Ишков Михаил. Валтасар (Падение Вавилона)

   - Я готов в этом поклясться!
   - Тогда объясни, почему при первой нашей встрече ты утверждал, что горцы Хуме не посмеют совершить набег на наши северные земли?
   - Таково было обещание Астиага. Армия застоялась, мы давным-давно уже не воевали. Когда Гарпаг и сочувствующие ему сильные поставили вопрос о необходимости насытиться добычей, Астиаг был вынужден согласиться. Он дал слово, что в ближайшее время мы обрушимся на Лидию, но только при условии, что Нериглиссар выступит вместе с нами. Со своей стороны сильные поклялись поддержать Спитама, которому Астиаг завещал престол. Это случилось за год до твоего приезда в Экбатаны, когда Нериглиссар крепко держал власть в своих руках. Затем он ушел к судьбе, его сын проворонил трон, к власти пришел Набонид, и Астиаг взял свое слово назад. Видал бы ты, как он гневался, когда ваши промотавшиеся негодяи принесли весть, что Лабаши закололи в собственно дворце. Тоже мне, претендент... - скривился Кир. Астиаг решил затеять большую войну с Вавилоном, что всем нам представляется безумным предприятием. На этом настоял Спитам. Он хочет при жизни царя избавиться от сильных в Мидии и в первую очередь от меня, так как я внук Астиага и имею такие же права на престол, как и он, муж его дочери. Мы не можем позволить губить страну, мы не можем допустить, чтобы на наших землях заправляли маги Спитама. Когда я говорил, что горцы не посмеют напасть на Харран, я был уверен, что Астиаг сдержит слово. Теперь, когда он его нарушил, когда он подтолкнул горцев Хуме на безумие, я больше не считаю себя связанным клятвой Астиагу.
   К полночи небо затянуло тучами. На горы опустилась беспросветная тьма, стих ветер. В наступившей тишине особенно звучно потрескивали сучья в маленьком, поддерживаемом персидским царем костерке. Потрескивали все реже и реже, пока их голос совсем не стих. Только угольки ещё слабо светились на костровище. Тогда, в подступившей к стоянке тишине послышались редкие шорохи. Скоро они обозначились как ритмичные слабые пошаркивания, словно кто-то невидимый, неспособный оторваться от земли, подбирался к ним из долины, где проходила торговая тропа.
   - Слышишь? - вскинул голову Кир.
   - Да, - тихо отозвался вавилонянин. - Кто-то ступает по земле, шевелит траву, подбирается...
   Кир осторожно потянулся к луку, приладил стрелу. То же самое сделал Нур-Син.
   Шорохи стихли. Затем неожиданно близко послышался заунывный дребезжащий голосок.
   - Люди добрые, не стреляйте. Пожалейте старика, позвольте погреться у вашего костра. Мочи нет, как устал, и поводырь мой совсем притомился. Дозвольте, а-а?
   - Ты кто? - также по-арамейски выкрикнул Нур-Син. - Откуда идешь? Из Вавилона?
   - Да, господин, я слеп, иду из Вавилона, блудницы мощной, крупной, многолюдной.
   Нур-Син немного опешил, затем выкрикнул.
   - Сколько вас?
   - Двое, господин. Я и мой поводырь, мальчишка...
   Нур-Син и Кир переглянулись, затем царь, прихватив с собой кожаную сумку со стрелами, пригибаясь, отбежал во тьму. Там прилег за каменным выступом, приладил стрелу.
   - Хорошо, - вновь крикнул в темноту Нур-Син, - можете приблизиться. Выйдите на свет и идите не спеша, иначе...
   Он подбросил в костер сучья. Когда они разгорелись, пламя осветило стоянку, донесся ответ.
   - Как прикажешь, господин.
   Следом внизу на склоне обозначились две фигуры. Они начали карабкаться в сторону костра. Скоро Нур-Син разглядел старика, который держался за согнутую в локте руку мальчишки, обряженного в рваный халат с длинными, как у кочевников, рукавами. Ходоки наконец добрели до спасительно огня, оба разом присели, старик протянул руки к огню. Также поступил и молоденький поводырь, только вместо рук у него были культи. Кир выбрался из-за камня, вошел в круг света, присел на корточки. Лук по-прежнему держал наизготовку - стрела была прилажена к тетиве, правда, тетива была ослаблена.
   Старик размотал покрывало, укутывавшее его голову, расправил ткань, накинул на плечи, блаженно пожмурился. Что-то знакомое было в чертах его лица, но где и когда Нур-Сину приходилось встречаться с этим несчастным изможденным старикашкой, он никак не мог вспомнить. Смущало и другое знание стариком стихов Иеремии, в которых он называл Вавилон блудницей.
   Он так и спросил странника - где и когда тот слышал эти слова?
   Старик внезапно и жутко улыбнулся и выговорил.
   - Далее сказано: "...погрузится Вавилон и не встанет от того бедствия, которое я наведу на него, и они совершенно изнемогут..." Так, Нур-Син?
   Вавилонянин отшатнулся, затем резко наклонился к старику, сбоку заглянул в его лицо. Он точно видел его?
   До боли захотелось вспомнить.
   Старик, почувствовав его дыханье, не повернулся. Он по-прежнему взирал на огонь пустыми, кроваво-красными глазницами. Наконец хрипло, обмякшим от тепла голосом выговорил.
   - Не трудись, Нур-Син, хранитель царского музея. Придет срок, и вспомнишь. Скажи, кто твой собеседник и почему вас двое. Он, видать, не робкого десятка, если в ночную пору открыто разводит огонь в горах.
   - Он - повелитель этой земли. Его зовут Кир, сын Камбиса. Называй его государь.
   - Слыхал о таком, - покивал слепец. - Хвала Господу, мне повезло. Напротив меня царь Парса, сбоку знатный, принадлежащий к царскому роду. Ты, Нур-Син, как я слышал, потомок грозного Ашшурбанапала, потрясателя четырех частей света?
   - Это правда, странник, - откликнулся Нур-Син.
   - Я проведу ночь в подходящей компании. Это забавно, - он, до сих пор говоривший по-арамейски, употребил слово на языке иври, которое обозначало любопытство.
   Старик сделал паузу, потом обратил лицо точно на спутника Нур-Сина.
   - Кир, рассказывают, что ты и твои люди поклоняетесь огню? Вы считаете его священным.
   - Да, старик
   - Что ж, пусть так и будет, - выговорил старик. - Пусть возле костра сидят три царя и несчастный из несчастных, нищий из нищих. Этот мальчишка, - указал он на маленького поводыря, - проклят и изгнан из рода. Его судьба настолько незавидна и противоположна нам, что мы из милости можем позволить ему присутствовать при нашей встрече.
   - Ты назвал себя царем! - воскликнул Кир. - Разве это не кощунство?
   - Нет, царь персов. Вы видите перед собой царя. Ты так и не узнал меня, Нур-Син?
   Вавилонянин резко прижал руки к груди.
   - Седекия! - выдохнул он. - Ты ли это?
   - Да, писец, это я. Видишь, как далеко забрел. Бог, наделивший меня царственностью, вразумляющий страданиями, ведет меня. Господь учит меня. Мне остается только внимать. В моем сердце, Нур-Син, не осталось злобы. Мне было откровение, истинное, потрясающее. Я говорю правду, ибо знаю, что ты, по примеру своего господина, ни в чем и никогда не верил мне. Поверь сейчас. Как-то надзиравший за мной страж явился в мою каморку в расстроенных чувствах. Швырнул на стол глиняную миску с кашей и всхлипнул. Мне стало жаль его. Понимаешь, сын Набузардана, мне, царю Иудейскому, плоть от плоти Давидовой, стало жаль какого-то грубого гоима!
   Он в наказание начал бить себя по щекам. Сокрушаясь, посыпал голову собранной возле костра пылью и золой, потом замер, вперил пустые глазницы в землю.
   Никто не осмелился нарушить тишину. Наконец старик пошевелился, вновь протянул руки к огню. Согрел их, затем деловито просунул к огню ступни. Начал поворачивать их влево, вправо. Кир и Нур-Син, как завороженные, следили за этими сизыми, костлявыми ступнями, худыми пальцами, желтыми необрезанными ногтями. Мальчишка же, согревший культи, вдруг улегся на землю и свернулся клубком - видно, устал за день. Сладко ли с рассвета до заката тащиться по горным дорогам?!
   - Я спросил тюремщика, - тонким голосом воскликнул Седекия, - у тебя погиб сын? Страж всхлипнул, и я, лишенный очей, узрел, как его лицо омылось слезами. Он долго мучился, наконец нарушил запрет разговаривать с пленником и ответил - да, негодяй. Мой сын утонул. Вчера похоронили на дворе. Обмазали воском и в землю. Он зарыдал - видно, долго крепился на людях, а забрел в тюрьму и расстроился. Потом опомнился, спросил, откуда мне известно, что случилось с его сыном. Я ответил - догадался. Господь подсказал. Не печалься, успокоил я стража, горе проглотят дни. Тюремщик ушел, даже ногой на прощание не ударил, а я с того часа начал прислушиваться и присматриваться.
   Старик изогнул руку, вскинул кисть - указательный палец оказался направленным в темное небо - и повел ею сверху вниз и справа налево. Нур-Син затаил дыхание. С напряженным лицом ждал Кир
   - С той поры я задумался, - спросил Седекия, - зачем пожалел врага? Он был груб со мной, бил, запрещал плакать, страдать. Никогда со мной не разговаривал. Зачем я врал, зачем боялся, зачем губил людей - ох, скольких я погубил! Зачем зарезал твоих братьев, Нур-Син? Зачем все это? Зачем губил людей твой прадед Ашурбанапал. Зачем ты убиваешь людей, Кир?
   - Я их не убиваю. Мои руки чисты, - ответил юноша.
   - Пока. Ты - царь, ты будешь губить людей. Но зачем? Это нужно Господу? Это нужно Мардуку? Этим ты прославишь священный огонь?
   Ему никто не ответил, только спустя какое-то время Нур-Син спросил.
   - Ты нашел ответ?
   - Да. Бог поговорил со мной, обещал прислать на землю Спасителя. Он явится, объяснит, зачем столько зла. Он скажет, так поступать не следует. Тогда откроется Вавилон небесный. Распахнутся Врата небес, и все мы увидим, что это хорошо весьма. И не едино лицо будет у Спасителя...
   Кир вдруг перебил его.
   - Их будет три? И звать их будут Саошиант?
   - Не знаю, - признался старик. - Только ведаю, что единым добрым поступком мне тоже будет позволено заслужить царство небесное. Мне - царю иудейскому Седекии, брату Иосину и Иехонину, потомку Давидову, погубителю священного града и своего народа, который изгнал меня от своих домов, лишил земли и воды...
   - Но как ты оказался здесь? - воскликнул Нур-Син.
   Старик улыбнулся.
   - Твой господин - змей и искуситель. Он таит в сердце грех и содрогается от близости расплаты...
   Седекия внезапно оборвал речь, затем продолжил спокойным и тихим голосом.
   - Когда свершилось насилие над Лабаши и к власти пришел Набонид, о чем тайком шепнул мне страж, за мной пришли. Подняли на руки и понесли куда-то. Я думал, несут на казнь, видно, твой хозяин, Нур-Син, не простил мне строптивости в ту пору, когда меня вознес Амель-Мардук, а твой отец гибели сыновей. Я бы сам пошел, побежал бы, если бы ноги меня слушались. Сердце трепетало от страха, а бессмертная моя душа пела, радуясь скорому освобождению. Знал бы ты, как трудно слепому сидеть в темнице, куда и лучику света не проникнуть! Я полагал, мне худо, оказалось, бывает и хуже. Набонид выдумал мне новую кару - заявил, что я ему больше не нужен и могу идти на все четыре стороны. Могу возвратиться в Иудею, могу остаться в Вавилоне. Меня не будут преследовать. Иди, сказал он, и я пошел.
   Добрался до канала Хубур, но мои сородичи отвернулись от меня. Только Иезекииль приблизился, поговорил со мной. Паршивой овце, сказал он, нет места в стаде, ибо если парша распространится, пастырь погубит все стадо. Я не противился! - старик вновь вскинул руку с поднятым указательным пальцем. - Я не возразил, я решил утопиться. Но мне не дали утопиться. Как иначе я мог покончить с собой? Забрести на высоту и броситься вниз, но где эта высота? Так бродил, пока не встретил этого мальчишку.
   Он пнул поводыря пяткой в бок. Тот поднял голову, расширисто и сладко, словно котенок, зевнул и вновь свернулся калачиком.
   - Он был вором. Сначала ему отрубили левую кисть, потом, когда вновь попался, правую. Как ему добывать хлеб? Сородичи изгнали его из поселения сказали, нам не нужны преступники. Сам он из потомков пленных египтян, которых когда-то расселил возле Вавилона Навуходоносор. Говорит, отец умер, матери трудно стало, есть хотелось. Что ж, и так бывает...
   Старик замедленно покивал, нащупал хворостинку и, не глядя, подбросил её в огонь. Пламя едва не коснулось его пальцев, затем язычки огня с радостью приняли жертву, затрещали, заговорили о том, что благое дело зачтется. Кир во все глаза смотрел на костер, однако слова не вымолвил. Затем обратил свой взор на слепца.
   Седекия продолжил.
   - Идем мы неведомо куда. Днем топаем, просим милостыню, вечером отдыхаем. Порой добрые люди делятся с нами едой... - он выразительно взглянул на Нур-Сина. Тот торопливо протянул старику жареную птичью тушку. Тут же мальчишка вскинул голову, его угостил Кир.
   Небо вдруг разом очистилось от туч. На нем было столько звезд, что голова кружилась разглядывать их все по очереди. Висели они низко, над самыми вершинами, прислушивались и иногда яркими росчерками, не удержавшись, падали вниз. Когда Седекия и поводырь наелись, стало радостно от того, что старик был сыт, мальчишка был сыт. Тот ловко сжимал культями жареную утку, сожрал её всю, до последней косточки. В отличие от него царь иудейский ел аккуратно, косточки обсасывал, при этом жмурился от удовольствия и даже что-то напевал.
   Утром конный разъезд персидского царя отыскал господина. Тот приказал доставить слепца и мальчишку в Сарды.
   - Ты много знаешь, царь иерусалимский? - спросил он, когда старика и мальчишку привязали к спине лошади.
   - Много, государь.
   - Вот и расскажешь мне, что знаешь.
   - Хорошо, государь, а потом вновь отправлюсь в путь. Говорят, в той стороне, где восходит солнце, лежит Индия. Хотелось бы взглянуть на нее.
   - Как? - не удержался от вскрика Кир.
   - Душой, государь.
   Глава 5
   Спустя две недели как горцы страны Хуме перешли границу Вавилона, Луринду, отчаявшись, решилась наконец послужить богине любви, войны и плодородия Иштар. С утра в домашней бане напарилась, вымыла тело - терла руками кожу и плакала. Мысль, что кто-то чужой, грубый, начнет тискать её, касаться грудей, совать руки, куда не просят, приводила женщину в ужас. Это была великая жертва, но как иначе умилостивить богиню?! Было смутно и страшно, тем более что помощи от Иштар ей вряд ли дождаться. Не верилось, что оскорбленная такими долгими поисками ребенка небожительница простит её, очарованную словами иного всемогущего и одинокого повелителя, создавшего небо и землю. Исполнить долг склоняла её и Гугалла, вдруг поменявшая неприязнь к невестке на сочувствие. После отъезда Нур-Сина она часто навещала его дом. Сначала помалкивала, оттопыривала нижнюю губу, говорила редко, с укоризной. Спрашивала, сколько того, сколько этого запасла невестка. Проверила кладовые, дала нагоняй арабам, выругала Нана-силим довела старуху до слез. Потом однажды осталась на ночь, затем ещё раз и ещё и как-то призналась, что жена среднего сына Наида, поселившегося со всей семьей в отцовском доме, ни во что её не ставит.
   Гугалле было немало лет, но до сих пор она была красива и соблазнительно обильна телом. Свекровь тщательно следила за собой, заставила и Луринду заняться притираниями, научила пользоваться черной краской для подведения бровей и ресниц, зеленой - для наведения теней вокруг глаз и красной - для губ и щек. Вот только красить хной ладони и ступни, а также делать татуировку, Луринду наотрез отказалась. Сказала, что дочерям шушану подобные излишества не к лицу.
   - Ну и правильно, - подумав, согласилась Гугалла, потом спросила. Что надумала насчет наложницы?
   Луринду расплакалась и с горя, с рыданиями и всхлипами призналась, что чужая женщина в объятиях Нур-Сина, ей что нож в сердце. Если этого не миновать, она попросит Нур-Сина выделить жене её долю имущества и поселить отдельно, чтобы только не видеть, не плакать, не поддаваться злому.
   Гугалла задумалась. Молчала день, другой, потом тайно пригласила в дом Нур-Сина знахарку и приказала ей проверить невестку. Та собрала месячные в глиняный пузырек, два дня отсутствовала, потом явилась и также по секрету сообщила обеим женщинам, что Луринду здорова, и ей, знахарке, непонятно, почему Иштар обходит её милостью. Она заявила, что приготовит особое снадобье и, когда Нур-Син вернется домой, пусть обмажет детородный орган, и Луринду пусть не стесняется - слижет все это перед зачатием.
   От подобных рецептов у молодой женщины закружилась голова, она едва в обморок не упала. Однако Гугалла не стала её корить, наоборот, посоветовала не спешить и, если она уж такая щепетильная, пусть сходит и послужит Иштар.
   Луринду не выдержала и, не скрывая язвительности, спросила свекровь видать, та не раз занималась исполнение обряда.
   - А как же, милая, - Гугалла совсем не обиделась. - Потому у меня четверо сыновей, а надежды на Набузардана не было никакой. Им бы все воевать.
   Он сделала паузу потом с нескрываемой горечью добавила.
   - Мой-то падок был до самых грязных шлюх, которых к нему в шатер толпами таскали. На меня у него уж сил не оставалось. Одна надежда на Иштар. Только старшие от мужа.
   Это признание сразило молодую женщину. Видно, в самом деле выбора у неё не было.
   Гугалла отвадила от дома и Даниила, который с той поры, как доставил в дом царского посла принадлежавшие Рахиму рукописи Иеремии, взял за правило навещать хозяйку. Вел себя тихо, попыток навалиться на неё больше не делал - наверное, побаивался Нур-Сина, оказавшегося в фаворе у нового правителя, - но сильно страдал и все корил себя за похотливые желания, которые напрочь отбили те сны, в которых ему являлся Яхве и делился с ним откровениями.
   От Нур-Сина не было ни слуху ни духу. Луринду не знала, что думать. Неужели муж в дальних отлучках, как и его папенька, забыл обо всем на свете и из борделей не вылезает? На него это непохоже, но мало ли?.. Потом кто-то из прибывших из Мидии заявил, что царского писца и все посольство сгубили в Экбатанах. Однако через неделю очевидцы, толпами побежавшие от азиатов, клятвенно подтвердили, что сын Набузардана жив и здоров и успел покинуть столицу до начала войны с Хуме. То-то была радость, когда однажды в их дом явился некий купец и передал написанную на кусочке кожи записку, в которой Нур-Син сообщал, что направляется домой, но в виду недоброжелательности мидийского царя ему пришлось отдать себя под защиту повелителя Парса. Так что скоро не ждите, путь будет кружной, долгий. Купец при этом добавил, и небезопасный...
   После этой весточки Луринду и решилась отправиться на площадь перед храмом Иштар Агадесской, присесть там на корточки и ждать.
   Ночью она страстно взмолилась, обращаясь к Мардуку-Яхве - помоги, Создатель, не оставь меня, дай моему телу желанный плод. Намолившись, заснула, надеясь по совету и признаниям Даниила, увидеть во сне добрый знак и, может быть, совет. К несчастью, всю ночь проспала, как убитая, утром отправилась мыться. Вот что интересно, никому в доме, даже явившейся утром Гугалле, словом не обмолвилась о принятом решении, а утром обнаружила, что всем все известно. Арабы с сочувствием поглядывали на нее, Нана-силим не отходила от воспитанницы, даже противный Шума, прижившийся в её доме и постепенно забравший в свои руки управление имуществом, с затаенной многознающей болью посматривал на хозяйку. Шума и с арендаторами договаривался, и будущий урожай измерял, и землю сдавал в наем. Луринду тщательно проверяла совершенные им сделки - все делалось правильно, с выгодой, тем не менее и сам Шума скоро потолстел, повел себя важно. Когда же хозяйка как-то поставила его на место, он тут же сник, начал доказывать, что не жалеет сил ради приумножения хозяйского добра и молит только о том, чтобы Луринду прибавила ему плату за усердие. Это означало, что Шума официально просит признать его клиентом рода Набузардана. Решение Луринду оставила до возвращения мужа. Сникшего Шуму пожалела, разрешила жить в доме, при этом добавила - занимайся хозяйством.
   * * *
   Известно, что каждая вавилонянка раз в жизни должна была явиться к храму Иштар - дароносицы и мстительницы, пройти на огороженную невысокой стеной территорию, там присесть на корточки и ждать, пока какой-нибудь мужчина не призовет её к служению грозной богине. При этом он должен был произнести ритуальную фразу, призывающую женщину к исполнению долга, бросить деньги в подол - сумма значения не имела, - затем увести избранницу за пределы огороженного места и там совокупиться. Отказать женщина была не вправе. Деньги считались священными, их возлагали на алтарь богини, после чего совершившая обряд была свободна и могла надеяться на милость той, которая не побоялась спуститься в царство Эрешкигаль и вернуть на землю своего мужа Таммуза. Подобное служение давным-давно не считалось обязательным, исключая тех девиц из самых знатных вавилонских семей, чей удел было определенный срок прослужить иеродулами* при храме. Но мало ли чего не случается в жизни, и многие из тех женщин, испытавших на себе тягость жизни, нередко прибегали испытанному с древности средству. Бедные являлись сюда пешком, женщин из богатых семей привозили в богатых повозках. Красотки на ритуальном дворе подолгу не задерживались, а среди дурнушек встречались несчастные, которым по году, а то и по два приходилось ждать, пока кто-нибудь не смилостивится и не призовет их исполнить долг перед богиней.
   Предложение Гугаллы прислать нарядный экипаж Луринду отвергла сразу. Более того, попросила свекровь оставить её на это время одну. Та словом не возразила - видно, переживала за Луринду, а может, жалела сына.
   Поздним утром, одевшись как можно проще - в старенькую, доходящую до пола рубашку с короткими рукавами, сверху прицепила потертый штопаный плащ, Луринду совсем собралась выйти из дома. Подумала и накинула на плечи покрывало, под которое спрятала ритуальную повязку из веревочных жгутов, надетую на голову. Вот только в удобных сандалиях отказать себе не решилась. Затем покинула дом. Шла, стараясь держаться поближе к стене, пряталась за каждый выступ. Казалось, все в городе только и ждали того момента, когда шушану, вознесенная в знатные дамы, отправиться на служение Иштар. Когда же обвыкла, смирилась, заметила, что никто на неё не обращает внимания. С началом войны с горцами забот у горожан хватало. Как обычно хозяйки сразу расхватали из лавок запасы муки и сушеных фиников. Горожане на каждом перекрестке судачили о быстроте, с какой новый правитель собрал войско и отправился в поход. Никто не ждал от него такой прыти. Полагали, что раз царь из чиновников, то прежде начнет мять дело, советоваться, устраивать смотры, а этот - молодец. Крепко взялся. Как Нериглиссар!
   Луринду приободрилась, вдруг вслух, тоненько подвывая, едва слышно обратилась к Господу - окажи милость! Дай мужчину здорового, деликатного, что бы все было быстро, без рук, а уж она донесет семя не расплещет и на жертвенное животное тебе, Создатель, не поскупится. И на подарки храму.
   Утро было ясное, кончалась весна, однако зной ещё не успел по-хозяйски обосноваться в Вавилоне. По затененным закоулкам и возле реки ещё ощущалось сладостное дыхание прохлады. Вот и хорошо, Господь мой Мардук, вот и ладушки, а уж я постараюсь.
   Вот чего она опасалась более всего, как бы не вскрикнуть, не прильнуть к чужому мужику, не схватить его и прижать покрепче, чтобы тот не торопился... Это были такие глупости, выругала себя Луринду, но интерес не пропадал. Если уж не миновать служения, так хотя бы без насилия. Хоть чуточку, но в охотку. Долгое воздержание, ночи без мужа были нелегки, и если забыться, обнять чужестранца ногами...
   Голова закружилась. Луринду, не чувствуя ног, скользнула на ритуальный двор, собралась с силами, прошла в самый дальний угол. Там и присела на корточки. Опустила голову.
   Через некоторое время она невольно, искоса начала оглядываться по сторонам. Женщин в ту пору на дворе было мало, и те, которые расселись вокруг, вели себя раскованно. Лишь одна-две, уперлись глазами в каменные плиты, которыми был вымощен двор. Кто-то чертил веточкой в пыли, кто-то, откинув платок, с надеждой поглядывали на ворота, откуда должны были появиться мужики. Позади неё послышался шепот, Луринду замерла, прислушалась. Две женщины, по-видимому, товарки, вполголоса обсуждали, как некую их знакомую муж застал с другим мужчиной. Луринду опешила, потом вздохнула и чуть сдвинула покрывало со лба. Что было дальше, не расслышала. Наконец приподняла голову.
   В тот же момент увидала его. Он шел, опустив голову, одетый бедно, но с тем невыразимым изяществом, которое всегда отличало его наряд, будь то роскошный, шитый золотыми нитками халат или какое-то отрепье, уместное на бедном торговце или арендаторе. Оделся под сирийца - это она сообразила сразу, приметив полосатую чалму и ниспадавшую повязку, закрывавшую почти все его лицо. Понятно, стоило кому-нибудь опознать в этом статном, сильном мужчине писца почты и главного собирателя налогов, сколько пойдет разговоров. Хуже того, жрицы Иштар могли официально обвинить его в святотатстве, ибо поклоняющийся Яхве и презирающий других богов, не должен был принимать участие в священном служении Иштар.
   Луринду на мгновение испытала ярость. Это уже слишком! Как он осмелился!.. Зачем губит свою душу? И её тоже!.. Затем гнев растаял, и молодую женщину охватила растерянность, в глазах потемнело. Если этим окажется он, как она будет смотреть в глаза Нур-Сину? Разве это совокупление можно назвать служением богине? Как потом проходить мимо любого храма в Вавилоне, мимо любого святилища, а их в городе около четырех сотен.
   Луринду была грамотная, и ей был понятен смысл такого огромного числа. Куда не свернешь, упрешься в капище. После бунта в душе, после гнева, растерянности и мелкой мыслишки - может, оно и к лучшему, - перед ней ясно очертилась кощунственное святотатство, в которое иври вогнал себя и пытался втянуть её. Кем бы грозная Иштар не являлась - воплощением Господа или подлинной небесной женщиной, покровительницей страсти, мести и плодородия; как бы Луринду не сомневалась в её мощи и святости, она все-таки чуточку верила, что Иштар была исполнена небесной силы, и превращать священный акт в удовлетворении похоти, в тайную встречу любовников, было по меньшей мере гнусно. Не об измене мужу думала она в те минуты, не о хитрости, на которую оказался способен верный и истовый почитатель Яхве, одного с ней разноименного бога - женщина вдруг ясно осознала, что он посягнул на что-то большее, и этот грех не может быть искуплен. Зло, которое произойдет от совокупления с приятным и даже в чем-то притягательным мужчиной, перекинется на младенца. Зачем ей был такой ребенок? Зачем губить себя обманом, зачем делать вид, что ничего не случилось. Она, мол, исполнила долг по отношению к Иштар, во благо мужу - и ладушки. Обман с долю ноготка, но затем долгожданный младенец, счастье любимого мужчины, заботы и тисканья дитяти, кормление, гордость, когда он подрастет - ничего этого не будет. Эта измена отольется ей слезами.