Страница:
- От перебежчиков.
- Там, в лагерях, такое зверство... - сумрачно заметил Жилин.
- Будем надеяться, что обойдется, - угрюмым голосом сказал комиссар.
- Что с Любкой будет? - Валерий опустил голову. - Говорить ей или
нет?..
- Где она у тебя? - спросил Фролов.
- В лыжной разведке. Сегодня отправляю в тыл к противнику. Злая стала,
как ведьма...
- Придется рассказать. Вот вернется из разведки, ты и расскажи.
Валерий тяжело вздохнул. Мысль о неизбежном разговоре с Любкой пугала
его.
Через полчаса Фролов шел по селу, обходя растянувшийся воинский обоз;
он разговаривал с людьми, придирчиво осматривая свое хозяйство. Но вместе с
обычными, повседневными заботами в голове у него теснились и другие мысли,
вызванные разговором об Андрее и Любке. Он думал о тех суровых испытаниях,
которые выпали на долю почти всем без исключения участникам великой борьбы
за свободу - старым и молодым, опытным и еще только начинающим жить.
Над входом в школу висело красное полотнище с надписью "Даешь
Шенкурск!"
Войдя в сени, Фролов сразу столкнулся с Крайневым. Разговаривая с
окружившими его делегатами, Крайнев горячился, спорил и, казалось, только
ждал сигнала, чтобы немедленно броситься в бой с врагом. Фролов отлично
понимал его состояние и перемолвился с ним несколькими дружескими словами.
На конференцию съехалось много коммунистов из других волостей. Они
пробрались через линию фронта и хорошо знали, что такое власть интервентов.
Фролов вспомнил, что еще осенью членов партии здесь можно было пересчитать
по пальцам. "Растет наша сила, - с удовлетворением подумал он. - С каждым
днем растет!".
К нему подошел широкоплечий подвижной белозубый мужчина лет сорока с
окладистой рыжей бородой. Это был Черепанов, благовещенский коммунист, один
из организаторов конференции. Он родился в Шенкурске, жил там, и в селе
Благовещенском под Шенкурском американцы- его арестовали. Но Черепанов сумел
убежать. Многие собравшиеся здесь люди приходились ему близкой или дальней
родней. Его все знали, да и он знал почти всех.
- На десятки миллионов ограбили интервенты нашу шенкурскую сторонку, -
жаловался Фролову Черепанов. - Сколько лесу! Один Кемп, американский
экспортер, на два миллиона золотых рублей увез лесных материалов и ни
копейки не заплатил.
- Ну, лес чуток в запанях застрял. Морозы рано хватили! - возразил один
из делегатов, бледный худощавый старик.
- А кудель? А лен? А кожа? А пушнина? Все подчистую вывезено. Миллионы
награблены! Кемп, Варне... Шильде... Целая банда орудовала.
Конференция проходила в большой комнате, тесно набитой людьми.
Президиум расположился за учительским столом, стоявшим возле классной доски.
К доске было прислонено красное знамя Шенкурского Совета, вывезенное из
Шенкурска еще прошлой осенью.
Выступавшие говорили коротко, горячо и просто. Их речи дышали
готовностью к борьбе и верой в победу.
Находясь в президиуме, Фролов с интересом вглядывался в лица делегатов.
Внимание его привлекла сидевшая в первом ряду девушка в толстой вязаной
кофте. Короткие золотисто-рыжие волосы девушки были гладко зачесаны и
собраны на затылке. Она внимательно слушала все выступления, щеки ее
разрумянились, кончики ушей порозовели.
- Кто это? - показывая глазами на девушку, спросил Фролов у своего
соседа.
- Местная учительница, - шепотом ответил тот.
Фролов знал, что все собравшиеся здесь члены партии после окончания
конференции немедленно отправятся на фронт политбойцами, агитаторами и
рядовыми красноармейцами.
Когда пришла его очередь выступать, он выразил уверенность в том, что
все коммунисты, присутствующие на конференции, будут личным примером
вдохновлять бойцов на борьбу с врагом.
- И вот еще что важно. Ведь не все знают, что творится по ту сторону
фронта... Как там хозяйничают и зверствуют интервенты! Среди бойцов есть и
вологодцы, и москвичи, и питерцы. Вы - местные люди... Расскажите бойцам
правду... Только чистую правду! Ничего не убавляя... И не прибавляя. То, что
вы сами воочию видели. Расскажите, как интервенты превратили Архангельский
край в лагерь смерти. Бойцы должны знать не только то, за что они борются...
Но и против чего... Ясно?
Он подчеркнул, что взятие Шенкурска - шаг к освобождению Архангельска,
и рассказал о своей встрече с товарищем Сталиным.
Люди повскакали со своих мест. Раздались возгласы: "Да здравствует
Ильич!", "Да здравствует Сталин!", "Долой интервентов!"
- Даешь Шенкурск! - не помня себя от обуревавших его чувств, молодым
счастливым голосом кричал Касьян Терентьев.
К столику подошла учительница. Ей было поручено прочитать присягу. Ее
молодой девический голос звенел.
- Клянемся... - читала она, - не жалеть своей жизни в борьбе за наш
Северный край, до последней капли крови будем бороться с
чужеземцами-интервентами, американцами, англичанами и прочими, с помещиками
и капиталистами, с белогвардейцами всех мастей, с предателями интересов
трудового народа... Клянемся, как верные солдаты великой Октябрьской
революции...
В ответ неслись голоса, молодые и старые, хриплые и звонкие. Они
повторяли "клянемся". Будто эхо проносилось по школе.
На улице начался митинг.
Драницын стоял, затерявшись в толпе. Молчаливая, внимательно слушающая
толпа, раскрасневшиеся лица, строгие, серьезные глаза крестьян, негодующие
возгласы, которые раздавались в толпе, когда кто-нибудь из выступавших
рассказывал о зверствах англичан и американцев в Архангельском крае, - все
это еще и еще раз убеждало Драницына в одном: народ против интервентов,
народ ненавидит их смертельно.
"Вот это и есть тот настоящий патриотизм, которого раньше не было, -
думал Драницын. - При царе-то разве так мужики отправляли своих сыновей на
войну? С плачем, со скрежетом в душе. Неохота было воевать за чужое дело. А
сейчас мужик воюет за себя... За жизнь детей... За свою землю! Сейчас все
другое... Совсем другая картина... Вот она, подлинная Россия..."
Взволнованный собственными мыслями, Драницын плохо слушал ораторов.
Плохо слышал он и то, что говорила молодая девушка в тулупчике и темной
косынке. Но лицо учительницы, одухотворенное и гордое, поразило его.
После митинга Черепанов пригласил Фролова к себе поужинать. Комиссар
очень устал, ему хотелось побыть одному, но хозяин так настаивал, что
отказаться было невозможно.
В избе, где жил Черепанов, собралось много народа: все хотели
поговорить с приезжими военными о подробностях предстоящего похода. Пришла и
учительница. Драницын, явившийся вместе с комиссаром, сразу заметил ее и
почему-то обрадовался, что и она здесь.
Говоря о шенкурском походе и вообще о зимних походах, Драницын
вспоминал различные эпизоды из истории старой русской армии и утверждал, что
лучшие свойственные русскому солдату боевые традиции с особенной яркостью
проявляются именно теперь, в молодой Красной Армии.
- Многого еще нам не хватает... По части организации особенно! Но
победоносный дух войска, товарищи...
Драницын взмахнул руками:
- Много ли я служу в Красной Армии, но чувствую, как она растет!.. Это
словно Илья Муромец, почуявший свою силу.
Слушали Драницына до тех пор, пока хозяйка не вытащила из печи чугунный
котел со щами.
На стол поставили маленькую керосиновую лампу. Гости стали
рассаживаться, продолжая начатую беседу. Драницын сел рядом с учительницей.
Лицо девушки сохраняло задумчиво-сосредоточенное выражение. Чем чаще
Драницын посматривал на свою соседку, тем больше она ему нравилась.
Было жарко. Учительница сняла свою толстую вязаную кофту и осталась в
простенькой ситцевой блузке с цветочками. Тоненькая, как тростиночка, она
показалась ему еще милее. Он молчал, не зная, как с ней заговорить. Будто
пропала в нем та грубая простота в отношениях с женщинами, к которой он уже
привык за годы войны.
Напротив Драницына сидел седой старик с удивительно яркими и живыми
глазами. Он ни разу не вступил в разговор, видимо, не желая мешать молодежи.
- Кто это? - шепнул своей соседке Драницын, желая завязать с ней
разговор, и незаметно кивнул в сторону старика.
- Савков, - тоже шепотом ответила учительница. - Он еще из ссыльных, с
девятьсот пятого года здесь... Отец мой очень уважал его.
- А ваш отец умер?
- Мой отец - Егоров, бывший председатель Шенкурского Совета, - еле
слышно сказала девушка. - Я ничего не знаю о его судьбе.
Увидев, что Драницын не понимает ее, она прибавила:
- Он сейчас на Мудьюге. Я не знаю, жив ли он... Папу арестовали здесь,
около Шенкурска, еще в первые дни оккупации...
- С кем же вы здесь? Одна?
- Я здесь с мамой и братишкой. Братишке только девять лет. После взятия
Шенкурска они вернутся домой. Я ведь там буду работать в отделе народного
образования.
Драницына удивила та уверенность, с которой Леля говорила о своей
будущей работе в Шенкурске. Но, прислушиваясь к разговору, не утихавшему за
столом, он убедился, что все были точно так же уверены в том, что Шенкурск
через несколько дней будет освобожден от врага. Раньше это, может быть,
показалось бы Драницыну легкомысленным. Но теперь он чувствовал, что люди,
сидящие за столом: Фролов, Черепанов, Крайнев, юный Касьян Терентьев, - не
могут думать иначе. Теперь он уже понимал, что именно эта нерушимая вера в
победу и дает большевикам силу побеждать врага даже в том случае, если он
сильнее их.
Весь вечер Драницын не отходил от Лели, затем он пошел ее проводить.
По дороге Леля рассказала Драницыну, что до революции она жила в
Петрограде, училась на курсах:
- Но это продолжалось только один год... Незадолго до революции папу
арестовали. Я должна была вернуться в Шенкурск и помогать семье... Без папы
было очень тяжело! И даже не столько материально... Я страшно скучала.
- Вы очень любили своего отца?
- Я и сейчас люблю.
- Простите, я не то хотел сказать.
- У меня был замечательный отец... Да, конечно, был, - договорила она
очень тихо. - Вряд ли он жив.
Леля шла, так доверчиво и просто опираясь на ее руку, будто они давно
были знакомы. Драницын испытывал все возрастающую нежность к этой девушке.
Они подошли к маленькой, утонувшей в сугробах избушке. Леля
остановилась.
- Вот я и дома, - сказала она.
Драницын осторожно пожал ее маленькие холодные пальцы.
- Вы попадете в полк, которым командует Бородин, - негромко сказал он.
- Как будут распределены мобилизованные коммунисты, я не знаю... Неизвестно,
когда мы теперь увидимся. Я ведь буду мотаться по разным участкам фронта.
Такова уж моя должность...
- Да, да, конечно, - сказала Леля, и Драницыну показалось, что голос ее
прозвучал грустно.
"Что же мне сказать? - подумал он. - Не то я говорю, совсем не то!.."
Но все привычные слова куда-то исчезли, и он стоял, с растерянной
улыбкой глядя на Лелю. Девушка тоже молчала.
- Теперь уж мы встретимся только в Шенкурске, - наконец сказал
Драницын.
- Видимо, так, - тихо ответила Леля.
- Значит, до Шенкурска?
В оконцах избушки мелькнул огонь. Леля стиснула руку Драницына, и через
мгновение ее легкая фигура в тулупчике и валенках растаяла в темноте.
Драницын тряхнул головой, словно освобождаясь от охватившего его
оцепенения, и быстро зашагал по дороге.
"Вот дела!.. Кажется, я влюбился, - усмехаясь, сказал он себе. -
Судьба, что ли?.."
Дойдя до главной улицы села, он встретил Крайнева, Касьяна Терентьева и
еще нескольких коммунистов, ужинавших вместе с ним у Черепанова. Люди
расходились по домам. Рано утром отряд коммунистов должен был двинуться по
направлению к деревне Березник. Там сосредоточивались перед штурмом все
части центральной колонны.
"В Шенкурске тихо", - гласила сводка городского коменданта капитана
Роджерса, которого крестьяне называли Оджером или Отжаром.
Установление в городе этой тишины потребовало от Роджерса немалых
усилий. Начиная с осени 1918 года, он только и занимался тем, что вылавливал
большевиков и подозреваемых в большевизме. Затем, по распоряжению из
Архангельска, его рвение удвоилось. Любой житель города, вплоть до старого
монаха из Шенкурского монастыря, выразившего недовольство бесчинствами
интервентов, попадал в арестный дом и либо высылался в Архангельск, в
губернскую тюрьму, либо расстреливался на месте.
Немало хлопот доставили ему рыбаки. Они то и дело вылавливали трупы
людей, замученных в контрразведке и спущенных в реку. В общей сложности они
выловили таким образом почти двести трупов. Роджерс приказал арестовать
рыбаков и выслать их на Мудьюг.
Много неприятностей доставил ему и набор в миллеровские войска. Молодых
людей пришлось разыскивать по всему городу с патрульными. Когда новобранцев
загнали на монастырский двор, из толпы раздались выкрики: "Не желаем
устилать вам дорогу своими костями!.. Мы русские!.. Вон из России!
Грабители, убийцы!"
Капитан распорядился окружить двор пулеметами, выстроил мобилизованных
и объявил им:
- Через пять минут выдать бунтовщиков. В противном случае все будете
уничтожены. Кто кричал?
Прошло две минуты. Новобранцы молчали.
- Кто кричал? - поглядывая на часы, повторил Роджерс.
В рядах было по-прежнему тихо.
- Осталась последняя минута! Полминуты!
Когда назначенное время истекло, Роджерс скомандовал пулеметчикам,
чтобы они приготовились к открытию огня. Это было понятно новобранцам даже
без знания языка.
- Кто кричал? В последний раз спрашиваю! - с угрозой сказал комендант.
Новобранцы по-прежнему молчали.
Тогда разъяренный Роджерс выхватил из толпы несколько юношей,
подвернувшихся ему под руку, и расстрелял тут же, перед строем. Остальных
под караулом повели в казармы.
...Рынок пустовал. Жители окрестных деревень перестали ездить в город.
Под видом реквизиции американцы грабили их как на заставах, так и в самом
Шенкурске. Старые запасы леса были давно вывезены и отправлены за границу.
Лесорубов и корьевщиков таскали на зимние заготовки силком.
В городе царствовал произвол. Часовщик Апрельский был арестован в
парикмахерской за то, что спросил у американского солдата: "В чем выражается
ваша демократия?" И, по мнению присутствовавшего при этом офицера, нахально
усмехнулся.
Часовщика пытали, водили на Вагу, опускали в прорубь, требуя, чтобы он
раскрыл подпольную организацию, в которой якобы состоял. Апрельский ничего
не мог сказать, он цеплялся за лед, но солдаты били его по пальцам
прикладами. В конце концов его утопили.
...Однажды Роджерс, напевая веселую песенку, возвращался к себе домой
из офицерского бара.
Было морозно, снег светился на солнце, и Роджерс думал, что Россия -
совсем не такая плохая страна... Товар, за который он не заплатил ни
копейки, нашел покупателя. Комиссионер Роджерса в Архангельске, лейтенант
Мэрстон, недавно сообщил, что вся партия дегтя и смолы продана на вывоз.
"Надо будет позаботиться о новых запасах..."
У входа в комендатуру его остановил дежурный адъютант и доложил, что в
приемной сидит Абрамов. Роджерс поморщился.
Инспектора городского училища Абрамова знал весь Шенкурск. После
оккупации города американцами он жил нелюдимо, замкнуто. Роджерсу несколько
раз приходилось вызывать его в комендатуру по делам школы.
У Абрамова пропала шестнадцатилетняя дочь. Три недели тому назад труп
ее нашли в лесу за Спасской горой. Труп девушки был в таком состоянии, что
отец опознал свою дочь только по нательному серебряному крестику. Роджерс
официально заявил, что девушка убита партизанами. Надо же было что-нибудь
придумать! Кто мог знать, что дело так скверно обернется!..
Недавно в гости к Роджерсу приехали с Важских позиций два офицера.
Приятели решили повеселиться. Они погрузили в сани вино и поехали кататься.
Дорогой много выпили и порядком охмелели. На обратном пути им встретилась
миловидная девушка. Офицеры потащили ее в сани. Девушка сопротивлялась, как
могла, но ей заломили руки за спину и заткнули рот платком. В квартире ей
пригрозили пистолетом, затем напоили до бессознательного состояния. Дальше
все происходило так, как уже не раз бывало у Роджерса.
Утром, когда комендант проснулся, денщик доложил, что девушка
повесилась в уборной. Роджерс распорядился закопать ее труп в лесу. Но
солдатам было лень копать яму, и они бросили тело на растерзание волкам.
- Чем могу служить - хладнокровно сказал Роджерс, показывая Абрамову на
двери своего кабинета.
Они вошли. Абрамов с ненавистью смотрел на Роджерса, будто впервые видя
его клочковатые брови, рыжие усы в щеточку, кадык, большую синюю бородавку
на носу.
- Все именно так и было, как я предполагал... - сказал Роджерс,
закуривая сигарету. - Оказывается, ваша дочь дружила с учительницей Еленой
Егоровой, коммунисткой... Она вообще была близка к этому семейству... Хорошо
знала самого Егорова...
-Да, знала, - глухо отозвался Абрамов.
- Ну вот! Это, несомненно, политическая месть... Быть может, за измену
или за отказ выполнить какое-нибудь задание подпольной организации. К
сожалению, это ваша единственная дочь...
- Единственная, - так же глухо повторил Абрамов. Роджерс молчал. Больше
ему нечего было сказать.
- Я все знаю, - вдруг медленно заговорил Абрамов. - Нашлись добрые
люди... А вы думали, что и концы в воду. Нет, народ все видит. Не
спрячетесь. Это вы убили мою Клаву.
Роджерс откинулся на спинку кресла и побледнел.
- Я ездил в Архангельск, - прибавил Абрамов. - У меня там знакомый в
вашем штабе. Он доложил генералу Айронсайду. Но генерал сказал, что офицеры
имеют право повеселиться... А с дочкой просто несчастный случай! Так что вам
ничто не угрожает, господин комендант. Ваш генерал - еще больший негодяй,
чем вы. А самые главные негодяи, которые выше генерала, за морем-океаном.
Так я понимаю... Это они дали вам права на все преступления, - гневно
продолжал Абрамов. - Сами вы не осмелились бы. До заправил ваших мне не
дотянуться, а до вас... Оружия нет, и стрелять не умею. Но я очень желал бы
вас убить. Вот и все, что мне нужно было вам сказать. Больше претензий не
имею.
Он спокойно взглянул на капитана. "Сумасшедший", - подумал Роджерс.
Тяжело вздохнув, Абрамов напялил на голову свою потертую бобровую шапку
и вышел. Этой же ночью его арестовали.
Через день Роджерс телеграфировал Ларри: "В городе тихо, учитель
Абрамов умер в арестном доме от сыпняка".
"Не к офицерству обращаемся мы, а к вам, одетые в военную форму рабочие
и крестьяне Америки и Англии. Вас пригнали к нам на Север. Банкиры и
фабриканты послали вас душить Советскую Россию".
Так начинались листовки, разбросанные лыжниками в неприятельском тылу.
Только под утро измученная и продрогшая Люба Нестерова пришла вместе с
товарищами в деревню Березник, где теперь расположился батальон Сергунько.
Той же ночью сюда передислоцировался и штаб колонны. С самого утра
началась работа. Комнаты штаба наполнились людьми. Командиры приезжали с
передовых позиций, расположенных в нескольких верстах от деревни.
Фролов и Драницын рано утром выехали в части. К середине дня они
вернулись в Березник, чтобы провести совещание командиров и политработников,
посвященное общему ходу Шенкурской операции и конкретным задачам ее первого
этапа.
Самая большая комната дома, где разместился штаб колонны, была
переполнена. К потолку поднимались клубы махорочного дыма. Открыв совещание,
Фролов предоставил слово Драницыну. Военспец взял карандаш и подошел к
висевшей на стене карте Шенкурского района.
- Здесь движется восточная колонна, Кодемская, - сказал он, показывая
на карту. - По донесениям разведки противник концентрирует на этом
направлении значительные силы. Кодемской колонне, идущей в составе 800
штыков и одной инженерной роты, приданы пять орудий, одно двухдюймовое и
четыре полуторадюймовых. Даже на своем пути к исходной позиций эта колонна,
видимо, не обойдется без боя...
Западная, Няндомская, колонна, - продолжал Драницын, - движется на
Шенкурск через Верхнюю Паденьгу в составе одного стрелкового батальона,
добровольческой роты при двенадцати пулеметах, двух трехдюймовых и четырех
полуторадюймовых орудиях. Движение этой колонны, так же, впрочем, как и
восточной, требует героических усилий. Наша, центральная, колонна оказалась
в более благоприятных условиях. Ей не пришлось проделать таких походов,
какие выпали на долю наших соседей.
Сейчас обе фланговые колонны находятся приблизительно на таком же
расстоянии от Шенкурска, как и мы. Вот по этим радиусам... равным двадцати
пяти - тридцати верстам. Сегодня ночью мы должны сделать последний бросок и
на рассвете атаковать противника.
Противник знает сейчас только о Важской группе, дислоцирующейся здесь с
осени. Таким образом, он считает, что ситуация на Важском участке не
изменилась. Это тот козырь, благодаря которому мы должны выиграть.
Внезапность! Вот на чем построен наш план, товарищи!
Затем Драницын перешел к чтению боевого приказа. Перед батальоном
Сергунько была поставлена задача продвинуться вдоль Вельско-Шенкурского
тракта и овладеть деревнями Лукьяновской и Усть-Паденьгой. Морской батальон
Дерябина должен был двигаться по левому берегу речки Паденьги, выйти на
просеку к Удельному дому и овладеть вражескими укреплениями в этом районе.
Лыжникам и партизанам надлежало взять деревню Прилук, обеспечить фланги
батальонов Сергунько и Дерябина и поддерживать между ними непрерывную связь.
Из трех других рот полка, которым командовал Бородин, две оставались в
резерве в деревне Могильник, а третья рота частью прикрывала артиллерию,
стоявшую на правом берегу Ваги, частью должна была поддерживать огнем
батальон Сергунько, действующий на левом берегу.
Далее в приказе было точно определено время действия каждого
подразделения. Батальону Сергунько к пяти часам утра следовало занять опушку
леса, находящуюся в двух верстах южнее деревни Усть-Паденьги. Морскому
батальону Дерябина приказывалось к пяти часам тридцати минутам
сосредоточиться на опушке леса, что находится в одной версте северо-западнее
Удельного дома. Лыжникам и партизанам - к шести часам занять деревню Прилук.
- Это - все, - закончив чтение приказа, сказал Драницын.
Ему стали задавать вопросы, он отвечал подробно и обстоятельно. Его
лицо становилось тогда еще более серьезным, чем обычно, и упрямая, волевая
складка возле губ приобретала еще большую резкость.
"Так ли я говорил? Все ли было людям понятно?" - спрашивал он себя.
Комиссар взглянул на Драницына, почувствовал его состояние и ободряюще
шепнул:
- Не беспокойся. Доклад отличный... Затем Фролов обратился к
собравшимся:
- Вопросов нет?
Он провел рукой по колючим, давно не стриженным волосам, в которых
пробивалась уже первая седина. - Значит, все ясно, товарищи?..
Посмотрев на часы, он погасил в блюдце окурок, встал и обвел
собравшихся будто прощупывающим, долгим взглядом.
- Тогда в бой, - сказал он своим обычным, глуховатым, но сильным
голосом. - Покажем обнаглевшим разбойникам империализма, на что способны
русские рабочие и русские крестьяне!.. Сегодня партия и народ говорят нам: -
Вперед, к победе! - Мы слышим этот голос... Так будем же беспощадны к врагу!
Выполним указания товарища Сталина! Шенкурск будет взят. Иначе и быть не
может. В бой, товарищи!
Он вышел из-за стола и молча пожал руки всем командирам и комиссарам.
Невольное волнение овладело людьми. Все поняли: свершается то, чего каждый
ждал с таким нетерпением, о чем мечтал длинными зимними ночами. На рассвете
начнется долгожданный, решительный, священный бой...
Ровно в полночь бойцы морского батальона отправились на опушку возле
Удельного дома. Они снялись первыми, так как им предстоял длинный путь. Во
главе батальона шли командир Дерябин и комиссар Жилин. Выйдя из Березника,
батальон некоторое время двигался по Вельско-Шенкурскому тракту, затем
свернул в поле. Все бойцы встали на лыжи.
- В море, товарищи! - шутливо скомандовал Жилин. На людях поверх
обмундирования из-за отсутствия
маскировочных халатов было надето белье. Все шли молча. Лишь иногда
кто-нибудь из матросов, чертыхаясь, останавливался, чтобы поправить на лыжах
крепление. Небо было звездное, лунное. И при свете ночи вдали, будто берег,
смутно чернела кромка леса. Моряки торопливо двигались к ней.
Спустя два часа на тракте появился батальон Сергунько.
Тишина часто нарушалась либо окриками на лошадей, тащивших дровни с
ящиками патронов, либо перекличкой телефонистов, проверявших провода.
Вскоре батальон разделился: одна рота двинулась дальше по тракту, а две
другие свернули на фланги.
Последними протрусили по тракту возглавляемые Крайневым конные
разведчики. Им было поручено выполнять роль связных в том случае, если
телефонная связь окажется прерванной или временно нарушенной.
В пятом часу утра на тракте появился санный возок, запряженный тройкой
лошадей. На облучке возка сидел матрос в тулупе. Тройку сопровождал
верховой.
Проехав немного по тракту, возок свернул на полевую дорогу, миновал
покрытую льдом Вагу и двинулся по недавно вырубленной просеке.
Вовсю задувал ледяной, пронизывающий до костей ветер.
- Борей повернул рычаг, - оборачиваясь к саням, с усмешкой сказал
верховой. Это был Саклин.
В сопровождении Саклина Фролов и Драницын объехали все батареи.
Осмотрев орудия и поговорив с бойцами, они оставили санки в роще и вернулись
- Там, в лагерях, такое зверство... - сумрачно заметил Жилин.
- Будем надеяться, что обойдется, - угрюмым голосом сказал комиссар.
- Что с Любкой будет? - Валерий опустил голову. - Говорить ей или
нет?..
- Где она у тебя? - спросил Фролов.
- В лыжной разведке. Сегодня отправляю в тыл к противнику. Злая стала,
как ведьма...
- Придется рассказать. Вот вернется из разведки, ты и расскажи.
Валерий тяжело вздохнул. Мысль о неизбежном разговоре с Любкой пугала
его.
Через полчаса Фролов шел по селу, обходя растянувшийся воинский обоз;
он разговаривал с людьми, придирчиво осматривая свое хозяйство. Но вместе с
обычными, повседневными заботами в голове у него теснились и другие мысли,
вызванные разговором об Андрее и Любке. Он думал о тех суровых испытаниях,
которые выпали на долю почти всем без исключения участникам великой борьбы
за свободу - старым и молодым, опытным и еще только начинающим жить.
Над входом в школу висело красное полотнище с надписью "Даешь
Шенкурск!"
Войдя в сени, Фролов сразу столкнулся с Крайневым. Разговаривая с
окружившими его делегатами, Крайнев горячился, спорил и, казалось, только
ждал сигнала, чтобы немедленно броситься в бой с врагом. Фролов отлично
понимал его состояние и перемолвился с ним несколькими дружескими словами.
На конференцию съехалось много коммунистов из других волостей. Они
пробрались через линию фронта и хорошо знали, что такое власть интервентов.
Фролов вспомнил, что еще осенью членов партии здесь можно было пересчитать
по пальцам. "Растет наша сила, - с удовлетворением подумал он. - С каждым
днем растет!".
К нему подошел широкоплечий подвижной белозубый мужчина лет сорока с
окладистой рыжей бородой. Это был Черепанов, благовещенский коммунист, один
из организаторов конференции. Он родился в Шенкурске, жил там, и в селе
Благовещенском под Шенкурском американцы- его арестовали. Но Черепанов сумел
убежать. Многие собравшиеся здесь люди приходились ему близкой или дальней
родней. Его все знали, да и он знал почти всех.
- На десятки миллионов ограбили интервенты нашу шенкурскую сторонку, -
жаловался Фролову Черепанов. - Сколько лесу! Один Кемп, американский
экспортер, на два миллиона золотых рублей увез лесных материалов и ни
копейки не заплатил.
- Ну, лес чуток в запанях застрял. Морозы рано хватили! - возразил один
из делегатов, бледный худощавый старик.
- А кудель? А лен? А кожа? А пушнина? Все подчистую вывезено. Миллионы
награблены! Кемп, Варне... Шильде... Целая банда орудовала.
Конференция проходила в большой комнате, тесно набитой людьми.
Президиум расположился за учительским столом, стоявшим возле классной доски.
К доске было прислонено красное знамя Шенкурского Совета, вывезенное из
Шенкурска еще прошлой осенью.
Выступавшие говорили коротко, горячо и просто. Их речи дышали
готовностью к борьбе и верой в победу.
Находясь в президиуме, Фролов с интересом вглядывался в лица делегатов.
Внимание его привлекла сидевшая в первом ряду девушка в толстой вязаной
кофте. Короткие золотисто-рыжие волосы девушки были гладко зачесаны и
собраны на затылке. Она внимательно слушала все выступления, щеки ее
разрумянились, кончики ушей порозовели.
- Кто это? - показывая глазами на девушку, спросил Фролов у своего
соседа.
- Местная учительница, - шепотом ответил тот.
Фролов знал, что все собравшиеся здесь члены партии после окончания
конференции немедленно отправятся на фронт политбойцами, агитаторами и
рядовыми красноармейцами.
Когда пришла его очередь выступать, он выразил уверенность в том, что
все коммунисты, присутствующие на конференции, будут личным примером
вдохновлять бойцов на борьбу с врагом.
- И вот еще что важно. Ведь не все знают, что творится по ту сторону
фронта... Как там хозяйничают и зверствуют интервенты! Среди бойцов есть и
вологодцы, и москвичи, и питерцы. Вы - местные люди... Расскажите бойцам
правду... Только чистую правду! Ничего не убавляя... И не прибавляя. То, что
вы сами воочию видели. Расскажите, как интервенты превратили Архангельский
край в лагерь смерти. Бойцы должны знать не только то, за что они борются...
Но и против чего... Ясно?
Он подчеркнул, что взятие Шенкурска - шаг к освобождению Архангельска,
и рассказал о своей встрече с товарищем Сталиным.
Люди повскакали со своих мест. Раздались возгласы: "Да здравствует
Ильич!", "Да здравствует Сталин!", "Долой интервентов!"
- Даешь Шенкурск! - не помня себя от обуревавших его чувств, молодым
счастливым голосом кричал Касьян Терентьев.
К столику подошла учительница. Ей было поручено прочитать присягу. Ее
молодой девический голос звенел.
- Клянемся... - читала она, - не жалеть своей жизни в борьбе за наш
Северный край, до последней капли крови будем бороться с
чужеземцами-интервентами, американцами, англичанами и прочими, с помещиками
и капиталистами, с белогвардейцами всех мастей, с предателями интересов
трудового народа... Клянемся, как верные солдаты великой Октябрьской
революции...
В ответ неслись голоса, молодые и старые, хриплые и звонкие. Они
повторяли "клянемся". Будто эхо проносилось по школе.
На улице начался митинг.
Драницын стоял, затерявшись в толпе. Молчаливая, внимательно слушающая
толпа, раскрасневшиеся лица, строгие, серьезные глаза крестьян, негодующие
возгласы, которые раздавались в толпе, когда кто-нибудь из выступавших
рассказывал о зверствах англичан и американцев в Архангельском крае, - все
это еще и еще раз убеждало Драницына в одном: народ против интервентов,
народ ненавидит их смертельно.
"Вот это и есть тот настоящий патриотизм, которого раньше не было, -
думал Драницын. - При царе-то разве так мужики отправляли своих сыновей на
войну? С плачем, со скрежетом в душе. Неохота было воевать за чужое дело. А
сейчас мужик воюет за себя... За жизнь детей... За свою землю! Сейчас все
другое... Совсем другая картина... Вот она, подлинная Россия..."
Взволнованный собственными мыслями, Драницын плохо слушал ораторов.
Плохо слышал он и то, что говорила молодая девушка в тулупчике и темной
косынке. Но лицо учительницы, одухотворенное и гордое, поразило его.
После митинга Черепанов пригласил Фролова к себе поужинать. Комиссар
очень устал, ему хотелось побыть одному, но хозяин так настаивал, что
отказаться было невозможно.
В избе, где жил Черепанов, собралось много народа: все хотели
поговорить с приезжими военными о подробностях предстоящего похода. Пришла и
учительница. Драницын, явившийся вместе с комиссаром, сразу заметил ее и
почему-то обрадовался, что и она здесь.
Говоря о шенкурском походе и вообще о зимних походах, Драницын
вспоминал различные эпизоды из истории старой русской армии и утверждал, что
лучшие свойственные русскому солдату боевые традиции с особенной яркостью
проявляются именно теперь, в молодой Красной Армии.
- Многого еще нам не хватает... По части организации особенно! Но
победоносный дух войска, товарищи...
Драницын взмахнул руками:
- Много ли я служу в Красной Армии, но чувствую, как она растет!.. Это
словно Илья Муромец, почуявший свою силу.
Слушали Драницына до тех пор, пока хозяйка не вытащила из печи чугунный
котел со щами.
На стол поставили маленькую керосиновую лампу. Гости стали
рассаживаться, продолжая начатую беседу. Драницын сел рядом с учительницей.
Лицо девушки сохраняло задумчиво-сосредоточенное выражение. Чем чаще
Драницын посматривал на свою соседку, тем больше она ему нравилась.
Было жарко. Учительница сняла свою толстую вязаную кофту и осталась в
простенькой ситцевой блузке с цветочками. Тоненькая, как тростиночка, она
показалась ему еще милее. Он молчал, не зная, как с ней заговорить. Будто
пропала в нем та грубая простота в отношениях с женщинами, к которой он уже
привык за годы войны.
Напротив Драницына сидел седой старик с удивительно яркими и живыми
глазами. Он ни разу не вступил в разговор, видимо, не желая мешать молодежи.
- Кто это? - шепнул своей соседке Драницын, желая завязать с ней
разговор, и незаметно кивнул в сторону старика.
- Савков, - тоже шепотом ответила учительница. - Он еще из ссыльных, с
девятьсот пятого года здесь... Отец мой очень уважал его.
- А ваш отец умер?
- Мой отец - Егоров, бывший председатель Шенкурского Совета, - еле
слышно сказала девушка. - Я ничего не знаю о его судьбе.
Увидев, что Драницын не понимает ее, она прибавила:
- Он сейчас на Мудьюге. Я не знаю, жив ли он... Папу арестовали здесь,
около Шенкурска, еще в первые дни оккупации...
- С кем же вы здесь? Одна?
- Я здесь с мамой и братишкой. Братишке только девять лет. После взятия
Шенкурска они вернутся домой. Я ведь там буду работать в отделе народного
образования.
Драницына удивила та уверенность, с которой Леля говорила о своей
будущей работе в Шенкурске. Но, прислушиваясь к разговору, не утихавшему за
столом, он убедился, что все были точно так же уверены в том, что Шенкурск
через несколько дней будет освобожден от врага. Раньше это, может быть,
показалось бы Драницыну легкомысленным. Но теперь он чувствовал, что люди,
сидящие за столом: Фролов, Черепанов, Крайнев, юный Касьян Терентьев, - не
могут думать иначе. Теперь он уже понимал, что именно эта нерушимая вера в
победу и дает большевикам силу побеждать врага даже в том случае, если он
сильнее их.
Весь вечер Драницын не отходил от Лели, затем он пошел ее проводить.
По дороге Леля рассказала Драницыну, что до революции она жила в
Петрограде, училась на курсах:
- Но это продолжалось только один год... Незадолго до революции папу
арестовали. Я должна была вернуться в Шенкурск и помогать семье... Без папы
было очень тяжело! И даже не столько материально... Я страшно скучала.
- Вы очень любили своего отца?
- Я и сейчас люблю.
- Простите, я не то хотел сказать.
- У меня был замечательный отец... Да, конечно, был, - договорила она
очень тихо. - Вряд ли он жив.
Леля шла, так доверчиво и просто опираясь на ее руку, будто они давно
были знакомы. Драницын испытывал все возрастающую нежность к этой девушке.
Они подошли к маленькой, утонувшей в сугробах избушке. Леля
остановилась.
- Вот я и дома, - сказала она.
Драницын осторожно пожал ее маленькие холодные пальцы.
- Вы попадете в полк, которым командует Бородин, - негромко сказал он.
- Как будут распределены мобилизованные коммунисты, я не знаю... Неизвестно,
когда мы теперь увидимся. Я ведь буду мотаться по разным участкам фронта.
Такова уж моя должность...
- Да, да, конечно, - сказала Леля, и Драницыну показалось, что голос ее
прозвучал грустно.
"Что же мне сказать? - подумал он. - Не то я говорю, совсем не то!.."
Но все привычные слова куда-то исчезли, и он стоял, с растерянной
улыбкой глядя на Лелю. Девушка тоже молчала.
- Теперь уж мы встретимся только в Шенкурске, - наконец сказал
Драницын.
- Видимо, так, - тихо ответила Леля.
- Значит, до Шенкурска?
В оконцах избушки мелькнул огонь. Леля стиснула руку Драницына, и через
мгновение ее легкая фигура в тулупчике и валенках растаяла в темноте.
Драницын тряхнул головой, словно освобождаясь от охватившего его
оцепенения, и быстро зашагал по дороге.
"Вот дела!.. Кажется, я влюбился, - усмехаясь, сказал он себе. -
Судьба, что ли?.."
Дойдя до главной улицы села, он встретил Крайнева, Касьяна Терентьева и
еще нескольких коммунистов, ужинавших вместе с ним у Черепанова. Люди
расходились по домам. Рано утром отряд коммунистов должен был двинуться по
направлению к деревне Березник. Там сосредоточивались перед штурмом все
части центральной колонны.
"В Шенкурске тихо", - гласила сводка городского коменданта капитана
Роджерса, которого крестьяне называли Оджером или Отжаром.
Установление в городе этой тишины потребовало от Роджерса немалых
усилий. Начиная с осени 1918 года, он только и занимался тем, что вылавливал
большевиков и подозреваемых в большевизме. Затем, по распоряжению из
Архангельска, его рвение удвоилось. Любой житель города, вплоть до старого
монаха из Шенкурского монастыря, выразившего недовольство бесчинствами
интервентов, попадал в арестный дом и либо высылался в Архангельск, в
губернскую тюрьму, либо расстреливался на месте.
Немало хлопот доставили ему рыбаки. Они то и дело вылавливали трупы
людей, замученных в контрразведке и спущенных в реку. В общей сложности они
выловили таким образом почти двести трупов. Роджерс приказал арестовать
рыбаков и выслать их на Мудьюг.
Много неприятностей доставил ему и набор в миллеровские войска. Молодых
людей пришлось разыскивать по всему городу с патрульными. Когда новобранцев
загнали на монастырский двор, из толпы раздались выкрики: "Не желаем
устилать вам дорогу своими костями!.. Мы русские!.. Вон из России!
Грабители, убийцы!"
Капитан распорядился окружить двор пулеметами, выстроил мобилизованных
и объявил им:
- Через пять минут выдать бунтовщиков. В противном случае все будете
уничтожены. Кто кричал?
Прошло две минуты. Новобранцы молчали.
- Кто кричал? - поглядывая на часы, повторил Роджерс.
В рядах было по-прежнему тихо.
- Осталась последняя минута! Полминуты!
Когда назначенное время истекло, Роджерс скомандовал пулеметчикам,
чтобы они приготовились к открытию огня. Это было понятно новобранцам даже
без знания языка.
- Кто кричал? В последний раз спрашиваю! - с угрозой сказал комендант.
Новобранцы по-прежнему молчали.
Тогда разъяренный Роджерс выхватил из толпы несколько юношей,
подвернувшихся ему под руку, и расстрелял тут же, перед строем. Остальных
под караулом повели в казармы.
...Рынок пустовал. Жители окрестных деревень перестали ездить в город.
Под видом реквизиции американцы грабили их как на заставах, так и в самом
Шенкурске. Старые запасы леса были давно вывезены и отправлены за границу.
Лесорубов и корьевщиков таскали на зимние заготовки силком.
В городе царствовал произвол. Часовщик Апрельский был арестован в
парикмахерской за то, что спросил у американского солдата: "В чем выражается
ваша демократия?" И, по мнению присутствовавшего при этом офицера, нахально
усмехнулся.
Часовщика пытали, водили на Вагу, опускали в прорубь, требуя, чтобы он
раскрыл подпольную организацию, в которой якобы состоял. Апрельский ничего
не мог сказать, он цеплялся за лед, но солдаты били его по пальцам
прикладами. В конце концов его утопили.
...Однажды Роджерс, напевая веселую песенку, возвращался к себе домой
из офицерского бара.
Было морозно, снег светился на солнце, и Роджерс думал, что Россия -
совсем не такая плохая страна... Товар, за который он не заплатил ни
копейки, нашел покупателя. Комиссионер Роджерса в Архангельске, лейтенант
Мэрстон, недавно сообщил, что вся партия дегтя и смолы продана на вывоз.
"Надо будет позаботиться о новых запасах..."
У входа в комендатуру его остановил дежурный адъютант и доложил, что в
приемной сидит Абрамов. Роджерс поморщился.
Инспектора городского училища Абрамова знал весь Шенкурск. После
оккупации города американцами он жил нелюдимо, замкнуто. Роджерсу несколько
раз приходилось вызывать его в комендатуру по делам школы.
У Абрамова пропала шестнадцатилетняя дочь. Три недели тому назад труп
ее нашли в лесу за Спасской горой. Труп девушки был в таком состоянии, что
отец опознал свою дочь только по нательному серебряному крестику. Роджерс
официально заявил, что девушка убита партизанами. Надо же было что-нибудь
придумать! Кто мог знать, что дело так скверно обернется!..
Недавно в гости к Роджерсу приехали с Важских позиций два офицера.
Приятели решили повеселиться. Они погрузили в сани вино и поехали кататься.
Дорогой много выпили и порядком охмелели. На обратном пути им встретилась
миловидная девушка. Офицеры потащили ее в сани. Девушка сопротивлялась, как
могла, но ей заломили руки за спину и заткнули рот платком. В квартире ей
пригрозили пистолетом, затем напоили до бессознательного состояния. Дальше
все происходило так, как уже не раз бывало у Роджерса.
Утром, когда комендант проснулся, денщик доложил, что девушка
повесилась в уборной. Роджерс распорядился закопать ее труп в лесу. Но
солдатам было лень копать яму, и они бросили тело на растерзание волкам.
- Чем могу служить - хладнокровно сказал Роджерс, показывая Абрамову на
двери своего кабинета.
Они вошли. Абрамов с ненавистью смотрел на Роджерса, будто впервые видя
его клочковатые брови, рыжие усы в щеточку, кадык, большую синюю бородавку
на носу.
- Все именно так и было, как я предполагал... - сказал Роджерс,
закуривая сигарету. - Оказывается, ваша дочь дружила с учительницей Еленой
Егоровой, коммунисткой... Она вообще была близка к этому семейству... Хорошо
знала самого Егорова...
-Да, знала, - глухо отозвался Абрамов.
- Ну вот! Это, несомненно, политическая месть... Быть может, за измену
или за отказ выполнить какое-нибудь задание подпольной организации. К
сожалению, это ваша единственная дочь...
- Единственная, - так же глухо повторил Абрамов. Роджерс молчал. Больше
ему нечего было сказать.
- Я все знаю, - вдруг медленно заговорил Абрамов. - Нашлись добрые
люди... А вы думали, что и концы в воду. Нет, народ все видит. Не
спрячетесь. Это вы убили мою Клаву.
Роджерс откинулся на спинку кресла и побледнел.
- Я ездил в Архангельск, - прибавил Абрамов. - У меня там знакомый в
вашем штабе. Он доложил генералу Айронсайду. Но генерал сказал, что офицеры
имеют право повеселиться... А с дочкой просто несчастный случай! Так что вам
ничто не угрожает, господин комендант. Ваш генерал - еще больший негодяй,
чем вы. А самые главные негодяи, которые выше генерала, за морем-океаном.
Так я понимаю... Это они дали вам права на все преступления, - гневно
продолжал Абрамов. - Сами вы не осмелились бы. До заправил ваших мне не
дотянуться, а до вас... Оружия нет, и стрелять не умею. Но я очень желал бы
вас убить. Вот и все, что мне нужно было вам сказать. Больше претензий не
имею.
Он спокойно взглянул на капитана. "Сумасшедший", - подумал Роджерс.
Тяжело вздохнув, Абрамов напялил на голову свою потертую бобровую шапку
и вышел. Этой же ночью его арестовали.
Через день Роджерс телеграфировал Ларри: "В городе тихо, учитель
Абрамов умер в арестном доме от сыпняка".
"Не к офицерству обращаемся мы, а к вам, одетые в военную форму рабочие
и крестьяне Америки и Англии. Вас пригнали к нам на Север. Банкиры и
фабриканты послали вас душить Советскую Россию".
Так начинались листовки, разбросанные лыжниками в неприятельском тылу.
Только под утро измученная и продрогшая Люба Нестерова пришла вместе с
товарищами в деревню Березник, где теперь расположился батальон Сергунько.
Той же ночью сюда передислоцировался и штаб колонны. С самого утра
началась работа. Комнаты штаба наполнились людьми. Командиры приезжали с
передовых позиций, расположенных в нескольких верстах от деревни.
Фролов и Драницын рано утром выехали в части. К середине дня они
вернулись в Березник, чтобы провести совещание командиров и политработников,
посвященное общему ходу Шенкурской операции и конкретным задачам ее первого
этапа.
Самая большая комната дома, где разместился штаб колонны, была
переполнена. К потолку поднимались клубы махорочного дыма. Открыв совещание,
Фролов предоставил слово Драницыну. Военспец взял карандаш и подошел к
висевшей на стене карте Шенкурского района.
- Здесь движется восточная колонна, Кодемская, - сказал он, показывая
на карту. - По донесениям разведки противник концентрирует на этом
направлении значительные силы. Кодемской колонне, идущей в составе 800
штыков и одной инженерной роты, приданы пять орудий, одно двухдюймовое и
четыре полуторадюймовых. Даже на своем пути к исходной позиций эта колонна,
видимо, не обойдется без боя...
Западная, Няндомская, колонна, - продолжал Драницын, - движется на
Шенкурск через Верхнюю Паденьгу в составе одного стрелкового батальона,
добровольческой роты при двенадцати пулеметах, двух трехдюймовых и четырех
полуторадюймовых орудиях. Движение этой колонны, так же, впрочем, как и
восточной, требует героических усилий. Наша, центральная, колонна оказалась
в более благоприятных условиях. Ей не пришлось проделать таких походов,
какие выпали на долю наших соседей.
Сейчас обе фланговые колонны находятся приблизительно на таком же
расстоянии от Шенкурска, как и мы. Вот по этим радиусам... равным двадцати
пяти - тридцати верстам. Сегодня ночью мы должны сделать последний бросок и
на рассвете атаковать противника.
Противник знает сейчас только о Важской группе, дислоцирующейся здесь с
осени. Таким образом, он считает, что ситуация на Важском участке не
изменилась. Это тот козырь, благодаря которому мы должны выиграть.
Внезапность! Вот на чем построен наш план, товарищи!
Затем Драницын перешел к чтению боевого приказа. Перед батальоном
Сергунько была поставлена задача продвинуться вдоль Вельско-Шенкурского
тракта и овладеть деревнями Лукьяновской и Усть-Паденьгой. Морской батальон
Дерябина должен был двигаться по левому берегу речки Паденьги, выйти на
просеку к Удельному дому и овладеть вражескими укреплениями в этом районе.
Лыжникам и партизанам надлежало взять деревню Прилук, обеспечить фланги
батальонов Сергунько и Дерябина и поддерживать между ними непрерывную связь.
Из трех других рот полка, которым командовал Бородин, две оставались в
резерве в деревне Могильник, а третья рота частью прикрывала артиллерию,
стоявшую на правом берегу Ваги, частью должна была поддерживать огнем
батальон Сергунько, действующий на левом берегу.
Далее в приказе было точно определено время действия каждого
подразделения. Батальону Сергунько к пяти часам утра следовало занять опушку
леса, находящуюся в двух верстах южнее деревни Усть-Паденьги. Морскому
батальону Дерябина приказывалось к пяти часам тридцати минутам
сосредоточиться на опушке леса, что находится в одной версте северо-западнее
Удельного дома. Лыжникам и партизанам - к шести часам занять деревню Прилук.
- Это - все, - закончив чтение приказа, сказал Драницын.
Ему стали задавать вопросы, он отвечал подробно и обстоятельно. Его
лицо становилось тогда еще более серьезным, чем обычно, и упрямая, волевая
складка возле губ приобретала еще большую резкость.
"Так ли я говорил? Все ли было людям понятно?" - спрашивал он себя.
Комиссар взглянул на Драницына, почувствовал его состояние и ободряюще
шепнул:
- Не беспокойся. Доклад отличный... Затем Фролов обратился к
собравшимся:
- Вопросов нет?
Он провел рукой по колючим, давно не стриженным волосам, в которых
пробивалась уже первая седина. - Значит, все ясно, товарищи?..
Посмотрев на часы, он погасил в блюдце окурок, встал и обвел
собравшихся будто прощупывающим, долгим взглядом.
- Тогда в бой, - сказал он своим обычным, глуховатым, но сильным
голосом. - Покажем обнаглевшим разбойникам империализма, на что способны
русские рабочие и русские крестьяне!.. Сегодня партия и народ говорят нам: -
Вперед, к победе! - Мы слышим этот голос... Так будем же беспощадны к врагу!
Выполним указания товарища Сталина! Шенкурск будет взят. Иначе и быть не
может. В бой, товарищи!
Он вышел из-за стола и молча пожал руки всем командирам и комиссарам.
Невольное волнение овладело людьми. Все поняли: свершается то, чего каждый
ждал с таким нетерпением, о чем мечтал длинными зимними ночами. На рассвете
начнется долгожданный, решительный, священный бой...
Ровно в полночь бойцы морского батальона отправились на опушку возле
Удельного дома. Они снялись первыми, так как им предстоял длинный путь. Во
главе батальона шли командир Дерябин и комиссар Жилин. Выйдя из Березника,
батальон некоторое время двигался по Вельско-Шенкурскому тракту, затем
свернул в поле. Все бойцы встали на лыжи.
- В море, товарищи! - шутливо скомандовал Жилин. На людях поверх
обмундирования из-за отсутствия
маскировочных халатов было надето белье. Все шли молча. Лишь иногда
кто-нибудь из матросов, чертыхаясь, останавливался, чтобы поправить на лыжах
крепление. Небо было звездное, лунное. И при свете ночи вдали, будто берег,
смутно чернела кромка леса. Моряки торопливо двигались к ней.
Спустя два часа на тракте появился батальон Сергунько.
Тишина часто нарушалась либо окриками на лошадей, тащивших дровни с
ящиками патронов, либо перекличкой телефонистов, проверявших провода.
Вскоре батальон разделился: одна рота двинулась дальше по тракту, а две
другие свернули на фланги.
Последними протрусили по тракту возглавляемые Крайневым конные
разведчики. Им было поручено выполнять роль связных в том случае, если
телефонная связь окажется прерванной или временно нарушенной.
В пятом часу утра на тракте появился санный возок, запряженный тройкой
лошадей. На облучке возка сидел матрос в тулупе. Тройку сопровождал
верховой.
Проехав немного по тракту, возок свернул на полевую дорогу, миновал
покрытую льдом Вагу и двинулся по недавно вырубленной просеке.
Вовсю задувал ледяной, пронизывающий до костей ветер.
- Борей повернул рычаг, - оборачиваясь к саням, с усмешкой сказал
верховой. Это был Саклин.
В сопровождении Саклина Фролов и Драницын объехали все батареи.
Осмотрев орудия и поговорив с бойцами, они оставили санки в роще и вернулись