Инга Никитина. Северная Аврора

Чесноков передал товарищам сводку, полученную от Политотдела Шестой
армии. Сведения были радостные:
- Еще месяц, товарищи, не больше. Шестая армия скоро закончит
переформирование... И тогда...
Чесноков был, как всегда, спокоен. За последнее время он сильно исхудал
от цинги, у него болели ноги, он ходил с палкой.
- Об одном не забывайте, - говорил Чесноков товарищам. - Народ до
предела напряжен... Вот Потылихин считает, что судоремонтники не выдержат,
снова выступят. Но это будет бесплодное выступление. Рано, товарищи.
Напрасные жертвы! Надо учитывать момент... Помните, как Ильич выбирал время
для Октябрьского восстания? Мы ведь не анархисты. Кровь рабочих и крестьян
дороже самого дорогого. А сейчас Ларри завернул гайку, как говорится, на всю
резьбу. Опять расстрелы пошли.
- Ты-то сам добегаешься! - сказал Потылихин. - Тебе совсем нельзя
сейчас выходить на улицу. За тобой охотятся, я знаю.
- Я ничего... Мне не нужны никакие явки. - Чесноков весело улыбнулся. -
Меня Архангельск укрывает. И портовики, и Соломбала, и на лесопилках. Сейчас
нам необходимо подбодрить народ. Пускай головы не вешают. Унынию не
поддаются. Сейчас надо копить силы. Кто, как не пролетариат, будет подымать
Архангельск из мерзости запустения?
Рядом с Шурочкой сидел огромного роста мужчина в потертой матросской
шинельке. Его привел Потылихин, и Шура не знала, кто это.
Жадно выслушав Чеснокова, новичок спросил:
- Неужто? Наверняка, что скоро?
- А ты думаешь, я баюшки-баю пою? - сурово сказал Чесноков. - Впустую,
что ли, как нянька, утешаю? Чтоб и вы людям баюшки-баю напевали? Через
месяц, полтора наши будут здесь. Так и говори ребятам!
...Когда все разошлись, Чесноков и Шурочка остались вдвоем. Базыкиной
опасно было идти ночью через весь город. Но у Чеснокова была только одна
койка. Он велел Шурочке ложиться спать.
- А ты?
- Я еще побуду тут часик, а потом пойду к меднику, рядом живет. Смелый
парень, ничего не боится. Много у нас, Шурочка, замечательных людей,
беззаветно преданных советской власти. Когда с ними сталкиваешься, еще
сильней хочется жить, бороться, идти вперед... Я чем жив? Людьми, ей-богу!
От них и бодрость и силы. Вот возьми парня, что сидел рядом с тобой. Не
смотри, что с виду прост. Это Блохин, грузчик... Вместе с нами в подполье.
Свеча догорела. Чесноков подошел к окну и снял одеяло. Лунный свет
проник в комнату, казавшуюся теперь особенно холодной, жалкой, неуютной.
Шура прилегла на койку:
- Легче шагай. Услышат внизу, Аркадий.
- Ничего. Там тоже свои, - ответил Чесноков и вдруг рассмеялся. - Я,
знаешь, что вспомнил? Павлина! Ночью, как раз после выборов в Совет, на него
налетели бандиты... Белогвардейцы, конечно! Он ехал по Петроградскому
проспекту. Они с винтовками. А он кх жалким пистолетишком разогнал. Эх, был
боец! Жаль, что нет его с нами. Ну, спи. Я еще посижу у окошечка...
Помечтаю.
Он снова подошел к окну.
Необъятный северный город раскинулся под луной, будто выкованный из
серебра. Ни одного огня. "Какая ширь!.. И точно все заколдовано, - думал
Чесноков. - Ну, недолго, брат... Расколдуем!"

5 февраля 1920 года войскам Северного фронта было прочитано воззвание:
"Товарищи! Победы, одержанные Красной Армией на всех фронтах, открывают
нам дорогу. Юденича нет. Колчак добит, Деникин влачит последние дни. Но еще
не вся советская земля очищена от разбойников. Крестьяне Севера еще под
ярмом чужеземцев-капиталистов.
Американцы, англичане, потерпев поражение, разбитые Красной Армией в
боях на Северной Двине, поспешили оставить Архангельск, боясь народного
гнева, народной мести. Поспешили они уйти еще и потому, что пролетариат
Америки и Англии против интервенции, и хотя там нет вооруженной
революционной борьбы, однако рабочие оказались способными повлиять на свои
капиталистические правительства. Они выступают против интервенции.
Черчилль хвастал, что в сентябре падет Петроград, а к декабрю - Москва.
Но планы Черчилля, Вильсона, Ллойд-Джорджа и Клемансо, этих самых худших из
хищников, зверей империализма, рухнули, разбиты Красной Армией. Мы, по слову
Ленина, выиграли тяжбу с международным капитализмом.
Остался Миллер и группа англо-американских офицеров. Выполняя волю
капитала, они еще угнетают наш родной Север. На Севере мы должны победить
также! Пусть от края и до края Советской страны развеваются красные знамена!
Несите их к Белому морю. Столкните в море насильников, окончательно и
навсегда освободите Север от ига чужеземцев и лакеев интервенции. Вас ждут
архангельские рабочие, крестьяне. Вперед, товарищи! В Архангельск!"

Двум полкам дивизии Фролова была поставлена задача - наступать на
главную, сильно укрепленную позицию противника, расположенную вдоль реки
Шипилихи, по левому берегу Северной Двины. Валерий Сергунько командовал
теперь батальоном одного из этих полков. Андрея и Жемчужного направили к
нему в качестве политработников.
Бойцам пришлось преодолевать глубокие снега, рубить лес и на себе
тащить орудия через тайгу. Мороз стоял свыше сорока градусов. Валерию не раз
вспоминались бои за Шенкурск. Теперь он знал, как следует действовать в
подобных обстоятельствах.
Оба полка подошли к Шипилихе и приготовились к атаке.
Когда стемнело, советские батареи, находившиеся на правом берегу Двины,
начали обстрел противника. Огонь был ураганный. Артиллерийская подготовка
оказалась настолько эффективной, что батальоны во время атаки не потеряли ни
одного человека. Но противник отчаянно цеплялся за каждый рубеж.
Ожесточенный бой за Шипилиху длился ровно пять суток. В конце концов
миллеровцы откатились.
...Батальон Валерия перед новым боем расположился в лесу, неподалеку от
деревни Звоз. Ночевали на снегу, не зажигая огня.
Ночью вернулась Любка с разведчиками.
Андрей первым встретил Любку и прямо по снежной целине повел ее в
лесную чащу к развалившейся сторожке, где сидели Жемчужный и Валерий.
- Ну, как там? - спросил Любку Андрей.
- Да квелые совсем, - устало ответила она. - Я, между прочим, прошла
середь них, вроде как привидение. Не заметили даже! Ошалели, видать, прах их
возьми! - Любка сбросила рукавицы и белый маскировочный халат. - Замерзла.
- Скоро погреемся! - весело сказал Андрей. - Сейчас начнет артиллерия.
Решено ударить сегодня же под утро, чтобы противник не успел окопаться.
Андрей был в полушубке, туго перетянутом поясом, ушанка спускалась на
брови, и это придавало ему строгий, мужественный вид.
- Ты вот что, комиссар, - словно невзначай сказала Любка, - ты уж не
выпяливайся, пожалуйста. Держись. А то норовишь впереди всех. Славу
зарабатываешь?
- Дурочка, - мягко сказал Латкин.
- Да ведь я почему говорю, - оправдывалась Любка. - Бог тебя прости, ты
какой-то... Что с тобой стрясется, никогда не чаешь... Тоска меня гложет.
Вдруг в последнем бою сгинешь навек.
Ее жадные радостные руки хватались за полушубок -Андрея. Губы, брови,
глаза, волосы, даже запах махорки, который она так не любила, - все в нем
было дорого ей, потому что принадлежало ему.
- Солнышко мое, - тихо твердила Любка. - Ну, сделай, как прошу.
Андрей возмутился:
- Я делаю то, Люба, что должен делать! Ты пойми. Товарищи мои там,
погибшие и живые. Кто же за них отомстит, если я за чужие спины буду
прятаться?!
До утра оставалось недолго. С рассветом началась артиллерийская
подготовка. Когда орудия перенесли огонь на вражеские тылы, батальоны,
развернувшись в несколько цепей, пошли в атаку.
Андрей сам повел одну цепь. Небо на востоке все больше светлело.
- Шагу! Не зимовать нам тут, - сказал он своим бойцам.
Впереди себя он увидел Валерия и Жемчужного, скакавших на лошадях. Они
скрылись в низком березнячке. Вдруг захлестала пулеметная очередь.
Засвистели пули. В поле навстречу атакующим двинулись еле заметные в
утреннем тумане цепи врага. Над молодой березовой рощей рвалась шрапнель.
Враг бил яростно, с каким-то злобным отчаянием. Из рощи вынеслась раненая
лошадь Валерия и повалилась, уткнувшись мордой в сугроб.
Вражеские цепи нагло шли на сближение. Жемчужный, размахивая винтовкой
и что-то крича, бежал впереди цепей своего батальона. Завязалась рукопашная
схватка. Андрей повернул своих бойцов и повел их с таким расчетом, чтобы
ударить по врагу с тыла.
В штыковой схватке Андрей наотмашь ударил прикладом офицера в каске.
Тот застонал и, схватившись за голову, опрокинулся на снег. Цепь противника
порвалась, солдаты бросились врассыпную.
Их приняли в штыки две роты Валерия. Вражеские солдаты бросились к
лесу, надеясь там найти спасение. Но в лесу стоял третий батальон.
Встреченные пулеметным огнем, миллеровцы бросились назад. Но здесь их смяли,
как блин между ладонями.
Взошло солнце. В пылу боя Андрей не заметил, что у него прострелена
правая рука. Сбросив мокрую от крови варежку, он погрузил руку в чистый
холодный снег, потом вынул из кармана бинт и перевязался.
На окраине деревни, у гумна, Андрей нашел Валерия и Жемчужного.
- Где Любка? - беспокойно оглядываясь, спросил он Сергунько.
- С лыжниками! Преследует врага.
- Не увлеклась бы!..
- Не беспокойся, - Валерий усмехнулся. - Не таковская. Умеет воевать.
- Да, еще денек... - торжествуя, сказал Жемчужный, - и займем Емецкое!
...Наступление бригады было стремительным и победоносным.
Насильно мобилизованные Миллером солдаты бунтовали. Теперь уже не
только одиночки, но целые батальоны и полки переходили на сторону Красной
Армии и затем сражались в ее рядах.
Разбежался 4-й Северный полк. Солдаты его скрывались в лесных деревнях.
Крестьяне не только давали им убежище и кормили, чем могли, но и провожали
по лесным тропам к тем местам, где находились части Красной Армии.
Никакие меры не могли остановить начавшегося возмущения в войсках. Во
многих полках действовали подпольные большевистские группы. Пламя восстания
разгоралось.
Фронт Миллера разваливался и ломался, как гнилое, трухлявое дерево.
Несмотря на то, что местные газеты продолжали хранить упорное молчание,
правда о событиях на фронте докатывалась и до Архангельска. Листовки
политотдела VI армии уже передавались из рук в руки. Люди прислушивались: не
доносятся ли до города хотя бы отдаленные звуки боя? Но фронт был еще в ста
двадцати верстах от Архангельска.
Миллер перебрался к подполковнику Ларри, в помещение контрразведки. В
газетах было напечатано следующее обращение: "Граждане горожане, крестьяне,
рабочие! Довольно слов, немедленно за дело! От министра до писца дружным,
общим подъемом ударим на большевиков и отразим их. Только не откладывайте,
не собирайтесь долго. Господа члены правительства и земско-городского
совещания, покажите пример, идите первыми, а мы за вами. Миллер".
Это "обращение" вызвало презрительный смех даже у самих миллеровцев.
Контрразведчики хватали матросов и рабочих, которые издевательски
выкрикивали на пристанях: "Идите первые!". Команда Ларри опять вывозила
людей на Мхи. Повторялись все ужасы кровавой весны прошлого года.
Но теперь расстрелы уже не могли никого устрашить. На окраинах города,
в Соломбале, Кузнечихе, на Быке и: Бакарице, ребятишки писали палками по
чистому снегу: "Идите первые!".
На фабриках и заводах с часу на час ждали прихода Красной Армии. В
рабочих казармах, хижинах и хибарках голодные женщины шили красные флаги.
Казалось, что народ не выдержит, хлынет на улицы и попадет под пулеметы
расставленных Ларри полицейских команд.
По городу круглые сутки ходили патрули.
Однако, несмотря на это, Потылихин и Чесноков появлялись всюду: в порту
и в железнодорожных мастерских, в рабочих общежитиях Маймаксы и в Соломбале.
Последнее заседание подпольного комитета было назначено у Грекова. Хоть
у хозяина и не было ничего, кроме квашеной капусты, он усадил гостей за
стол.
- Мы накануне восстания, - говорил Чесноков. - Мы должны поднять
рабочих при первой возможности. Ты, Максимыч, уже сейчас сговаривайся с
людьми на заводах. В порту и на железной дороге тебе поможет Блохин.
Базыкина поговорит кое с кем из интеллигенции.
- Мы встречаемся на Смольном буяне? - спросил Потылихин.
- Да... - ответил Чесноков. - Передай всем, что теперь связь надо
держать каждый день... Вся организация сегодня переходит на боевое
положение. С телеграфом есть связь?
- Есть, - сказал Греков. - Там мой племяш работает.
- Все должны быть наготове...
- Слыхал я, что миллеровцы собираются передать власть меньшевикам, -
усмехаясь, проговорил Греков.
- Чепуха! - перебил его Чесноков. - Власть возьмет рабочий класс... Он
хозяин. Через день - два у нас уже опять будут Советы...
...Грузчики железной дороги забастовали так же внезапно, как и
портовики. "Ни одного снаряда фронту"! - поклялись они. Почти в каждом
рабочем контрразведка видела заговорщика-большевика. Но арестовать всех было
невозможно, и подполковник Ларри, точно сознавая свое бессилие, отправился
на фронт, в село Средь-Мехреньгу, ключевую позицию к местечку Емецкому.
В районе реки Мехреньги Хаджи-Мурат занимал одну деревню за другой. Ему
оставалось пройти несколько верст, чтобы добраться до села Средь-Мехреньги.
Конной атакой он опрокинул вражеские заставы, перерезал все пути и при
помощи пехоты замкнул селение в кольцо.
Гарнизон Средь-Мехреньги, насчитывавший свыше полутора тысяч человек,
подвергся осаде. Осажденные каждый день пытались прорваться, но безуспешно.
Резерв, высланный из Емецкого, Хаджи-Мурат разбил. Ларри сидел в селе,
проклиная ту минуту, когда он сюда приехал.
В селе в избах с выбитыми окнами стояли пулеметы. Когда начинались
атаки, контрразведчики, которых Ларри поставил к этим пулеметам, открывали
отчаянный огонь.
Но главное их назначение было иным. С помощью этих пулеметов Ларри
поддерживал порядок в своих войсках. Хмурые, угрожающие лица солдат не
внушали ему никакого доверия. Вместе с командиром полка Чубашком Ларри
побаивался восстания.
Все в полку было накалено до предела.
Офицеры избегали появляться среди солдат. Всей жизнью полка ведали
унтеры. Глухое недовольство нарастало и с каждым днем все больше грозило
вырваться наружу.
Ларри и тут был бессилен. Команда контрразведчиков, которую он захватил
с собой из Архангельска, конечно, не могла справиться с целым полком.
На десятый день осады солдаты второго батальона должны были сменить
своих товарищей, сидевших в окопах переднего края. Рано утром солдаты,
которым предстояло выйти на передовую, собрались перед заколоченной
церковью. Офицеров еще не было.
В толпе раздавались возгласы:
- Чего там! Так и заявим... Долой окопы! Не ходить - и все!
На паперть, по которой, поддаваемый ветерком, вился снежок, выскочил
унтер Скребин, здоровенный, сильный детина, запевала и вожак батальона.
- Ребята! - закричал он на всю площадь. - Когда же, если не сегодня?
Которые робкие души, отстраивайся в сторонку, напрочь. А мы начнем! Силой
затащили нас на эту псарню! За что погибать? За американских холуев? Братья
придут, спросят: "Л ты что делал, когда мы кровь проливали? Покорялся?" Да
ведь холодный пот прошибет, волосья станут дыбом. Подумайте только... Вы,
крестьянские сыны! Не дети малые. Да ребенок, и тот, как из брюха вылез, уж
орет благим матом. Что у нас, голосу нет? Винтовок нет?
Скребин вдруг почувствовал около себя какое-то движение, услыхал
громкие голоса.
Рассекая толпу плечом, к паперти шел полковой командир Чубашок. За ним
следовал Ларри.
Американец набросился на унтера:
- Ты что кричишь?
- Не твое свинячье дело! - побледнев от злости, ответил Скребин.
Ларри вытащил свисток, но прежде чем тревожная трель разнеслась по
морозному воздуху, унтер-офицер ударил американца прикладом в плечо. Ларри,
отлетев к ограде, лихорадочно расстегивал кобуру пистолета.
- Не зевай, ребята! - скомандовал Скребин. - В штыки его!
Солдаты с криками набросились на американца.
Чубашок был тоже схвачен. Труп Ларри выбросили, точно падаль, в поле.
В тот же день, арестовав остальных офицеров, полк перешел к
Хаджи-Мурату.
Только что кончился бой. Снег вокруг железнодорожного пути почернел.
Всюду валялись куски рваного металла. Бронепоезда "Красный моряк" и
"Зенитка" вдребезги искрошили бронепоезд миллеровцев. Сейчас пути
освобождали от стального лома. К станции Холмогорской вели пленных.
Вдоль путей горели костры. Возле них, не выпуская из рук оружия,
кучками сидели красноармейцы и матросы.
У костров пели:

Мундир английский,
Погон французский,
Табак японский,
Правитель Омский.

Мундир сносился,
Погон свалился,
Табак скурился,
Правитель смылся.

"Правитель Омский" недавно был расстрелян в Иркутске.
Штабной поезд стоял за бронепоездами.
Выйдя из вагона, Фролов и Гринева пошли по дорожке, тянувшейся вдоль
путей. Анна Николаевна только что приехала из Вологды.
С волнением говорила она о речи Ленина на VII съезде Советов:
- Если бы ты видел, Павел Игнатьевич, какая поднялась буря, когда Ильич
сказал: желал бы я посмотреть, как эти господа, Вильсон и прочие, осуществят
свои новые мечты... Попробуйте, господа!.. Столько уверенности было в этом:
"Попробуйте, господа!".
Лицо комиссара пошло морщинками, в глазах появились лукавые искры.
- Ильич скажет! А товарищ Сталин был?
- Нет. Он находился тогда в Конной армии. Руководил военными действиями
на юге. Ведь разгром Деникина был осуществлен по плану товарища Сталина. А
план был гениальный! Недавно Сталин приезжал в Москву, на заседание
Совнаркома. Но опять уехал. Гонит деникинцев прямо в Черное море, - добавила
она. - Пора и нам столкнуть беляков в Белое. Давно пора!
- Столкнем! - откликнулся Фролов.
- А мерзавца Семенковского, - сказала Гринева, - с позором "выкатили"
из штаба. Он вместе с главкомом остался не у дел.
- Туда им и дорога, - удовлетворенно проговорил Фролов.
Любка спала в сарае, по своей привычке зарывшись с головой в сено.
Сквозь щели в дощатой стене проникал голубой свет месяца. От сена пахло
терпко и пряно, как от преющих листьев в осеннем лесу.
Проснувшись, Любка долго лежала с открытыми глазами и слушала, как в
дальнем поле истошно выли волки. Она думала о старике Тихоне: "Где же он?
Где мой батька?" В сарай вошел Андрей.
- Не спишь, Любаша? - спросил он.
- Нет! Залезай сюда... - улыбаясь, ответила Любка. - Да дверь-то
закрывай. Не лето.
Андрей подошел к двери. Кругом голубели снега. На высокой, крутой горе,
издали казавшейся неприступной, виднелось темное село Усть-Мехреньга.
Над землей пылали Большая Медведица и Полярная звезда. Глядя на небо,
Андрей вспомнил Северную Аврору, слова Николая Платоновича о прекрасном
будущем, стонущий вой беломорской метели, окрики караульных... В памяти его
сами собой возникли слова "Мудьюжанки", которую он пел вместе с Базыкиным.
Захлопнув дверь сарая, Андрей подсел к Любке.
- Хочешь, Любаша, - тихо сказал он, - я спою тебе песню, которую мы
пели на Мудыоге?
- Спой, - так же тихо ответила Любка.
И Андрей запел негромким, хрипловатым голосом, видя себя снова на
Мудыоге, рядом с Базыкиным, Егоровым, Маринкиным, Жемчужным:
"О чем, товарищ, думаешь, поникнувши челом,
Какая дума черная и тяжкая, о чем?"
"Ты хочешь знать, что думаю? Изволь, мой друг, скажу.
О лучших днях, минувших днях я горестно тужу!

Я вспомнил дни счастливые, как реял красный флаг,
Рабочий был правителем, крестьянин и батрак.
Но враг пришел, стоит палач, решетка у окна.
На острове, на северном Мудыогская тюрьма...

Явилися "союзники" под ручку с богачом,
Свобода в грязь затоптана под ихним каблуком.
Царят вильсоны, Черчилли, в работе штык - приклад...
Скажи теперь, что делать нам? Что делать, друг и брат?"

"Что делать? Дело ясное, не поддавайся, брат,
Не сгинет революция, навек ее набат,
Придет пора, друг милый мой, восстание начнем
И с палачами Родины расчет произведем!

Не вешай, друг мой, голову! Былые дни придут,
И наши зори алые тюрьму эту сожгут,
Растопит наша ненависть мудьюгские снега.
К оружию, к оружию, к оружию, друзья!.."

Некоторое время они сидели молча. "Теперь все это далеко... Все
позади", - подумал Андрей.
- Хорошая песня, - задумчиво сказала Любка. - А пулеметы перетащили? -
вдруг спросила она уже другим, деловитым тоном.
- Перетащили, - ответил Андрей. - Скоро начнем. Я за тобой пришел.
Любка выбралась из сена, отряхнулась и стала переобуваться.
- Сейчас смотрели с Валерием карту, - сказал Андрей. - Емецкое, Сия,
Холмогоры... и Архангельск... Заветный Архангельск!..
Когда они вышли из сарая, в ночное небо врезалась ракета, издали
похожая на звезду.
- Ну, Дзарахохов начал, - торопливо сказал Андрей. - Сигнализирует!
Пошли скорее, Любаша.
Бронепоезда мчались вперед. В пятнадцати верстах позади них двигался
штабной поезд бригады.
Первым, открывая путь, мчался "Красный моряк". Гремела броня.
Вздрагивали бронеплощадки, зажимая между собой бронированный паровоз. В
головной батарее Жилин беседовал с артиллеристами. Драницын, сидя на пустом
снарядном ящике, писал письмо -Леле, оставшейся в Шенкурске из-за внезапно
открывшегося легочного процесса:
"...Обидно, что тебя нет с нами, но со здоровьем шутить нельзя. Знаешь,
Леля, никогда в жизни я не переживал такого боевого подъема, как нынче.
Впервые на бронепоездах! Специально выпросился, чтобы на практике
посмотреть, что это такое. Прекрасно работают во взаимодействии с пехотой и
конницей. Жаль только, что ограничены рельсами... Вчера на одном из
перегонов видел Фролова. Он просил передать тебе самый нежный привет.
Архангельск! Если бы ты знала, родная моя, как много для меня в этом слове!
Я вспоминаю, каким я был два года назад, когда Фролов взял меня в свой отряд
"Железной защиты"... Тогда многие, в том числе и сам Фролов, посматривали на
меня косо. А теперь все зовут "товарищ Драницын"... Да, родная, пути
господни, как говорили до 1917 года, неисповедимы. Я знаю только одно:
сердце каждого из нас полно гордости тем, что одержана большая, серьезная
победа, что пресловутым "четырнадцати державам" мы утерли нос, что... Этих
"что" невероятно много, потом допишу. Будут ли еще бои? Сомневаюсь. Не
только этого жалкого Миллера, у которого все трещит по швам, но и самого
мощного врага мы сейчас стерли бы с лица земли. С таким натиском идет
воодушевленная победами армия Ленина- Сталина... Я хочу, чтобы ты готовилась
к отъезду в Архангельск. Мы займем его на днях. Пропагандисты там
потребуются сразу же, а их очень мало!.."
Бронепоезд замедлил ход и остановился. Драницын посмотрел на Жилина и,
увидев его обеспокоенные глаза, вскочил:
- Что такое?
Моряк пожал плечами и молча спрыгнул на полотно железной дороги.
Драницын последовал за ним.
По сумрачному небу слоились густые тучи. И хотя шел только третий час,
было так темно, что Драницын не мог понять, что чернеет впереди, преграждая
поезду путь.
Наблюдатель, оторвавшись от бинокля, крикнул:
- Да это народ, товарищи! С красными флагами! Бойцы повыскакивали с
бронеплощадок. Открылись люки в башнях.
- Нас встречают, - сказал Жилин Драницыну, взявшему бинокль.
На лице чернобородого моряка появилась улыбка.
- Построиться, товарищи! - крикнул он строже, чем обычно. -
Отрапортуем, как полагается, его величеству народу.
По железнодорожному полотну и просто по снежному полю торопливо шли
мужчины, женщины, дети, старики. В толпе крестьян, спешивших к бронепоезду,
слышались возгласы. Впереди опрометью неслись мальчишки. По зимнику,
проложенному вдоль полотна, катились розвальни. В некоторые из них вместо
лошадей были впряжены олени. Чем ближе толпа подходила к бронепоезду, тем
сильнее овладевало ею чувство восторга.
Впереди всех бежал крестьянин в коричневом армяке с длинными рукавами,
которые он все время на бегу подбирал. За ним спешила молодуха в тулупе и
серых валенках! "Ура-а!.." - кричали мальчишки. Точно наперегонки, бежали
девушки и парни. Опережая всех, выскочил мужичонка в ушастой шапке, в
лаптях, с кнутом в руке. Из-под шубенок и ватных кофт пестрели ситцевые
разноцветные юбки женщин.
- Родимые... Желанные... Пришли!
Жилин и Драницын видели уже блестящие, широко раскрытые, увлажненные
радостью глаза девушек, трясущиеся бороды мужиков, раскрасневшиеся от
волнения и бега щеки парней. Выстроившиеся по приказу Жилина бойцы не
выдержали и бросились навстречу крестьянам.
- Ура!. - кричали они, бросая в воздух ушанки.
- Болезный мой, сыночек мой, - причитала сухонькая старушонка.
На ее вспухших, покрасневших веках дрожали слезы, она тянулась к
Драницыну посиневшими губами и, расплакавшись, упала ему на руки.
За ее спиной стоял тощий, длинный старик. Ветер трепал его седые и
спускавшиеся почти до плеч кудри. Он крестился и приговаривал:
- Богу слава! Ныне и во веки веков.
- Тут, почитай, с четырех деревень народ... Обществом вышли, -
рассказыв&л один из крестьян, одетый в нагольный тулуп, с берданкой за
плечом.
- Не боялись? - спросил его Жилин.
- А чего? - крестьянин засмеялся. - Конечно, зверюга огрызается, когда
дохнет. Да мы его, как только преклонил колена, стукалом по башке. Бежит
миллеровщина! У нас уже своя, народная власть. Советы!
- Как жили?
- Эх!.. - прошамкал старец. - Ребята в партизаны, а мы, старики,
погибали, ночь постигла. Зело у нас горячая вера была, что придете с Москвы
нам на выручку. Тем и жили.
Крестьянин, улыбаясь, смотрел на старца: