Выходит, абсолютную власть надо мною всегда имела одухотворенная красота, та, что сокрыта в лице женщины. В нем таится ее прелесть, и потому сфинксы, коих видим мы в Риме и Версале, почти что заставляют нас влюбиться в их тела, воистину бесформенные. Созерцая лица их, мы начинаем находить красивой самую их безобразность. Но что такое красота? Мы ничего о ней не знаем, а когда хотим подчинить ее законам или определить эти законы, то, подобно Сократу, изъясняемся околичностями. Я знаю только, что наружность, чарующая, сводящая меня с ума, рождающая любовь, и есть красота. Это то, что я вижу, так говорит мое зрение. Если б глаза обладали даром речи, они изъяснились бы красноречивей меня.
   Ни один художник не превзошел Рафаэля в искусстве рисовать прекрасные лица, но если б у Рафаэля спросили, что такое красота, чьи законы он так хорошо знал, он отвечал бы, что не знает ничего, что знает сие до тонкостей, что он творил красоту, когда видел ее перед собой. Это лицо мне нравится, ответил бы он, значит, оно прекрасно. Он возблагодарил бы Господа за прирожденное чувство красоты. Но «omne pulcrum difficile» *. Почитают лишь тех художников, что в совершенстве отображали красоту, число их невелико. Если мы возжелаем освободить художника от обязанности делать творения свои прекрасными, то каждый сможет стать живописцем, ибо нет ничего проще, чем порождать уродство. Художник, в коем нет искры Божьей, добивается этого звания силой. Заметим, как мало хороших художников среди тех, кто предается искусству создания портретов. Это самый что ни на есть земной жанр. Есть три рода портретов — похожие и уродливые; по мне, за последние надобно расплачиваться палкой, ибо наглецы никогда не признаются, что обезобразили человека или хотя бы сделали менее красивым. Другие, достоинства которых несомненны, абсолютно похожи, даже до удивления, ибо кажется, что лица вот-вот заговорят.
   Но редки, и очень редки те, что идеально похожи и вместе с тем сообщают неуловимый оттенок красоты лицу, на них запечатленному. Подобные художники достойны состояния, что они наживают. Таков был парижанин Натье; ему было восемьдесят лет, когда я свел с ним знакомство в пятидесятом году нынешнего столетия. Он писал портрет уродливой женщины; у нее было в точности такое лицо, как он изобразил на холсте, и, несмотря на то, на портрете она всем казалась красавицей. Внимательно разглядывали и не могли увидеть разность. Он добавлял и убавлял, но что — неведомо.
   — В чем секрет волшебства? — спросил я однажды Натье, каковой только что нарисовал уродливых дочерей короля прекрасными, как звезды.
   — В том, что красота, которой все поклоняются, не проникая в ее сущность, божественна по природе своей; видите ли, грань между телесной красотой и уродством столь тонка, что кажется неодолимой тем, кто несведущ в нашем искусстве.
   Греческим живописцам нравилось изображать Венеру, богиню красоты, косоглазой. Толковники могут говорить, что угодно. Они были не правы. Косые глаза могут быть прекрасны, но мне жаль, что они косят, мне они нравятся меньше.
   На девятый день житья моего в Лозанне я поужинал и провел ночь с моей служанкой, а утром, когда пил кофе с ней и ее матерью, сказал, что приближается час разлуки. Мать отвечала, что, по совести говоря, надобно вразумить Лебеля, пока я не уехал, и показала письмо честного малого, пришедшее накануне. Он просил ее растолковать мне, что если я не решусь уступить ему ее дочь прежде, чем покину Лозанну, то еще трудней мне будет отважиться на это в разлуке, тем паче, если она подарит мне живой залог своей нежности, каковой усилит мою привязанность. Он писал, что, конечно, от слова своего не отказывается, но он почитал бы себя совершенно счастливым, если б мог сказать, что взял жену, с которой сочетался законным браком, из рук матери.
   Добрая женщина вся в слезах покинула нас, и я остался с моей милой рассуждать об этом важном деле. И у нее достало смелости сказать, что надо немедля писать Лебелю, чтоб он более не помышлял о ней или, напротив, тотчас приезжал.
   — Если я отпишу, чтоб он и думать о тебе забыл, я должен на тебе жениться.
   — Нет.
   Произнеся это «нет», она оставила меня одного. Поразмыслив четверть часа, написал я Лебелю короткое письмо, уведомляя, что вдова Дюбуа по доброй воле согласилась отдать ему руку и я ей ни в чем не препятствую и желаю счастья. По такому случаю я его просил немедля приехать из Золотурна, дабы мать благословила их в моем присутствии.
   Я вошел в комнату ее матери и протянул письмо, сказав, что, если она его одобряет, ей надо только поставить подпись рядом с моей. Прочтя и перечтя его, пока мать лила слезы, она подняла на меня свои прекрасные глаза, помедлила минуту, а потом подписала. Я просил тогда родительницу сыскать верного человека, чтоб немедля послать в Золотурн. Человек явился и тотчас отправился с моим письмом.
   — Мы еще свидимся до приезда Лебеля, — сказал я своей милой.
   Я воротился в трактир и заперся, снедаемый грустью, приказав всем говорить, что нездоров. Через четыре дня ввечеру предстал предо мной Лебель, обнял меня и удалился, присовокупив, что будет ждать меня у своей нареченной. Я просил уволить меня от этого, заверив, что завтра мы пообедаем вместе. Я распорядился все приготовить, чтоб уехать после обеда, и утром со всеми попрощался. В полдень Лебель зашел за мной.
   Обед наш не был грустен, но и веселым не был. При расставании я попросил бывшую мою служанку вернуть кольцо, что я ей дал, взамен ста луидоров, как мы уговаривались; она печально взяла их.
   — Не хочется отдавать, — сказала она, — я не нуждаюсь сейчас в деньгах.
   — Тогда, — отвечал я, — я вам его возвращаю, но обещайте никогда не продавать его и оставьте у себя сто луи — жалкую награду за услуги, что вы мне оказали.
   Она протянула мне обручальное кольцо, что осталось от первого брака, и ушла, не в силах сдержать слезы. Я тоже прослезился.
   — Вы вступаете, — сказал я Лебелю, — во владение сокровищем, что превыше любых похвал. Скоро вы узнаете истинную его цену. Она будет любить вас одного, заботиться о доме, ничего не станет скрывать; она умна и всегда развлечет вас, развеет даже призрак хандры, коль она вздумает на вас напасть.
   Войдя вместе с ним в комнату матери, чтоб попрощаться напоследок, она просила меня отложить отъезд и последний раз поужинать вместе, я же отвечал, что запряженные лошади ждут у ворот и отсрочка вызовет пересуды, но обещал подождать ее вместе с женихом и матерью в трактире в двух милях отсюда по Женевской дороге, где мы могли побыть сколько угодно; Лебель счел, что увеселительная прогулка придется ему по душе.
   Когда я воротился в трактир, все было готово, и я немедля тронулся в путь и остановился в условленном месте, где тотчас заказал ужин на четверых. Через час они приехали. Меня подивил веселый, довольный вид новобрачной и особенно непринужденность, с какой распахнула она мне объятия. Она меня смутила, она оказалась умней меня. Но я все же нашел силы подыграть; мне казалось невозможным, чтоб она вдруг, в одночасье перепрыгнула от любви к дружбе; я решил последовать ее примеру — к чему отказываться от проявлений дружбы, не выходящих, как все считают, за пределы дозволенного.
   За ужином мне показалось, что Лебель скорее радуется тому, что получил такую женщину, чем праву насладиться ею, удовлетворить жгучую страсть, коей мог бы к ней пылать. К подобному человеку я ревности не испытывал. Еще я увидал, что веселость моей милой проистекала из желания сообщить ее мне, убедить суженого, что она ни в чем не обманет его ожиданий. Она, верно, была донельзя довольна, что достигла прочного, устойчивого положения, нашла прибежище от капризов фортуны.
   Размышления эти привели меня к концу ужина, длившегося два часа, в то же состояние духа, что и бывшую мою служанку. Я снисходительно взирал на нее как на принадлежавшее мне некогда сокровище, что, составив мое счастье, нынче составит счастье другого с полного моего согласия. Я мнил, что отблагодарил служанку по заслугам ее, подобно великодушному мусульманину, отпускающего любимого раба на волю в награду за преданность: Я глядел на нее, смеялся ее выходкам, и воспоминание о былых наслаждениях вытесняло реальность, не пробуждая ни горечи, ни сожаления, что я утратил прежние права. Мне даже досадно стало, когда, взглянув на Лебедя, я понял, что ему не под силу меня заменить. Читая мои мысли, она сказала мне глазами, что ее это не заботит.
   После ужина Лебель объявил, что непременно должен вернуться в Лозанну, дабы послезавтра быть в Золотурне, и я обнял его, уверив в вечной дружбе. Когда он садился в карету вместе с матерью, моя милая, спускаясь со мною по лестнице, сказала с привычной откровенностью, что не будет счастлива, пока рана не зарубцуется.
   — Лебель, — произнесла она, — может завоевать лишь уважение мое и дружбу, но я все равно буду всецело принадлежать ему. Знай, что я любила только тебя, ты один дал мне познать силу чувств и невозможность им противостоять, когда ничто тебя не сковывает. Встретившись вновь, ты подал мне надежду, но станем добрыми друзьями, порадуемся сделанному нынче выбору; что до тебя, то, я уверена, — в скором времени новый предмет, более или менее достойный занять мое место, развеет твою тоску. Не знаю, беременна ли я, но коли это так, не беспокойся, я буду заботиться о ребенке, ты заберешь его у меня, когда пожелаешь. Вчера мы условились на сей счет, чтобы не было никаких сомнений, когда я буду рожать. Мы договорились пожениться, как только будем в Золотурне, но довершим брак лишь через два месяца, так мы будем знать наверняка, что ребенок твой, если я рожу до апреля месяца, а все будут пребывать в уверенности, что ребенок — законный плод Гименея. Он сам предложил этот мудрый план, что внесет спокойствие в дом, избавит мужа от всяких сомнений в этом темном деле, ведь он доверяет зову крови не больше моего; но муж будет любить нашего ребенка, как своего собственного, и если ты мне напишешь, я дам тебе знать и о беременности своей, и о семейной нашей жизни. Если мне посчастливится подарить тебе дитя, будь то сын или дочь, оно станет мне воспоминанием не в пример дороже кольца. Но мы плачем, а Лебель смотрит на нас и смеется.
   В ответ я сжал ее в объятиях и передал в объятия сидевшего в карете мужа, каковой сказал, что долгий наш разговор доставил ему искреннее удовольствие. Они уехали, и служанки, уставшие стоять с подсвечниками в руках, были тем весьма довольны. Я пошел спать.
   Когда наутро я проснулся, некий женевский пастор осведомился, нет ли у меня для него места в карете. Я согласился. Ехать было всего десять миль, но он хотел пообедать в полдень, и я не стал перечить.
   Красноречивый этот человек, богослов по призванию, изрядно забавлял меня до самой Женевы, с легкостью отвечая на все вопросы, как нельзя более каверзные, что я задавал ему касательно религии. Для него не было тайн, все было разумно; я никогда не встречал священника, столь удобно исповедовавшего христианство, как этот добрый человек, чьи нравы, как узнал я в Женеве, были кристально чисты; но я уверился также, что в его вероисповедании не было ничего особенного — он лишь держался доктрины своей Церкви. Я убеждал его, что он только на словах кальвинист, ибо не верит в единосущность Христа и Бога-отца, а он отвечал, что Кальвин никогда не считал себя непогрешимым, как наш папа; я возразил, что мы считаем папу непогрешимым, лишь когда он вещает «ex cathedra» *, и, сославшись на Евангелие, принудил его замолчать. Он покраснел, когда я поставил ему в укор, что Кальвин считал папу Антихристом из Апокалипсиса, и отвечал, что никак невозможно уничтожить сей предрассудок в Женеве, разве только правительство прикажет вымарать надпись на церкви, которую все читают, и где глава римской Церкви именуется именно так. Он сказал, что народ повсюду глуп и невежествен, но что племянница его, которой двадцать лет, судит иначе, нежели простонародье.
   — Мне хочется вас с ней свести. Прехорошенький богослов у меня растет, доложу я вам.
   — С величайшим удовольствием познакомлюсь с ней, сударь, но упаси меня Господь от ученых диспутов.
   — Она силком втянет вас в прения, и вы останетесь довольны, уверяю вас.
   Я спросил адрес, но он оставлять его не стал, а сказал, что сам зайдет за мною в трактир и отвезет к себе. Я остановился в «Весах», комнату мне отвели превосходную. Было 20 августа 1760 года.
   Подойдя к окну, я случайно взглянул на стекло и увидел надпись, сделанную острием алмаза: «Ты забудешь и Генриетту». Я тотчас вспомнил миг, когда она начертала эти слова, и волосы мои встали дыбом. Мы останавливались именно в этой комнате, когда она покинула меня, чтобы вернуться во Францию. Я бросился в кресло и отдался нахлынувшим воспоминаниям. Ах! Любезная Генриетта! Благородная нежная Генриетта, я так тебя любил, где ты? Никогда более не слыхал я о тебе и никого не расспрашивал. Сравнивая себя теперешнего с тем, каким был прежде, я видел, что еще менее достоин обладать ею. Я умел еще любить, но не было во мне ни былого пыла, ни чувствительности, оправдывающей сердечные заблуждения, ни мягкого нрава, ни известной честности; и, что пугало меня, я не чувствовал прежней силы. Но мне показалось, что одно воспоминание о Генриетте возвратило ее. Покинутый моей милой, испытал я вдруг такое воодушевление, что, не раздумывая, кинулся бы к ней, если б знал, где ее искать, хотя и помнил все ее запреты.
   С утра пораньше отправился я к банкиру Троншену, у которого хранились мои деньги. Показав мой счет, он выдал мне, как я хотел, кредитивы на Марсель, Геную, Флоренцию и Рим. Я взял наличных денег двенадцать тысяч франков. Всего у меня было пятьдесят тысяч французских экю. Разнеся рекомендательные письма по адресам, я вернулся в «Весы», горя нетерпением увидеть г-на де Вольтера.
   В комнате своей застал я пастора. Он пригласил меня на обед, присовокупив, что у него встречу я г-на Вилара Шандье, каковой после сопроводит к г-ну де Вольтеру; там меня уже несколько дней ждут. Наскоро принарядившись, я отправился к пастору, где нашел прелюбопытнейшее общество; в первую голову заинтересовала меня юная племянница-богослов, к которой дядя обратился за десертом так:
   — Что вы делали утром, дражайшая племянница?
   — Я читала блаженного Августина, но, не сойдясь с ним во мнении касательно шестнадцатого наставления, оставила книгу; и мне кажется, я опровергла его весьма быстро.
   — А о чем речь?
   — Он уверяет, будто дева Мария зачала Иисуса через уши. Сие невозможно по трем причинам. Во-первых, Господь бесплотен и не нуждается в отверстии, дабы проникнуть в тело Богоматери. Во-вторых, слуховые трубы никак не сообщаются с маткой. В-третьих, если она понесла через уши, то и родить должна была так же, а в сем случае, — сказала она, глядя на меня, — вам пришлось бы считать ее девой и во время, и после родов.
   Гости были ошарашены, да и я не меньше, но вида подавать было нельзя. Божественный дух теологии умеет возвыситься над всеми плотскими чувствами — во всяком случае, приходится полагать, что умеет. Ученая племянница не боялась злоупотребить своей привилегией и, конечно, не сомневалась в собственном благочестии. И она ждала от меня ответа.
   — Я бы согласился с вами, мадемуазель, когда бы, как богослов, позволил себе поверять разумом чудо, но, не будучи богословом, я, с вашего позволения, удовольствуюсь тем, что, восхищаясь вами, осужу блаженного Августина, вознамерившегося исследовать чудо Благовещения. Я твердо уверен в одном — если б Пресвятая Дева была глухой, то воплощения сына Божьего бы не свершилось. Разумеется, у слуховых нервов нет никаких ответвлений к матке и с анатомической точки зрения нельзя постичь, как сие могло случиться, но это чудо.
   Она очень любезно ответила, что я рассуждаю как великий богослов, и дядя поблагодарил меня за преподанный племяннице добрый урок. Гости понуждали ее болтать без умолку, но она не блистала. Коньком ее был Новый Завет. Мне придется еще вспомнить о ней, когда ворочусь из Женевы.
   Мы отправились к г-ну де Вольтеру, который только что отобедал. Он был окружен дамами и господами, и потому я был представлен с великой торжественностью. Но в доме Вольтера торжественность могла сослужить только дурную службу.

ГЛАВА Х

   Г-н де Вольтер: мои беседы с великим человеком. Сцена, разыгравшаяся по поводу Ариосто. Герцог де Виллар. Синдик и три его красотки. Спор у Вольтера. Экс-ле-Бен
   — Нынче, — сказал я ему, — самый счастливый момент моей жизни. Наконец я вижу вас, дорогой учитель; вот уже двенадцать лет, сударь, как я ваш ученик.
   — Сделайте одолжение, оставайтесь им и впредь, а лет через двадцать не забудьте принести мне мое жалование.
   — Обещаю, а вы обещайте дождаться меня.
   — Даю вам слово, и я скорей с жизнью расстанусь, чем его нарушу.
   Общий смех одобрил первую Вольтерову остроту. Так уж заведено. Насмешники вечно поддерживают одного в ущерб другому, и тот, за кого они, всегда уверен в победе; подобная клика не редкость и в избранном обществе. Я был готов к этому, но не терял надежды попытать счастья. Вольтеру представляют двух новоприбывших англичан. Он встает со словами:
   — Вы англичане, я желал бы быть вашим соплеменником.
   Дурной комплимент, ибо он понуждал их отвечать, что они желали бы быть французами, а им, может статься, не хотелось лгать, а сказать правду было совестно. Благородному человеку, мне кажется, дозволительно ставить свою нацию выше других.
   Едва сев, он вновь меня поддел, с вежливой улыбкой заметив, что как венецианец я должен, конечно, знать графа Альгаротти.
   — Я знаю его, но не как венецианец, ибо семеро из восьми дорогих моих соотечественников и не ведают о его существовании.
   — Я должен был сказать — как литератор.
   — Я знаю его, поскольку мы провели с ним два месяца в Падуе, семь лет назад, и я, найдя в нем вашего почитателя, проникся к нему почтением.
   — Мы с ним добрые друзья, но, чтобы заслужить всеобщее уважение, ему нет нужды быть чьим-либо почитателем.
   — Не начни он с почитания, он не прославился бы. Почитатель Ньютона, он научил дам беседовать о свете.
   — И впрямь научил?
   — Не так, как г-н Фонтенель в своей «Множественности миров», но все-таки скорее научил.
   — Спорить не стану. Если встретите его в Болонье, не сочтите за труд передать, что я жду его «Писем о России». Он может переслать их посредством миланского банкира Бианки. Мне говорили, что итальянцам не нравится его язык.
   — Еще бы. Он пишет не на итальянском, а на изобретенном им самим языке, зараженном галлицизмами; жалкое зрелище.
   — Но разве французские обороты не украшают ваш язык?
   — Они делают его невыносимым, каким был бы французский, нашпигованный итальянскими словесами, даже если б на нем писали Вы.
   — Вы правы, надобно блюсти чистоту языка. Порицали же Тита Ливия, уверяя, что его латынь отдает падуанским.
   — Аббат Ладзарини говорил мне, когда я учился писать, что предпочитает Тита Ливия Саллюстию.
   — Аббат Ладзарини, автор трагедии «Юный Улисс»? Вы, верно, были тогда совсем ребенком, я хотел бы быть с ним знаком; но я близко знал аббата Конти, что был другом Ньютона, — четыре его трагедии охватывают всю римскую историю.
   — Я тоже знал и почитал его. Оказавшись в обществе сих великих мужей, я радовался, что молод; нынче, встретившись с вами, мне кажется, что я родился только вчера, но это меня не унижает. Я хотел бы быть младшим братом всему человечеству.
   — Быть патриархом не в пример хуже. Осмелюсь спросить, какой род литературы вы избрали?
   — Никакой, но время терпит. Пока я вволю читаю и не без удовольствия изучаю людей, путешествуя.
   — Это недурной способ узнать их, но книга слишком обширна. Легче достичь той же цели, читая историю.
   — Она вводит в заблуждение, искажает факты, нагоняет тоску, а исследовать мир мимоходом забавляет меня. Гораций, которого я знаю наизусть, служит мне дорожником, и повсюду я его нахожу.
   — Альгаротти тоже знает его назубок. Вы, верно, любите поэзию?
   — Это моя страсть.
   — Вы сочинили много сонетов?
   — Десять или двенадцать, которые мне нравятся, и две или три тысячи, которые я, по правде говоря, и не перечитывал.
   — В Италии все без ума от сонетов.
   — Да, если считать безумным желание придать мысли гармонический строй, выставить ее в наилучшем свете. Сонет труден, господин де Вольтер, ибо не дозволено ни продолжить мысль сверх четырнадцати стихов, ни сократить ее.
   — Это прокрустово ложе. Потому так мало у вас хороших сонетов. У нас нет ни одного, но тому виной наш язык.
   — И французский гений — ведь вы воображаете, что растянутая мысль теряет силу и блеск.
   — Вы иного мнения?
   — Простите. Смотря какая мысль. Острого словца, к примеру, недостаточно для сонета.
   — Кого из итальянских поэтов вы более всех любите?
   — Ариосто; и не могу сказать, что люблю его более других, ибо люблю его одного. Но читал я всех. Когда я прочел, пятнадцать лет назад, как дурно вы о нем отзываетесь, сразу сказал, что вы откажетесь от своих слов, когда его прочтете.
   — Спасибо, что решили, будто я его не читал. Я читал, но был молод, дурно знал ваш язык и, настроенный итальянскими книжниками, почитателями Тассо, имел несчастье напечатать суждение, которое искренне почитал своим. Но это было не так. Я обожаю Ариосто.
   — Я вздыхаю с облегчением. Так предайте огню книгу, где вы выставили его на посмешище.
   — Уже все мои книги предавались огню; но сейчас я покажу вам, как надо каяться.
   И тут Вольтер меня поразил. Он прочел наизусть два больших отрывка из тридцать четвертой и тридцать пятой песни сего божественного поэта, где повествуется о беседе Астольфа со святым Иоанном-апостолом, не опустив ни одного стиха, ни в едином слове не нарушив просодию; он открыл передо мной их красоты, рассуждая как истинно великий человек. Ничего более возвышенного ни в силах изобрести ни один из итальянских толкователей. Я слушал не дыша, ни разу не моргнув, вотще надеясь найти ошибку; оборотившись ко всем, я сказал, что я вне себя от удивления, что я поведаю всей Италии о моем искреннем восхищении.
   — Я сам поведаю всей Европе, — сказал он, — что покорнейше винюсь перед величайшим гением, какого она породила.
   Жадный на хвалу, он дал мне на другой день свой перевод стансов Ариосто «Что случается меж князьями и государями». Вот он:
   Попы и кесари, как им наскучит драться, Святым крестом клянясь, торопятся брататься, А час пройдет — гляди, опять друг друга мнут.
   Их клятвам краток век, лишь несколько минут.
   Их уверенья — ложь, нет веры их обетам, Божатся их уста, да сердце лжет при этом.
   Свидетелей-Богов их не смущает взгляд.
   Они лишь выгоду свою как Бога чтят.
   (Перевод Е. Костюкович.)
   После чтения, снискавшего г. де Вольтеру рукоплескания всех присутствовавших, хотя ни один из них не разумел по-итальянски, г-жа Дени, его племянница, спросила, не кажется ли мне, что тот большой отрывок, какой прочел дядя, один из самых прекрасных у великого поэта.
   — Да, сударыня, но не самый прекрасный.
   — Значит, известен самый прекрасный?
   — Разумеется, иначе синьора Лудовико не стали бы обожествлять.
   — Его, значит, причислили к лику святых, а я и не знала.
   Тут все засмеялись, и Вольтер первый, но я сохранял полнейшую серьезность. Уязвленный моей серьезностью, Вольтер произнес:
   — Я знаю, отчего вы не смеетесь. Вы считаете, что его прозвали божественным из-за одного отрывка, недоступного смертным.
   — Именно.
   — Так откуда он?
   — Тридцать шесть последних октав двадцать третьей песни, где описывается механика того, как Роланд сходит с ума. Покуда существует мир, никто не знал, как сходят с ума, за выключением Ариосто, каковой сумел это записать, а к концу жизни сам сделался сумасшедшим. Эти октавы, я уверен, заставили вас содрогнуться, они внушают страх.
   — Припоминаю, они заставляют бояться любви. Мне не терпится перечесть их.
   — Быть может, г-н Казанова любезно согласится прочесть их, — сказала г-жа Дени, хитро взглянув на дядю.
   — Отчего бы нет, сударыня, если вы соблаговолите меня выслушать.
   — Так вы взяли труд выучить их наизусть?
   — Я читаю Ариосто два или три раза в год с пятнадцатилетнего возраста, он отложился у меня в памяти без малейшего труда, можно сказать, помимо моей воли, за выключением генеалогии и исторических рассуждении, утомляющих ум и не трогающих сердце. Один Гораций остался в моей душе без изъятий, хотя в «Посланиях» многие стихи излишне прозаичны.
   — Гораций куда ни шло, — добавил Вольтер, — но Ариосто — это слишком, ведь там сорок шесть больших песен.
   — Скажите лучше — пятьдесят одна. Вольтер онемел.
   — Хорошо, хорошо, — продолжала г-жа Дени, — и так тридцать шесть октав, внушающих трепет и заслуживших автору титул божественного.
   Тут я прочел их, но не декламируя, как принято у нас в Италии. Ариосто нравится и без вечно монотонного напева, который всяк норовит завести. Французы справедливо находят сей напев несносным. Я прочел их, как если б то была проза, оживляя их голосом, глазами, меняя тон, чтоб выразить нужное чувство. Все видели и чувствовали, как сдерживаю я рыдания, и плакали, но когда я дошел до октавы: