Страница:
боцмана. - Неужели доживу?" - Он поймал себя на том, что не вспомнил о
матери: "Что с нею? Ах, мама... Отбился твой сынок от тихой жизни. Не узнала
бы ты меня!"
После карательной экспедиции Флеминг приехал в Двинский Березник с
докладом к бригадному генералу Финлесону. Сели играть в поккер. Генералу
везло. Флеминг повышал ставки. Вдруг раздались далекие одиночные выстрелы,
затем донеслась заглушенная расстоянием пулеметная очередь.
Финлесон прислушался.
- Это со стрельбища, - спокойно сказал Флеминг. - Вчера привезли новое
оружие. Пробуют, очевидно.
Канонерская лодка "Хумблэр", стоявшая на Двине, также услышала
выстрелы. Но берега реки были спокойны. Все словно замерло. На канонерке
тоже решили, что идет пристрелка оружия.
Все выяснилось только после того, как на берегу появился раненый офицер
одной из рот. Он подполз к реке. "Хумблэр" выслал ему шлюпку.
Насмерть перепуганный, трясущийся от страха капитан рассказал, что
присланный на Двину русский батальон восстал. Офицеры, спавшие по избам,
обезоружены и связаны. Перестрелка была с теми из них, кто сопротивлялся.
Батальон, руководимый большевиками, направляется к линии фронта...
В телефонной трубке что-то трещало. Раздраженный Ларри плохо слышал
голос генерала Финлесона и никак не мог поверить случившемуся.
- Но позвольте, - кричал он, - неужели никто не мог остановить их?!
- Их преследует конная пулеметная команда...
- Как же им удалось прорваться?
- С большими потерями. Сейчас несколько аэропланов бомбят лес.
Ларри бросил трубку и поехал к Айронсайду.
Об отряде Хаджи-Мурата Дзарахохова, врезавшемся в глубокие тылы
противника, ходили легенды. Хаджи-Мурат громил штабы интервентов, снимал
секреты и засады, уводил обозы, лошадей и все свои трофеи раздавал беднякам.
Особенно он славился ночными набегами. Прослышав, что в окрестностях
появился отряд Хаджи-Мурата, интервенты не спали по ночам.
В ту ночь, когда русский батальон прорвался сквозь линию фронта, отряд
Хаджи-Мурата вместе с приданной ему командой разведчиков застрял в
прифронтовом местечке.
Горцу не спалось: болела раненая нога. Он расхаживал по избе, не находя
себе места.
В сенях послышались чьи-то осторожные, мягкие шаги. Затем скрипнула
дверь в избе. Хаджи-Мурат обернулся. На пороге появился стройный боец с
длинными белыми кудрями, выбивающимися из-под кубанки.
- Что, Любка?
- В лесу ухает... Что-то деется! - голос у Любки был тревожный.
- Какое нам дело! Там наших нет, - равнодушно ответил Дзарахохов.
Любка ушла. Но Хаджи-Мурат стал прислушиваться. Минут десять все было
спокойно. Пели петухи, в сенях возились куры. Стреноженные лошади бродили
вдоль канавы и хрупали траву. Вдруг вдалеке, за синей грядкой леса, раздался
глухой взрыв.
"Бомба!" - подумал Дзарахохов.
Надев очки, он разбудил спавшего на полу Акбара:
- Вставай! Кого-то бомбят за лесом... А наших там нет.
- Бежит кто-нибудь. Может быть, преследуют? - позевывая, проговорил
ленивый Акбар.
- Преследуют? - Старик вскочил. Эта мысль не приходила ему в голову.
- Подымай взвод! Поедем, посмотрим.
Через несколько минут по лесной тропке мчалась группа всадников.
Впереди скакал на своем Серко Мурат. Сзади на телеге вместе с товарищами по
разведке ехала Любка.
Выбравшись на озаренную утренним солнцем лужайку, всадники увидели
стрелковую цепь. Она залегла в межевой канавке, проходившей вдоль густого,
разросшегося заказника, и отстреливалась от прятавшихся за бугром вражеских
пулеметчиков.
Любка быстро оценила положение.
- Мурат! - сказала она. - Ведь ребята, как бог свят, к нам прорываются.
Неужто дадим живым людям погибнуть? Да нас на том свете за это калеными
крючьями!..
Она стала торопливо снимать с телеги свой пулемет.
Противник открыл беспорядочный огонь. Над головами всадников засвистели
пули. Серко взвился на дыбы и поскакал назад. Всадники последовали за ним.
Сделав несколько скачков, Серко упал на передние ноги, затем повалился
на бок, придавив Хаджи-Мурата. Горец с трудом выбрался из-под лошади. Серко
заржал, по телу его прошла судорога, и он распластался на земле. Это был
любимый конь Хаджи-Мурата.
Горец сел на пень и закрыл лицо руками.
- Ну, дядя, заснул что ли? - закричала Любка. - Ведь стрельба идет!
Хаджи-Мурат будто ничего не слышал. Просидев безмолвно несколько минут,
он встал и сказал Акбару:
- Отдай мне твоего Шайтана! А ты, Любка, со мной поедешь. Пулеметы на
вьюки!
Впереди снова ахнула бомба.
Всадники рассыпались по лесу и через четверть часа зашли в тыл
противнику.
- Мы обрушимся на них, - сказал Любке Хаджи-Мурат, - а ты открывай по
бугру огонь.
- Есть! - отозвалась Любка.
- Орлята, за мной! - скомандовал Мурат всадникам, обнажая шашку, и
бесстрашно направил своего коня прямо на пулеметы врага.
Внезапное появление конников перепугало интервентов. Джигиты неслись на
них, с гиканьем обнажая шашки.
- Мурат идет! - закричали кавказцы своими гортанными голосами.
Впереди всех мчался старик в черном бешмете и черной папахе. Левой
рукой он дергал поводья, горяча лошадь. В правой сверкала шашка. В зубах
была зажата трубка.
Пули свистели вокруг Хаджи-Мурата, он словно не чувствовал этого.
За ним, рассеявшись по всему полю, в таких же черных бешметах и папахах
скакали джигиты.
Любка с исступлением стреляла по вражеским пулеметчикам.
Те бросили пулеметы и с криками: "Мурат..." - кинулись врассыпную.
Тогда рота Андрея поднялась из канавы. По всей лужайке замелькали
шинели стрелков, бегущих со штыками наперевес. Некоторые открыли стрельбу по
бугру.
Еще через четверть часа стычка была кончена. Джигиты захватили много
пленных. В полуверсте от лужайки всадники обнаружили и роту Жемчужного.
Грязные, измученные люди бросались навстречу джигитам. Пошли объятия,
расспросы, рассказы.
- Перейти фронт было еще не так страшно, - говорили солдаты своим
спасителям. - Мы уничтожили их пулеметные гнезда!.. Все предусмотрели. Но
вот, когда по пятам пошла ихняя конно-пулеметная, дело стало хуже. Либо
беги, либо отстреливайся. Черта с два от коня убежишь! А тут еще бомбы.
- Он вас в болото загонял, - сказал Хаджи-Мурат.
- А черт его знает!
- Перехватал бы, как рябчиков.
- Нет, не перехватал бы. Я шел на помощь... - сказал Жемчужный. - А где
Коноплев? - спросил он, оглядываясь. - Где мой сынку?
- Коноплев! - закричали стрелки.
Любка увидела, как из толпы вышел невысокого роста, худощавый молодой
солдат в фуражке с кокардой и в погонах. Уже по тому, как другие солдаты
расступались перед ним, чувствовалось, что это командир. "Андрей?! Какой же
это Коноплев? - всплеснула руками Любка и спрыгнула с телеги. -
Навождение!.."
- Не узнаешь, бес? - дрожащим голосом сказала она, подходя к Андрею.
- Любка! - вскрикнул Андрей и бросился к ней.
Любка не выдержала и разрыдалась.
Стрелки, не понимая, в чем дело, смотрели на Коно-плева. Джигиты и
разведчики с не меньшим удивлением глядели на рыдающую Любку.
...Вечером, поужинав у Хаджи-Мурата в Неленьге, Андрей и Любка вышли на
улицу и пошли по деревне. Повсюду слышались песни стрелков и джигитов.
- Значит, завтра к Павлу Игнатьевичу поедем. Вот уж он удивится! А
Валерий-то? - смеялась Любка. - Он баял мне: "Забудь, Любка... Что делать?
Легче будет!" А я его к черту послала!
Андрей шел, как хмельной, голова у него кружилась от счастья.
- Батю скоро увидим! - тараторила Любка. - Эх. жизнь будет, Андрюша!
Скоро ведь в наступление! Только уж тебе не надо, ты отдохнуть должен.
Столько вынести! Как еще тебя хватило!
- Что я? - говорил Андрей. - Людям труднее бывало. Нет, Люба, отдыхать
нам еще рано...
Был тихий летний вечер. В его мирной, успокаивающей тишине не верилось,
что идет война и что прошлой ночью перешедшие фронт люди подвергались
смертельной опасности.
Миновав околицу, Андрей и Люба присели возле ельника на мягкие, мшистые
кочки.
- Вспоминал меня?
- Вспоминал, - ответил Андрей. - Даже на Мудьюге.
- А не врешь? Ну, поцелуй меня... солнышко. Любка обхватила Андрея
своими сильными руками и крепко, жадно прижала его к себе.
Генерал Финлесон докладывал Айронсайду: "...Конечно, неприятель,
прекрасно осведомленный о том, что произошло, решил на следующий же день
воспользоваться восстанием. Только что перебежавшие от нас роты были брошены
в атаку. По сведениям моей разведки, на этом участке действовали войска
бригады Фролова. Нам пришлось отступить под сильным нажимом противника и под
давлением его артиллерийского огня с канонерок, которые внезапно появились
на Двине и поддерживали наступающие пехотные части.
К полудню 8 июля неприятель находился лишь в 1200 ярдах от флотилии и
гидропланной базы. Наша пехота отступила. Поэтому все вспомогательные силы и
гидроаэропланы были отодвинуты мною назад.
Мониторы 33 и 27 получили тяжелые повреждения и выбыли из строя.
"Сигала" некоторое время вела бой, по также получила повреждение и была
заменена "Крикэтом". Канонерка "Крикэт" попала под сильный огонь противника
и поспешила переменить место..."
- То есть попросту удрала. Удрала! Это же ясно, черт возьми! - крикнул
Айронсайд.
"Этот бой, по словам захваченных нами раненых матросов десанта, вел
старший начальник их флотилии Бронников (бывший царский морской офицер).
Тактическое руководство большевиков оказалось весьма сильным.
В помощь подбитому "Крикэту" я распорядился послать сильный "Хумблэр",
который пошел полным ходом вверх по течению, насколько позволяла глубина.
Контратакам нашей пехоты предшествовали четыре артиллерийских налета тяжелых
орудий. Но и они не дали желаемых результатов. Пришлось отправить колесные
пароходы вниз за новыми, свежими частями. Только 9 июля, после того как
прибыло подкрепление, наше преимущество стало сказываться. К вечеру мне
удалось приостановить натиск противника.
На минах, которые он успел заложить, подорвались и погибли два наших
тральщика - "Суорд-Данк" и "Фанданго". Много жертв в пехоте и на флоте.
Положение серьезное".
Айронсайд смял доклад и с раздражением бросил его в корзину.
В газетных сводках говорилось, что "на Двине все спокойно". Однако
после того, как в Архангельск прибыли первые раненые, слухи о восстании и
битве на реке распространились по городу.
Не прошло и полутора недель, как в 5-м северном полку, стоявшем на
Онежском фронте, также началось восстание. Полк, руководимый коммунистами,
арестовал офицеров, перешел на сторону Красной Армии и вместе с нею занял
город Онегу.
Новая катастрофа произвела на интервентов ошеломляющее впечатление.
Генералы Миллер и Марушевский были немедленно вызваны к уже
возвратившемуся с Двины Айронсайду. Оба они были поражены видом
командующего. От надменного и напыщенного фанфарона ничего не осталось. Из
него словно выкачали воздух.
Айронсайд говорил с Миллером и Марушевским сухо, не вдаваясь в
подробности.
Он отпустил их, не дав им вымолвить ни одного слова.
Генералы ехали в пролетке по набережной.
- Да... - прошамкал Марушевский. - Не начало ли это конца?
Миллер показал ему глазами на кучера, и Марушевский замолчал. После
этого свидания в стане белогвардейцев поползли панические слухи.
У "Михаила-архангела" вовсю звонили колокола. С Троицкого проспекта
доносилось погромыхиванье трамвая. Безоблачное небо предвещало хорошую
погоду. Сады при домиках на набережной стояли, озаренные ярким светом
утреннего солнца.
Но жителям словно не было никакого дела ни до безоблачного неба, ни до
зелени садов, ни до яркого утреннего солнца. Набережная, на которой раньше
толпилось столько народа, пустовала. На Двине не видно было ни лодок, ни
яхт. Лишь кое-где покачивались на воде жалкие суденышки рыболовов.
На одном из таких суденышек отправились на рыбалку Чесноков, Потылихин
и Греков. Они провели на реке весь вечер и всю ночь.
Рыбалка была устроена Максимом Максимовичем с тем, чтобы спокойно,
ничего не опасаясь, поговорить друг с другом. За летнее время архангельские
подпольщики опять возобновили подпольную работу. На судоремонтном заводе и в
порту уже готовились забастовки. Но необходимо было усилить пропаганду среди
военных.
Обо всем атом Чесноков и Потылихин говорили у ночного костра. Затем
разговор зашел о положении на фронтах. Оно продолжало оставаться Серьезным:
На северо-западе стоял Юденич. На юге - Деникин. Дрался еще и Колчак,
которого, впрочем, здорово потрепали весной. Но, хотя враг был еще силен,
все трое верили, что недалек тот час, когда их родина воспрянет, как
свободное, сильное рабоче-крестьянское государство.
Теперь Чесноков и его товарищи возвращались в город. Греков лежал на
носу лодки, свернувшись в клубок среди снастей и укрывшись рваным драповым
пальто. Чесноков, сидя на корме рядом с Потылихиным, доставал из сетчатого
садка трепещущих красноперых окуней и опускал их в ведро с водой.
Когда лодка подошла к отмели, Греков взял кошелку с рыбой, простился с
друзьями и, по щиколотку увязая в песке, поднялся наверх. Ему пришлось
пройти мимо больницы. За покосившимся забором стояли больные в одном белье,
босые, с изможденными, желтыми лицами.
- Голодаем, братцы, - уныло твердили они. - Хоть корочку хлеба. Ради
Христа... По возможности помогите.
Греков направился к Немецкому кладбищу. Чтобы избежать наблюдения,
пришлось идти окольными путями.
Вскоре Греков увидел низенькую каменную церковь.
За сломанной оградой среди кряжистых берез и тополей виднелись
памятники и намогильные кресты. Со стороны кладбища неожиданно вышла группа
иностранных офицеров.
Увидев иностранцев, Греков поспешно скрылся на кладбище. Оно было ему
знакомо: три месяца назад он хоронил здесь Базыкина. Ему помогали товарищи,
тоже рабочие с судоремонтных мастерских. Они взяли из больницы тело Николая
Платоновича, сами сколотили гроб, купили место на кладбище и принесли венок
с алой лентой.
Шурочка сидела на скамейке, опустив голову. Возле нее вертелась
маленькая девочка в суконном пальтишке и пикейной шляпке.
Греков огляделся по сторонам, подошел к Шуре и поставил на землю
кошелку с рыбой.
- Это вам, гражданка...
Он снял картуз и остановился над могилой Базыкина.
- Почему ты ходишь так открыто? - спросила Шурочка не двигаясь.
- Какое там открыто! Как вор, оглядываюсь! - Греков засмеялся. -
Погоди, придет время, открыто пойдем! А сейчас что с меня взять, с простого
рабочего человека? Мы с вами, гражданочка, насчет печки разговариваем, какую
вам печку к зиме сложить. Вот и все... Ну, что у тебя нового? Меня Чесноков
послал. Говорят, Абросимов опять тебя приглашает? Мне ихняя кухарка Дуняша
говорила. Это факт?
- Приглашает. Непонятно, почему...
- Вполне понятно! На всякий случай заручку желает иметь: дескать,
поддерживал семью Базыкина. Хитрая бестия! Он уже нас побаивается, ей-богу:
вдруг не удастся удрать! Ты согласилась?
- Противно.
- Соглашайся. Абросимову всегда известны все новости. Нам нужно, чтобы
ты работала у него.
- Ты только за этим и пришел? Рискуешь!
- Видишь, цел! Значит, не так уж рискую. Тебя хотел повидать, - сказал
Греков с нежностью. - Я знаю, ты по воскресеньям всегда сидишь здесь в это
время. - Он помолчал. - Ну, мне пора. Ты зайди к Потылихину. Он хочет тебе
какое-то дело дать. И не горюй. У тебя еще вся жизнь впереди. Жалко Колю. Но
что же делать, Александра Михайловна? Надо жить. Жизнь ведь не ждет, не
останавливается... Теперь уж наша победа не за
горами. Скоро!
Он крепко пожал ее руку и ушел так же быстро, как и появился,
деятельный, бодрый, словно ничто ему не грозило в этом городе.
Шура осталась на кладбище. Через несколько минут в глубине тенистой
аллеи показались двое рабочих. Один из них приблизился к Шуре и тихо сказал
ей:
- Не узнаете? Помните, провожал вас, когда Николая Платоновича на
Мудьюг увозили. Не горюйте, Александра Михайловна, скоро все переменится.
Он достал из сумки букет полевых цветов и положил
на могилу.
Рабочие держались смело, свободно и этим напоминали Грекова.
Шура ушла с кладбища взволнованная. Ей казалось, что даже листва старых
берез шепчет на тысячу ладов: "Скоро, Шурик, скоро!"
В августе 1919 года Айронсайд решил доказать, на что он способен. Это
решение было принято по прямому приказанию Черчилля.
Сначала интервентам удалось захватить несколько селений на Северной
Двине и в районе станции Плесецкой, на железной дороге. Но эти мнимые победы
стоили чрезвычайно дорого. Интервенты обескровили себя. После этого одно
поражение следовало у них за другим. 3 сентября Красная Армия начала
наступление. Интервенты стали откатываться назад, и это было уже не
отступление, а бегство. Две дивизии гнали врага. Одной из них руководили
Фролов и Драницын.
Батальон Валерия участвовал в славном сражении под Ивановской. В этом
бою отличился Андрей, с горстью красноармейцев бросившийся на блокгаузы
противника.
Одновременно со штурмом Ивановской начался штурм деревни Борок. Там
действовали два других батальона из полка, которым командовал Бородин. Там
же под командованием Макина дрались бойцы, набранные в Шеговарах.
Вражеские гарнизоны, стоявшие в деревнях Слюдка и Чудиновая, также
подверглись разгрому. Флотилия Бронникова обрушила на них весь свой огонь, а
затем Фролов ввел в бой резервные полки.
Выполняя приказ Ленина и Сталина, Красная Армия наступала с огромным
воодушевлением. Противник, подавленный быстротой ее действий, силой натиска,
превосходством в стрелковых и артиллерийских атаках, бросал позиции,
оставляя на месте боя не только убитых, но и раненых.
Красной Армии оказывали большую помощь партизанские отряды. Крестьяне
доставали из ям пулеметы, винтовки, охотничьи ружья, прятались в засады,
внезапно обстреливая бегущие вражеские войска и этим внося в их ряды еще
большую панику.
Англо-американская армия увязала в болотах, тонула на переправах, ее
выгоняли из лесов и уничтожали на дорогах. Разбитая, вконец деморализованная
непрерывными ударами, которые наносили ей советские войска, она уже не могла
думать о сопротивлении и ринулась назад, к Архангельску.
...Несколько суток шел проливной дождь. По Двине ходили желтые тяжелые
волны. Берега реки были забиты отступающими частями.
Возле одной деревни, застряв на перекате, стояли баржи с боеприпасами.
Даже канонерка "Хумблэр" не могла стащить их с мели. Минерам было отдано
приказание подорвать их. Оглушительные взрывы раздавались один за другим.
Продрогшие солдаты ломали избы и сараи, разжигали костры и, тупо глядя
в пламя, сидели под дождем в ожидании парохода.
Винтовки валялись в грязи. О них никто не заботился. От щеголеватого
вида, которым еще недавно кичились интервенты, не осталось и следа. В рваных
шинелях, в украденных полушубках, в дырявых и размокших бутсах, с ног до
головы облепленные болотной грязью, американские солдаты сушились возле
раскиданных по всему берегу костров.
Такими же жалкими кучками толпились вокруг костров офицеры, по внешнему
виду мало чем отличавшиеся от солдат.
Порой солдаты кидали на них озлобленные взгляды.
- Черт возьми, - уныло сказал сержант, плечи которого были прикрыты
мокрой рогожей. - Кто мог знать, что все так скверно кончится?
- Были люди, которые предупреждали, - вдруг отозвался чей-то
насмешливый голос. - А ты что тогда говорил? Трофеи подсчитывал.
- Нет... - поеживаясь, сказал сержант. - Но уж теперь я вернусь в
Чикаго совсем другим человеком.
- Презрел, когда побили... Дешево стоит! - мрачно усмехнулся солдат с
пожелтевшим от малярии лицом, расталкивая ногой дрова, чтобы лучше горели. -
А кто доносил на Смита? Кто называл его большевиком?
- Я? Врешь, сволочь!
- Нет, ты врешь, - поправил его другой солдат. - Ты его подвел под
дисциплинарный батальон. И весь взвод из-за тебя пострадал.
- Ребята! - испуганно закричал сержант. - Это не я!..
- Не ты? - крикнул лежавший у огня солдат с забинтованной ногой. - Не
ты...
Он вытащил из кобуры пистолет.
- Убирайся к черту отсюда или я застрелю тебя, гадина... И никто за
тебя не вступится.
Сержант вскочил и сбросил с плеч рогожу.
- Ты обалдел!
- Уходи!.. - опять крикнул раненый.
Сержант взглянул на молчаливые, суровые лица солдат и быстрыми шагами
пошел прочь. Когда он отошел шагов на тридцать, вслед ому раздался выстрел,
заглушенный взрывами, которые гремели на реке. Сержант побежал.
- Да будет ли пароход? - спросил раненый сквозь зубы.
- Пусть красные приходят, - сказал молодой солдат. - Мне плевать. Хоть
в плен, хоть в Архангельск.
- Проклятая война!
- Большевики соглашались на мир, это я слыхал.
- А Вильсон сблефовал. Выкинул трюк! Большевики дорожат каждой каплей
крови своих солдат, - говорил щуплый, бородатый, заросший черной щетиной
канадец. - Я сам читал листовку. Народы хотят мира... Большевики только об
этом и говорят... Они всем народам предлагают мир. Они простые люди. Это мы
полезли к ним в дом.
- Это мы убивали их! - выкрикнул смуглый кудрявый солдат. - И за это
бог покарает нас! Мы не выберемся отсюда!
Он приник лицом к земле, тело его затряслось от рыданий.
- Довольно... - сказал ему раненый.
К костру подошел солдат в свитере и в вязаной шапке. Он бросил на землю
несколько зарезанных куриц.
- Откуда это у тебя? От крестьян? - спросил раненый.
- Нет, из магазина... - Солдат ухмыльнулся.
- Опять грабил?
- А ну вас к черту! Мне надоела репа. Не все ли равно, как подыхать.
Красные уже обстреливают Болотицу...
Канадец закрыл лицо руками. Остальные равнодушно глядели в огонь.
По тракту, ныряя из ухаба в ухаб и подымая брызги, протащился грузовик.
Кузов его был доверху завален офицерскими чемоданами. При толчке один из
чемоданов скатился в канаву. Солдат, сидевший в кузове, видел это, однако не
остановил машины.
Проходивший по дороге офицер что-то крикнул ему. Солдат отвернулся.
Офицер подошел к канаве.
- Вы что, Спринг? Хотите купаться? - крикнул ему другой офицер,
проезжавший по дороге верхом.
- Чемодан плавает.
- Ну, и черт с ним! - Верховой придержал лошадь. - Передайте людям,
чтобы все поджигали. До тех пор, пока не подожжем, не будет посадки. Таков
приказ Финлесона.
- Передайте Финлесону, что он ничтожество.
- Вы пьяны, Спринг?
- Вот как! Это для меня новость, - пробормотал офицер и, шатаясь,
зашагал по воде.
Он шел, размахивая руками и разговаривая сам с собой. Потом остановился
и, запрокинув голову, сделал несколько глотков из походной фляжки.
- Ты тоже ничтожество... Что же ты стоишь? Иди! Тебе же надо устраивать
фейерверк.
Он посмотрел на реку, откуда доносился лязг и грохот. С "Хумблэра"
срывали броню и орудия. Капитан канонерки, боясь перекатов, приказал
облегчить ее. Издалека доносились глухие разрывы снарядов. Это стреляли
тяжелые орудия дивизии Фролова. ...Финлесон ничего не мог поделать. Несмотря
на приказ Айронсайда держаться во что бы то ни стало, солдаты уже никому не
подчинялись и улепетывали со всех ног. Подстрекаемые офицерами, они
врывались в деревни, забирали лошадей и подводы, расстреливали тех, кто
пытался им сопротивляться, спешно грузились и удирали на север.
Уходя, они взрывали мосты, блиндажи и блокгаузы, с утра до ночи жгли
баржи, запасы дров и даже речные пристани, обливая их машинным маслом или
нефтью. Двинский Березник горел.
На реке испуганно перекликались пароходы. Слышалась артиллерийская
канонада. Невдалеке за лесом трещали пулеметы.
Финлесон, бледный и злой, молча стоял в группе офицеров возле пристани,
ожидая подхода канонерки "Крикэт". Он покидал фронт.
- Утомительная страна, генерал, - прерывая молчание, сказал человек,
хотя и одетый в хаки, но совсем не военный по виду. - Я мечтал, что у меня
будет прекрасный материал для газеты. Жаркие бои, рискованные операции,
стычки с туземцами, лесные вигвамы, необыкновенные приключения... И вместо
всего этого постыдное бегство. Какой уж тут материал для газеты! Нельзя же
писать о неудачах британской армии, армии-победительницы в мировой войне!
Глупо, генерал, очень глупо!
- Да, вы правы, утомительная страна! - пробормотал Финлесон.
- Не утомительная, а неутомимая. Этот народ нельзя покорить, - сердито
сказал прыщавый офицер с желчными глазами.
Он нахмурился, махнул рукой и отошел к солдатам, которые вытаскивали
увязшую в грязи тяжелую телегу с офицерскими вещами и проклинали войну,
дожди, начальство, прокисшие сухари, Черчилля и решительно все на свете.
В Архангельске мало кто знал о случившемся. Интервенты и белогвардейцы
тщательно скрывали свое поражение. Но, хотя архангельские газеты почти не
писали о военных действиях, слухи с фронта все-таки доходили. Контрразведка
неистовствовала, будто чуя свой близкий конец. Каждую ночь в городе
устраивались облавы.
"Держись, Шурка! " - эти слова Базыкина твердила себе постоянно. Днем
она бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы: на абросимовские
уроки нельзя было просуществовать. Ночью, когда все в доме спали, ей
становилось особенно тяжело. Ворочаясь на жесткой, неудобной постели, она
вспоминала свою жизнь с Николаем Платоновичем, вновь видела себя курсисткой
Высших женских курсов, а мужа - политическим ссыльным, запрятанным в глухой
Холмогорский уезд под надзор вечно пьяного полицейского, урядника.
Потылихин помогал Шуре, чем мог. Утешать ее не было надобности. Как бы
матери: "Что с нею? Ах, мама... Отбился твой сынок от тихой жизни. Не узнала
бы ты меня!"
После карательной экспедиции Флеминг приехал в Двинский Березник с
докладом к бригадному генералу Финлесону. Сели играть в поккер. Генералу
везло. Флеминг повышал ставки. Вдруг раздались далекие одиночные выстрелы,
затем донеслась заглушенная расстоянием пулеметная очередь.
Финлесон прислушался.
- Это со стрельбища, - спокойно сказал Флеминг. - Вчера привезли новое
оружие. Пробуют, очевидно.
Канонерская лодка "Хумблэр", стоявшая на Двине, также услышала
выстрелы. Но берега реки были спокойны. Все словно замерло. На канонерке
тоже решили, что идет пристрелка оружия.
Все выяснилось только после того, как на берегу появился раненый офицер
одной из рот. Он подполз к реке. "Хумблэр" выслал ему шлюпку.
Насмерть перепуганный, трясущийся от страха капитан рассказал, что
присланный на Двину русский батальон восстал. Офицеры, спавшие по избам,
обезоружены и связаны. Перестрелка была с теми из них, кто сопротивлялся.
Батальон, руководимый большевиками, направляется к линии фронта...
В телефонной трубке что-то трещало. Раздраженный Ларри плохо слышал
голос генерала Финлесона и никак не мог поверить случившемуся.
- Но позвольте, - кричал он, - неужели никто не мог остановить их?!
- Их преследует конная пулеметная команда...
- Как же им удалось прорваться?
- С большими потерями. Сейчас несколько аэропланов бомбят лес.
Ларри бросил трубку и поехал к Айронсайду.
Об отряде Хаджи-Мурата Дзарахохова, врезавшемся в глубокие тылы
противника, ходили легенды. Хаджи-Мурат громил штабы интервентов, снимал
секреты и засады, уводил обозы, лошадей и все свои трофеи раздавал беднякам.
Особенно он славился ночными набегами. Прослышав, что в окрестностях
появился отряд Хаджи-Мурата, интервенты не спали по ночам.
В ту ночь, когда русский батальон прорвался сквозь линию фронта, отряд
Хаджи-Мурата вместе с приданной ему командой разведчиков застрял в
прифронтовом местечке.
Горцу не спалось: болела раненая нога. Он расхаживал по избе, не находя
себе места.
В сенях послышались чьи-то осторожные, мягкие шаги. Затем скрипнула
дверь в избе. Хаджи-Мурат обернулся. На пороге появился стройный боец с
длинными белыми кудрями, выбивающимися из-под кубанки.
- Что, Любка?
- В лесу ухает... Что-то деется! - голос у Любки был тревожный.
- Какое нам дело! Там наших нет, - равнодушно ответил Дзарахохов.
Любка ушла. Но Хаджи-Мурат стал прислушиваться. Минут десять все было
спокойно. Пели петухи, в сенях возились куры. Стреноженные лошади бродили
вдоль канавы и хрупали траву. Вдруг вдалеке, за синей грядкой леса, раздался
глухой взрыв.
"Бомба!" - подумал Дзарахохов.
Надев очки, он разбудил спавшего на полу Акбара:
- Вставай! Кого-то бомбят за лесом... А наших там нет.
- Бежит кто-нибудь. Может быть, преследуют? - позевывая, проговорил
ленивый Акбар.
- Преследуют? - Старик вскочил. Эта мысль не приходила ему в голову.
- Подымай взвод! Поедем, посмотрим.
Через несколько минут по лесной тропке мчалась группа всадников.
Впереди скакал на своем Серко Мурат. Сзади на телеге вместе с товарищами по
разведке ехала Любка.
Выбравшись на озаренную утренним солнцем лужайку, всадники увидели
стрелковую цепь. Она залегла в межевой канавке, проходившей вдоль густого,
разросшегося заказника, и отстреливалась от прятавшихся за бугром вражеских
пулеметчиков.
Любка быстро оценила положение.
- Мурат! - сказала она. - Ведь ребята, как бог свят, к нам прорываются.
Неужто дадим живым людям погибнуть? Да нас на том свете за это калеными
крючьями!..
Она стала торопливо снимать с телеги свой пулемет.
Противник открыл беспорядочный огонь. Над головами всадников засвистели
пули. Серко взвился на дыбы и поскакал назад. Всадники последовали за ним.
Сделав несколько скачков, Серко упал на передние ноги, затем повалился
на бок, придавив Хаджи-Мурата. Горец с трудом выбрался из-под лошади. Серко
заржал, по телу его прошла судорога, и он распластался на земле. Это был
любимый конь Хаджи-Мурата.
Горец сел на пень и закрыл лицо руками.
- Ну, дядя, заснул что ли? - закричала Любка. - Ведь стрельба идет!
Хаджи-Мурат будто ничего не слышал. Просидев безмолвно несколько минут,
он встал и сказал Акбару:
- Отдай мне твоего Шайтана! А ты, Любка, со мной поедешь. Пулеметы на
вьюки!
Впереди снова ахнула бомба.
Всадники рассыпались по лесу и через четверть часа зашли в тыл
противнику.
- Мы обрушимся на них, - сказал Любке Хаджи-Мурат, - а ты открывай по
бугру огонь.
- Есть! - отозвалась Любка.
- Орлята, за мной! - скомандовал Мурат всадникам, обнажая шашку, и
бесстрашно направил своего коня прямо на пулеметы врага.
Внезапное появление конников перепугало интервентов. Джигиты неслись на
них, с гиканьем обнажая шашки.
- Мурат идет! - закричали кавказцы своими гортанными голосами.
Впереди всех мчался старик в черном бешмете и черной папахе. Левой
рукой он дергал поводья, горяча лошадь. В правой сверкала шашка. В зубах
была зажата трубка.
Пули свистели вокруг Хаджи-Мурата, он словно не чувствовал этого.
За ним, рассеявшись по всему полю, в таких же черных бешметах и папахах
скакали джигиты.
Любка с исступлением стреляла по вражеским пулеметчикам.
Те бросили пулеметы и с криками: "Мурат..." - кинулись врассыпную.
Тогда рота Андрея поднялась из канавы. По всей лужайке замелькали
шинели стрелков, бегущих со штыками наперевес. Некоторые открыли стрельбу по
бугру.
Еще через четверть часа стычка была кончена. Джигиты захватили много
пленных. В полуверсте от лужайки всадники обнаружили и роту Жемчужного.
Грязные, измученные люди бросались навстречу джигитам. Пошли объятия,
расспросы, рассказы.
- Перейти фронт было еще не так страшно, - говорили солдаты своим
спасителям. - Мы уничтожили их пулеметные гнезда!.. Все предусмотрели. Но
вот, когда по пятам пошла ихняя конно-пулеметная, дело стало хуже. Либо
беги, либо отстреливайся. Черта с два от коня убежишь! А тут еще бомбы.
- Он вас в болото загонял, - сказал Хаджи-Мурат.
- А черт его знает!
- Перехватал бы, как рябчиков.
- Нет, не перехватал бы. Я шел на помощь... - сказал Жемчужный. - А где
Коноплев? - спросил он, оглядываясь. - Где мой сынку?
- Коноплев! - закричали стрелки.
Любка увидела, как из толпы вышел невысокого роста, худощавый молодой
солдат в фуражке с кокардой и в погонах. Уже по тому, как другие солдаты
расступались перед ним, чувствовалось, что это командир. "Андрей?! Какой же
это Коноплев? - всплеснула руками Любка и спрыгнула с телеги. -
Навождение!.."
- Не узнаешь, бес? - дрожащим голосом сказала она, подходя к Андрею.
- Любка! - вскрикнул Андрей и бросился к ней.
Любка не выдержала и разрыдалась.
Стрелки, не понимая, в чем дело, смотрели на Коно-плева. Джигиты и
разведчики с не меньшим удивлением глядели на рыдающую Любку.
...Вечером, поужинав у Хаджи-Мурата в Неленьге, Андрей и Любка вышли на
улицу и пошли по деревне. Повсюду слышались песни стрелков и джигитов.
- Значит, завтра к Павлу Игнатьевичу поедем. Вот уж он удивится! А
Валерий-то? - смеялась Любка. - Он баял мне: "Забудь, Любка... Что делать?
Легче будет!" А я его к черту послала!
Андрей шел, как хмельной, голова у него кружилась от счастья.
- Батю скоро увидим! - тараторила Любка. - Эх. жизнь будет, Андрюша!
Скоро ведь в наступление! Только уж тебе не надо, ты отдохнуть должен.
Столько вынести! Как еще тебя хватило!
- Что я? - говорил Андрей. - Людям труднее бывало. Нет, Люба, отдыхать
нам еще рано...
Был тихий летний вечер. В его мирной, успокаивающей тишине не верилось,
что идет война и что прошлой ночью перешедшие фронт люди подвергались
смертельной опасности.
Миновав околицу, Андрей и Люба присели возле ельника на мягкие, мшистые
кочки.
- Вспоминал меня?
- Вспоминал, - ответил Андрей. - Даже на Мудьюге.
- А не врешь? Ну, поцелуй меня... солнышко. Любка обхватила Андрея
своими сильными руками и крепко, жадно прижала его к себе.
Генерал Финлесон докладывал Айронсайду: "...Конечно, неприятель,
прекрасно осведомленный о том, что произошло, решил на следующий же день
воспользоваться восстанием. Только что перебежавшие от нас роты были брошены
в атаку. По сведениям моей разведки, на этом участке действовали войска
бригады Фролова. Нам пришлось отступить под сильным нажимом противника и под
давлением его артиллерийского огня с канонерок, которые внезапно появились
на Двине и поддерживали наступающие пехотные части.
К полудню 8 июля неприятель находился лишь в 1200 ярдах от флотилии и
гидропланной базы. Наша пехота отступила. Поэтому все вспомогательные силы и
гидроаэропланы были отодвинуты мною назад.
Мониторы 33 и 27 получили тяжелые повреждения и выбыли из строя.
"Сигала" некоторое время вела бой, по также получила повреждение и была
заменена "Крикэтом". Канонерка "Крикэт" попала под сильный огонь противника
и поспешила переменить место..."
- То есть попросту удрала. Удрала! Это же ясно, черт возьми! - крикнул
Айронсайд.
"Этот бой, по словам захваченных нами раненых матросов десанта, вел
старший начальник их флотилии Бронников (бывший царский морской офицер).
Тактическое руководство большевиков оказалось весьма сильным.
В помощь подбитому "Крикэту" я распорядился послать сильный "Хумблэр",
который пошел полным ходом вверх по течению, насколько позволяла глубина.
Контратакам нашей пехоты предшествовали четыре артиллерийских налета тяжелых
орудий. Но и они не дали желаемых результатов. Пришлось отправить колесные
пароходы вниз за новыми, свежими частями. Только 9 июля, после того как
прибыло подкрепление, наше преимущество стало сказываться. К вечеру мне
удалось приостановить натиск противника.
На минах, которые он успел заложить, подорвались и погибли два наших
тральщика - "Суорд-Данк" и "Фанданго". Много жертв в пехоте и на флоте.
Положение серьезное".
Айронсайд смял доклад и с раздражением бросил его в корзину.
В газетных сводках говорилось, что "на Двине все спокойно". Однако
после того, как в Архангельск прибыли первые раненые, слухи о восстании и
битве на реке распространились по городу.
Не прошло и полутора недель, как в 5-м северном полку, стоявшем на
Онежском фронте, также началось восстание. Полк, руководимый коммунистами,
арестовал офицеров, перешел на сторону Красной Армии и вместе с нею занял
город Онегу.
Новая катастрофа произвела на интервентов ошеломляющее впечатление.
Генералы Миллер и Марушевский были немедленно вызваны к уже
возвратившемуся с Двины Айронсайду. Оба они были поражены видом
командующего. От надменного и напыщенного фанфарона ничего не осталось. Из
него словно выкачали воздух.
Айронсайд говорил с Миллером и Марушевским сухо, не вдаваясь в
подробности.
Он отпустил их, не дав им вымолвить ни одного слова.
Генералы ехали в пролетке по набережной.
- Да... - прошамкал Марушевский. - Не начало ли это конца?
Миллер показал ему глазами на кучера, и Марушевский замолчал. После
этого свидания в стане белогвардейцев поползли панические слухи.
У "Михаила-архангела" вовсю звонили колокола. С Троицкого проспекта
доносилось погромыхиванье трамвая. Безоблачное небо предвещало хорошую
погоду. Сады при домиках на набережной стояли, озаренные ярким светом
утреннего солнца.
Но жителям словно не было никакого дела ни до безоблачного неба, ни до
зелени садов, ни до яркого утреннего солнца. Набережная, на которой раньше
толпилось столько народа, пустовала. На Двине не видно было ни лодок, ни
яхт. Лишь кое-где покачивались на воде жалкие суденышки рыболовов.
На одном из таких суденышек отправились на рыбалку Чесноков, Потылихин
и Греков. Они провели на реке весь вечер и всю ночь.
Рыбалка была устроена Максимом Максимовичем с тем, чтобы спокойно,
ничего не опасаясь, поговорить друг с другом. За летнее время архангельские
подпольщики опять возобновили подпольную работу. На судоремонтном заводе и в
порту уже готовились забастовки. Но необходимо было усилить пропаганду среди
военных.
Обо всем атом Чесноков и Потылихин говорили у ночного костра. Затем
разговор зашел о положении на фронтах. Оно продолжало оставаться Серьезным:
На северо-западе стоял Юденич. На юге - Деникин. Дрался еще и Колчак,
которого, впрочем, здорово потрепали весной. Но, хотя враг был еще силен,
все трое верили, что недалек тот час, когда их родина воспрянет, как
свободное, сильное рабоче-крестьянское государство.
Теперь Чесноков и его товарищи возвращались в город. Греков лежал на
носу лодки, свернувшись в клубок среди снастей и укрывшись рваным драповым
пальто. Чесноков, сидя на корме рядом с Потылихиным, доставал из сетчатого
садка трепещущих красноперых окуней и опускал их в ведро с водой.
Когда лодка подошла к отмели, Греков взял кошелку с рыбой, простился с
друзьями и, по щиколотку увязая в песке, поднялся наверх. Ему пришлось
пройти мимо больницы. За покосившимся забором стояли больные в одном белье,
босые, с изможденными, желтыми лицами.
- Голодаем, братцы, - уныло твердили они. - Хоть корочку хлеба. Ради
Христа... По возможности помогите.
Греков направился к Немецкому кладбищу. Чтобы избежать наблюдения,
пришлось идти окольными путями.
Вскоре Греков увидел низенькую каменную церковь.
За сломанной оградой среди кряжистых берез и тополей виднелись
памятники и намогильные кресты. Со стороны кладбища неожиданно вышла группа
иностранных офицеров.
Увидев иностранцев, Греков поспешно скрылся на кладбище. Оно было ему
знакомо: три месяца назад он хоронил здесь Базыкина. Ему помогали товарищи,
тоже рабочие с судоремонтных мастерских. Они взяли из больницы тело Николая
Платоновича, сами сколотили гроб, купили место на кладбище и принесли венок
с алой лентой.
Шурочка сидела на скамейке, опустив голову. Возле нее вертелась
маленькая девочка в суконном пальтишке и пикейной шляпке.
Греков огляделся по сторонам, подошел к Шуре и поставил на землю
кошелку с рыбой.
- Это вам, гражданка...
Он снял картуз и остановился над могилой Базыкина.
- Почему ты ходишь так открыто? - спросила Шурочка не двигаясь.
- Какое там открыто! Как вор, оглядываюсь! - Греков засмеялся. -
Погоди, придет время, открыто пойдем! А сейчас что с меня взять, с простого
рабочего человека? Мы с вами, гражданочка, насчет печки разговариваем, какую
вам печку к зиме сложить. Вот и все... Ну, что у тебя нового? Меня Чесноков
послал. Говорят, Абросимов опять тебя приглашает? Мне ихняя кухарка Дуняша
говорила. Это факт?
- Приглашает. Непонятно, почему...
- Вполне понятно! На всякий случай заручку желает иметь: дескать,
поддерживал семью Базыкина. Хитрая бестия! Он уже нас побаивается, ей-богу:
вдруг не удастся удрать! Ты согласилась?
- Противно.
- Соглашайся. Абросимову всегда известны все новости. Нам нужно, чтобы
ты работала у него.
- Ты только за этим и пришел? Рискуешь!
- Видишь, цел! Значит, не так уж рискую. Тебя хотел повидать, - сказал
Греков с нежностью. - Я знаю, ты по воскресеньям всегда сидишь здесь в это
время. - Он помолчал. - Ну, мне пора. Ты зайди к Потылихину. Он хочет тебе
какое-то дело дать. И не горюй. У тебя еще вся жизнь впереди. Жалко Колю. Но
что же делать, Александра Михайловна? Надо жить. Жизнь ведь не ждет, не
останавливается... Теперь уж наша победа не за
горами. Скоро!
Он крепко пожал ее руку и ушел так же быстро, как и появился,
деятельный, бодрый, словно ничто ему не грозило в этом городе.
Шура осталась на кладбище. Через несколько минут в глубине тенистой
аллеи показались двое рабочих. Один из них приблизился к Шуре и тихо сказал
ей:
- Не узнаете? Помните, провожал вас, когда Николая Платоновича на
Мудьюг увозили. Не горюйте, Александра Михайловна, скоро все переменится.
Он достал из сумки букет полевых цветов и положил
на могилу.
Рабочие держались смело, свободно и этим напоминали Грекова.
Шура ушла с кладбища взволнованная. Ей казалось, что даже листва старых
берез шепчет на тысячу ладов: "Скоро, Шурик, скоро!"
В августе 1919 года Айронсайд решил доказать, на что он способен. Это
решение было принято по прямому приказанию Черчилля.
Сначала интервентам удалось захватить несколько селений на Северной
Двине и в районе станции Плесецкой, на железной дороге. Но эти мнимые победы
стоили чрезвычайно дорого. Интервенты обескровили себя. После этого одно
поражение следовало у них за другим. 3 сентября Красная Армия начала
наступление. Интервенты стали откатываться назад, и это было уже не
отступление, а бегство. Две дивизии гнали врага. Одной из них руководили
Фролов и Драницын.
Батальон Валерия участвовал в славном сражении под Ивановской. В этом
бою отличился Андрей, с горстью красноармейцев бросившийся на блокгаузы
противника.
Одновременно со штурмом Ивановской начался штурм деревни Борок. Там
действовали два других батальона из полка, которым командовал Бородин. Там
же под командованием Макина дрались бойцы, набранные в Шеговарах.
Вражеские гарнизоны, стоявшие в деревнях Слюдка и Чудиновая, также
подверглись разгрому. Флотилия Бронникова обрушила на них весь свой огонь, а
затем Фролов ввел в бой резервные полки.
Выполняя приказ Ленина и Сталина, Красная Армия наступала с огромным
воодушевлением. Противник, подавленный быстротой ее действий, силой натиска,
превосходством в стрелковых и артиллерийских атаках, бросал позиции,
оставляя на месте боя не только убитых, но и раненых.
Красной Армии оказывали большую помощь партизанские отряды. Крестьяне
доставали из ям пулеметы, винтовки, охотничьи ружья, прятались в засады,
внезапно обстреливая бегущие вражеские войска и этим внося в их ряды еще
большую панику.
Англо-американская армия увязала в болотах, тонула на переправах, ее
выгоняли из лесов и уничтожали на дорогах. Разбитая, вконец деморализованная
непрерывными ударами, которые наносили ей советские войска, она уже не могла
думать о сопротивлении и ринулась назад, к Архангельску.
...Несколько суток шел проливной дождь. По Двине ходили желтые тяжелые
волны. Берега реки были забиты отступающими частями.
Возле одной деревни, застряв на перекате, стояли баржи с боеприпасами.
Даже канонерка "Хумблэр" не могла стащить их с мели. Минерам было отдано
приказание подорвать их. Оглушительные взрывы раздавались один за другим.
Продрогшие солдаты ломали избы и сараи, разжигали костры и, тупо глядя
в пламя, сидели под дождем в ожидании парохода.
Винтовки валялись в грязи. О них никто не заботился. От щеголеватого
вида, которым еще недавно кичились интервенты, не осталось и следа. В рваных
шинелях, в украденных полушубках, в дырявых и размокших бутсах, с ног до
головы облепленные болотной грязью, американские солдаты сушились возле
раскиданных по всему берегу костров.
Такими же жалкими кучками толпились вокруг костров офицеры, по внешнему
виду мало чем отличавшиеся от солдат.
Порой солдаты кидали на них озлобленные взгляды.
- Черт возьми, - уныло сказал сержант, плечи которого были прикрыты
мокрой рогожей. - Кто мог знать, что все так скверно кончится?
- Были люди, которые предупреждали, - вдруг отозвался чей-то
насмешливый голос. - А ты что тогда говорил? Трофеи подсчитывал.
- Нет... - поеживаясь, сказал сержант. - Но уж теперь я вернусь в
Чикаго совсем другим человеком.
- Презрел, когда побили... Дешево стоит! - мрачно усмехнулся солдат с
пожелтевшим от малярии лицом, расталкивая ногой дрова, чтобы лучше горели. -
А кто доносил на Смита? Кто называл его большевиком?
- Я? Врешь, сволочь!
- Нет, ты врешь, - поправил его другой солдат. - Ты его подвел под
дисциплинарный батальон. И весь взвод из-за тебя пострадал.
- Ребята! - испуганно закричал сержант. - Это не я!..
- Не ты? - крикнул лежавший у огня солдат с забинтованной ногой. - Не
ты...
Он вытащил из кобуры пистолет.
- Убирайся к черту отсюда или я застрелю тебя, гадина... И никто за
тебя не вступится.
Сержант вскочил и сбросил с плеч рогожу.
- Ты обалдел!
- Уходи!.. - опять крикнул раненый.
Сержант взглянул на молчаливые, суровые лица солдат и быстрыми шагами
пошел прочь. Когда он отошел шагов на тридцать, вслед ому раздался выстрел,
заглушенный взрывами, которые гремели на реке. Сержант побежал.
- Да будет ли пароход? - спросил раненый сквозь зубы.
- Пусть красные приходят, - сказал молодой солдат. - Мне плевать. Хоть
в плен, хоть в Архангельск.
- Проклятая война!
- Большевики соглашались на мир, это я слыхал.
- А Вильсон сблефовал. Выкинул трюк! Большевики дорожат каждой каплей
крови своих солдат, - говорил щуплый, бородатый, заросший черной щетиной
канадец. - Я сам читал листовку. Народы хотят мира... Большевики только об
этом и говорят... Они всем народам предлагают мир. Они простые люди. Это мы
полезли к ним в дом.
- Это мы убивали их! - выкрикнул смуглый кудрявый солдат. - И за это
бог покарает нас! Мы не выберемся отсюда!
Он приник лицом к земле, тело его затряслось от рыданий.
- Довольно... - сказал ему раненый.
К костру подошел солдат в свитере и в вязаной шапке. Он бросил на землю
несколько зарезанных куриц.
- Откуда это у тебя? От крестьян? - спросил раненый.
- Нет, из магазина... - Солдат ухмыльнулся.
- Опять грабил?
- А ну вас к черту! Мне надоела репа. Не все ли равно, как подыхать.
Красные уже обстреливают Болотицу...
Канадец закрыл лицо руками. Остальные равнодушно глядели в огонь.
По тракту, ныряя из ухаба в ухаб и подымая брызги, протащился грузовик.
Кузов его был доверху завален офицерскими чемоданами. При толчке один из
чемоданов скатился в канаву. Солдат, сидевший в кузове, видел это, однако не
остановил машины.
Проходивший по дороге офицер что-то крикнул ему. Солдат отвернулся.
Офицер подошел к канаве.
- Вы что, Спринг? Хотите купаться? - крикнул ему другой офицер,
проезжавший по дороге верхом.
- Чемодан плавает.
- Ну, и черт с ним! - Верховой придержал лошадь. - Передайте людям,
чтобы все поджигали. До тех пор, пока не подожжем, не будет посадки. Таков
приказ Финлесона.
- Передайте Финлесону, что он ничтожество.
- Вы пьяны, Спринг?
- Вот как! Это для меня новость, - пробормотал офицер и, шатаясь,
зашагал по воде.
Он шел, размахивая руками и разговаривая сам с собой. Потом остановился
и, запрокинув голову, сделал несколько глотков из походной фляжки.
- Ты тоже ничтожество... Что же ты стоишь? Иди! Тебе же надо устраивать
фейерверк.
Он посмотрел на реку, откуда доносился лязг и грохот. С "Хумблэра"
срывали броню и орудия. Капитан канонерки, боясь перекатов, приказал
облегчить ее. Издалека доносились глухие разрывы снарядов. Это стреляли
тяжелые орудия дивизии Фролова. ...Финлесон ничего не мог поделать. Несмотря
на приказ Айронсайда держаться во что бы то ни стало, солдаты уже никому не
подчинялись и улепетывали со всех ног. Подстрекаемые офицерами, они
врывались в деревни, забирали лошадей и подводы, расстреливали тех, кто
пытался им сопротивляться, спешно грузились и удирали на север.
Уходя, они взрывали мосты, блиндажи и блокгаузы, с утра до ночи жгли
баржи, запасы дров и даже речные пристани, обливая их машинным маслом или
нефтью. Двинский Березник горел.
На реке испуганно перекликались пароходы. Слышалась артиллерийская
канонада. Невдалеке за лесом трещали пулеметы.
Финлесон, бледный и злой, молча стоял в группе офицеров возле пристани,
ожидая подхода канонерки "Крикэт". Он покидал фронт.
- Утомительная страна, генерал, - прерывая молчание, сказал человек,
хотя и одетый в хаки, но совсем не военный по виду. - Я мечтал, что у меня
будет прекрасный материал для газеты. Жаркие бои, рискованные операции,
стычки с туземцами, лесные вигвамы, необыкновенные приключения... И вместо
всего этого постыдное бегство. Какой уж тут материал для газеты! Нельзя же
писать о неудачах британской армии, армии-победительницы в мировой войне!
Глупо, генерал, очень глупо!
- Да, вы правы, утомительная страна! - пробормотал Финлесон.
- Не утомительная, а неутомимая. Этот народ нельзя покорить, - сердито
сказал прыщавый офицер с желчными глазами.
Он нахмурился, махнул рукой и отошел к солдатам, которые вытаскивали
увязшую в грязи тяжелую телегу с офицерскими вещами и проклинали войну,
дожди, начальство, прокисшие сухари, Черчилля и решительно все на свете.
В Архангельске мало кто знал о случившемся. Интервенты и белогвардейцы
тщательно скрывали свое поражение. Но, хотя архангельские газеты почти не
писали о военных действиях, слухи с фронта все-таки доходили. Контрразведка
неистовствовала, будто чуя свой близкий конец. Каждую ночь в городе
устраивались облавы.
"Держись, Шурка! " - эти слова Базыкина твердила себе постоянно. Днем
она бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы: на абросимовские
уроки нельзя было просуществовать. Ночью, когда все в доме спали, ей
становилось особенно тяжело. Ворочаясь на жесткой, неудобной постели, она
вспоминала свою жизнь с Николаем Платоновичем, вновь видела себя курсисткой
Высших женских курсов, а мужа - политическим ссыльным, запрятанным в глухой
Холмогорский уезд под надзор вечно пьяного полицейского, урядника.
Потылихин помогал Шуре, чем мог. Утешать ее не было надобности. Как бы