Страница:
Чудные дни, когда люди (как это ни странно) действительно соединяются в согласии и дружелюбии, и человек, хотя бы только раз на протяжении долгих веков раздоров, поистине на минуту становится братом человеку! А затем следуют депутации к Национальному собранию с высокопарными пространными речами, к Лафайету и "восстановителю" и очень часто к матери патриотизма
[44], заседающей на дубовых скамьях в зале якобинцев! Во всех ушах разговоры о федерации. Всплывают имена новых патриотов, которые однажды станут хорошо известными: Буайе-Фонфред, красноречивый обвинитель мятежного парламента Бордо, Макс Инар, красноречивый репортер Драгиньянской федерации, красноречивая пара ораторов из противоположных концов Франции, но которые тем не менее встретятся. Все шире распространяется пламя федераций, все шире и все ярче. Так, собратья из Бретани и Анжу говорят о братстве всех истинных французов и даже призывают "гибель и смерть" на голову всякого ренегата. Более того, если в Национальном собрании они с грустью указывают на marc d'argent (ценз), делающий стольких граждан пассивными, то в Якобинском клубе они спрашивают, будучи сами отныне "не бретонцами и не анжуйцами, а только французами", почему вся Франция не составит один союз и не поклянется во всеобщем братстве, раз и навсегда. Весьма дельная мысль, возникающая в конце марта. Патриоты не могут не ухватиться за нее и повторяют и разносят ее во все стороны до тех пор, пока она не становится известна всем; но в таком случае муниципальным советникам следовало бы обсудить ее самим. Образование некой всеобщей федерации, по-видимому, неизбежно; где? - понятно само собой: в Париже; остается установить, когда и как. И на это тоже ответит всесозидающее время и даже уже отвечает. Ибо по мере распространения дело объединения совершенствуется, и патриотический гений прибавляет к нему один вклад за другим. Так, в Лионе в конце мая мы видим пятьдесят или, как иные говорят, шестьдесят тысяч человек, собравшихся для организации федерации, причем присутствует не поддающаяся исчислению толпа сочувствующих. И так от зари до сумерек. С пяти часов ясного росистого утра наши лионские гвардейцы начали стекаться, сверкая амуницией, к набережной Роны, сопровождаемые взмахами шляп и женских носовых платков, ликующими голосами двухсот тысяч патриотов - прекрасных и мужественных сердец. Отсюда все направились к Полю федерации. Но что это за царственная фигура, которая, не желая возбуждать внимания, все же выделяется из всех я появляется одной из первых с эскортом близких друзей и в сопровождении патриотического издателя Шампанье? Энтузиазмом горят эти темные глаза, строгое лицо Минервы отражает достоинство и серьезную радость; там, где все радуются, больше всего радуется она. Это жена Ролана де ла Платьера. Муж ее - строгий пожилой господин, королевский инспектор лионских мануфактур, а теперь, по народному выбору, самый добросовестный из членов Лионского муниципалитета; человек, приобретший многое, если только достоинства и способности могут приобретаться, а главное, заполучивший в жены дочь парижского гравера Флипона. Отметь, читатель, эту царственную горожанку: ее красота и грация амазонки радуют глаз, но еще больше душу. Не сознающая своих достоинств, своего величия (как всегда бывает с истинным величием), своей кристальной чистоты, она искренна и естественна в век искусственности, притворства и обмана. В своем спокойном совершенстве, в своей спокойной непобедимости она - если хотите знать благороднейшая из французских женщин своего времени, и мы еще увидимся с нею. Но насколько она была счастливее, когда ее еще не знали и даже она сама не знала себя! Сейчас она смотрит, не подозревая ничего, на развертывающееся перед ней грандиозное зрелище и думает, что начинают сбываться ее юношеские грезы.
Как мы сказали, торжество продолжалось от зари до сумерек и поистине являло собой зрелище, которому мало равных. Гром барабанов и труб сам по себе уже нечто, но вообразите себе "искусственную скалу в пятьдесят футов вышиной", с вырубленными ступенями и украшенную подобием "кустарников". Внутри скалы - потому что в действительности она сделана из досок помещается величественный храм Согласия; снаружи, на самой вершине, возвышается колоссальная статуя Свободы, видимая за несколько миль, с пикой, во фригийском колпаке и с гражданской колонной; у подножия скалы Алтарь Отечества (Autel de la Patrie). На все это не пожалели ни досок, ни балок, ни штукатурки, ни красок всех цветов.
Вообразите себе, что на всех ступенях скалы расставлены знамена; у алтаря служат обедню и приносят гражданскую клятву пятьдесят тысяч человек, сопровождаемую вулканическим извержением звуков из медных и других глоток, достаточным для того, чтобы повернуть вспять потревоженные воды Соны и Роны. Роскошные фейерверки, балы и пиры завершают эту божественную ночь. А затем исчезает и Лионская федерация, поглощенная мраком, - впрочем, не совсем: наша храбрая красавица Ролан присутствовала на ней и дает описание ее в газете Шампанье "Courrier de Lyon", хотя и не называя своего имени; описание это "расходится в количестве шестидесяти тысяч экземпляров", и его приятно было бы прочесть и сейчас.
После всего этого, как мы видим, Парижу мало что придется придумывать самому: ему остается только подражать и применять. А что касается выбора дня, то какой день во всем календаре лучше годовщины взятия Бастилии подходит для этой цели? А наиболее удобное место, конечно, Марсово поле, где стольких Юлианов Отступников поднимали на щите как властителей Франции или мира, где железные франки стуком мечей отвечали на голос Карла Великого и где исстари совершались все великие торжества.
Как понятно для всех людей в переломные моменты их жизни символическое изображение! Да и что представляет собой вся земная жизнь человека, как не символическое изображение невидимой небесной силы, заключенной в нем? Человек стремится обнаружить эту силу и словом и делом, если возможно - с простодушием, а если это не удастся, то с театральными эффектами, которые тоже не лишены значения. Святочный маскарад не безделица, наоборот, в добрые старые времена рождественские забавы, шутовские проделки скоморохов представляли собой нечто значительное. Они были откровенной игрой, ведь маскарады и теперь означают искреннюю потребность в играх и шутках. Но с другой стороны, насколько значительнее искренняя серьезность, как, например, еврейский праздник скинии! Весь народ собирается во имя Всевышнего и перед лицом Всевышнего, реальность превосходит самое воображение, и сухая церемония является не просто формой: в ней все, до последней мелочи, проникнуто глубоким смыслом. И в современной частной жизни не следует относиться с презрением к театральным сценам, где слезливые женщины смачивают целые аршины батиста и усатые страстные юноши угрожают самоубийством. Пролейте лучше сами слезу над ними.
Во всяком случае следует заметить, что ни один народ не бросит своего дела и не пойдет специально разыгрывать сцену, не имея чего-нибудь в виду. Конечно, ни один человек театра не даст себе труда произносить сценические монологи ради собственного удовольствия, даже с мошенническими и лицемерными намерениями; однако подумайте, не может ли быть поставлена театрально настроенная нация в такое положение, когда она ради собственной выгоды или для удовлетворения собственной чувствительности, или глупости, или чего иного должна произносить такие монологи? Но в отношении готовности к подобным сценам разница между народами, как и между людьми, весьма велика. Если, например, наши саксонские друзья-пуритане скрепили клятвою свой национальный договор без порохового дыма и барабанного боя, в темной комнате, за мрачной монастырской оградой на Гайстрит, в Эдинбурге, где теперь пьют простой спирт, - именно так у них было принято клясться. Нашим же галльским друзьям-энциклопедистам нужно Марсово поле, которое было бы видно всему миру или Вселенной, и такая сцена, перед которой амфитеатр Колизея казался бы лишь палаткой странствующих комедиантов, - словом, им нужно нечто такое, чего никогда или почти никогда не видала наша старушка Земля. И этот порядок в свое время и в своем месте был также естествен. Эти два способа клятвоприношения находились почти в должном соотношении с обстановкой, а именно: они оказались обратно пропорциональными. Стремление народа к театральности находится в весьма сложной зависимости от его доверчивости, общительности, горячности, равно как и от его возбуждаемости и отсутствия сдержанности, от его страстности, разгорающейся ярким пламенем, но обыкновенно быстро потухающей.
И как верно заключение, что всякий человек и всякий народ, намеревающийся совершить нечто значительное, всегда совершал лишь самую малость! О федерация Марсова поля с тремястами барабанщиков, тысячью двумястами духовых инструментов и артиллерией, расставленной на всех возвышенностях, чтобы грохот ее возвестил о тебе всей Франции в несколько минут! Не должен ли был атеист Нежан прекратить свое жалкое и томительное карканье, на которое он, по-видимому, осужден, попытавшись перенестись на восемнадцать веков назад и представить себе тринадцать бедно одетых мужчин за скудной трапезой в низкой еврейской хижине. У них не было никаких символов, кроме сердец, самим Богом посвященных в божественную глубину страдания, и слов: "Делайте это во имя Мое".
Склонность людей к театральным эффектам понятна, пожалуй даже трогательна, как страстное выражение искренно запинающегося языка и неискренно болтающей головы, впавшей в безумие. Однако в сравнении с неподготовленными, внезапными взрывами природы, такими, как восстание женщин, они кажутся бледными, неинтересными и скучными как выдохшееся пиво или перекипевшее волнение! Такие заранее обдуманные сцены, как бы они ни были всемирно велики и хитро затеяны, в сущности не более как картон и румяна. Другие же, напротив, оригинальны, они выливаются из великого, вечно живого сердца самой природы; поэтому очень важно, какую форму они примут. И потому французская национальная федерация представляется нам величайшим триумфом, когда-либо достигнутым драматическим искусством, - несомненным триумфом, раз весь партер, состоявший из двадцати пяти миллионов душ, не только рукоплещет, но и сам вскакивает на подмостки и с увлечением принимает участие в представлении. А если это действительно триумф, то мы так к нему и отнесемся: с искренним мимолетным восхищением, удивляясь ему издалека. Вся нация, участвующая в маскараде, конечно, заслуживает некоторого внимания, но не достойна того любовного участия, которое вызывает, например, восстание менад. Оставим в покое все дальнейшие репетиции, предоставим бесчисленным полковым оркестрам на равнинах и под городскими стенами оглашать воздух трубными звуками, не уделяя им более внимания. На одной сцене, однако, остановится на минуту и самый торопливый читатель: на ' появлении Анахарсиса Клоотса и всего греховного потомства Адама. Патриотический муниципалитет к 4 июня уже состряпал свой план и получил санкцию у Национального собрания и одобрение патриота-короля, которому, если бы даже он и мог не согласиться, лояльные речи федералистов, несомненно, Давали хоть временную усладу. Из всех восьмидесяти трех департаментов Франции Должны прибыть депутаты от национальных гвардейцев, по нескольку на каждую сотню; точно так же и королевские морские и сухопутные силы должны прислать известное число своих депутатов; подобное, хотя и происшедшее неожиданно, братание национальных солдат с королевскими раз уже происходило и было санкционировано. В общем, ожидают, что может прибыть около сорока тысяч человек; расходы возлагаются на посылающий депутатов округ, следовательно, пусть округа и департаменты хорошенько подумают и выберут достойных людей - парижские братья поспешат им навстречу с приветом.
Судите же, сколько хлопот у наших патриотических художников и как глубокомысленно они совещаются о том, чтобы сделать сцену достойным зрелищем для Вселенной! Не менее пятнадцати тысяч землекопов, тачечников, каменщиков с инженерами работают на Марсовом поле, превращая его в национальный амфитеатр, соответствующий такому торжеству. Ведь многие надеются, что праздник Пик (Fete des Piques) станет самым важным из годовых праздников и будет праздноваться из года в год. Да и почему бы свободной, с театральными наклонностями нации не иметь своего постоянного национального амфитеатра? Марсово поле выдалбливается и утрамбовывается, и все парижане днем говорят, а ночью грезят о празднике Федерации, и только о нем одном. Союзные депутаты уже в пути. Национальное собрание, которому кроме обычных обязанностей придется еще выслушивать речи депутатов федерации и отвечать на них, будет завалено работой! Речь "американского комитета", среди которого немощная фигура Поля Джонса, подобная тускло мерцающим звездам, приветствует нас с наступлением столь многообещающего дня. Речь штурмовавших Бастилию, пришедших "отказаться" от всякой особой награды, от какого-либо особого места на торжестве, так как гренадеры центра немножко ворчат. Речь от Клуба Зала для игры в мяч, который входит, неся на длинном шесте издалека сверкающую металлическую доску, где выгравирована знаменитая присяга, произнесенная в названном зале; они предполагают торжественно прибить эту блестящую металлическую доску в Версале 20-го числа этого месяца, т. е. в годовщину самого события, в качестве вечного напоминания - на несколько лет, - а потом, на обратном пути, предполагают пообедать в Булонском лесу31, но не могут сделать этого, не возвестив о том на весь мир. Верховное Национальное собрание с одобрением выслушивает все эти речи, приостановив свою работу по возрождению страны, и отвечает дружелюбно, даже с некоторым оттенком импровизированного красноречия, так как это жестикулирующий, эмоциональный народ, у которого сердце на кончике языка.
И вот в этих обстоятельствах Анахарсису Клоотсу приходит мысль, что в то время, когда образуется столько клубов и комитетов и речи встречаются рукоплесканиями, упущено самое главное, величайшее из всего. Каков был бы эффект, если б воплотилось и заговорило это величайшее: именно все человечество (le Genre Humain). В какую минуту творческого экстаза возникла эта мысль в уме Анахарсиса, в каких страданиях он дал ей плоть и жизнь, с какой насмешкой его встретили светские скептики, какими насмешками отвечал он им, будучи человеком тонкого сарказма, какие перлы красноречия он рассыпал то в кофейнях, то на вечерах и с каким усердием спускался даже до самых глубочайших низов Парижа, чтобы претворить свою мысль в дело, - обо всем этом остроумные биографии того времени не говорят ни слова. Как бы то ни было, 19 июня 1790 г. косые лучи вечернего солнца освещают зрелище, какое не часто видела наша маленькая, глупая планета: Анахарсис Клоотс входит в торжественный зал Манежа в сопровождении представителей рода человеческого. Шведы, испанцы, поляки, турки, халдеи, греки, жители Месопотамии - все пришли требовать места на празднике Великой федерации, будучи, безусловно, заинтересованы в нем.
"Наши верительные грамоты, - сказал пламенный Клоотс, - написаны не на пергаменте, а в живых сердцах всех людей. Да будет для вас, августейшие сенаторы, безмолвие этих усатых поляков, этих измаильтян в тюрбанах и длинных, волочащихся одеяниях, этих астрологов-халдеев, так молчаливо стоящих здесь, да будет это убедительнее самого красноречивого слова! Они немые представители своих безгласных, связанных, обремененных народов, из мрака бездн своих смятенно, изумленно, недоверчиво, но с упованием взирающих на вас и на ярко блистающий свет французской Федерации, на эту дивно сверкающую утреннюю звезду, предвестницу наступающего для всех народов дня. Мы желаем остаться здесь как немые памятники, жалкие символы многого". С галерей и скамеек раздаются "многократные рукоплескания", ибо какой же августейший сенатор не польщен мыслью, что хотя бы тень человеческого рода зависит от него?
Сиейес, председательствующий в течение этих достопамятных двух недель, даст своим тонким, резким голосом красноречивый ответ. Анахарсис и его "комитет чужестранцев" могут получить место на празднестве Федерации при условии, что они расскажут у себя на родине о том, что увидят здесь. Тем временем мы, приглашаем их "быть почетными гостями на этом заседании" (honneur de la seance). Один турок в длинном, волнообразном одеянии склоняется в ответ с восточной торжественностью и издает несколько членораздельных звуков, но из-за недостаточного знания французского языка32 слова его похожи на журчание пролитой воды, и выраженная в них мысль доселе остается в области догадок.
Анахарсис и человечество с благодарностью принимают оказанную им честь присутствовать и тотчас же, по свидетельству старых газет, получают удовольствие многое видеть и слышать. Первым и главнейшим является по предложению Ламета, Лафайета, Сен-Фаржо и других патриотов-дворян, несмотря на противодействие остальных, уничтожение всех дворянских титулов - от герцога до простого дворянина и ниже, затем равным образом уничтожаются все ливрейные лакеи или, скорее, ливреи для лакеев. Точно так же впредь ни один мужчина, ни одна женщина, называющие себя "благородными", не должны курить фимиам, как это крайне неразумно делалось до сих пор в церквах. Словом, раз феодализм умер уже десять месяцев тому назад, то зачем же оставлять в живых его пустую, внешнюю оболочку и гербы? Гербы, следовательно, нужно уничтожить, хотя Кассандра-Марат замечает, что на дверцах некоторых карет они "только закрашены" и грозят снова выступить наружу.
Итак, отныне де Лафайет становится просто г-ном Мотье, Сен-Фаржо Мишелем Лепелетье, а Мирабо немного спустя язвительно заявляет: "Вашим Рикетти вы заставили Европу три дня ломать себе голову". Графский титул не безразличен для этого человека, и поклоняющийся ему народ до конца величает его им. Но пусть ликуют самые отчаянные патриоты, в особенности Анахарсис и человечество, потому что теперь, по-видимому, доказано, что у всех нас один отец - Адам!
Вот исторически точное описание знаменитого подвига Анахарсиса. Именно так обширнейшее общественное представительство нашло своего оратора. На основании этого мы можем судить по крайней мере об одном: какое настроение должно было овладеть когда-то легкомысленно-насмешливым Парижем и бароном Клоотсом, если подобное зрелище казалось уместным, чуть ли даже не великим! Правда, впоследствии зависть старалась омрачить этот успех Анахарсиса, уверяя, что он из случайного "оратора комитета иноземных народов" хотел стать постоянным "оратором человеческого рода", будто бы заслуживая это; и те же завистники клеветнически прибавляли, что его звездочеты-халдеи и прочие были просто французским сбродом, переодетым для этой Цели. Короче, зависть острила и издевалась над ним холодным, бездушным образом, но Анахарсис был человек, закованный в Довольно толстый панцирь, от которого отскакивали все эти ядовитые стрелы, и продолжал идти своей дорогой.
Мы можем называть это обширнейшим общественным представительством и должны признать его весьма неожиданным, ибо кто мог бы подумать, что увидит все народы в Тюильрийском Манеже? Но это так; в действительности, когда целый народ начинает устраивать спектакли и маскарады, такие странные вещи могут происходить. Разве нам самим не случалось видеть коронованную Клеопатру, дочь Птолемеев, в совершенно негероической гостиной или плохо освещенной мелочной лавке, умоляющую почти на коленях непреклонно грубого муниципала, чтобы он оставил ее царствовать и умереть, ведь она уже одета для этого, у нее маленькие дети и нет денег, покуда констебли неожиданно захлопнули дверь Феспийской риги, и Антоний тщетно молил за свою возлюбленную
[45]. Вот какие видимые призраки пролетают по земле, если грубо обращаться с Феспийской сценой, но насколько их будет больше, если, как сказано, весь партер вскакивает на сцену; тогда поистине, как в драме Тика
[46], мир выворачивается наизнанку (Verkehrte Welt!).
После того как мы видели само человечество, видеть "старейшину рода человеческого" уже не чудо. Такой Doyen du Genre Humain (старейший из людей) объявился за эти недели: это был Жан Клод Жакоб, рожденный крепостным и посланный с родных Юрских гор депутатом, чтобы передать Национальному собранию благодарность за освобождение их. На его бледном, изможденном лице сто двадцать лет вырыли глубокие морщины. Он слышал на родном наречии смутные толки о победах бессмертного Великого Монарха
[47], о сожженном Пфальце, о севеннских драгонадах, о военном походе Мальборо
[48], а сам в это время трудился и маялся, чтобы сделать свой Клочок земли чуть зеленее. Четыре поколения сменились за это время, любили и ненавидели и исчезли, подобно сухой листве; Жакобу было сорок шесть лет, когда умер Людовик XIV. Собрание, как один человек, разом поднялось и почтило старейшего в мире: его приглашают занять место среди них, разрешив из уважения не снимать шляпы. Своими слабыми старческими глазами он смотрит на это новое чудесное явление, кажущееся ему сном, и колеблется между обрывками старых воспоминаний и грезами. Все во времени начинает казаться ему невещественным, призрачным; глаза и душа Жана Жакоба утомлены и готовы закрыться, но открываются перед совсем другой, чудесной сценой, которая уже сама действительность. Патриоты устраивают для него подписку, он получает пенсию от короля и весело возвращается домой, но уже через два месяца покидает все и вступает на свой неведомый путь.
Между тем Париж, день за днем, непрерывно путешествующий на Марсово поле, с болью убеждается, что земляные работы на нем не будут кончены к назначенному сроку. Площадь их слишком велика - триста тысяч квадратных футов, так как от Военной школы (которая должна быть снабжена деревянными балконами и галереями) на запад, до ворот у реки (где тоже должны быть деревянные триумфальные арки), насчитывают около тысячи ярдов в длину; а в ширину, от тенистой аллеи с восемью рядами деревьев на южной стороне до соответствующей ей на севере, немногим больше или меньше тысячи футов. Вся эта площадь должна быть выкопана, и земля свезена к краям наподобие высокого косогора; здесь она должна быть утрамбована и превращена в лестницу из не менее тридцати рядов удобных мест, обложенных дерном и обшитых досками; затем в центре должна находиться огромная пирамида Алтаря Отечества (Autel de la Patrie), тоже со ступенями. Настоящая каторжная работа, но это ведь мировой амфитеатр! Остается всего пятнадцать дней, но при такой медлительности потребуется по крайней мере столько же недель. Странно, что наши землекопы работают, по-видимому, лениво и не желают работать двойное время даже за повышенную плату, хотя их рабочий день длится всего семь часов. Они с досадой заявляют, что человеческий живот также нуждается иногда в отдыхе. Может быть, они тайно подкуплены аристократами? Ведь аристократы способны на это. Разве шесть месяцев назад не ходил упорный слух, что подземный Париж (ведь мы с риском стоим над каменоломнями и катакомбами, между небом и бездной, под нами все перерыто) наполнен порохом, который должен поднять нас на воздух. Слух держался, пока депутация кордельеров не произвела расследования и не нашла, что порох опять убрали!34
[50]Проклятое, неисправимое племя эти аристократы! В такие священные дни все они требуют дорожные паспорта. Происходят беспорядки, восстания, в Лимузене и других местах сжигают замки, ведь аристократы не бездействуют. Они желали бы посеять раздор между лучшим из всех народов и лучшим из королей восстановителей свободы; с какой адской усмешкою они приветствовали бы неудачу нашего праздника Федерации, на который с ожиданием смотрит Вселенная!
Однако он не должен провалиться из-за нехватки рабочих. Каждый, у кого здоровые руки и ноги и у кого бьется в груди французское сердце, может и будет копать землю! В понедельник 1 июля едва раздался залп сигнальной пушки и пятнадцать тысяч ленивых наемников сложили свои орудия, как из рядов зрителей, с грустью смотревших на солнце, стоявшее еще высоко, выступают один за другим патриоты с горящими глазами, хватают заступы и тачки и в негодовании сами начинают возить землю. К ним присоединяются десятки, потом сотни других, и вскоре новые пятнадцать тысяч добровольцев роют и копают с гигантской силой и в полном порядке, с ловкостью, приобретаемой экспромтом, и делают втрое больше, чем платные рабочие. Только когда сумерки сгущаются, они заканчивают свою работу с восторженными криками, которые слышны или о которых слышат за Монмартром.
На следующий день сочувствующее население с нетерпением дожидается, чтобы орудия труда освободились. Но зачем ждать? Заступы есть везде. И вот, если можно доверять хроникерам, энтузиазм, добродушие и братская любовь вспыхивают у парижан с такой яркостью, какой земля не видела со времени Золотого Века. Весь Париж, мужчины и женщины, спешит с лопатами на юго-западную окраину города. Потоки людей, в беспорядке или выстроившись рядами, как представители одного цеха, случайными группами стекаются на Марсово поле. Они усердно шагают под звуки струнной музыки, впереди них идут молодые девушки с зелеными ветками и трехцветными лентами; заступы и ломы они несут на плече, как солдаты ружье, и все хором поют "Ca ira!". Да, Pardieu! "Ca ira!" - кричат прохожие на улицах. Идут все цехи, все общественные и частные корпорации граждан, от высших до низших; даже разносчики умолкли на один день.
[44], заседающей на дубовых скамьях в зале якобинцев! Во всех ушах разговоры о федерации. Всплывают имена новых патриотов, которые однажды станут хорошо известными: Буайе-Фонфред, красноречивый обвинитель мятежного парламента Бордо, Макс Инар, красноречивый репортер Драгиньянской федерации, красноречивая пара ораторов из противоположных концов Франции, но которые тем не менее встретятся. Все шире распространяется пламя федераций, все шире и все ярче. Так, собратья из Бретани и Анжу говорят о братстве всех истинных французов и даже призывают "гибель и смерть" на голову всякого ренегата. Более того, если в Национальном собрании они с грустью указывают на marc d'argent (ценз), делающий стольких граждан пассивными, то в Якобинском клубе они спрашивают, будучи сами отныне "не бретонцами и не анжуйцами, а только французами", почему вся Франция не составит один союз и не поклянется во всеобщем братстве, раз и навсегда. Весьма дельная мысль, возникающая в конце марта. Патриоты не могут не ухватиться за нее и повторяют и разносят ее во все стороны до тех пор, пока она не становится известна всем; но в таком случае муниципальным советникам следовало бы обсудить ее самим. Образование некой всеобщей федерации, по-видимому, неизбежно; где? - понятно само собой: в Париже; остается установить, когда и как. И на это тоже ответит всесозидающее время и даже уже отвечает. Ибо по мере распространения дело объединения совершенствуется, и патриотический гений прибавляет к нему один вклад за другим. Так, в Лионе в конце мая мы видим пятьдесят или, как иные говорят, шестьдесят тысяч человек, собравшихся для организации федерации, причем присутствует не поддающаяся исчислению толпа сочувствующих. И так от зари до сумерек. С пяти часов ясного росистого утра наши лионские гвардейцы начали стекаться, сверкая амуницией, к набережной Роны, сопровождаемые взмахами шляп и женских носовых платков, ликующими голосами двухсот тысяч патриотов - прекрасных и мужественных сердец. Отсюда все направились к Полю федерации. Но что это за царственная фигура, которая, не желая возбуждать внимания, все же выделяется из всех я появляется одной из первых с эскортом близких друзей и в сопровождении патриотического издателя Шампанье? Энтузиазмом горят эти темные глаза, строгое лицо Минервы отражает достоинство и серьезную радость; там, где все радуются, больше всего радуется она. Это жена Ролана де ла Платьера. Муж ее - строгий пожилой господин, королевский инспектор лионских мануфактур, а теперь, по народному выбору, самый добросовестный из членов Лионского муниципалитета; человек, приобретший многое, если только достоинства и способности могут приобретаться, а главное, заполучивший в жены дочь парижского гравера Флипона. Отметь, читатель, эту царственную горожанку: ее красота и грация амазонки радуют глаз, но еще больше душу. Не сознающая своих достоинств, своего величия (как всегда бывает с истинным величием), своей кристальной чистоты, она искренна и естественна в век искусственности, притворства и обмана. В своем спокойном совершенстве, в своей спокойной непобедимости она - если хотите знать благороднейшая из французских женщин своего времени, и мы еще увидимся с нею. Но насколько она была счастливее, когда ее еще не знали и даже она сама не знала себя! Сейчас она смотрит, не подозревая ничего, на развертывающееся перед ней грандиозное зрелище и думает, что начинают сбываться ее юношеские грезы.
Как мы сказали, торжество продолжалось от зари до сумерек и поистине являло собой зрелище, которому мало равных. Гром барабанов и труб сам по себе уже нечто, но вообразите себе "искусственную скалу в пятьдесят футов вышиной", с вырубленными ступенями и украшенную подобием "кустарников". Внутри скалы - потому что в действительности она сделана из досок помещается величественный храм Согласия; снаружи, на самой вершине, возвышается колоссальная статуя Свободы, видимая за несколько миль, с пикой, во фригийском колпаке и с гражданской колонной; у подножия скалы Алтарь Отечества (Autel de la Patrie). На все это не пожалели ни досок, ни балок, ни штукатурки, ни красок всех цветов.
Вообразите себе, что на всех ступенях скалы расставлены знамена; у алтаря служат обедню и приносят гражданскую клятву пятьдесят тысяч человек, сопровождаемую вулканическим извержением звуков из медных и других глоток, достаточным для того, чтобы повернуть вспять потревоженные воды Соны и Роны. Роскошные фейерверки, балы и пиры завершают эту божественную ночь. А затем исчезает и Лионская федерация, поглощенная мраком, - впрочем, не совсем: наша храбрая красавица Ролан присутствовала на ней и дает описание ее в газете Шампанье "Courrier de Lyon", хотя и не называя своего имени; описание это "расходится в количестве шестидесяти тысяч экземпляров", и его приятно было бы прочесть и сейчас.
После всего этого, как мы видим, Парижу мало что придется придумывать самому: ему остается только подражать и применять. А что касается выбора дня, то какой день во всем календаре лучше годовщины взятия Бастилии подходит для этой цели? А наиболее удобное место, конечно, Марсово поле, где стольких Юлианов Отступников поднимали на щите как властителей Франции или мира, где железные франки стуком мечей отвечали на голос Карла Великого и где исстари совершались все великие торжества.
Как понятно для всех людей в переломные моменты их жизни символическое изображение! Да и что представляет собой вся земная жизнь человека, как не символическое изображение невидимой небесной силы, заключенной в нем? Человек стремится обнаружить эту силу и словом и делом, если возможно - с простодушием, а если это не удастся, то с театральными эффектами, которые тоже не лишены значения. Святочный маскарад не безделица, наоборот, в добрые старые времена рождественские забавы, шутовские проделки скоморохов представляли собой нечто значительное. Они были откровенной игрой, ведь маскарады и теперь означают искреннюю потребность в играх и шутках. Но с другой стороны, насколько значительнее искренняя серьезность, как, например, еврейский праздник скинии! Весь народ собирается во имя Всевышнего и перед лицом Всевышнего, реальность превосходит самое воображение, и сухая церемония является не просто формой: в ней все, до последней мелочи, проникнуто глубоким смыслом. И в современной частной жизни не следует относиться с презрением к театральным сценам, где слезливые женщины смачивают целые аршины батиста и усатые страстные юноши угрожают самоубийством. Пролейте лучше сами слезу над ними.
Во всяком случае следует заметить, что ни один народ не бросит своего дела и не пойдет специально разыгрывать сцену, не имея чего-нибудь в виду. Конечно, ни один человек театра не даст себе труда произносить сценические монологи ради собственного удовольствия, даже с мошенническими и лицемерными намерениями; однако подумайте, не может ли быть поставлена театрально настроенная нация в такое положение, когда она ради собственной выгоды или для удовлетворения собственной чувствительности, или глупости, или чего иного должна произносить такие монологи? Но в отношении готовности к подобным сценам разница между народами, как и между людьми, весьма велика. Если, например, наши саксонские друзья-пуритане скрепили клятвою свой национальный договор без порохового дыма и барабанного боя, в темной комнате, за мрачной монастырской оградой на Гайстрит, в Эдинбурге, где теперь пьют простой спирт, - именно так у них было принято клясться. Нашим же галльским друзьям-энциклопедистам нужно Марсово поле, которое было бы видно всему миру или Вселенной, и такая сцена, перед которой амфитеатр Колизея казался бы лишь палаткой странствующих комедиантов, - словом, им нужно нечто такое, чего никогда или почти никогда не видала наша старушка Земля. И этот порядок в свое время и в своем месте был также естествен. Эти два способа клятвоприношения находились почти в должном соотношении с обстановкой, а именно: они оказались обратно пропорциональными. Стремление народа к театральности находится в весьма сложной зависимости от его доверчивости, общительности, горячности, равно как и от его возбуждаемости и отсутствия сдержанности, от его страстности, разгорающейся ярким пламенем, но обыкновенно быстро потухающей.
И как верно заключение, что всякий человек и всякий народ, намеревающийся совершить нечто значительное, всегда совершал лишь самую малость! О федерация Марсова поля с тремястами барабанщиков, тысячью двумястами духовых инструментов и артиллерией, расставленной на всех возвышенностях, чтобы грохот ее возвестил о тебе всей Франции в несколько минут! Не должен ли был атеист Нежан прекратить свое жалкое и томительное карканье, на которое он, по-видимому, осужден, попытавшись перенестись на восемнадцать веков назад и представить себе тринадцать бедно одетых мужчин за скудной трапезой в низкой еврейской хижине. У них не было никаких символов, кроме сердец, самим Богом посвященных в божественную глубину страдания, и слов: "Делайте это во имя Мое".
Склонность людей к театральным эффектам понятна, пожалуй даже трогательна, как страстное выражение искренно запинающегося языка и неискренно болтающей головы, впавшей в безумие. Однако в сравнении с неподготовленными, внезапными взрывами природы, такими, как восстание женщин, они кажутся бледными, неинтересными и скучными как выдохшееся пиво или перекипевшее волнение! Такие заранее обдуманные сцены, как бы они ни были всемирно велики и хитро затеяны, в сущности не более как картон и румяна. Другие же, напротив, оригинальны, они выливаются из великого, вечно живого сердца самой природы; поэтому очень важно, какую форму они примут. И потому французская национальная федерация представляется нам величайшим триумфом, когда-либо достигнутым драматическим искусством, - несомненным триумфом, раз весь партер, состоявший из двадцати пяти миллионов душ, не только рукоплещет, но и сам вскакивает на подмостки и с увлечением принимает участие в представлении. А если это действительно триумф, то мы так к нему и отнесемся: с искренним мимолетным восхищением, удивляясь ему издалека. Вся нация, участвующая в маскараде, конечно, заслуживает некоторого внимания, но не достойна того любовного участия, которое вызывает, например, восстание менад. Оставим в покое все дальнейшие репетиции, предоставим бесчисленным полковым оркестрам на равнинах и под городскими стенами оглашать воздух трубными звуками, не уделяя им более внимания. На одной сцене, однако, остановится на минуту и самый торопливый читатель: на ' появлении Анахарсиса Клоотса и всего греховного потомства Адама. Патриотический муниципалитет к 4 июня уже состряпал свой план и получил санкцию у Национального собрания и одобрение патриота-короля, которому, если бы даже он и мог не согласиться, лояльные речи федералистов, несомненно, Давали хоть временную усладу. Из всех восьмидесяти трех департаментов Франции Должны прибыть депутаты от национальных гвардейцев, по нескольку на каждую сотню; точно так же и королевские морские и сухопутные силы должны прислать известное число своих депутатов; подобное, хотя и происшедшее неожиданно, братание национальных солдат с королевскими раз уже происходило и было санкционировано. В общем, ожидают, что может прибыть около сорока тысяч человек; расходы возлагаются на посылающий депутатов округ, следовательно, пусть округа и департаменты хорошенько подумают и выберут достойных людей - парижские братья поспешат им навстречу с приветом.
Судите же, сколько хлопот у наших патриотических художников и как глубокомысленно они совещаются о том, чтобы сделать сцену достойным зрелищем для Вселенной! Не менее пятнадцати тысяч землекопов, тачечников, каменщиков с инженерами работают на Марсовом поле, превращая его в национальный амфитеатр, соответствующий такому торжеству. Ведь многие надеются, что праздник Пик (Fete des Piques) станет самым важным из годовых праздников и будет праздноваться из года в год. Да и почему бы свободной, с театральными наклонностями нации не иметь своего постоянного национального амфитеатра? Марсово поле выдалбливается и утрамбовывается, и все парижане днем говорят, а ночью грезят о празднике Федерации, и только о нем одном. Союзные депутаты уже в пути. Национальное собрание, которому кроме обычных обязанностей придется еще выслушивать речи депутатов федерации и отвечать на них, будет завалено работой! Речь "американского комитета", среди которого немощная фигура Поля Джонса, подобная тускло мерцающим звездам, приветствует нас с наступлением столь многообещающего дня. Речь штурмовавших Бастилию, пришедших "отказаться" от всякой особой награды, от какого-либо особого места на торжестве, так как гренадеры центра немножко ворчат. Речь от Клуба Зала для игры в мяч, который входит, неся на длинном шесте издалека сверкающую металлическую доску, где выгравирована знаменитая присяга, произнесенная в названном зале; они предполагают торжественно прибить эту блестящую металлическую доску в Версале 20-го числа этого месяца, т. е. в годовщину самого события, в качестве вечного напоминания - на несколько лет, - а потом, на обратном пути, предполагают пообедать в Булонском лесу31, но не могут сделать этого, не возвестив о том на весь мир. Верховное Национальное собрание с одобрением выслушивает все эти речи, приостановив свою работу по возрождению страны, и отвечает дружелюбно, даже с некоторым оттенком импровизированного красноречия, так как это жестикулирующий, эмоциональный народ, у которого сердце на кончике языка.
И вот в этих обстоятельствах Анахарсису Клоотсу приходит мысль, что в то время, когда образуется столько клубов и комитетов и речи встречаются рукоплесканиями, упущено самое главное, величайшее из всего. Каков был бы эффект, если б воплотилось и заговорило это величайшее: именно все человечество (le Genre Humain). В какую минуту творческого экстаза возникла эта мысль в уме Анахарсиса, в каких страданиях он дал ей плоть и жизнь, с какой насмешкой его встретили светские скептики, какими насмешками отвечал он им, будучи человеком тонкого сарказма, какие перлы красноречия он рассыпал то в кофейнях, то на вечерах и с каким усердием спускался даже до самых глубочайших низов Парижа, чтобы претворить свою мысль в дело, - обо всем этом остроумные биографии того времени не говорят ни слова. Как бы то ни было, 19 июня 1790 г. косые лучи вечернего солнца освещают зрелище, какое не часто видела наша маленькая, глупая планета: Анахарсис Клоотс входит в торжественный зал Манежа в сопровождении представителей рода человеческого. Шведы, испанцы, поляки, турки, халдеи, греки, жители Месопотамии - все пришли требовать места на празднике Великой федерации, будучи, безусловно, заинтересованы в нем.
"Наши верительные грамоты, - сказал пламенный Клоотс, - написаны не на пергаменте, а в живых сердцах всех людей. Да будет для вас, августейшие сенаторы, безмолвие этих усатых поляков, этих измаильтян в тюрбанах и длинных, волочащихся одеяниях, этих астрологов-халдеев, так молчаливо стоящих здесь, да будет это убедительнее самого красноречивого слова! Они немые представители своих безгласных, связанных, обремененных народов, из мрака бездн своих смятенно, изумленно, недоверчиво, но с упованием взирающих на вас и на ярко блистающий свет французской Федерации, на эту дивно сверкающую утреннюю звезду, предвестницу наступающего для всех народов дня. Мы желаем остаться здесь как немые памятники, жалкие символы многого". С галерей и скамеек раздаются "многократные рукоплескания", ибо какой же августейший сенатор не польщен мыслью, что хотя бы тень человеческого рода зависит от него?
Сиейес, председательствующий в течение этих достопамятных двух недель, даст своим тонким, резким голосом красноречивый ответ. Анахарсис и его "комитет чужестранцев" могут получить место на празднестве Федерации при условии, что они расскажут у себя на родине о том, что увидят здесь. Тем временем мы, приглашаем их "быть почетными гостями на этом заседании" (honneur de la seance). Один турок в длинном, волнообразном одеянии склоняется в ответ с восточной торжественностью и издает несколько членораздельных звуков, но из-за недостаточного знания французского языка32 слова его похожи на журчание пролитой воды, и выраженная в них мысль доселе остается в области догадок.
Анахарсис и человечество с благодарностью принимают оказанную им честь присутствовать и тотчас же, по свидетельству старых газет, получают удовольствие многое видеть и слышать. Первым и главнейшим является по предложению Ламета, Лафайета, Сен-Фаржо и других патриотов-дворян, несмотря на противодействие остальных, уничтожение всех дворянских титулов - от герцога до простого дворянина и ниже, затем равным образом уничтожаются все ливрейные лакеи или, скорее, ливреи для лакеев. Точно так же впредь ни один мужчина, ни одна женщина, называющие себя "благородными", не должны курить фимиам, как это крайне неразумно делалось до сих пор в церквах. Словом, раз феодализм умер уже десять месяцев тому назад, то зачем же оставлять в живых его пустую, внешнюю оболочку и гербы? Гербы, следовательно, нужно уничтожить, хотя Кассандра-Марат замечает, что на дверцах некоторых карет они "только закрашены" и грозят снова выступить наружу.
Итак, отныне де Лафайет становится просто г-ном Мотье, Сен-Фаржо Мишелем Лепелетье, а Мирабо немного спустя язвительно заявляет: "Вашим Рикетти вы заставили Европу три дня ломать себе голову". Графский титул не безразличен для этого человека, и поклоняющийся ему народ до конца величает его им. Но пусть ликуют самые отчаянные патриоты, в особенности Анахарсис и человечество, потому что теперь, по-видимому, доказано, что у всех нас один отец - Адам!
Вот исторически точное описание знаменитого подвига Анахарсиса. Именно так обширнейшее общественное представительство нашло своего оратора. На основании этого мы можем судить по крайней мере об одном: какое настроение должно было овладеть когда-то легкомысленно-насмешливым Парижем и бароном Клоотсом, если подобное зрелище казалось уместным, чуть ли даже не великим! Правда, впоследствии зависть старалась омрачить этот успех Анахарсиса, уверяя, что он из случайного "оратора комитета иноземных народов" хотел стать постоянным "оратором человеческого рода", будто бы заслуживая это; и те же завистники клеветнически прибавляли, что его звездочеты-халдеи и прочие были просто французским сбродом, переодетым для этой Цели. Короче, зависть острила и издевалась над ним холодным, бездушным образом, но Анахарсис был человек, закованный в Довольно толстый панцирь, от которого отскакивали все эти ядовитые стрелы, и продолжал идти своей дорогой.
Мы можем называть это обширнейшим общественным представительством и должны признать его весьма неожиданным, ибо кто мог бы подумать, что увидит все народы в Тюильрийском Манеже? Но это так; в действительности, когда целый народ начинает устраивать спектакли и маскарады, такие странные вещи могут происходить. Разве нам самим не случалось видеть коронованную Клеопатру, дочь Птолемеев, в совершенно негероической гостиной или плохо освещенной мелочной лавке, умоляющую почти на коленях непреклонно грубого муниципала, чтобы он оставил ее царствовать и умереть, ведь она уже одета для этого, у нее маленькие дети и нет денег, покуда констебли неожиданно захлопнули дверь Феспийской риги, и Антоний тщетно молил за свою возлюбленную
[45]. Вот какие видимые призраки пролетают по земле, если грубо обращаться с Феспийской сценой, но насколько их будет больше, если, как сказано, весь партер вскакивает на сцену; тогда поистине, как в драме Тика
[46], мир выворачивается наизнанку (Verkehrte Welt!).
После того как мы видели само человечество, видеть "старейшину рода человеческого" уже не чудо. Такой Doyen du Genre Humain (старейший из людей) объявился за эти недели: это был Жан Клод Жакоб, рожденный крепостным и посланный с родных Юрских гор депутатом, чтобы передать Национальному собранию благодарность за освобождение их. На его бледном, изможденном лице сто двадцать лет вырыли глубокие морщины. Он слышал на родном наречии смутные толки о победах бессмертного Великого Монарха
[47], о сожженном Пфальце, о севеннских драгонадах, о военном походе Мальборо
[48], а сам в это время трудился и маялся, чтобы сделать свой Клочок земли чуть зеленее. Четыре поколения сменились за это время, любили и ненавидели и исчезли, подобно сухой листве; Жакобу было сорок шесть лет, когда умер Людовик XIV. Собрание, как один человек, разом поднялось и почтило старейшего в мире: его приглашают занять место среди них, разрешив из уважения не снимать шляпы. Своими слабыми старческими глазами он смотрит на это новое чудесное явление, кажущееся ему сном, и колеблется между обрывками старых воспоминаний и грезами. Все во времени начинает казаться ему невещественным, призрачным; глаза и душа Жана Жакоба утомлены и готовы закрыться, но открываются перед совсем другой, чудесной сценой, которая уже сама действительность. Патриоты устраивают для него подписку, он получает пенсию от короля и весело возвращается домой, но уже через два месяца покидает все и вступает на свой неведомый путь.
Между тем Париж, день за днем, непрерывно путешествующий на Марсово поле, с болью убеждается, что земляные работы на нем не будут кончены к назначенному сроку. Площадь их слишком велика - триста тысяч квадратных футов, так как от Военной школы (которая должна быть снабжена деревянными балконами и галереями) на запад, до ворот у реки (где тоже должны быть деревянные триумфальные арки), насчитывают около тысячи ярдов в длину; а в ширину, от тенистой аллеи с восемью рядами деревьев на южной стороне до соответствующей ей на севере, немногим больше или меньше тысячи футов. Вся эта площадь должна быть выкопана, и земля свезена к краям наподобие высокого косогора; здесь она должна быть утрамбована и превращена в лестницу из не менее тридцати рядов удобных мест, обложенных дерном и обшитых досками; затем в центре должна находиться огромная пирамида Алтаря Отечества (Autel de la Patrie), тоже со ступенями. Настоящая каторжная работа, но это ведь мировой амфитеатр! Остается всего пятнадцать дней, но при такой медлительности потребуется по крайней мере столько же недель. Странно, что наши землекопы работают, по-видимому, лениво и не желают работать двойное время даже за повышенную плату, хотя их рабочий день длится всего семь часов. Они с досадой заявляют, что человеческий живот также нуждается иногда в отдыхе. Может быть, они тайно подкуплены аристократами? Ведь аристократы способны на это. Разве шесть месяцев назад не ходил упорный слух, что подземный Париж (ведь мы с риском стоим над каменоломнями и катакомбами, между небом и бездной, под нами все перерыто) наполнен порохом, который должен поднять нас на воздух. Слух держался, пока депутация кордельеров не произвела расследования и не нашла, что порох опять убрали!34
[50]Проклятое, неисправимое племя эти аристократы! В такие священные дни все они требуют дорожные паспорта. Происходят беспорядки, восстания, в Лимузене и других местах сжигают замки, ведь аристократы не бездействуют. Они желали бы посеять раздор между лучшим из всех народов и лучшим из королей восстановителей свободы; с какой адской усмешкою они приветствовали бы неудачу нашего праздника Федерации, на который с ожиданием смотрит Вселенная!
Однако он не должен провалиться из-за нехватки рабочих. Каждый, у кого здоровые руки и ноги и у кого бьется в груди французское сердце, может и будет копать землю! В понедельник 1 июля едва раздался залп сигнальной пушки и пятнадцать тысяч ленивых наемников сложили свои орудия, как из рядов зрителей, с грустью смотревших на солнце, стоявшее еще высоко, выступают один за другим патриоты с горящими глазами, хватают заступы и тачки и в негодовании сами начинают возить землю. К ним присоединяются десятки, потом сотни других, и вскоре новые пятнадцать тысяч добровольцев роют и копают с гигантской силой и в полном порядке, с ловкостью, приобретаемой экспромтом, и делают втрое больше, чем платные рабочие. Только когда сумерки сгущаются, они заканчивают свою работу с восторженными криками, которые слышны или о которых слышат за Монмартром.
На следующий день сочувствующее население с нетерпением дожидается, чтобы орудия труда освободились. Но зачем ждать? Заступы есть везде. И вот, если можно доверять хроникерам, энтузиазм, добродушие и братская любовь вспыхивают у парижан с такой яркостью, какой земля не видела со времени Золотого Века. Весь Париж, мужчины и женщины, спешит с лопатами на юго-западную окраину города. Потоки людей, в беспорядке или выстроившись рядами, как представители одного цеха, случайными группами стекаются на Марсово поле. Они усердно шагают под звуки струнной музыки, впереди них идут молодые девушки с зелеными ветками и трехцветными лентами; заступы и ломы они несут на плече, как солдаты ружье, и все хором поют "Ca ira!". Да, Pardieu! "Ca ira!" - кричат прохожие на улицах. Идут все цехи, все общественные и частные корпорации граждан, от высших до низших; даже разносчики умолкли на один день.