Ишков Михаил. Валтасар (Падение Вавилона)

   Хануну помрачнел, однако Амель-Мардук топнул ногой.
   - Отвечай торгаш.
   - Нет, государь.
   - Обратился ли ты в суд, уважаемый Хануну? - весело поинтересовался Набонид.
   Хануну сжал губы. Царь засмеялся и погрозил ему пальцем.
   - Говори.
   - Нет, государь.
   - Почему? - спросил Набонид.
   - Почему, почему! - вдруг рассвирепел Хануну и принялся отчаянно чесать иссиня черную, с проблесками седины бороду. - Как же я осмелюсь подать в суд на вашего родственника государь, ведь Нериглиссар приходится вам зятем.
   - А ты осмелься, - посоветовал ему Амель-Мардук, затем царь обратился к Набониду. - Сколько же подобных Хануну робких заимодавцев ты можешь насчитать в этом деле, Набонид?
   - Полтора десятка самых уважаемых граждан Вавилона.
   - Ты хочешь сказать, Набонид, что если мы восстановим справедливость, то выбьем почву из-под ног недовольных?
   - Мало того, мы повяжем их по рукам и ногам. Лишиться собственности в наше время - это печальный удел.
   - Это хорошая мысль. В конце концов, я могу простить ответчиков и закрыть процесс, и строптивцы будут благодарны мне до самой смерти.
   - Точно так, господин. Власть развязывает себе руки и дает надежду как истцам, так и ответчикам. Тем самым возрастает авторитет и вес царственности. Но самое главное, с помощью этого хода мы выигрываем время.
   - Верно. Значит, если я правильно тебя понял, ты можешь подобрать несколько таких, на первый взгляд пустяковых дел, в которых недовольные увязнут по уши? Приведи примеры.
   - Набузардан, господин, купил арык, протекающий возле своего имения, но до сих пор полностью не расплатился с прежним владельцем.
   - Как насчет Подставь спину? - задал вопрос царь.
   - Сосед Рахима Мардук-Икишани предложил декуму выдать за него внучку, однако Рахим, как известно господину, спесив и не нашел ничего лучше, как договориться с Набузарданом. Тот согласился сбыть Рахиму на руки своего четвертого сына. Сразу после свадьбы Набузардан решил отделить Нур-Сина, так как женская половина его дома подняла скандал. Они не желают иметь в родственниках шушану.
   - Да, - Амель-Мардук одобрительно покивал, - скандал в семействе подобен пожару. Пока вопят женщины, ни о чем серьезном думать невозможно.
   Он сделал паузу, потом решительно заявил.
   - Набузардана засудить, пусть расплатится сполна и заплатит пени. Пусть он и Рахим торгуются насчет свадьбы, пусть их женщины превратят их жизнь в обитель Эрешкигаль. Скорее обратятся в падаль. Нериглиссар пусть судится и судится. Ты, Хануну, подашь исковое заявление, и все остальные обиженные Балату.
   Глава 5
   Чтобы добиться разрешения посетить дворцовый парк, Рахиму пришлось дойти до великого царского писца Набонида. Тот, к удивлению декума, встретил доброжелательно, предложил сесть, поинтересовался, как живется-тужится в отставке. Есть ли какие-нибудь просьбы?
   - Есть, - кивнул Рахим. - Прошу разрешить моей внучке посетить дворцовый парк...
   - Чтобы она встретилась с Нур-Сином? - поинтересовался Набонид.
   - Да, господин, - кивнул Рахим. - Беда с девицами. Все-то у них капризы, строптивость. Я ей доказываю, что Нур-Син - парень хоть куда. Не верит.
   - Правильно делает, - заявил писец. - Женитьба - дело серьезное. Здесь все надо предусмотреть, все учесть. В таком деле пустяков не бывает. Я верю в тебя, Рахим. Мудрости... или скажем так, хитрости - тебя всегда было не занимать. Сам надумал породниться с Набузарданом или кто подсказал?
   - Сам, господин. Правда, хотел выдать её за воина, но Набузардан отказал.
   - Дублал Нур-Син, - прищурился Набонид, - вполне достойная партия для дочери шушану. А вот твоим холостым отпрыскам подошли бы и дочери Нериглиссара. Если, конечно, не расстроится брак твоей внучки с моим помощником...
   Набонид помолчал, потом закончил мысль.
   - Да, это удачное решение переженить всех и вся. Ты, Рахим, всегда отличался острым умом и практической сметкой. Повторяю, если брак будет заключен, если все сложится удачно, моя мать Адда-гуппи похлопочет об остальных твоих неженатых сыновьях.
   - Благодарю, господин. Верю, её заботы не останутся без награды богов. Но Нериглиссар?.. Его величие недоступно для меня. Сын его, Лабаши-Мардук, принадлежит к царскому роду.
   - Тоже верно, - согласился Набонид и надолго задумался.
   Рахим тоже помалкивал. Наконец после нескольких минут размышлений Набонид подал голос.
   - Я одобряю твой выбор и постараюсь со своей стороны помочь Нур-Сину получить от отца достойную долю имуществу. Походатайствую и в дворцовой канцелярии. А как поживает твой старший? Его, кажется, Рибат зовут? Помню, он очень силен и послушен. Где он теперь?
   - В гарнизоне Борсиппы, - Рахим опустил голову, вздохнул. - На должности простого пехотинца.
   - Да, это непорядок. Он всегда отличался отличной боевой подготовкой. Такими малыми разбрасываться грех. Как ты посмотришь, Рахим, если я порекомендую его в охранники?
   - Кого охранять? Вас, господин?..
   - Нет, меня не получится, хотя я не отказался бы от его услуг. И от твоих тоже. Ты ни разу не подвел своего господина, ты хорошо смекаешь, Рахим, а это наипервейшее качество, чтобы выжить в этом поганом городе. Пока тебе и твоем сыновьям ход во дворцовую охрану закрыт. Я мог бы также посодействовать Рибату получить место у царицы Нитокрис.
   - Она всегда ненавидела меня.
   - Времена меняются, Рахим. Тем более что Рибата я хочу приставить к её сыну, царевичу Валтасару. Мне кажется, они подойдут друг другу. Рибат умеет вести себя в присутствии особ царской крови и не допустит панибратства. Заодно присмотрит за царевичем. А насчет женитьбы?.. Я хочу, чтобы ты постоянно держал меня в курсе всех приготовлений к семейному торжеству. Когда вы с Набузарданом собираетесь сыграть свадьбу? До Нового года успеете?
   Рахим чуть усмехнулся, глянул в сторону Набонида. Тот был невысок, уже достаточно тучен, но по-прежнему быстр и точен в движениях. Он умел вести себя тихо, быть незаметным, и всегда вовремя оказывался в нужном месте. Это было неоценимое качество, которым всегда восхищался Навуходоносор.
   - До Нового года, - заторможено, словно размышляя о чем-то своем, кивнул Рахим, - никак не успеть. Но и тянуть нельзя, а то Луринду засидится в девках. Мне кажется, лучший срок - месяц улулу.
   - Почему именно улулу? - удивился Набонид. - Зачем так долго ждать? К лету в городе может многое измениться, в город понаедут чужаки, в первую очередь сирийцы, а также египтяне, греки, арабы из южных пустынь. Мало ли кто доберется до Вавилона к концу лета.
   Рахим помедлил, потом осторожно поинтересовался.
   - Может быть, господин подскажет примерный срок проведения свадебных торжеств, который принес бы молодым счастье и удачу?
   Набонид пожал плечами, глянул в сторону открытого дверного проема, через который в помещение попадал свет. Прислушался...
   - Я не знаю - это дело частное. Но чем дольше оттяжка, тем дальше удача, а в таких делах улыбка судьбы не последнее дело. Взять хотя бы сирийцев. Они начнут прибывать в Вавилон к празднованию Нового года? Что-то около пяти сотен. Говорят, они заменят дворцовую стражу и сразу возьмут под охрану царский дворец. Вы с Набузарданом собираетесь пригласить их на свадьбу?
   - Нет, господин, мы решили ограничиться только своими. Будут родственники, хорошие друзья. Узкий круг. Какое дело сирийцам, призванным охранять священную царственность нашего несравненного владыки до отставного декума! Хотя, конечно, если они надумают, это будет великая честь для нас обоих. Они будут считаться почетными гостями.
   - Смотри, Рахим, - Набонид поиграл губами, как бы прикидывая, стоит ли развивать эту тему. При этом он бросил откровенно многозначительный взгляд в сторону коридора и резко сменил тему.
   - Меня, надеюсь, позовете?
   Рахим не ответил, что было дерзостью по отношению к сильному человеку, принимавшего его в своей канцелярии, однако Подставь спину решил рискнуть. Выбора - это он понял сразу и окончательно - у него уже не было. Разговор зашел слишком далеко. В тот момент отчаянно заболела шея. Ее начало ломить с такой силой, словно голова утяжелилась и стала неподъемна для постаревшего тела.
   - Ваша милость всегда желанный гость в моем доме, - наконец выговорил Рахим. Потом помедлил и осторожно поинтересовался. - И все-таки, каков по мнению господина лучший срок для проведения бракосочетания?
   - Сейчас ничего сказать не могу. Ситуация прояснится, когда Икишани принудит тебя ломать дом. Неужели ты собираешься тянуть до этого момента? Этак совсем без жилища останешься.
   Набонид помолчал потом веско добавил.
   - Да и мы все тоже.
   * * *
   В ночь новолуния*, на светлые стражи которой приходился праздник спелых фиников, Рахим вновь приказал постелить себе на крыше. Луринду залила кожаные бурдюки горячей водой, разложила их на ложе таким образом, чтобы дедушке было помягче спать, принесла ворох шерстяных, цветастых покрывал, сама села в уголке, где смыкались глинобитные валики, ограждавшие крышу. Решила подождать благословения или напутствия, услышать от деда доброе слово, ведь завтра он и её младший дядя Хашдайя должен был сопровождать девушку в дивный сад, построенный великим Навуходоносором для своей жены Амтиду, мидийской принцессы, с которой царь был счастлив всю жизнь. Дед всегда с уважением отзывался об этой необыкновенной женщине. Волосы у неё были светлые, похожие на золотую пряжу, с отливом, напоминающим красную, обожженную глину.
   У мечтательной Луринду голова кружилась от ошеломляющего сочетания слов: "счастлив всю жизнь!". Этот срок казался молоденькой девице безмерным, чем-то вроде отголоска вечности. Луринду в ту пору казалось, что клинописные наборы слов "жизнь" и "небо" были схожи не только на глиняной табличке, но и по сути. Жизнь в своей безграничности пронзительно напоминала небо: взгляду каждого черноголового доступен край небосвода вот он, горизонт, но попробуй достигни его. Пока доберешься, пройдет столько дней, что не сосчитать! Смерть же воспринималась как каменный вал на краю земли, о котором в эддубе* рассказывал учитель. Он, безусловно, существует, ведь хрустальные небеса должны на что-то опираться, но пока ни один из смертных, кроме богоравного Гильгамеша, не видал эту стену.
   В понятиях "жизнь", "смерть" таилась какая-то загадка, какая-то не дающая покоя двойственность. Любопытство томило Луринду. С одной стороны, обозначаемые этими словами состояния, были вполне реальны. Они несомненно существовали. Жизнь вмещала в себя и радость, охватывавшую Луринду по утрам, и томительную грусть, и попреки матери, и ласки бабушки, и посещение школы, помощь матери по дому, и, конечно, беседы с дедом, и мечты, и страхи... А смерть почти каждодневно напоминала о себе похоронами в их квартале, на которые неизменно приглашали Рахима. Считалось большой честью, если славный воин почтит своим присутствием погребение покойника, которого, как и всех других ушедших к судьбе родственников, укладывали в яму на родном подворье, прикрывали плитой. Луринду приходилось присутствовать на похоронах братьев дедушки, так что смерть ей была не в диковинку. Вот он, покойник, вот она печать смерти: бездыханность, землистого цвета лицо, ужасающий паралич, сковавший тело. Но как можно было поверить, что подобная беда когда-то приключиться с ней, с Луринду?..
   Примерно то же волнующее любопытство, смешение благоговейных чувств с примесью недоверия и беспричинного страха, вызывали у девушки упоминание о висячих садах.
   Возможно ли такое соединение мужчины и женщины? Почему мужчине было в радость исполнить желание умиравшей жены? Чем заслужила она подобную благодарность? Доступно ли ей, Луринду, испытать такое сильное чувство? А ему, мужчине?
   Завтра её, Луринду, сведут с человеком, с которым придется отмерить срок до бездыханности, уйти рука об руку неведомо куда, неведомо зачем?
   Ради наживания добра? Ради детей? Но и эти будущие дети казались такими же таинственными и двойственными существами, как бесплотные духи. Дети каким-то странным образом увязывали жизнь со смертью. Это вызывало удивление - она соединится плотью с чужим человеком, и в результате в ней зародится новая жизнь? Луринду как-то не верилось, что подобное может случиться и с ней, пусть даже со всеми другими это происходит сплошь и рядом? А если эти случится, то как? В охотку или со страхом. А может, на грани отвращения?
   Она ждала, что скажет дед, её поводырь, который плохо разбирался в клинописи, но был немногословно мудр. Он любил её, обещал обеспечить приданным, пусть невелико оно, но это будет её собственность. Луринду была благодарна деду за то, что ей не пришлось, как многим из её подруг, зарабатывать себе на приданое, обслуживая чужеземцев в храме Иштар Агадесской. Это была трудная, неприятная работа, ведь часть платы за служение богини приходилось отдавать жрецам. К тому же и среди жрецов находились любители молоденьких девочек. Денег от них не дождешься, жрецы утверждали, что достаточно святости, которой они наделяли своих избранниц. Везло симпатичным - те за несколько месяцев успевали накопить серебро, и если их обходила стороной дурная болезнь, удачно выходили замуж. Дурнушкам же приходилось трудиться год, два, а то и три.
   Более того, именно дед вопреки желанию матери и отца настоял, чтобы Луринду отдали в эддубу. Она оказалась в одном классе со знатными и утвердилась среди соучениц исключительными способностями и ровным характером. Кто наставил её на этот путь? Опять же дед, которому она как-то пожаловалась на замашки тех девиц, чьи отцы считались сильными в Вавилоне. В первые дни они не уставали напомнить дочери шушану, что её дед выбился в люди, подставив спину великому Навуходоносору. В классе её сначала прозвали Подставкой! Рахим объяснил Луринду, что на чужой роток не накинешь платок, и единственный способ заставить замолчать спесивых - это вести себя достойно. Учись, девочка, говаривал дед. Ученье - свет, а неученых тьма, и, если хочешь, чтобы к тебе относились с уважением, научись разбираться в тайнах движения небесных тел, освойся со сложением, умножением, делением, возведением числа в степень, извлечением квадратного и кубического корня, овладей процентами. В любом случае, добавил Рахим, тебя от этого не убудет, а пользы от знания можно ждать с гору. Женщина в Вавилоне свободна, добавлял дед, она пользуется независимостью, имеет имущество, свободно им распоряжается, может выступать контрагентом в сделках. Ну и что, что свидетелем быть не может, это ей только на руку, меньше хлопот. Так что за своих детей ты сама можешь быть в ответе, а если повезет с женихом, то ждет тебя не жизнь, а песня. Его слова пали на благодатную почву. Девочка из уважения к себе скоро стала лучшей ученицей в классе, и задирать её оказалось себе дороже. С обидчицами Луринду в пререкания не вступала старалась смолчать. В её больших, черных глазах навертывались слезы. С тем и убегала, а её подруги, которых вскоре стало более чем достаточно, окружали дерзкую презрительным молчанием.
   К тому же в тайнике у деда хранились иноземные пергаменты, в которых упоминалось об истине, о том, куда и зачем брести рука об руку.
   Вот почему, постелив, она уселась в дальнем углу террасы, ожидая, что дед, может быть, заговорит с ней.
   Однако Рахим, устроившись на ложе, жестом отослал её. Ему, вплотную приблизившемуся к яме, в которой поджидал его ухмыляющийся бог смерти Нергал, побывавшему на обеих краях земли - на берегах Верхнего и Нижнего морей; рискнувшему вступить в борьбу с лабасу * - чудовищем, обладавшим человечьим телом и бычьей головой (таким в минуты гнева представлялся ему новый властитель Вавилона), была захватывающа интересна сегодняшняя ночь. Он много ждал от нее.
   Говорили, что сон, привидевшийся в ночь праздника урожая, считается пророческим. Что-то привидится ему во сне?.. Хотелось увидеть Нур-Сина. Кто он, мужчина, который примет из его рук ответственность за невинную Луринду. Он не воин, не пахарь, не владелец земли. Он из породы крючкотворов, каких немало развелось на Вавилонской земле во время царственности Навуходоносора.
   Город богател, жирел на глазах, жители его забыли о голоде и военных погромах, и, как следствие, в силу вошли умники, грамотеи, прислужники. Вот и Нур-Син относился к касте тех, кто судил, писал прошения, выдавливал на глине исковые заявления, составлял различного рода таблички и пергаменты, кто выводил суммы налогов, подсчитывал количество урашу*, выведенных на общественные работы - и не забывал раскрывать пошире карманы для даров, без конца падающих туда. К тому же Нур-Син по происхождению принадлежал к тем, у кого было вдосталь и власти, и серебра. Как он отнесется к тому скромному имуществу, которое Рахим сможет выделить единственной внучке? Не будет ли презирать её за низкое происхождение, за скромность и покладистость? За бедность, наконец?..
   Это были горькие мысли. Как ни прикидывал Рахим, как мысленно не бичевал, не укорял себя, не выл безмолвно, - выбора у него не было. Он спас Луринду от официально освящаемой, но презираемой в народе необходимости зарабатывать себе на приданное продажей утех в храме Иштар Агадесской. Может, когда-то, до потопа, женщинам было просто необходимо изо дня в день усердно ублажать великую богиню подобным промыслом, но теперь времена изменились. Тому примером женоподобные сирийцы, которых бойцы Навуходоносора и за противников не считали. Во время коротких схваток старались разить их мечами в задницу, в самое очко. Со времен Набополасара считалось само собой разумеющимся возносить хвалы дочери богов добродетели. Люди согласовывали свои потребности с законами природы, и те, кто вовремя вступал в брак рождал крепких детей. Кто мог предполагать, что наступит день, когда Рахиму придется принести Луринду в жертву! Он отнесся к этой необходимости спокойно, ведь в этом выборе не было ущерба чести. Он спасал семью. Злобу демона с бычьей головой не могла утолить только его, Рахимова кровь. Лабасу не насытится, пока не вырвет печень из Нупты, из Рибата и его жены, что-то задержавшейся с рождением других детей, из сыновей Зерии и Хашдайи, которых он и женить-то не успел. И само собой из Луринду.
   Мечталось - выдам внучку за ровню, покладистого, храброго, честного парня, который по гроб будет благодарен Рахиму за собственность, выделенную им на житье, - и хвала Мардуку! Больше ему ничего не надо. Этот брак был совсем не по нутру Рахиму. Связать жизнь любимой внучки с человеком пусть даже ученым, но работающим на других, - в этом было что-то унизительное, недостойное славного имени Рахима. Писец - это что-то вроде ремесленника, умеет только корябать на мягкой глине. Ни землей не владеет, ни мечом - что это за жених!
   Выбор есть, спросил себя Рахим, и с горечью вынужден был мысленно ответить - нет! Женю младших, глядишь, и жена Рибата наконец разродится. Не беда, что ходит порожняя. Его Нупта тоже долго не могла родить, потом случился выкидыш, только спустя лет двадцать после женитьбы она принесла ему ещё двух сыновей. Лучше не было награды как жить в своем кругу, не соваться в высшие сферы, тупо и рьяно исполнять обязанности.
   Не сложилось, не удалось отсидеться на родном подворье. Злой дух покусился на него, на его благосостояние, и в чем обличье он выступает, было не так важно. Но если кто-то посмел посягнуть на его, Рахима, илану, пусть не рассчитывает на покорность, на то, что низкий добровольно склонит шею. Он будет защищаться! Он не собирался подставлять спину чудовищу с телом человека и головой быка. Понятно, что битва будет не на равных, и никто не сможет сказать, чем кончится этот поединок. Победит ли свет тьму, выползавшую из подвалов вселенной, копившуюся в третьем подземном мире? Или этот мрак зальет верхнюю, осененную щедростью Шамаша, землю? Храмовые заклинатели, местный гадатель на внутренностях животных, знатоки, прорицающие будущее по полету птиц вряд ли могли помочь ему в этом деле. Нагляделся он на этих предсказателей, даром, что ли, был вхож в ближайшее окружение царя. Старик Набополасар заставлял своих бару и макку* гадать столько раз, сколько требовалось, чтобы получить желанный ответ. Не брезговал подобными приемами и Навуходоносор, однако более всего Рахима заставил усомниться в полезности таких попыток разглядеть будущее дух скепсиса, насмешек и издевок над всякого рода прорицателями и гадальщиками, царивший в окружении царя. Иеремия, например, вообще на дух не переносил такого рода откровения, в открытую называл их шельмовством. Бел-Ибни и тот же Набонид вели себя пристойнее, но своей вражды ко всякого рода проходимцам, открывавшим будущее по внутренностям животных, толкованию снов или по полету птиц, относились скептически. В узком кругу они смеялись над суеверными страхами простаков, над их верой, что цвет печени способен открыть волю Мардука-Бела. Они не стеснялись высказываться в том смысле, что размалеванный, изготовленный человеческими руками истукан не может являться богом.
   Рахим давным-давно смекнул, что если они правы, а, скорее всего, так и было, то полагаться следует только на самого себя. Если он до сих пор клал головку чеснока или лука перед статуями отеческих богов, отделял немного каши установленным в нишах изваяниям Иштар, Сина, Эллиля, Нинурты, Адада, то мысленно адресовал свои дары только ему, Единосущему Мардуку-Белу. Живи достойно, береги честь - и Он воздаст.
   В земных делах простому смертному никогда не отыскать потаенного смысла. С болью в сердце обратился к Набузардану с неожиданным сватовством в надежде, что тот поймет, сообразит, что к чему. Тот сообразил, но решил дело таким образом, что одновременно сумел поставить на место зарвавшегося шушану. Да, Рахим оказался нужным в той игре, которая велась вокруг трона. Верно и то, что с новым правителем ему не ужиться, но при всем том сильные и великие нашли способ указать ему, простому солдату, его место. Печень горчила, но что поделаешь - придется отдавать Луринду на съедение этому отпрыску кичливого Набузардана. Суждения знавших Нур-Сина и утверждающих, что парень, по-видимому, он неплохой, обладает достоинством и честью, ничего не стоили по отношению к дочери шушану. В неравном браке Луринду могла оказаться в положении худшем, чем доля рабыни. Как тогда он сможет помочь ей?
   Но выбора не было.
   Оказавшись в отставке, Рахим ужаснулся тем переменам, которые произошли в городе. Во времена его юности отец, оторвавший четвертого сына от семьи, продавший его в армию, испытывал мучения, что не смог, как должно, вооружить сына. Быть солдатом всегда считалось великой честью для гражданина. Откупиться от службы считалось самым позорным делом, об этом помалкивали. Теперь этим открыто похваливались, о таких хитрецах говорили, что они умеют жить. Откупались даже от исполнения жреческих обязанностей. Впечатление было такое, что в Вавилоне забыли о том, что такое честь. Ранее достоинством в глазах соседей награждался тот, кто, владея собственностью, тратил доход на покупку нового щита, доброго меча или лука. Приобретение нового панциря становилось событием для всего квартала. Соседи собирались и благословляли его обладателя на подвиг, и подвиги не заставляли себя ждать.
   Вот о чем, например, судачили в эти дождливые зимние дни в Вавилоне. Всех занимало дело некоего Набу-уцалли, который обязался за два года и пять месяцев обучить свободного горожанина Бел-ахе профессии бандита и сутенера. За это учителю, помимо процента от "дохода" ученика, полагалось два сикля серебра на "угощение". Прослушав курс и освоив тонкости грабительского ремесла, Бел-ахе решил выйти на большую дорогу. Однако ему не повезло, стражи порядка схватили его после первого же разбойного нападения. Уже сидя в доме скорби,* неудачник подал в суд на учителя, обвинив его в недостаточной профессиональной квалификации. В счет возмещения Бел-ахе потребовал от Набу-уцалли выплачивать один суту (15 литров) ячменя в день его семье, пока тот сидит в тюрьме.
   Рахим лежал на спине и с неясным томлением в душе наблюдал за мелкими, озябшими, промокшими, зимними звездами. Слезы навернулись, когда вспомнил, как когда-то, ворвавшись в пределы поганой Ниневии, вырвал меч у растерявшегося ассирийского воина и отрубил ему кисть правой руки. Воин-то был совсем мальчишка, и, видно, из богатой семьи. Вооружение на пареньке было знатное: жилет из буйволиной кожи с нашитыми бронзовыми бляхами, шлем с загнутым вперед навершием, поножи, налокотники, алый плащ. Когда Рахим лишил его кисти, тот заскулил как щенок, прижал кровоточащую ручку к груди... Тогда декум изрядно поживился, трофеи продал, и до сих пор, вспоминая былое, голова кружилась от гордости. В такие минуты он чувствовал себя непобедимым.
   Рахим никогда не насиловал пленниц - звериного в нем было с мизинец. Разве что только после команды, когда в лагерь допускались торговцы сикерой*, когда одновременно заунывно и разухабисто начинали звучать трубы, призывавшие отпраздновать победу, он позволял себя чуть расслабиться. Никогда не бегал смотреть на знатных пленниц, которых водили по лагерю с задранными подолами, чтобы срам на люди, чтобы любой придурок, завидев завитой волосатый мысок на умащенном, белейшем теле бывшей царской наложницы или жены богатого вельможи, мог разразиться хохотом. Правда, Рахиму был известно - ржут и тыкают пальцами по большей части от радости, что остались живы. Если удержу не было, Рахим всегда старался договориться с пленницей, пообещать хотя бы что-нибудь, любую безделицу. Например, продать её самому добродушному из торговцев живым товаром. Бывало, заговаривался с несчастной женщиной и трепался с ней до рассвета, и, случалось, утром та валялась у него в ногах, молила, чтобы хозяин не продавал её. Среди его добычи попадались и знатные, ухоженные дамы, и горожанки из бедных. Каждый раз он старался решить их судьбу по справедливости, как договаривались.