Страница:
перед глазами людей снова расстилались обнаженные мокрые поляны, голые,
исхлестанные ветром и дождем, кривые березки. Медленная северная река на
время освобождалась ото льда.
Сумерки наступали рано. В избах с пяти часов зажигали лучину.
В один из таких октябрьских дней комиссар Фролов при дрожащем свете
лучины диктовал бойцу-связисту телеграмму, отправляемую в штаб Шестой армии,
в Вологду.
- Копия в Москву, в Кремль, Ленину.
Фролов стоял посередине избы в накинутой на плечи мокрой шинели.
- ...После трудных, многодневных боев, - диктовал он, - операцию
Павлина Виноградова можно считать законченной. Путь к Котласу империалистам
отрезан. Нами занято селение Усть-Важское. Подвиг горячо любимого комбрига
вдохновлял нас в боях. Мы никогда не забудем этого истинного ленинца,
человека с чистым, мужественным сердцем...
На столике потрескивал аппарат Морзе, потрескивала и лучина на
поставце, роняя угольки в корыто с водой.
Грубоватый, хриплый голос Фролова звучал с необычной торжественностью.
И молчание, в котором слушали Фролова стоявшие вокруг командиры и комиссары
бригады, тоже было торжественным.
Партия заключенных, арестованных в Архангельске, в которой оказался
Андрей, состояла из тридцати человек. Кончился поголовный обыск,
распахнулись тюремные ворота, и люди вышли на размытую дождями глинистую
Финляндскую улицу. Сразу по выходе из тюрьмы заключенных окружил сводный
англо-американский конвой.
Зелень в канавах, тянувшихся по обеим сторонам улицы, поблекла; только
какие-то желтые цветы, издали похожие на круглые пуговицы, одуряюще пахли.
И, странное дело, хотя будущее казалось Андрею беспросветно-мрачным, запах
этих упрямых осенних цветов пробуждал в его душе смутную надежду.
Андрей, чем мог, помогал товарищам, поддерживал доктора Маринкина, с
которым познакомился в камере. Маринкин был болен и так ослаб, что его
приходилось вести под руки.
Ларри отлично знал о болезни Маринкина и тем не менее назначил его к
отправке. Заключенные пытались протестовать, но ничего не добились.
День был солнечный, но холодный, с ветром.
Дым из кирпичных труб, бревенчатые дома, почерневшие от дождя, глухое
мычание коров, струя дождевой воды, стекающая с крыши в подставленное ведро,
забытое на частоколе вымокшее белье и запах влажной земли, сырого дерева,
жилья - таковы были первые впечатления заключенных, только что перешагнувших
тюремный порог.
Толкаясь и переговариваясь, со связками лопат в руках, люди
остановились посреди дороги.
Куда их поведут? Может быть, на расстрел? Нет, на это не похоже.
Видимо, их решили перевести в какой-то лагерь. Но куда?
У белого кирпичного забора стояли жены и матери, братья и сестры
заключенных. Они уже знали, что их мужья и сыновья по распоряжению
американского посла Френсиса и правительства Чайковского переводятся на
остров Мудьюг. Стремясь хоть чем-нибудь облегчить страшную участь
высылаемых, они собрали кой-какую еду, принесли теплые вещи. Но все узелки,
сумки, свертки остались у них в руках.
- В сторону! Без разговоров! Молчать! - то и дело раздавалась
отрывистая команда на английском языке.
Толкая заключенных прикладами и грубо бранясь, конвоиры быстро
построили их в колонну и погнали по знакомой Андрею дороге к Соборной
площади.
Цепи американских солдат сопровождали колонну до самой пристани.
Однако, несмотря на этот бдительный эскорт, заключенным все-таки удавалось
увидеть своих близких и переброситься на ходу двумя-тремя словами. Теперь
заключенные по крайней мере знали, что их ждет Мудьюг. Близкие уже успели
сообщить им об этом.
Колонна шла медленно, несмотря на окрики конвоиров. Люди наслаждались
даже этой призрачной волей. Хоть под конвоем, но все-таки не за тюремной
стеной!
В окне маленькой, будто вросшей в землю хибарки показалась фигура
девушки, чем-то похожей на Любку. Андрею почудилось, что девушка махнула ему
рукой. На сердце у него потеплело. "Наша!" Он сказал об этом своему соседу
Базыкину.
Среди женщин, бежавших сбоку по мосткам, Базыкин разыскивал свою жену
Шурочку. Но ее что-то не было видно. Значит, ей ничего неизвестно. Неужели
они даже не попрощаются?
В конце длинной улицы, пересекавшей Петроградский и Троицкий проспекты,
открылся горизонт. Показалась Двина. Небо вдруг потемнело. С реки подул
резкий ветер. Опять хлестал дождь. Но когда колонна вышла на набережную,
блеснуло солнце и в разрывах туч появился клочок неба, ясно-зеленого и
прозрачного.
Всю ночь Шура Базыкина не спала. Не раз она подходила к тахте, на
которой спали обе ее девочки, склонялась к изголовью, с тревогой думала:
"Что же теперь будет с детьми?" Не раз она принималась плакать... Заснула
Шура только под утро. Вчера она просила тюремное начальство разрешить
передачу, ей отказали. "Расстрелян? Заболел? Умирает в больнице?"
Муж ее, Николай Платонович Базыкин, секретарь губернского совета
профсоюзов, числился за "союзной" контрразведкой, поэтому весь вчерашний
день Шура потратила на то, чтобы добиться приема у начальника контрразведки
полковника Торнхилла.
В конце концов англичанин принял ее. Это был высокий старик с
прилизанной седой головой, с крошечными усиками, с вытянутым пожелтевшим
лицом. На левом рукаве его желтого френча блестело несколько сшитых углами
золотых полосок. Прекрасно понимая русский язык и даже свободно на нем
изъясняясь, он никогда им не пользовался. Так и сейчас он выслушал Шуру,
безукоризненно говорившую по-английски, затем, не ответив ей ни слова,
вызвал своего адъютанта, молодого офицера в русских сапогах со шпорами и с
аксельбантами на плече. Адъютант выпроводил Шуру из кабинета. В приемной он
заявил Шуре, что на днях ей будет разрешено свидание с мужем. Но, несмотря
на это, сердце Базыкиной тревожно ныло: она уже не верила в эту возможность.
...Наступило утро.
Старшая дочь, восьмилетняя Людмила, сидела за столом и пила кипяток с
черным хлебом, ей надо было идти в школу. Для младшей девочки грелась манная
каша.
В комнате запахло горелым. Шура бросилась к керосинке. В эту минуту в
сенях кто-то постучал, дверь распахнулась, и в камнату вошла запыхавшаяся
соседка.
Она Взволнованно и сбивчиво рассказала Шуре о том, что партию
заключенных, среди которых находится и Базыкин, отправляют сейчас на Мудьюг.
- Если хочешь повидаться, торопись... Их уже перевезли на левый берег.
Заставили что-то выгружать из вагонов. Конечно, их стерегут. Но хоть издали
посмотришь.
- Как же так?! - ужаснулась Шура. - Я ведь вчера была у Торнхилла...
Почему же он мне ничего не сказал?
- Эх, молодка, чего захотела?.. У пристани стоит транспорт "Обь". На
этом транспорте их повезут. Ну, скорей, скорей, Шура! - торопила ее соседка.
- А то опоздаешь... Иди, а я за ребятами пригляжу.
Шура достала зимнее пальто мужа, его барашковую шапку, валенки и
связала все это в узел.
- Не надо! Ничего не надо... - сказала соседка, махнув рукой. - Тебя же
все равно к нему не пропустят!
Но Шура ничего не ответила. Упрямо мотнув головой, она взвалила узел на
плечи, взяла корзинку с приготовленной еще вчера едой и выбежала из дому.
Точно во сне добежала она до пристани.
На левом берегу находились вокзал, товарная станция, склады, стояли
возле причалов суда, ожидавшие погрузки. Свистели паровозы. На большом
морском пароходе завывала сирена.
Чтобы попасть на левый берег даже в тихую погоду, требовалось не менее
четверти часа. Сегодня же Двина будто нарочно расшумелась и тяжело катила
свои побуревшие воды.
Когда Шура подбежала к перевозу, пароходик уже отходил, сходни с
пристани были убраны. Причальный матрос пытался удержать Шуру, однако она
вырвалась из его рук и, чуть не уронив вещи в воду, перемахнула прямо с
пристани на палубу.
Пароходик был переполнен. Люди толпились на скользкой палубе и сидели
на деревянных скамьях. Но Шура никого не замечала и ничего не слышала.
Поставив около себя корзинку и узел, крепко сжимая холодные, мокрые поручни,
она стояла на корме, не чувствуя ни холода, ни осеннего ветра,
пронизывающего ее до костей.
Сейчас она должна была бы давать урок английского языка в квартире
адвоката Абросимова. С начала оккупации все отказались от ее уроков. Чем
руководствовался Абросимов, приглашая к своим детям жену арестованного
коммуниста, она не знала... Дешевой платой? Пусть эксплуатирует! Что делать,
когда девочки голодают? "Ни одного дня без английского", - таково было
требование. Сегодня она забыла об уроке.
Лишь одного Шура никак не могла забыть: последнего дня, проведенного
вместе с мужем. Это было больше двух месяцев тому назад, но память до сих
пор сохраняла каждую мелочь.
Николай пил чай. Несмотря на все то, что произошло за последнее время,
он не казался удрученным.
- Я не могу покинуть Архангельска... - решительно говорил он. - Я не
имею права бросить рабочих. Ты, Шурик, не беспокойся. Недельки на две, на
три придется куда-нибудь спрятаться. Но подполье будет организовано. Мы
будем бороться.
В первый же день оккупации, второго августа, рано утром пришли с
обыском. Однако Николая не арестовали. Английский офицер не знал, с кем
имеет дело. Обыск делали впопыхах. Две винтовки Шура успела перенести к
Потылихину, и он спрятал их в дровяном сарае. Через полчаса после ухода
этого случайного патруля Николай простился с женой, побрился, переоделся, и
ушел из дому. Его поймали верстах в семи от города. Вот и все, что она знала
о муже. Неужели она больше не увидит его? Неужели это конец?
Вместе с толпой Шура покинула пароходик. На путях товарной станции ее
нагнал какой-то железнодорожник. Молодой, даже юный вид Шуры смутил его.
- Вы жена Николая Платоновича? - спросил он.
- Да, - ответила Шура.
- Идемте! Я знаю, у какого причала стоит транспорт "Обь".
Они пролезли под вагонами, стоявшими на путях подъездной ветки. Потом
железнодорожник распрощался с ней, Шура подошла к американским солдатам и
заговорила с ними.
Шагах в тридцати от солдат стояли заключенные. Базыкин, только что
вернувшийся с погрузки, снял кепку и отирал ладонью высокий белый лоб. Он
что-то оживленно говорил окружившим его заключенным. Вдруг один из них
увидел возле солдат молодую женщину с узлом и корзинкой в руках. Вглядевшись
в нее, он сказал Базыкину:
- Николай, да ведь это твоя жинка Базыкин поднял голову.
- Шурочка! - дрогнувшим голосом крикнул он.
Услыхав голос мужа, Шура встрепенулась и, не обращая внимания на крики
конвоиров, побежала к толпе заключенных.
- Коля! Милый! Родной! Коля! - повторяла она, бросая вещи и обнимая
мужа.
Он нежно целовал ее осунувшееся за эти два месяца лицо. Но счастье
длилось не больше минуты. Подбежал подполковник Ларри, подоспели солдаты.
Они стали бить Шуру прикладами:
- Что вы делаете, негодяи?! - закричал Николай, хватая солдат за руки.
Толпа ссыльных зашумела. Некоторые из них побежали на помощь к
Базыкину. Но Ларри открыл стрельбу из револьвера.
Шура крикнула: "Коленька, не надо, убьют тебя. Не надо. Прощай,
Коленька".
И уже не оглядываясь, она кинулась к железнодорожной ветке. Там Шура
остановилась и увидала из-за вагонов, как цепь американских солдат, окружив
заключенных со всех сторон, погнала их к берегу, к причалам. И в эту минуту
Шурочка только об одном молила судьбу, чтобы Николай остался жив, чтобы его
не убили.
"Какой ужас!" - думала она, глотая слезы и едва сдерживая рыдания.
Узел и корзинку, смеясь, подобрал один из солдат, и Шура поняла, что ни
этой корзинки, ни теплых вещей Николай уже не увидит.
По распоряжению контрразведчика Ларри с пристани были удалены не только
посторонние люди, но даже и грузчики. Часть заключенных по его приказу была
послана к товарным вагонам: они должны были выгрузить колючую проволоку и
перетащить ее на транспорт, Теперь почти вся палуба транспорта была завалена
бухтами колючей проволоки. Матросы на стрелах спускали их в трюм.
- Не жалеют колючки! - сказал один из заключенных и выругался.
- Видать, лагерь будет большой, - задумчиво отозвался другой, бородатый
моряк в кепке и бушлате. Это был Жемчужный. Его недавно арестовал на улице
американский патруль, производивший облаву.
- Слышь, братишка... - оглядываясь на конвойных, шепнул Жемчужному
матрос с "Оби". - Забери-ка мешочек... Это мы для вас приготовили. И знайте,
товарищи, мы за советскую власть!
Взяв мешок в руки, Жемчужный почувствовал на ощупь, что в нем лежат
несколько буханок хлеба и еще какой-то сверток.
- Спасибо, браток, - тихо проговорил он, не поднимая глаз на матроса, и
обратился к заключенным: - Разбирайте, товарищи, а то еще отнимут...
- Эх, ну и река, матушка-кормилица! - воскликнул, глядя на Двину,
молодой заключенный матрос с белокурыми лохматыми волосами, кочегар с
ледокола "Святогор". - Долго ли ты будешь томиться в неволе?.. Долго ли
будешь носить на своей груди чужие, вражеские корабли?
- Не пой лазаря, Прохватилов, - прервал его Жемчужный. - Махорка есть?
Перед тем как взойти на пароход, заключенные столпились у трапа.
Некоторые из них молча переглядывались с матросами "Оби".
Маринкин шепнул Андрею:
- Посмотрите на этих матросов! Обратите внимание на их глаза.
Андрей взглянул на нижнюю палубу, куда был перекинут трап. Там возле
поручней стояли два матроса с "Оби" в грязных парусиновых робах. Ненависть и
скрытая злоба чувствовались в каждой черте их словно застывших, неподвижных
лиц. Они в упор глядели на английских и американских солдат.
В последнюю минуту перед отплытием на пристань прибежал какой-то
военный. Он сообщил, что заключенных решено отправить не на пароходе, а на
барже.
- Правильно... - с презрением сказал подполковник Ларри. - А то эта
рвань еще распустит вшей. Нельзя пускать ее на один пароход с нашими
солдатами.
Два взвода солдат, посылаемых на Мудьюг, остались на пароходе, а
заключенных погнали на маленькую старую баржу, подтянутую к "Оби". Снова
пошли в ход приклады и послышалась безобразная ругань.
- Живо! - кричали переводчики. - Не задерживайся, комиссарщина!
Грузиться!
- Справа по четыре! Марш! - скомандовал Ларри. - Тихо! Не
разговаривать!
Маринкину, с его распухшими, больными ногами, трудно было спускаться в
трюм. Увидев, что он замешкался, Ларри засмеялся и приказал конвойному:
- Подгони прикладом этого... Не стесняйся. Застучал пароходный винт,
дернулась на тросах баржа. Через полчаса, когда проходили мимо Соломбалы,
Андрей услыхал с берега чей-то далекий, приглушенный расстоянием крик: "До
свидания, товарищи!"
"Обь" направилась к Двинскому устью. Кроме архангельцев, на барже
находились и шенкурские большевики, и коммунисты с Пинеги, и профсоюзные
работники, и матросы с военных кораблей. За исключением доктора Маринкина и
боцмана Жемчужного, Андрей никого не знал. С ними же он познакомился в
тюрьме. Они сидели в одной камере...
И теперь Андрей не думал о будущих страданиях и уже не чувствовал себя
одиноким...
Когда вышли в Белое море, баржу стало бросать. По стенкам ее
заструилась вода. Жемчужный запел своим надтреснутым, ослабевшим, но все еще
звучным баритоном: "Вихри враждебные веют над нами..." Песню подхватили.
Тотчас конвоиры с яростью захлопнули люки. Сразу пахнуло сыростью, трудно
стало дышать.
Базыкин, обхватив голову руками, сидел на ящике. Он вспоминал, как Шуру
прогнали прикладами, и в ярости стискивал зубы.
- Все, все вспомнится вам... - хрипло бормотал он.
Группа заключенных собралась вокруг Жемчужного.
Боцман рассказывал товарищам о Мудьюге. Большинство заключенных не
имело об этом острове никакого представления.
Жемчужный объяснил, что Мудьюг находится в Двинском заливе Белого моря,
в шестидесяти верстах от Архангельска. Остров невелик и отделяется от
материка так называемым Сухим морем, а точнее говоря, проливом, ширина
которого в самом узком месте достигает двух верст. В двух-трех верстах от
западного берега проходит фарватер. На острове пустынно и голо, только
незначительная часть его площади покрыта лесами. На побережье тянутся луга.
Селений нет. На южной оконечности острова стоят навигационные створные знаки
и метеорологическая станция. Верстах в восьми на север от нее высится
Мудьюгский маяк. Вблизи от маяка расположены батареи, защищающие подступы к
Архангельску с моря.
Он рассказал, что в конце сентября на острове сменился гарнизон,
французские матросы с крейсера "Гидон" уехали на родину и вместо них
появились английские солдаты.
- Новый комендант - англичанин... Врач тоже из англичан, шкура подстать
коменданту! Не доктор, а палач... Пришедших к нему за помощью он избивает
стэком. Из-за этого врача, говорят, десятки людей ушли в могилу.
- Ты что пугаешь? - прикрикнул на Жемчужного один из заключенных в
коротком летнем пальто, голова у него была повязана женской косынкой. -
Егоров, зачем он нас пугает? Нарочно, что ли?
Плечистый, плотный мужчина с большой рыжей бородой и в дымчатых очках,
к которому был обращен этот вопрос, посмотрел на своего соседа и ничего ему
не ответил.
- Я не пугаю, - возразил боцман. - Навстречу опасности надо идти с
раскрытыми глазами. Ишь, завязал уши! Заодно завяжи и глаза.
- Ты прав, Жемчужный... Надо знать все, что нас ожидает, - поддержал
его Маринкин. - Но откуда ты все это знаешь?
- Докладывали ему, - высунулся опять человек в косынке.
- Моя природа такая: все знать... - с гордостью, шутливым тоном
проговорил Жемчужный и улыбнулся, показывая белые ровные зубы. - Знаю я и
то, что на Мудьюге заключенным положено получать по четыре галеты на брата,
но всегда за что-нибудь штрафуют, и они получают по две. Знаю, что после
Красной Армии там остался склад ржаной муки и этой мукой спекулируют нынче
господа американцы и англичане. Я все знаю!.. Даже, что твоя фамилия
Пуговицын! - со смехом проговорил он человеку в косынке. - Так что
единственный выход у нас, братцы мои, - закончил боцман, - бежать с этого
острова.
- Жемчужный дело говорит! - крикнул молодой матрос Прохватилов. -
Бежать, куда глаза глядят!
Человек в косынке, услыхав эти слова, будто перепугавшись чего-то,
отошел от Жемчужного.
Егоров покосился на него и тихо сказал Жемчужному:
- Зря вы так открыто говорите о побеге. Все-таки здесь разные люди...
Эти слова задели Андрея, он посмотрел на Егорова, на Жемчужного, но
боцман только махнул рукой и сказал:
- Эх, товарищ Егоров! Наше дело - бегать, их дело - ловить. А бежать
все-таки надо! - шепотом прибавил он, наклоняясь к Егорову и к доктору. -
Нет такой силы, которая могла бы нас сломить. И остров этот тоже нас не
сломит. Надо всем нам, товарищи, сговориться и бежать.
- Верно, Жемчужный! Все это верно! - сказал Егоров. - Но прежде чем
устраивать такой массовый побег, надо о многом подумать. В одиночку такое
дело не делается! Прежде всего, об этом не кричат... А то и сам не спасешься
и других подведешь под расстрел. Надо нам и на каторге жить организованно.
Понятно?
Егоров снял свои дымчатые очки.
Глядя на измученное лицо с большими синими кровоподтеками под глазами,
трудно было узнать в Егорове бывшего председателя Шенкурского совета. Он
словно сразу состарился. Только умные живые глаза блестели попрежнему
молодо. В них чувствовалась непреклонная воля.
Егорова состарила тюремная камера. Десять дней подполковник Ларри
вместе со своими подручными допрашивал его, изощряясь в побоях и пытках. От
Егорова требовали, чтобы он выдал местопребывание успевших скрыться
шенкурских большевиков, в частности партизана Макина, и указал склады
спрятанного оружия. Десять дней Егоров молчал, но это молчание дорого
обошлось ему.
Боцман знал, что в Шенкурске Егоров пользовался безграничным
авторитетом. Такой же авторитет приобрел он и в тюрьме. Ему невольно
подчинялись даже и не знавшие его люди.
Выслушав Егорова, Жемчужный коротко спросил:
- Дисциплинку хотите?
- Да, хочу, - ответил Егоров. - Без нее мы пропадем.
Боцман задумался.
- Что ж... - негромко сказал он, - это резон! Это вы, пожалуй, не зря
советуете.
Достав нож, ловко припрятанный при обыске, Пуговицын и Прохватилов
начали дележку хлеба. Каждый получал не больше одного куска. Прохватилов, не
глядя на куски, выкрикивал фамилии, Пуговицын выдавал.
- Интервенты будут нас так кормить, чтобы мы подохли... - горячо
говорил тем временем Базыкин. - Голодом они хотят заменить массовые
расстрелы. Бороться с тяжкими испытаниями, которые нас ждут, мы можем только
путем организованной, взаимной поддержки. Товарищ Егоров прав... Дисциплина
прежде всего.
Когда "Обь" приближалась к Мудьюгу, было уже темно. Трюм залило, и
заключенные перебрались на палубу. Не дойдя трехсот-четырехсот саженей до
берега, дырявая баржа наполнилась водой и застряла на мели. Ее отцепили.
Пароход отошел, конвойные погрузились на лодки, а заключенным было приказано
прыгать в воду. Они брели к берегу по горло в ледяной воде. На берегу их
ждали солдаты. Одетый в шубу крикливый лейтенант, приняв заключенных под
расписку, повел их к лагерю. Дрожа от холода, в мокрой одежде, люди едва
тащились по дороге. Шествие замыкали американские солдаты-конвоиры.
Тут же, осматривая всех вновь прибывших, гарцевал на рыжем гунтере
английский офицер с опущенным под подбородок лакированным ремешком
фуражки...
Когда последний заключенный прошел мимо офицера, он дернул поводья и
погнал лошадь вперед. Рыжий гунтер помчался по дороге, отбрасывая задними
ногами жирные комья глины.
Андрей запомнил лицо этого офицера, белое и круглое, как тарелка, с
выступающей вперед, точно вывернутой нижней губой.
- Кто это? - спросил он у встречного русского солдата. - Не комендант?
- Комендант... - озираясь по сторонам, уныло ответил солдат.
- Видать, и тебе, парень, здесь не сладко, - усмехнулся Жемчужный.
Кто-то из заключенных засмеялся. Солдат испуганно отскочил в сторону.
Андрей подумал: "Смеяться? Здесь?"...
Лагерь был обнесен колючей проволокой в несколько рядов. Приземистые
одноэтажные бараки, сколоченные из досок, стояли на пустыре. Возле одного из
этих бараков бродили люди с опухшими, изнуренными от голода лицами. Их
загнали в барак, как только новая партия заключенных появилась на дворе.
Неподалеку от лагеря, за колючей проволокой, чернели кладбищенские кресты.
- Видишь, Жемчужный?.. - сказал Андрей. - Это все жертвы Мудьюга.
Жемчужный взял Андрея за плечи и резким жестом повернул его к себе.
- Не надо... Не смотри туда. И брось об этом думать! Мы будем бороться,
мы выживем, - нахмурившись, проговорил боцман.
У входа в барак стоял дородный англичанин в военном плаще. Из-под плаща
виднелся красный шнур от пистолета. Чем-то возмущаясь, крича и багровея от
собственного крика, англичанин тыкал пальцем в грудь дежурного офицера,
который должен был принять вновь прибывших.
- На обыск становись! - закричал дежурный офицер.
- В тюрьме уже обыскивали... Безобразие! - раздались голоса.
- Не разговаривать! - крикнул офицер. После обыска заключенных погнали
в барак.
Егоров остался стоять у входа.
- Ты что? - накинулся на него офицер. - Иди, а то лучшие нары
расхватают.
- Я хочу переговорить с начальством. Передайте ему.., - Егоров кивнул
на дородного англичанина, - чтобы всей партии немедленно был выдан дневной
рацион. Люди сегодня еще ничего не ели.
- Подумаешь, господа! Поголодаете денек - другой, не велика важность,
ничего с вами не сделается, - ухмыльнулся офицер. - На ваше довольствие еще
не заготовлены списки.
- Не заготовлены, так заготовьте... С вами говорит староста барака!
Если пища не будет выдана, я не ручаюсь за порядок, - заявил Егоров. - Мы не
просим. Мы требуем. Учтите это...
Не дожидаясь ответа, Егоров спокойным шагом направился в барак. Через
полчаса требование его было выполнено. Очевидно, решительный тон Егорова
произвел должное впечатление, и офицер, не желая, чтобы на его дежурстве
случились какие-либо беспорядки, приказал солдатам притащить в барак ящик с
галетами и бочку с тепловатой, напоминавшей болотную тину водой. На каждого
заключенного, как и предсказывал Жемчужный, пришлось по две галеты. Все-таки
это была хоть какая-то пища.
На море подымался туман. Ночь уже прильнула к окнам. Разговоры среди
заключенных постепенно прекратились. Усталость брала свое. Наступила тишина,
которую время от времени прерывали стоны и кашель. Со двора глухо доносилась
английская речь. В сенях беспрерывно, как маятник, шагал часовой.
Посередине барака стояли печи, но их никто не топил. В бараке было
холодно, темно и грязно.
От одного из мудьюжан вновь прибывшие узнали лагерные распорядки. На
каждого заключенного причиталась по раскладке голодная, жалкая порция.
Однако и от нее мало что оставалось. Продовольственные запасы открыто
расхищались комендатурой Мудьюга. Паек никогда полностью не доходил до
заключенных. Голодных людей выгоняли на изнурительные работы, и солдаты,
подталкивая прикладами, измывались над ними. Врач-англичанин говорил: "Есть
много вредно, а свежий морской воздух вам полезен".
Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не выдавались. Бараки
кишели паразитами. В бараке, рассчитанном на сто человек, разместили более
четырехсот. Через две-три недели, после пребывания на Мудьюге одежда у
исхлестанные ветром и дождем, кривые березки. Медленная северная река на
время освобождалась ото льда.
Сумерки наступали рано. В избах с пяти часов зажигали лучину.
В один из таких октябрьских дней комиссар Фролов при дрожащем свете
лучины диктовал бойцу-связисту телеграмму, отправляемую в штаб Шестой армии,
в Вологду.
- Копия в Москву, в Кремль, Ленину.
Фролов стоял посередине избы в накинутой на плечи мокрой шинели.
- ...После трудных, многодневных боев, - диктовал он, - операцию
Павлина Виноградова можно считать законченной. Путь к Котласу империалистам
отрезан. Нами занято селение Усть-Важское. Подвиг горячо любимого комбрига
вдохновлял нас в боях. Мы никогда не забудем этого истинного ленинца,
человека с чистым, мужественным сердцем...
На столике потрескивал аппарат Морзе, потрескивала и лучина на
поставце, роняя угольки в корыто с водой.
Грубоватый, хриплый голос Фролова звучал с необычной торжественностью.
И молчание, в котором слушали Фролова стоявшие вокруг командиры и комиссары
бригады, тоже было торжественным.
Партия заключенных, арестованных в Архангельске, в которой оказался
Андрей, состояла из тридцати человек. Кончился поголовный обыск,
распахнулись тюремные ворота, и люди вышли на размытую дождями глинистую
Финляндскую улицу. Сразу по выходе из тюрьмы заключенных окружил сводный
англо-американский конвой.
Зелень в канавах, тянувшихся по обеим сторонам улицы, поблекла; только
какие-то желтые цветы, издали похожие на круглые пуговицы, одуряюще пахли.
И, странное дело, хотя будущее казалось Андрею беспросветно-мрачным, запах
этих упрямых осенних цветов пробуждал в его душе смутную надежду.
Андрей, чем мог, помогал товарищам, поддерживал доктора Маринкина, с
которым познакомился в камере. Маринкин был болен и так ослаб, что его
приходилось вести под руки.
Ларри отлично знал о болезни Маринкина и тем не менее назначил его к
отправке. Заключенные пытались протестовать, но ничего не добились.
День был солнечный, но холодный, с ветром.
Дым из кирпичных труб, бревенчатые дома, почерневшие от дождя, глухое
мычание коров, струя дождевой воды, стекающая с крыши в подставленное ведро,
забытое на частоколе вымокшее белье и запах влажной земли, сырого дерева,
жилья - таковы были первые впечатления заключенных, только что перешагнувших
тюремный порог.
Толкаясь и переговариваясь, со связками лопат в руках, люди
остановились посреди дороги.
Куда их поведут? Может быть, на расстрел? Нет, на это не похоже.
Видимо, их решили перевести в какой-то лагерь. Но куда?
У белого кирпичного забора стояли жены и матери, братья и сестры
заключенных. Они уже знали, что их мужья и сыновья по распоряжению
американского посла Френсиса и правительства Чайковского переводятся на
остров Мудьюг. Стремясь хоть чем-нибудь облегчить страшную участь
высылаемых, они собрали кой-какую еду, принесли теплые вещи. Но все узелки,
сумки, свертки остались у них в руках.
- В сторону! Без разговоров! Молчать! - то и дело раздавалась
отрывистая команда на английском языке.
Толкая заключенных прикладами и грубо бранясь, конвоиры быстро
построили их в колонну и погнали по знакомой Андрею дороге к Соборной
площади.
Цепи американских солдат сопровождали колонну до самой пристани.
Однако, несмотря на этот бдительный эскорт, заключенным все-таки удавалось
увидеть своих близких и переброситься на ходу двумя-тремя словами. Теперь
заключенные по крайней мере знали, что их ждет Мудьюг. Близкие уже успели
сообщить им об этом.
Колонна шла медленно, несмотря на окрики конвоиров. Люди наслаждались
даже этой призрачной волей. Хоть под конвоем, но все-таки не за тюремной
стеной!
В окне маленькой, будто вросшей в землю хибарки показалась фигура
девушки, чем-то похожей на Любку. Андрею почудилось, что девушка махнула ему
рукой. На сердце у него потеплело. "Наша!" Он сказал об этом своему соседу
Базыкину.
Среди женщин, бежавших сбоку по мосткам, Базыкин разыскивал свою жену
Шурочку. Но ее что-то не было видно. Значит, ей ничего неизвестно. Неужели
они даже не попрощаются?
В конце длинной улицы, пересекавшей Петроградский и Троицкий проспекты,
открылся горизонт. Показалась Двина. Небо вдруг потемнело. С реки подул
резкий ветер. Опять хлестал дождь. Но когда колонна вышла на набережную,
блеснуло солнце и в разрывах туч появился клочок неба, ясно-зеленого и
прозрачного.
Всю ночь Шура Базыкина не спала. Не раз она подходила к тахте, на
которой спали обе ее девочки, склонялась к изголовью, с тревогой думала:
"Что же теперь будет с детьми?" Не раз она принималась плакать... Заснула
Шура только под утро. Вчера она просила тюремное начальство разрешить
передачу, ей отказали. "Расстрелян? Заболел? Умирает в больнице?"
Муж ее, Николай Платонович Базыкин, секретарь губернского совета
профсоюзов, числился за "союзной" контрразведкой, поэтому весь вчерашний
день Шура потратила на то, чтобы добиться приема у начальника контрразведки
полковника Торнхилла.
В конце концов англичанин принял ее. Это был высокий старик с
прилизанной седой головой, с крошечными усиками, с вытянутым пожелтевшим
лицом. На левом рукаве его желтого френча блестело несколько сшитых углами
золотых полосок. Прекрасно понимая русский язык и даже свободно на нем
изъясняясь, он никогда им не пользовался. Так и сейчас он выслушал Шуру,
безукоризненно говорившую по-английски, затем, не ответив ей ни слова,
вызвал своего адъютанта, молодого офицера в русских сапогах со шпорами и с
аксельбантами на плече. Адъютант выпроводил Шуру из кабинета. В приемной он
заявил Шуре, что на днях ей будет разрешено свидание с мужем. Но, несмотря
на это, сердце Базыкиной тревожно ныло: она уже не верила в эту возможность.
...Наступило утро.
Старшая дочь, восьмилетняя Людмила, сидела за столом и пила кипяток с
черным хлебом, ей надо было идти в школу. Для младшей девочки грелась манная
каша.
В комнате запахло горелым. Шура бросилась к керосинке. В эту минуту в
сенях кто-то постучал, дверь распахнулась, и в камнату вошла запыхавшаяся
соседка.
Она Взволнованно и сбивчиво рассказала Шуре о том, что партию
заключенных, среди которых находится и Базыкин, отправляют сейчас на Мудьюг.
- Если хочешь повидаться, торопись... Их уже перевезли на левый берег.
Заставили что-то выгружать из вагонов. Конечно, их стерегут. Но хоть издали
посмотришь.
- Как же так?! - ужаснулась Шура. - Я ведь вчера была у Торнхилла...
Почему же он мне ничего не сказал?
- Эх, молодка, чего захотела?.. У пристани стоит транспорт "Обь". На
этом транспорте их повезут. Ну, скорей, скорей, Шура! - торопила ее соседка.
- А то опоздаешь... Иди, а я за ребятами пригляжу.
Шура достала зимнее пальто мужа, его барашковую шапку, валенки и
связала все это в узел.
- Не надо! Ничего не надо... - сказала соседка, махнув рукой. - Тебя же
все равно к нему не пропустят!
Но Шура ничего не ответила. Упрямо мотнув головой, она взвалила узел на
плечи, взяла корзинку с приготовленной еще вчера едой и выбежала из дому.
Точно во сне добежала она до пристани.
На левом берегу находились вокзал, товарная станция, склады, стояли
возле причалов суда, ожидавшие погрузки. Свистели паровозы. На большом
морском пароходе завывала сирена.
Чтобы попасть на левый берег даже в тихую погоду, требовалось не менее
четверти часа. Сегодня же Двина будто нарочно расшумелась и тяжело катила
свои побуревшие воды.
Когда Шура подбежала к перевозу, пароходик уже отходил, сходни с
пристани были убраны. Причальный матрос пытался удержать Шуру, однако она
вырвалась из его рук и, чуть не уронив вещи в воду, перемахнула прямо с
пристани на палубу.
Пароходик был переполнен. Люди толпились на скользкой палубе и сидели
на деревянных скамьях. Но Шура никого не замечала и ничего не слышала.
Поставив около себя корзинку и узел, крепко сжимая холодные, мокрые поручни,
она стояла на корме, не чувствуя ни холода, ни осеннего ветра,
пронизывающего ее до костей.
Сейчас она должна была бы давать урок английского языка в квартире
адвоката Абросимова. С начала оккупации все отказались от ее уроков. Чем
руководствовался Абросимов, приглашая к своим детям жену арестованного
коммуниста, она не знала... Дешевой платой? Пусть эксплуатирует! Что делать,
когда девочки голодают? "Ни одного дня без английского", - таково было
требование. Сегодня она забыла об уроке.
Лишь одного Шура никак не могла забыть: последнего дня, проведенного
вместе с мужем. Это было больше двух месяцев тому назад, но память до сих
пор сохраняла каждую мелочь.
Николай пил чай. Несмотря на все то, что произошло за последнее время,
он не казался удрученным.
- Я не могу покинуть Архангельска... - решительно говорил он. - Я не
имею права бросить рабочих. Ты, Шурик, не беспокойся. Недельки на две, на
три придется куда-нибудь спрятаться. Но подполье будет организовано. Мы
будем бороться.
В первый же день оккупации, второго августа, рано утром пришли с
обыском. Однако Николая не арестовали. Английский офицер не знал, с кем
имеет дело. Обыск делали впопыхах. Две винтовки Шура успела перенести к
Потылихину, и он спрятал их в дровяном сарае. Через полчаса после ухода
этого случайного патруля Николай простился с женой, побрился, переоделся, и
ушел из дому. Его поймали верстах в семи от города. Вот и все, что она знала
о муже. Неужели она больше не увидит его? Неужели это конец?
Вместе с толпой Шура покинула пароходик. На путях товарной станции ее
нагнал какой-то железнодорожник. Молодой, даже юный вид Шуры смутил его.
- Вы жена Николая Платоновича? - спросил он.
- Да, - ответила Шура.
- Идемте! Я знаю, у какого причала стоит транспорт "Обь".
Они пролезли под вагонами, стоявшими на путях подъездной ветки. Потом
железнодорожник распрощался с ней, Шура подошла к американским солдатам и
заговорила с ними.
Шагах в тридцати от солдат стояли заключенные. Базыкин, только что
вернувшийся с погрузки, снял кепку и отирал ладонью высокий белый лоб. Он
что-то оживленно говорил окружившим его заключенным. Вдруг один из них
увидел возле солдат молодую женщину с узлом и корзинкой в руках. Вглядевшись
в нее, он сказал Базыкину:
- Николай, да ведь это твоя жинка Базыкин поднял голову.
- Шурочка! - дрогнувшим голосом крикнул он.
Услыхав голос мужа, Шура встрепенулась и, не обращая внимания на крики
конвоиров, побежала к толпе заключенных.
- Коля! Милый! Родной! Коля! - повторяла она, бросая вещи и обнимая
мужа.
Он нежно целовал ее осунувшееся за эти два месяца лицо. Но счастье
длилось не больше минуты. Подбежал подполковник Ларри, подоспели солдаты.
Они стали бить Шуру прикладами:
- Что вы делаете, негодяи?! - закричал Николай, хватая солдат за руки.
Толпа ссыльных зашумела. Некоторые из них побежали на помощь к
Базыкину. Но Ларри открыл стрельбу из револьвера.
Шура крикнула: "Коленька, не надо, убьют тебя. Не надо. Прощай,
Коленька".
И уже не оглядываясь, она кинулась к железнодорожной ветке. Там Шура
остановилась и увидала из-за вагонов, как цепь американских солдат, окружив
заключенных со всех сторон, погнала их к берегу, к причалам. И в эту минуту
Шурочка только об одном молила судьбу, чтобы Николай остался жив, чтобы его
не убили.
"Какой ужас!" - думала она, глотая слезы и едва сдерживая рыдания.
Узел и корзинку, смеясь, подобрал один из солдат, и Шура поняла, что ни
этой корзинки, ни теплых вещей Николай уже не увидит.
По распоряжению контрразведчика Ларри с пристани были удалены не только
посторонние люди, но даже и грузчики. Часть заключенных по его приказу была
послана к товарным вагонам: они должны были выгрузить колючую проволоку и
перетащить ее на транспорт, Теперь почти вся палуба транспорта была завалена
бухтами колючей проволоки. Матросы на стрелах спускали их в трюм.
- Не жалеют колючки! - сказал один из заключенных и выругался.
- Видать, лагерь будет большой, - задумчиво отозвался другой, бородатый
моряк в кепке и бушлате. Это был Жемчужный. Его недавно арестовал на улице
американский патруль, производивший облаву.
- Слышь, братишка... - оглядываясь на конвойных, шепнул Жемчужному
матрос с "Оби". - Забери-ка мешочек... Это мы для вас приготовили. И знайте,
товарищи, мы за советскую власть!
Взяв мешок в руки, Жемчужный почувствовал на ощупь, что в нем лежат
несколько буханок хлеба и еще какой-то сверток.
- Спасибо, браток, - тихо проговорил он, не поднимая глаз на матроса, и
обратился к заключенным: - Разбирайте, товарищи, а то еще отнимут...
- Эх, ну и река, матушка-кормилица! - воскликнул, глядя на Двину,
молодой заключенный матрос с белокурыми лохматыми волосами, кочегар с
ледокола "Святогор". - Долго ли ты будешь томиться в неволе?.. Долго ли
будешь носить на своей груди чужие, вражеские корабли?
- Не пой лазаря, Прохватилов, - прервал его Жемчужный. - Махорка есть?
Перед тем как взойти на пароход, заключенные столпились у трапа.
Некоторые из них молча переглядывались с матросами "Оби".
Маринкин шепнул Андрею:
- Посмотрите на этих матросов! Обратите внимание на их глаза.
Андрей взглянул на нижнюю палубу, куда был перекинут трап. Там возле
поручней стояли два матроса с "Оби" в грязных парусиновых робах. Ненависть и
скрытая злоба чувствовались в каждой черте их словно застывших, неподвижных
лиц. Они в упор глядели на английских и американских солдат.
В последнюю минуту перед отплытием на пристань прибежал какой-то
военный. Он сообщил, что заключенных решено отправить не на пароходе, а на
барже.
- Правильно... - с презрением сказал подполковник Ларри. - А то эта
рвань еще распустит вшей. Нельзя пускать ее на один пароход с нашими
солдатами.
Два взвода солдат, посылаемых на Мудьюг, остались на пароходе, а
заключенных погнали на маленькую старую баржу, подтянутую к "Оби". Снова
пошли в ход приклады и послышалась безобразная ругань.
- Живо! - кричали переводчики. - Не задерживайся, комиссарщина!
Грузиться!
- Справа по четыре! Марш! - скомандовал Ларри. - Тихо! Не
разговаривать!
Маринкину, с его распухшими, больными ногами, трудно было спускаться в
трюм. Увидев, что он замешкался, Ларри засмеялся и приказал конвойному:
- Подгони прикладом этого... Не стесняйся. Застучал пароходный винт,
дернулась на тросах баржа. Через полчаса, когда проходили мимо Соломбалы,
Андрей услыхал с берега чей-то далекий, приглушенный расстоянием крик: "До
свидания, товарищи!"
"Обь" направилась к Двинскому устью. Кроме архангельцев, на барже
находились и шенкурские большевики, и коммунисты с Пинеги, и профсоюзные
работники, и матросы с военных кораблей. За исключением доктора Маринкина и
боцмана Жемчужного, Андрей никого не знал. С ними же он познакомился в
тюрьме. Они сидели в одной камере...
И теперь Андрей не думал о будущих страданиях и уже не чувствовал себя
одиноким...
Когда вышли в Белое море, баржу стало бросать. По стенкам ее
заструилась вода. Жемчужный запел своим надтреснутым, ослабевшим, но все еще
звучным баритоном: "Вихри враждебные веют над нами..." Песню подхватили.
Тотчас конвоиры с яростью захлопнули люки. Сразу пахнуло сыростью, трудно
стало дышать.
Базыкин, обхватив голову руками, сидел на ящике. Он вспоминал, как Шуру
прогнали прикладами, и в ярости стискивал зубы.
- Все, все вспомнится вам... - хрипло бормотал он.
Группа заключенных собралась вокруг Жемчужного.
Боцман рассказывал товарищам о Мудьюге. Большинство заключенных не
имело об этом острове никакого представления.
Жемчужный объяснил, что Мудьюг находится в Двинском заливе Белого моря,
в шестидесяти верстах от Архангельска. Остров невелик и отделяется от
материка так называемым Сухим морем, а точнее говоря, проливом, ширина
которого в самом узком месте достигает двух верст. В двух-трех верстах от
западного берега проходит фарватер. На острове пустынно и голо, только
незначительная часть его площади покрыта лесами. На побережье тянутся луга.
Селений нет. На южной оконечности острова стоят навигационные створные знаки
и метеорологическая станция. Верстах в восьми на север от нее высится
Мудьюгский маяк. Вблизи от маяка расположены батареи, защищающие подступы к
Архангельску с моря.
Он рассказал, что в конце сентября на острове сменился гарнизон,
французские матросы с крейсера "Гидон" уехали на родину и вместо них
появились английские солдаты.
- Новый комендант - англичанин... Врач тоже из англичан, шкура подстать
коменданту! Не доктор, а палач... Пришедших к нему за помощью он избивает
стэком. Из-за этого врача, говорят, десятки людей ушли в могилу.
- Ты что пугаешь? - прикрикнул на Жемчужного один из заключенных в
коротком летнем пальто, голова у него была повязана женской косынкой. -
Егоров, зачем он нас пугает? Нарочно, что ли?
Плечистый, плотный мужчина с большой рыжей бородой и в дымчатых очках,
к которому был обращен этот вопрос, посмотрел на своего соседа и ничего ему
не ответил.
- Я не пугаю, - возразил боцман. - Навстречу опасности надо идти с
раскрытыми глазами. Ишь, завязал уши! Заодно завяжи и глаза.
- Ты прав, Жемчужный... Надо знать все, что нас ожидает, - поддержал
его Маринкин. - Но откуда ты все это знаешь?
- Докладывали ему, - высунулся опять человек в косынке.
- Моя природа такая: все знать... - с гордостью, шутливым тоном
проговорил Жемчужный и улыбнулся, показывая белые ровные зубы. - Знаю я и
то, что на Мудьюге заключенным положено получать по четыре галеты на брата,
но всегда за что-нибудь штрафуют, и они получают по две. Знаю, что после
Красной Армии там остался склад ржаной муки и этой мукой спекулируют нынче
господа американцы и англичане. Я все знаю!.. Даже, что твоя фамилия
Пуговицын! - со смехом проговорил он человеку в косынке. - Так что
единственный выход у нас, братцы мои, - закончил боцман, - бежать с этого
острова.
- Жемчужный дело говорит! - крикнул молодой матрос Прохватилов. -
Бежать, куда глаза глядят!
Человек в косынке, услыхав эти слова, будто перепугавшись чего-то,
отошел от Жемчужного.
Егоров покосился на него и тихо сказал Жемчужному:
- Зря вы так открыто говорите о побеге. Все-таки здесь разные люди...
Эти слова задели Андрея, он посмотрел на Егорова, на Жемчужного, но
боцман только махнул рукой и сказал:
- Эх, товарищ Егоров! Наше дело - бегать, их дело - ловить. А бежать
все-таки надо! - шепотом прибавил он, наклоняясь к Егорову и к доктору. -
Нет такой силы, которая могла бы нас сломить. И остров этот тоже нас не
сломит. Надо всем нам, товарищи, сговориться и бежать.
- Верно, Жемчужный! Все это верно! - сказал Егоров. - Но прежде чем
устраивать такой массовый побег, надо о многом подумать. В одиночку такое
дело не делается! Прежде всего, об этом не кричат... А то и сам не спасешься
и других подведешь под расстрел. Надо нам и на каторге жить организованно.
Понятно?
Егоров снял свои дымчатые очки.
Глядя на измученное лицо с большими синими кровоподтеками под глазами,
трудно было узнать в Егорове бывшего председателя Шенкурского совета. Он
словно сразу состарился. Только умные живые глаза блестели попрежнему
молодо. В них чувствовалась непреклонная воля.
Егорова состарила тюремная камера. Десять дней подполковник Ларри
вместе со своими подручными допрашивал его, изощряясь в побоях и пытках. От
Егорова требовали, чтобы он выдал местопребывание успевших скрыться
шенкурских большевиков, в частности партизана Макина, и указал склады
спрятанного оружия. Десять дней Егоров молчал, но это молчание дорого
обошлось ему.
Боцман знал, что в Шенкурске Егоров пользовался безграничным
авторитетом. Такой же авторитет приобрел он и в тюрьме. Ему невольно
подчинялись даже и не знавшие его люди.
Выслушав Егорова, Жемчужный коротко спросил:
- Дисциплинку хотите?
- Да, хочу, - ответил Егоров. - Без нее мы пропадем.
Боцман задумался.
- Что ж... - негромко сказал он, - это резон! Это вы, пожалуй, не зря
советуете.
Достав нож, ловко припрятанный при обыске, Пуговицын и Прохватилов
начали дележку хлеба. Каждый получал не больше одного куска. Прохватилов, не
глядя на куски, выкрикивал фамилии, Пуговицын выдавал.
- Интервенты будут нас так кормить, чтобы мы подохли... - горячо
говорил тем временем Базыкин. - Голодом они хотят заменить массовые
расстрелы. Бороться с тяжкими испытаниями, которые нас ждут, мы можем только
путем организованной, взаимной поддержки. Товарищ Егоров прав... Дисциплина
прежде всего.
Когда "Обь" приближалась к Мудьюгу, было уже темно. Трюм залило, и
заключенные перебрались на палубу. Не дойдя трехсот-четырехсот саженей до
берега, дырявая баржа наполнилась водой и застряла на мели. Ее отцепили.
Пароход отошел, конвойные погрузились на лодки, а заключенным было приказано
прыгать в воду. Они брели к берегу по горло в ледяной воде. На берегу их
ждали солдаты. Одетый в шубу крикливый лейтенант, приняв заключенных под
расписку, повел их к лагерю. Дрожа от холода, в мокрой одежде, люди едва
тащились по дороге. Шествие замыкали американские солдаты-конвоиры.
Тут же, осматривая всех вновь прибывших, гарцевал на рыжем гунтере
английский офицер с опущенным под подбородок лакированным ремешком
фуражки...
Когда последний заключенный прошел мимо офицера, он дернул поводья и
погнал лошадь вперед. Рыжий гунтер помчался по дороге, отбрасывая задними
ногами жирные комья глины.
Андрей запомнил лицо этого офицера, белое и круглое, как тарелка, с
выступающей вперед, точно вывернутой нижней губой.
- Кто это? - спросил он у встречного русского солдата. - Не комендант?
- Комендант... - озираясь по сторонам, уныло ответил солдат.
- Видать, и тебе, парень, здесь не сладко, - усмехнулся Жемчужный.
Кто-то из заключенных засмеялся. Солдат испуганно отскочил в сторону.
Андрей подумал: "Смеяться? Здесь?"...
Лагерь был обнесен колючей проволокой в несколько рядов. Приземистые
одноэтажные бараки, сколоченные из досок, стояли на пустыре. Возле одного из
этих бараков бродили люди с опухшими, изнуренными от голода лицами. Их
загнали в барак, как только новая партия заключенных появилась на дворе.
Неподалеку от лагеря, за колючей проволокой, чернели кладбищенские кресты.
- Видишь, Жемчужный?.. - сказал Андрей. - Это все жертвы Мудьюга.
Жемчужный взял Андрея за плечи и резким жестом повернул его к себе.
- Не надо... Не смотри туда. И брось об этом думать! Мы будем бороться,
мы выживем, - нахмурившись, проговорил боцман.
У входа в барак стоял дородный англичанин в военном плаще. Из-под плаща
виднелся красный шнур от пистолета. Чем-то возмущаясь, крича и багровея от
собственного крика, англичанин тыкал пальцем в грудь дежурного офицера,
который должен был принять вновь прибывших.
- На обыск становись! - закричал дежурный офицер.
- В тюрьме уже обыскивали... Безобразие! - раздались голоса.
- Не разговаривать! - крикнул офицер. После обыска заключенных погнали
в барак.
Егоров остался стоять у входа.
- Ты что? - накинулся на него офицер. - Иди, а то лучшие нары
расхватают.
- Я хочу переговорить с начальством. Передайте ему.., - Егоров кивнул
на дородного англичанина, - чтобы всей партии немедленно был выдан дневной
рацион. Люди сегодня еще ничего не ели.
- Подумаешь, господа! Поголодаете денек - другой, не велика важность,
ничего с вами не сделается, - ухмыльнулся офицер. - На ваше довольствие еще
не заготовлены списки.
- Не заготовлены, так заготовьте... С вами говорит староста барака!
Если пища не будет выдана, я не ручаюсь за порядок, - заявил Егоров. - Мы не
просим. Мы требуем. Учтите это...
Не дожидаясь ответа, Егоров спокойным шагом направился в барак. Через
полчаса требование его было выполнено. Очевидно, решительный тон Егорова
произвел должное впечатление, и офицер, не желая, чтобы на его дежурстве
случились какие-либо беспорядки, приказал солдатам притащить в барак ящик с
галетами и бочку с тепловатой, напоминавшей болотную тину водой. На каждого
заключенного, как и предсказывал Жемчужный, пришлось по две галеты. Все-таки
это была хоть какая-то пища.
На море подымался туман. Ночь уже прильнула к окнам. Разговоры среди
заключенных постепенно прекратились. Усталость брала свое. Наступила тишина,
которую время от времени прерывали стоны и кашель. Со двора глухо доносилась
английская речь. В сенях беспрерывно, как маятник, шагал часовой.
Посередине барака стояли печи, но их никто не топил. В бараке было
холодно, темно и грязно.
От одного из мудьюжан вновь прибывшие узнали лагерные распорядки. На
каждого заключенного причиталась по раскладке голодная, жалкая порция.
Однако и от нее мало что оставалось. Продовольственные запасы открыто
расхищались комендатурой Мудьюга. Паек никогда полностью не доходил до
заключенных. Голодных людей выгоняли на изнурительные работы, и солдаты,
подталкивая прикладами, измывались над ними. Врач-англичанин говорил: "Есть
много вредно, а свежий морской воздух вам полезен".
Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не выдавались. Бараки
кишели паразитами. В бараке, рассчитанном на сто человек, разместили более
четырехсот. Через две-три недели, после пребывания на Мудьюге одежда у