Инга Никитина. Северная Аврора

заключенных превращалась в рубище, многие из них ходили босыми или
заворачивали ноги в тряпки и обвязывали их веревками.
Заключенных не оставляли в покое даже ночью: врывались с обыском в
барак и все там переворачивали сверху донизу. Обыски обычно сопровождались
побоями. Охрана била изможденных людей резиновыми палками.
На острове свирепствовали цинга, дизентерия, сыпной тиф, но никто не
отделял больных от здоровых, и каждый день из барака выносились трупы.
Егоров и его товарищи молча выслушали этот жуткий рассказ.
Они сидели кучкой, тесно прижавшись друг к другу.
Все дрожали, хотя от скопища человеческих тел в бараке стало несколько
теплее. Никто уже не замечал ни духоты, ни вони, и когда изнеможение дошло
до предела, заключенные стали расходиться по нарам...
Доктор Маринкин лежал на крайних нарах возле бокового прохода. Он
чувствовал себя отвратительно. Подложив под голову локоть, Маринкин, не
отрывая глаз, смотрел на видневшееся в окне темное небо.
У Андрея от усталости слипались глаза, но как ему ни хотелось спать, он
не мог оставить доктора.
- Вот там должна гореть Полярная звезда... - задумчиво сказал Маринкин,
показывая рукой на небо.
Доктор говорил тихо, преодолевая мучительный приступ кашля. В груди у
него что-то шипело и клокотало, точно в кипящем котле.
- Я старый архангелогородец, Андрей. Я помнил эту звезду ребенком,
юношей, взрослым... Сегодня она не, горит. Но завтра она будет гореть! -
сказал доктор, справившись, наконец, с кашлем. - Завтра будет... Завтра
будут полыхать северные зори. Северная Аврора, как это называли в старину.
Это будет, будет! - упорно, будто убеждая себя, повторял Маринкин.
Андрей приложил ладонь к его лбу. Лоб был горячий. Егоров, который
проходил мимо, остановился возле доктора и тоже положил руку ему на лоб.
- Да, - с грустью проговорил он.
- Плохо?.. - сказал Маринкин, приподнимаясь и оправляя на себе одеяло.
- Мне не выжить, я и сам знаю...
- Плохо, что вы заболели. Только это и хотел я сказать. Ничего другого,
- спокойно возразил Егоров, усаживаясь возле Маринкина.
Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой.
- Завыли, гады! - громко, на весь барак сказал Жемчужный. Он лежал
против Маринкина.
С верхних нар спрыгнул Прохватилов.
- Это с "Оби", - по-северному окая, объяснил он. - Сирена... Тумана
боятся. Пужливы больно.
Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею.
- Ну как, Андрюша?
- Ничего... Знакомлюсь с англо-американским режимом, - горько пошутил
Андрей.
С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены. Откуда-то
выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах одеялом побежал к дверям
барака.
- Да замолчите вы! - кричал он. - Я больше не могу, проклятые!
Боцман догнал его и насильно уложил на нары:
- Спи, чудак... Чего кричишь? Не маленький, чай... Пуговицын притих.
В сенях загремели солдатские сапоги.
- Спать! Буду стрелять! - на ломаном русском языке крикнул за дверью
часовой и подтвердил свои слова стуком приклада.
- Иди спать, Андрюша... - прошептал Маринкин. - Я тоже подремлю...
Теперь мне легче.
Тяжело вздохнув, он закрыл глаза.
Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось ему... Перед
глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов. Мать останавливалась возле
изголовья и гладила его по голове, она что-то шептала, будто стараясь его
успокоить. Андрей начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту.
Затем опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов, и он снова
просыпался.
Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел нагнувшегося над
ним Жемчужного и пробормотал:
- Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду.
- Ты бредишь... - с беспокойством сказал боцман. - Тебе нехорошо? Не
заболел ли и ты?
- Нет, ничего... Просто что-то снилось... Андрей с трудом поднял
отяжелевшую голову.
Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и обняв его за
плечи, Жемчужный ласково сказал:
- Смотри, не расхворайся... Послезавтра Егоров решил провести заседание
партийной ячейки. У тебя билет не сохранился? Не сумел, поди, его спрятать?
- Я беспартийный, - признался Андрей, краснея и думая при этом:
"Хорошо, что в темноте не видно". Волнуясь и чувствуя, что краска продолжает
заливать лицо, он рассказал Жемчужному, как его допрашивали в тюрьме и как
перед лицом английских и американских контрразведчиков он самовольно принял
на себя звание коммуниста.
Жемчужный выслушал Андрея почти с тем же волнением, с каким тот
говорил.
- Молодчина! - сказал боцман. - Это от сердца вышло. Завтра я все
объясню Егорову. Ты настоящий большевик. Что же ты до сих пор молчал? Ведь
ты, поди, чувствовал, что к тебе относились, как к коммунисту...
Наступило молчание.
- Чувствовал... Душа моя была открыта, - сказал Андрей после паузы. - А
язык никак не мог выговорить: "Товарищи, вы считаете меня большевиком, а я
ведь беспартийный".
- Эх, вот чудак... - сказал Жемчужный. - Ты проще к людям подходи.
Проще! И с открытой душой. С людьми чем меньше мудришь, тем лучше, Андрюша.
Кончив беседу, они разошлись по своим местам.
"Теперь все станет ясно", - подумал Андрей. Ему казалось, что,
наконец-то, он вышел на дорогу, длинную, трудную, но единственно желанную.
За колючей проволокой, на острове, затерянном среди бурного, снежного моря,
среди мглы и тумана, он будет так же бороться, как боролся по ту сторону
фронта. Но теперь он будет уже коммунистом.
Подложив под голову вещевой мешок и накрывшись ватником, Андрей
мгновенно уснул и до самого утра спал без сновидений, спокойным и крепким
сном.
Утром он услышал чьи-то громкие голоса и, свесившись со своих нар,
увидел Маринкина. Лицо доктора еще более опухло, глаза воспалились. Возле
нар, на которых лежал Маринкин, стояли трое: американский лейтенант,
переводчик и солдат-англичанин.
- Этот болен, - доложил солдат, указывая на Маринкина. - Не может идти
на работу.
Лейтенант что-то коротко сказал переводчику.
- Встать! - приказал доктору переводчик.
- Я не могу... - Маринкин опустил ноги на пол и, застонав, опять лег на
нары. - Совсем ослабел...
Объясняя свою болезнь, он стал подвертывать ватные брюки и белье, чтобы
показать лейтенанту свои распухшие ноги, но тот брезгливым жестом остановил
его и, что-то пробормотав себе под нос, удалился.
- Это будет записано, как отказ... - заявил переводчик. - Вам дали
работу более легкую, учитывая ваше состояние.
- Но я не могу двигаться.
- Ваша фамилия Латкин? - не слушая доктора, обратился переводчик к
спустившемуся вниз Андрею. - Вы назначены вместе с Маринкиным.
- Мы выполним эту работу за Маринкина... - сказал Егоров, стоявший за
спиной Андрея.
- Я выполню эту работу, - сказал и Андрей.
- Это неважно... - переводчик пожал плечами. - Лейтенант считает, что
это отказ.
- Черт с ним, пусть считает... - насмешливо проговорил Маринкин и
обернулся к Андрею. - Не расстраивайся, дорогой мой! Лучше возьми пальто...
Накрой меня сверху. Знобит... Все, что можно было сделать со мной, чтобы
погубить меня, они уже сделали... Теперь мне все равно.
Английский сержант, стоя на крыльце барака и коверкая русские фамилии,
отправлял людей на работы. Работы были разные: рытье земли, пилка дров,
рубка деревьев в лесу, натягивание колючей проволоки, изготовление кольев и
столбов.
Андрея и Маринкина назначили на самую скверную работу: на чистку
выгребных ям при доме администрации. Это было сделано совершенно
сознательно. Днем к Андрею подошел комендант Мудьюга и спросил его
по-русски:
- Сколько лет тебе дали?
- Я военнопленный. Суда не было.
- Жди, пока расстреляют!
Комендант, посасывая трубку, смотрел в глаза Андрею. Затем он показал
на выгребную яму с нечистотами и сказал:
- Ты языком вылижешь мне все это!
Это был высокий толстый англичанин. В правой руке он держал длинную,
гибкую палку на тоненьком черном кожаном ремешке. К концу этой палки был
приделан стальной гвоздь.
Губы Андрея затряслись.
- Это что? Издевательство? - крикнул он коменданту.
- Молчать! Здесь не митинг, а каторга, - сказал комендант.
Затем он размахнулся и ударил Андрея кулаком по скуле. Андрей
пошатнулся.
Толстые обрюзглые щеки коменданта затряслись. Обычно тупое,
безразличное выражение его косых глазок сменилось яростью.
- Отныне ты лишен всех прав, так и знай. Не то что разговаривать, я
даже мычать тебе не позволю! - закричал он. - Слышишь? Мне дана полная
власть. Я могу пристрелить тебя, как собаку, и выбросить туда, - он указал
рукой на кресты, черневшие за проволокой.
- Еще неизвестно, кто скорее будет лежать там... - тихо проговорил
Андрей.
Комендант посмотрел на Андрея как бы недоумевая, затем круто,
по-военному, повернулся, вскочил на крыльцо и, хлопнув дверью, скрылся в
бараке.
Вечером, после обеда - так называлась мутная водица, в которой плавало
несколько крупинок риса, - к Андрею подошел Егоров и, поблескивая своими
умными, молодыми глазами, одобрительно сказал:
- Ценишь ты себя, Латкин... Это хорошо. Даже здесь, в этой могиле, где
в человеке хотят искоренить все человеческое, будем помнить, что "человек -
это звучит гордо"... Но теперь берегись! Комендант выходку твою запомнит.
- Я не боюсь, - сказал Андрей. Ему показалось, что Егоров жалеет его и
как бы советует впредь быть осторожнее.
- Пойми меня правильно, - перебил Егоров. - Я не говорю тебе:
береженого бог бережет... Это было бы рабством духа. Такую низость я тебе не
посоветовал бы... Но душевную силу надо беречь. Не растрачивать ее
попусту... Впереди еще большие дела!..
И он протянул Андрею руку.
Ночью возле больного Маринкина собрались Базыкин, Егоров, Жемчужный,
Андрей. Все они пили горячую воду из консервных банок и шепотом
разговаривали друг с другом. В печке трещал хворост. Его принесли
заключенные, работавшие сегодня в лесу. Печная дверца была раскрыта. В
жаркой полосе света, тянувшейся из печки, сидел моряк Прохватилов и палочкой
разгребал угли вокруг закопченного старого чайника. Воду грели в печи.
Андрей стоял на коленях возле нар, глядя на желтое, опухшее лицо
Маринкина с большими отвислыми усами. Маринкин лежал, прикрыв глаза рукой.
Все черты его лица казались застывшими.
Большая часть барака была погружена во тьму. За дощатыми стенами угрюмо
стонал ветер, порывами налетавший с моря.
Андрей, волнуясь и перебивая сам себя, коротко рассказал свою
биографию.
- Вопросы будут? Нет... Голосуем, товарищи? - шепотом спросил Егоров.
Все, кроме Андрея, подняли руки.
- Клянусь до конца моей жизни быть верным членом коммунистической
партии... - прошептал Андрей. - Клянусь жить и бороться ради трудового
народа. Клянусь отдать мою жизнь делу Ленина, борьбе за счастье рабочего
класса, за счастье моей родины, за советскую власть...
Маринкин открыл глаза. Слеза скатилась по его щеке. Дрожащей рукой он
коснулся волос Андрея.
- Даже здесь... - он закашлялся. - Даже здесь, в этом страшном лагере
смерти, сияет наша звезда!.. Она осветит все человечество, Андрюша! Эта пора
придет!.. И ты ее увидишь!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Архангельские рабочие не забывали своих арестованных товарищей и
заботились о них, как могли. Все отлично понимали, что пленникам Мудьюга
грозит голодная смерть. По ночам к Шурочке Базыкиной являлись незнакомые
люди. Одни из них приносили рыбу, другие - хлеб. Все это необходимо было
переправить на Мудьюг. Но разрешение могла дать только контрразведка
союзного командования.
Шурочка отправилась туда. Ее принял на этот раз французский лейтенант
Бо.
В контрразведке наравне с англичанами и американцами служили и
французы.
Помещалась она в центре города, в том. же здании, где находился штаб
Айронсайда, и официально именовалась Военным контролем. Агенты ее были
разбросаны по всему фронту, но главным образом они вели работу по наблюдению
за русским населением. Лейтенант Бо, бывший служащий одной из французских
фирм, имевших до революции представительство в Москве, отлично говорил
по-русски.
Вскинув на нос пенсне в золотой оправе, он нетерпеливо выслушал
Шурочку.
- Напишите прощение... - сказал он, бросив на нее неприязненный взгляд.
Она написала. Офицер, недовольно щурясь, просмотрел бумагу и удалился к
своему начальнику, английскому полковнику Торнхиллу. Через некоторое время
Бо вернулся, и по его лицу Шурочка поняла, что разрешение получено. Теперь
оставалось только сдать посылку. Но к кому следовало обратиться по этому
поводу?
- Ступайте на пристань, - не глядя на Шуру, сказал лейтенант. - Там
стоит лагерный пароход. Вызовите сержанта Пигалля. Он все оформит.
Полковник Торнхилл удовлетворил просьбу Базыкиной со специальной целью.
Он сказал лейтенанту:
- Я это делаю вне правил, как исключение! Уверен, что через Базыкину
большевики хотят наладить связь с Мудьюгом. Две-три посылки, и мы их
поймаем, Бо! Не спугните их сразу...
Ничего не подозревающая Шурочка взяла разрешение, зашла домой за
посылкой и отправилась на пристань. Французский часовой, стоявший на пирсе,
крикнул в дежурку:
- Мсье Пигалль! К вам.
Навстречу Базыкиной поднялся из-за стола сержант с кудрявой каштановой
бородкой и веселыми орехового цвета глазами. Он играл в кости и, когда Шура
появилась, был в выигрыше. Полы его голубовато-серой шинели были зацеплены
за пояс и открывали толстые короткие ноги в таких же голубовато-серых
суконных шароварах и в коричневых теплых гамашах.
Несколько секунд француз молча курил, глядя на Базыкину, затем отложил
свою трубочку с длинным черенком, прочитал разрешение и принял посылку. Ему
понравилась молодая красивая русская дама, так легко и свободно заговорившая
с ним по-французски.
- О, мадам, - улыбаясь, сказал Пигалль, - у вас почти парижский
прононс... Я ведь парижанин, мадам... Вы тоже интеллигентный человек. Ах, вы
учительница! Ну, это сразу видно... Поверьте, я сделаю все, что будет в моих
силах.
Перед отправкой катера лейтенант Бо вызвал к себе сержанта.
- Пигалль!.. - сказал он. - Ты должен будешь просматривать каждую
посылку Базыкиной... И самым тщательным образом. Понял?
- Вполне, господин лейтенант.
- Постарайся войти в доверие... к этой красотке! - лейтенант
усмехнулся.
- Постараюсь, господин лейтенант.
- Будешь сообщать мне обо всем подозрительном.
- Подозрительном?.. Хорошо, господин лейтенант. Пигалль смутился,
выслушав такого рода приказание:
"Шпионить за этой юной дамой? Мне?"
Он даже внутренне возмутился, так как совершенно искренне считал себя
социалистом.
"О, нет! Необходимо избавиться от этого дела... Но как? А вот когда
лейтенант увидит, что от меня мало проку, он оставит меня в покое. Да, так
будет лучше всего! Это будет самый лучший выход".
Через неделю Шурочка опять пришла на пристань, и сержант Пигалль снова
принял у нее посылку.
- Я имел удовольствие познакомиться с вашим мужем, с мсье Базыкиным, -
любезно улыбаясь, сказал Пигалль. - Он тоже очень интеллигентный человек,
хотя его французское произношение неизмеримо хуже вашего. Мы беседовали с
ним о Жоресе, о трагическом выстреле, которым был убит наш великий Жорес.
"Странный француз, - подумала Шурочка. - С чего он вдруг заговорил о
Жоресе?.. Уж не провокатор ли?"
Но сержант добродушно улыбался, и видно было, что он просто рад
полюбезничать с молодой женщиной. Это привносило какое-то разнообразие в
надоевшую ему казарменную и лагерную жизнь. Провожая Базыкину, Пигалль
сказал, что она фея и что мсье Базыкин должен быть счастлив, имея такую
жену.
- Такое доброе сердце! О!.. - воскликнул француз. -И уж, конечно,
вашего супруга рано или поздно освободят, хотя он и большевик...
Через две недели болтовня Пигалля стала еще непринужденнее.
- Мадам, ваш адрес? - спросил он однажды. - Я сам приду к вам за
посылкой.
Шурочка вспыхнула. Но сержант зашел всего на несколько минут, подарил
детям плиточку шоколада и рассказал о том, как хорошо ему жилось в мирное
время, когда он служил упаковщиком парижского универсального магазина
"Лафайетт"... Затем посмотрел на Шурочку, грустно улыбнулся и, сказав, что
жизнь стала слишком печальна, быстро ушел.
Пигалль шагал к пристани, еле волоча ноги не от физической, а от
душевной усталости. "Какую позорную роль играю я, - думал он. - Еще счастье,
что эта дама не дает мне никакого повода для доносов, но все-таки, Пигалль,
стыдись! - упрекал он самого себя. - Несчастная женщина, и сделали ее
несчастной мы. Ах, Пигалль, а ведь ты когда-то кричал в кафе о героях
Коммуны! Не замечать человеческое горе легче легкого. Помоги этой
несчастной. Тогда ты вправе будешь называть себя социалистом".
Однажды, смертельно стосковавшись по мужу, Шура написала ему письмо на
тонкой папиросной бумаге. Катышек, запачканный в рыбьей крови, был так
искусно спрятан среди внутренностей рыбы, что при осмотре даже самый
внимательный глаз не нашел бы в посылке ничего подозрительного, а беспечный
Пигалль тем более ничего не заметил, так как и не старался искать.
Встретившись с Потылихиным на конспиративной явке, Шурочка все
рассказала ему о Пигалле.
- Ты в своих записочках пишешь Николаю только о домашних делах? -
спросил Максим Максимович.
- Да, только об этом.
- Ну и продолжай в том же духе. Посылки, несомненно, просматриваются...
Значит, в них ничего не находят. А если и найдут, тоже не бог весть какое
преступление. Ничего тебе не будет. Разве что перестанут принимать посылки.
Спустя неделю от Потылихина пришел к Шурочке старый рабочий
судоремонтного завода Греков. Шурочка отлично знала его и вполне ему
доверяла. Греков принес письмо.
- Это - очень важное дело, Александра Михайловна... - сказал он. -
Информационный бюллетень для наших на Мудьюге. Его нужно отправить так же,
как ты отправляешь и свои письма. По содержанию все в порядке, тоже как
будто твои домашние дела. Бюллетень зашифрован. Но Коля все поймет. Конечно,
риск есть, но небольшой... Что делать? Нашему брату все время приходится
рисковать... Семь бед - один ответ. Перепиши это письмо своим почерком.
Шурочка с радостью на все согласилась.
Наступил ноябрь.
Поздним вечером Пигалль опять появился у Базыкиной. За чаем он вдруг
вытащил из-за пазухи свой солдатский бумажник и, смущенно оглянувшись,
словно в комнате могли быть еще люди, передал Шурочке записку:
- Вот, мадам, от мсье Базыкина...
Сердце у Шурочки сильно забилось. В записке не было ничего особенного.
Николай Платонович благодарил жену, целовал детей. В конце было написано:
"Судьба милостива, что дала нам возможность обменяться хоть парой слов".
- Большое спасибо, - сказала побледневшая Шурочка. - Но как вы пошли на
это, мсье Пигалль?
- Ах, мадам! Ведь никто не узнает! И, кроме того, мы с вами не
занимаемся политикой... - сказал сержант. - Если это письмо вам доставило
хоть немного радости, я счастлив... Ведь моя жизнь тоже не из легких, мадам.
Я состою надсмотрщиком на работах... Старшим надсмотрщиком! Пока я имею эту
возможность, я готов... Вот если меня переведут, тогда...
Он развел руками.
- Мне часто приходится разговаривать и с мсье Базыкиным и с другими...
Правда, мсье Егоров не говорит по-французски. Зато мсье доктор немножко
говорит и помогает нам объясняться. Да и я сам теперь тоже немножко говорю
по-русски. Боцман карош! - Пигалль улыбнулся. - Если соблюдать инструкции,
мадам, - продолжал он, - то жить на Мудьюге нельзя. А умереть можно! В конце
концов, инструкции сочиняли англичане! А мы ведь французы.
Сержант лукаво рассмеялся и потрогал свою кудрявую бородку.
Напоив его чаем, Шурочка решилась написать ответ Базыкину. Письмо опять
было исключительно домашнего характера. Базыкин получил его и снова ответил
ей через Пигалля.
Когда Шура пришла на конспиративную квартиру, помещавшуюся в рабочем
общежитии на Смольном Буяне, ей удалось встретиться с Потылихиным, и она
опять подробно рассказала ему о беседе с французом.
- Ты поступила правильно, - подумав, сказал Потылихин. - Если он
провоцирует тебя, то ничего не добьется. Мы сами с усами, и нас на лапте не
объедешь... Кроме того, ты не должна выказывать ему недоверия. Именно в том
случае, если он специально подослан, опасно было бы показать, что ты не
веришь ему или боишься его. А эти невинные записочки вреда нам не
принесут... Ты знаешь, Шурочка, - продолжал он после короткого молчания, -
может быть, тут есть и другое: возможно, что наши стали его понемножку
обрабатывать. Вдруг он в самом деле втянется? Это была бы великолепная
связь! Вот тогда... Но посмотрим... Торопиться не следует.
Остров Мудьюг, занесенный снегом, обдуваемый со всех сторон штормовыми
ветрами, напоминал кладбище, окруженное ледяным оцепеневшим морем. Бараки
еле отапливались, одежда на заключенных превратилась в тряпье, съестной
рацион стал еще меньше, а количество работы прибавилось. Словом, все было
именно так, как предполагал Базыкин.
Сообщение с Архангельском в это время года обычно прерывалось. Только
ледокол "Святогор" с величайшими трудностями добирался от Мудьюга, и то не
до самого Архангельска, а до станции Экономия, находящейся в 15 верстах от
города.
Лазарет Мудьюга был переполнен больными, лежавшими вплотную друг к
другу. Число крестов на кладбище увеличивалось с каждым днем. Умерших
хоронили в общих могилах.
Группа шенкурца Егорова - Прохватилов, Жемчужный, Базыкин, Маринкин,
Андрей Латкин и еще несколько человек - работали на постройке погреба, как
им говорили. Работы велись под наблюдением французского сержанта Пигалля.
Пигалль оказался простым, отзывчивым парнем. Он старался, чем мог, облегчить
участь заключенных и, если поблизости не видно было начальства, делал им
всяческие поблажки.
Однажды француз, к удивлению Базыкина, передал ему письмо от Шурочки.
Егоров и Базыкин часто разговаривали с Пигаллем, объясняя, что такое
коммунизм и как протекала революция в России. Француз охотно слушал обоих.
- Да, с буржуазией так и надо было поступать... Она ведь источник всех
мерзостей, - сказал он Базыкину. - Вы правы, друзья.
- Друзья?.. - простодушно воскликнул боцман, когда Базыкин перевел ему
слова Пигалля. - А сам ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг!
Все рассмеялись. А Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и
воскликнул:
- Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете... Я вам докажу, вы
увидите, что я не враг ваш.
Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака.
Прохватилов снова завел разговор о побеге.
- Сил больше нет, - сказал он. - Надо бежать! Выберем день, когда
француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго... А
часовых у ворот прикончим.
- На вышке тоже часовые, - угрюмо сказал Андрей.
- Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим
морем.
- По пояс в снегу? - возразил Егоров.
- Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще
есть...
- Тропа? Неделю уж как метет... А ночью, как задует, как начнет
бушевать, так в десяти шагах ты не найдешь дороги не только что вперед, а и
назад... Эх ты, кочегар! - усмехнулся боцман. Да и француз никого не
выпустит. Что ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело - немножко пособить, а
другое - под расстрел из-за тебя идти. Очумел ты, Григорий.
И Жемчужный с досадой махнул рукой.
На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным "разливальщиком"
кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь
погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.
С каждым днем доктор становился все молчаливее, точно жизнь в нем
постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и
передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.
Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые,
изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они так же, как и
Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у
него, как он говорил, "кости стучат".
- А я все ж побегу, - пробормотал Прохватилов. - Замерзну - черт с ним!
Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью.
- Нет, Гриша, - сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на
плечо. - Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея - безумие.
Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты,
белые... В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам
всех перехватают.
Матрос пожал плечами.
- А ты не воображай, что умнее всех, - строго сказал Жемчужный. - Ты
слушай, что тебе говорят. - Он оглядел матроса с головы до ног. - Беглец! Эх
ты!.. Жаль, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь?
- А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? - Прохватилов махнул рукой.
- До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно!
Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи... Я ведь вас не неволю. Кто не
хочет, не надо... Моя голова одна! Я ей хозяин.
Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу:
- Ты член партии?
- Ну? Ну и что?.. - закричал Прохватилов.
- А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе
заблагорассудится... Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть
дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать!
- Дальше что? - глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами,
спросил Прохватилов.
- Дальше вот что, - спокойно ответил Базыкин. - Твой побег вызовет