Келлерман Джонатан. Дьявольский вальс

   Мистер Джонс: Очень недолго. У меня пропал интерес.
   Детектив Стерджис: Почему?
   Мистер Джонс: Слишком конкретная наука, не требуется никакого воображения. Врачи — это всего-навсего возвеличенные водопроводчики.
   Детектив Стерджис: Итак... вы, верный старой профессорской традиции, изучали синдром Мюнхгаузена.
   Мистер Джонс (смеется): Что я могу вам сказать? В конце концов мы все возвращаемся к... Это было откровение, поверьте мне. Все, что я узнал об этом синдроме. Нет, я вообще вначале не думал, что Синди могла что-то сделать с девочкой. Может быть, я слишком долго медлил, не подозревая ее, ведь мое собственное детство... было слишком тяжелым. Полагаю, что я подавил свои подозрения. Но затем... когда я прочитал...
   Детектив Стерджис: Что? Почему вы качаете головой?
   Мистер Джонс: Тяжело говорить об этом... такая жестокость... Вы думаете, что знаете кого-то, и вдруг... Но все сходилось — все начало сходиться. История жизни Синди. Ее помешательство на здоровье. Методы, которые она, должно быть, применяла... отвратительно.
   Детектив Стерджис: Какие, например?
   Мистер Джонс: Например, накрывала девочку чем-нибудь, чтобы симулировать потерю сознания. Когда Кэсси плакала, вставала именно Синди, она звала меня, только когда дела становились уж слишком плохи. Потом начались эти ужасные желудочно-кишечные проблемы и лихорадки. Однажды я заметил что-то коричневое в бутылочке для кормления Кэсси. Синди сказала, что это яблочный сок, а я поверил ей. Теперь я понимаю, что это, должно быть, были какие-то фекалии. Отравляла Кэсси ее же собственными испражнениями так, чтобы девочка была заражена, но инфекция была бы родственной ее организму — самозаражение, так что никакой чужеродный организм не появится в анализе крови. Отвратительно, не правда ли?
   Детектив Стерджис: Согласен, профессор. Какова ваша теория по поводу припадков?
   Мистер Джонс: Низкое содержание сахара в крови, очевидно. Сверхдоза инсулина. Синди знала все относительно инсулина — из-за болезни тети. Думаю, я должен был бы догадаться — она все время твердила о диабете своей тети, не давала Кэсси никакой жирной или соленой пищи, — но до меня не доходило. Думаю, я просто не хотел верить в это, но... доказательства. Я хочу сказать, что в какой-то момент это приходится признать, не так ли? Но все же... Синди имела — имеет — слабости, и, конечно, я был взбешен из-за ее сексуальных упражнений на стороне. Но ее собственное дитя.
   Детектив Стерджис: Только ее...
   Мистер Джонс: Да, но это к делу не относится. Кому нравится видеть страдания ребенка — своего или чужого?
   Детектив Стерджис: Поэтому вы отправились в университет и в банке данных системы «Поиск и печать» взяли статьи по этой тематике.
   Мистер Джонс: (Неразборчиво.)
   Детектив Стерджис: Что вы говорите?
   Мистер Джонс: Хватит вопросов, ладно? Я немного устал.
   Детектив Стерджис: Я сказал что-то, что оскорбило вас?
   Мистер Джонс: Тони, заставь его прекратить. Мистер Токарик: Заседание окончено.
   Детектив Стерджис: Конечно. Разумеется. Но мне просто непонятно. У нас шел такой хороший, компанейский разговор, и вдруг, когда я упомянул о «Поиске и печати», этой огромной компьютеризированной системе, где вы можете получить статьи прямо с компьютера и отпечатать их на ксероксе, что-то вдруг защелкнулось, профессор. Что же? А-а, ведь профессора могут открыть счет и будут ежемесячно получать чек для оплаты с перечнем взятых материалов.
   Мистер Токарик: Мой клиент и я не имеем понятия, о чем вы говорите...
   Детектив Стерджис: Стив?
   Детектив Мартинес: Вот они, полюбуйтесь.
   Мистер Токарик: А, еще фокусы из полицейского мешка.
   Детектив Стерджис: Вот, смотрите, защитник. Статьи, помеченные красными звездочками, посвящены внезапной младенческой смерти. Проверьте даты: ваш клиент и мисс Киркеш сняли их с компьютера. За шесть месяцев до смерти Чэда. Статьи с синими звездочками посвящены синдрому Мюнхгаузена. Проверьте даты, и вы увидите, что статьи сняты через два месяца после рождения Кэсси — задолго до того, как начались ее болезни. На мой взгляд, это свидетельствует о предумышленности, вы не согласны, защитник? Я в самом деле получил удовольствие от небольшой комедии, которую Чип разыграл для нас, может быть, ребята в камерах тоже будут рады ей. Черт возьми, возможно, вам удастся перевести его из блока усиленного режима туда, где сидят основные массы, защитник. Чтобы он имел возможность преподавать тамошним социопатам начальный курс социологии. Что скажете? Что?
   Мистер Джонс: (Неразборчиво.)
   Мистер Токарик: Чип...
   Детектив Стерджис: Что это, я вижу слезы. Чип? Бедный ребенок. Говори громче, я тебя не слышу.
   Мистер Джонс: Давайте заключим сделку.
   Детектив Стерджис: Сделку? Какую?
   Мистер Джонс: Сократите обвинение: нападение — вооруженное нападение. На самом деле это все, на что у вас есть доказательства.
   Детектив Стерджис: Ваш клиент хочет вести переговоры, защитник. Я вам предлагаю что-нибудь посоветовать ему.
   Мистер Токарик: Ничего не говори, Чип. Дай я все улажу.
   Мистер Джонс: Я хочу договориться, будь все проклято, я хочу выйти отсюда.
   Детектив Стерджис: Что ты можешь предложить, Чип?
   Мистер Джонс: Информацию — только факты. То, что проделывал мой папаша. Настоящее убийство. В больнице работал врач по фамилии Эшмор. Вероятно, он шантажировал отца по какому-то делу. Однажды я подслушал разговор отца и одного из его лакеев — червяка по фамилии Новак, — я пришел навестить папу к нему домой и услышал, о чем они говорили. Они сидели в библиотеке и не знали, что я стою за дверью, — они никогда не обращали на меня особого внимания. Они говорили, что этим типом, этим врачом, придется заняться. Что при всех проблемах с безопасностью в больнице это не должно быть затруднительно. Я тогда особенно не задумывался над их словами, но через месяц Эшмор был убит на больничной автостоянке. Значит, между разговором и убийством должна существовать какая-то связь, так? Я уверен, мой папаша и подстроил убийство. Приглядитесь к нему повнимательнее — поверьте, на фоне этого все случившееся со мной покажется пустяком.
   Детектив Стерджис: Пустяком, говоришь?
   Мистер Джонс: Поверьте, вам следует расследовать это дело.
   Детектив Стерджис: Что ж, продаешь своего старика, да?
   Мистер Джонс: Он никогда для меня ничего не делал. Никогда не защищал меня — ни разу, ни единого раза!
   Детектив Стерджис: Слышите, защитник. Вот вам основа для защиты: тяжелое детство. Ну, пока, Чип. Пошли, Стив.
   Детектив Мартинес: Встретимся в суде.
   Мистер Джонс: Подождите...
   Мистер Токарик: Чип, нет никакой необх...
   (КОНЕЦ ЗАПИСИ)

37

   Предъявленное обвинение было помещено на третьей странице бедного новостями субботнего номера газеты. Заголовок гласил: «Профессору предъявлено обвинение в убийстве и жестоком обращении с детьми», рядом располагалась старая, сделанная в колледже фотография Чипа. На ней он выглядел счастливым хиппи; в статье говорилось о нем, как об исследователе в области социологии и обладателе нескольких наград за преподавание. Также были процитированы непременные образчики мнения не веривших в случившееся коллег.
   Статья, появившаяся на следующей неделе, заслонила собой историю Чипа: «Арест Чака Джонса и Джорджа Пламба — сговор о совершении убийства Лоренса Эшмора».
   Соучастник сговора по имени Уоррен Новак — один из серых бухгалтеров — вступил в соглашение с полицией и рассказал все, включая тот факт, что Пламб дал ему указание взять наличные деньги с больничного счета, чтобы заплатить наемному убийце. Человек, который проломил череп Эшмору, был представлен как личный охранник Чарльза Джонса по имени Генри Ли Кьюди. На фотографии было видно, как федеральный агент, имя которого не указывалось, ведет преступника в тюрьму. Крупный и мощный Кьюди был одет весьма небрежно и казался только что проснувшимся. Агент был блондином в очках в черной оправе, с лицом, имевшим форму почти равностороннего треугольника. На работе в качестве охранника в Западной педиатрической больнице он был известен как А. Д. Сильвестер.
   Я раздумывал, почему правительственный агент вдруг занимается арестом по делу об убийстве, пока не прочел последний абзац: ожидается «основанное на длительном правительственном расследовании» федеральное обвинение Чарльза Джонса и его банды в «предполагаемых финансовых нарушениях». Со ссылками на анонимных «федеральных официальных представителей». Имена Хененгард и Зимберг упомянуты не были.

* * *

   В четверг, в четыре часа, я в четвертый раз попытался дозвониться до Анны Эшмор. На три первых звонка никто не ответил. На сей раз трубку поднял мужчина.
   — Кто это? — спросил он.
   — Алекс Делавэр. Я работаю в Западной педиатрической больнице. На прошлой неделе я посетил миссис Эшмор, чтобы выразить свое соболезнование, а теперь просто хотел бы узнать, как она поживает.
   — А-а. Это говорит ее поверенный, Натан Бест. С ней все в порядке. Вчера вечером выехала в Нью-Йорк навестить старых друзей.
   — А когда она вернется, вам неизвестно?
   — Не уверен, что она вообще вернется.
   — А, вот как. Если будете говорить с ней, передайте ей мои наилучшие пожелания.
   — Хорошо. Как, вы сказали, ваша фамилия?
   — Делавэр.
   — Вы врач?
   — Психолог.
   — А не хотели бы вы приобрести по сходной цене земельный участок, а, доктор? Участок будет освобождаться от нескольких владельцев.
   — Нет. Спасибо.
   — Ну что ж, если вам известен кто-то, кто желал бы сделать приобретение, сообщите ему. Всего хорошего.

* * *

   В пять часов я последовал недавно приобретенной привычке и направился к маленькому белому дому, расположенному в тенистом тупике в Западном Лос-Анджелесе, как раз к востоку от Санта-Моники.
   На сей раз со мной поехала Робин. Я припарковался и вышел из машины.
   — Долго не задержусь.
   — Не спеши.
   Она откинула сиденье, поставила ноги на приборную доску и начала набрасывать на бристольском картоне эскизы перламутровой инкрустации.
   Как обычно, окна домика были завешены. Я прошел по прорезающей газон тропинке, выложенной железнодорожными шпалами. На бордюрах пробивались ярко-красные и белые петунии. Универсал «плимут-вояджер» стоял на подъезной дороге. За ним расположилась помятая «хонда» медного цвета. Уже начиналась настоящая жара, и воздух был плотным и каким-то маслянистым. Я не замечал ни малейшего ветерка. Но все же что-то заставляло звучать бамбуковые колокольчики над дверью.
   Я постучал. Глазок открылся, и в нем показался красивый голубой глаз. Дверь широко распахнулась, и Вики Боттомли посторонилась, чтобы дать мне пройти. На ней была зеленая, цвета неспелого лимона, блузка медсестры, надетая поверх белых эластичных брюк. На волосах много лака. В руке она держала кружку цвета тыквы.
   — Кофе? — предложила она. — Еще немного осталось.
   — Нет, спасибо. Как сегодня дела?
   — В общем-то, кажется, лучше.
   — У обеих?
   — В основном у малышки. Она по-настоящему раскрылась. Бегает по всему дому, как настоящий маленький бандит.
   — Хорошо.
   — И разговаривает сама с собой. Это нормально?
   — Уверен, что да.
   — Ага. Я так и думала.
   — О чем она говорит, Вики?
   — Не могу разобрать — что-то бубнит. Но выглядит достаточно счастливой.
   — Крепкая малышка, — заметил я, входя.
   — Как и большинство детей... Она ждет вас.
   — Правда?
   — Ага. Я упомянула ваше имя, и она улыбнулась. Уже пора, а?
   — Конечно. Наверняка я заслужил свои лычки.
   — Работая с малышами, приходится трудиться.
   — Как она спит?
   — Хорошо. Но Синди спит плохо. Я каждую ночь слышу, как она встает и по нескольку раз за ночь включает телевизор. Может быть, действует отмена валиума, а? Хотя я не замечала никаких других симптомов.
   — Может быть, и так, или просто обычное беспокойство.
   — Возможно. Вчера ночью она заснула у телевизора, я разбудила ее и отослала обратно в комнату. Но с ней все будет в порядке. Ведь у нее нет другого выбора, согласны?
   — Почему это?
   — Потому что она мать.
   Мы миновали гостиную. Белые стены, бежевый ковер, совершенно новая мебель, только что прибывшая со склада. Налево — кухня. Прямо перед нами — широко раскрытые стеклянные двери. Задний двор представлял собой патио с искусственным газоном, за которым начиналась настоящая трава — бледная по сравнению с искусственной. В центре дворика росло апельсиновое дерево, его ветки согнулись под тяжестью созревающих плодов. Двор ограничивался забором из планок красного дерева с зубчатыми верхушками, протянутыми над ним телефонными проводами и крышей соседнего гаража.
   Кэсси сидела на траве, сосала пальцы и рассматривала розовую пластиковую куклу. Одежда куклы была разбросана по траве. Поблизости, скрестив ноги, расположилась и Синди.
   — Думаю, да, — проговорила Вики.
   — Что именно?
   — Думаю, вы заработали ваши лычки.
   — Думаю, мы оба их заработали.
   — Ага... Вы знаете, я не очень-то охотно решилась на проверку этим «детектором лжи».
   — Могу себе представить.
   — Отвечать на все эти вопросы, знать, что о тебе думают такое. — Она покачала головой. — Это действительно было больно.
   — Вся эта история была сплошной болью, — сказал я. — Он все так подстроил.
   — Да... Он вертел нами, как хотел — даже использовал подаренные мной игрушки. Для таких людей, как он, должна быть предусмотрена смертная казнь. Я буду рада подняться на свидетельское место и всему миру рассказать о нем. Когда, вы думаете, это произойдет? Я имею в виду судебный процесс?
   — Наверное, не позднее, чем через несколько месяцев.
   — Наверное... Ну, ладно, развлекайтесь. Поговорю с вами попозже.
   — В любое время, Вики.
   — В любое время что?
   — В любое время, когда вы захотите поговорить.
   — Я уверена, — улыбнулась она. — Я в этом просто уверена. Мы с вами поболтаем — разве это не здорово?
   Она слегка шлепнула меня по спине и повернулась. Я вышел в патио.
   Кэсси посмотрела на меня, затем вернулась к своему голышу. Девочка была босиком, в красных шортах и розовой тенниске, разрисованной серебряными сердцами. Волосы собраны в узел на затылке. Личико чем-то вымазано. Казалось, малышка немного пополнела.
   Синди легко поднялась на ноги. Она тоже была в шортах, в тех самых коротеньких белых шортах, в которых я видел ее дома. Поверх них — белая тенниска. Волосы распущены и зачесаны назад. На щеках и подбородке выступили прыщики, и она пыталась замазать их пудрой.
   — Привет, — сказала она.
   — Привет, — улыбнулся я и сел на землю рядом с Кэсси.
   Синди постояла минутку, затем ушла в дом. Кэсси повернулась, проследила за матерью, подняла подбородок и открыла рот.
   — Мама сейчас вернется, — заверил я девочку и посадил ее к себе на колени.
   Несколько мгновений она сопротивлялась. Я не удерживал ее. Но все же Кэсси с колен не слезла, и я обнял малышку за крошечную мягкую талию. Некоторое время она не двигалась, а затем проговорила:
   — Ло... но-но!
   — Кататься на лошадке?
   — Но-но!
   — На большой или на маленькой?
   — Но-но.
   — Ладно, поехали, маленькая лошадка. — Я осторожно подбрасывал девчурку вверх. — Но-но.
   — Но...
   Она подпрыгивала все сильнее, и я стал двигать коленом немного быстрее. Она захихикала и взметнула руки вверх. При каждом прыжке узел ее волос щекотал мне нос.
   — Но-но! Но-но-о-о!
   Мы остановились, Кэсси засмеялась, спустилась с моего колена и заковыляла к дому. Я последовал за ней в кухню. Комната, в два раза меньше прежней, на Данбар-драйв, была обставлена видавшей виды мебелью.
   Вики стояла у раковины и мыла хромированный кофейник, по локоть засунув в него руку.
   — Ого, вы только посмотрите, кого принес ветер, — проговорила она. Рука в кофейнике не переставала двигаться.
   Кэсси подбежала к холодильнику и попыталась открыть его. Попытка оказалась безуспешной, и девочка заволновалась.
   Вики поставила кофейник рядом с наждачной салфеткой и уперла руки в бока:
   — Ну, что бы хотите, юная леди?
   Кэсси взглянула на нее и показала на холодильник.
   — У нас здесь принято говорить, если вы желаете что-нибудь получить, мисс Джонс.
   Кэсси опять указала на холодильник.
   — Сожалею, но я не понимаю язык жестов.
   — Эх!
   — Какое именно «эх»? Картофельное или томатное?
   Кэсси покачала головой.
   — Варенье или печенье? — спросила Вики. — Ягненка или зайчонка? Гренки или пенки?
   Хихиканье.
   — Что же все-таки? Мороженое или лучик солнышка?
   — Э-э-эй.
   — Что это? Скажите.
   — Э-э-эй!
   — Я так и думала.
   Вики открыла морозильное отделение и вынула коробку объемом в кварту.
   — Мятное мороженое, — объяснила она, нахмурившись. — По мне, так просто зубная паста, но ей нравится — всем детям нравится. Хотите?
   — Нет, спасибо.
   От нетерпения Кэсси выплясывала быстрый тустеп.
   — Давай-ка сядем за стол, юная леди, и будем есть по-человечески.
   Кэсси проковыляла к столу. Вики усадила ее на стул, вынула из ящика столовую ложку и начала накладывать мороженое.
   — Правда не хотите попробовать? — спросила она меня.
   — О нет, благодарю.
   Вошла Синди, вытирая руки бумажным полотенцем.
   — Время перекусить, мамочка, — воскликнула Вики. — Возможно, перебьет аппетит к обеду, но она очень хорошо поела во время ленча. Не возражаете?
   — Нет, конечно, — ответила Синди. Она улыбнулась Кэсси и поцеловала ее в макушку.
   — Я вычистила кофейник, — сообщила Вики. — Отскоблила накипь. Хотите еще кофе?
   — Нет, все в порядке.
   — Возможно, я попозже поеду в магазин. Вам что-нибудь нужно?
   — Нет, у меня все есть. Спасибо, Вики.
   Вики поставила блюдце с мороженым перед Кэсси и погрузила ложку в зеленую с крапинками массу.
   — Дай-ка я разомну — тогда ты сможешь за него приняться.
   Кэсси облизала губы и запрыгала на стуле:
   — Э-э-эй!
   — Кушай, сладкая, — проговорила Синди. — Если понадоблюсь, я буду во дворе.
   Кэсси помахала рукой и повернулась к Вики.
   — Кушай, кушай, милая, — повторила женщина.
   Я вышел на задний дворик. Синди стояла у забора. Вокруг планок забора земля была собрана в кучки, и Синди погрузила в одну из них пальцы ног.
   — Господи, как жарко! — сказала она, откидывая волосы с лица.
   — Да, жарко. Сегодня есть какие-нибудь вопросы?
   — Нет... ничего особенного. Кажется, она чувствует себя хорошо... Думаю, что все будет... Думаю, когда начнется судебный процесс, вот тогда будет тяжело, да? Все это любопытство.
   — Вам будет тяжелее, чем ей, — ответил я. — Мы сможем спрятать ее от любопытства публики.
   — Да... думаю, да.
   — Конечно, не обойдется без того, что пресса попытается заполучить ваши фотографии. Поэтому, возможно, придется время от времени менять место жительства — арендовать другие дома, но Кэсси можно спрятать.
   — Тогда все в порядке — я беспокоюсь только об этом. Как поживает доктор Ивз?
   — Я разговаривал с ней вчера вечером. Она сказала, что заедет сегодня.
   — Когда она уезжает в Вашингтон?
   — Через пару недель.
   — Она планировала этот переезд или просто?..
   — Об этом спросите у нее самой. Но знаю наверняка, что он не имеет к вам непосредственного отношения.
   — Непосредственного, — повторила она. — Что это означает?
   — Ее переезд носит личный характер, Синди. И никак не связан с вами или Кэсси.
   — Она такая славная, только несколько сосредоточенная. Но она мне нравилась. Думаю, она приедет сюда на судебный процесс.
   — Да, конечно.
   От апельсинового дерева донесся цитрусовый аромат. Белые лепестки засыпали траву у ствола — плоды, которых никогда не будет. Синди открыла рот, чтобы сказать что-то, но вместо этого зажала его ладонью.
   — Вы подозревали его, не так ли? — спросил я.
   — Я? Я... Почему вы так говорите?
   — Когда мы беседовали с вами незадолго до его ареста, я чувствовал, что вы хотите сказать мне что-то, но сдерживаете себя. Сейчас у вас было такое же выражение лица.
   — Я... Это нельзя было назвать настоящим подозрением. Просто начинаешь размышлять, начинаешь задумываться, вот и все. — Она уставилась в землю. Ткнула ее ногой.
   — И когда же вы начали задумываться? — спросил я.
   — Не знаю. Трудно вспомнить. Вам кажется, что вы знаете кого-то, а потом происходит такое... Не знаю.
   — Вскоре вам придется говорить обо всем этом, — предупредил я, — адвокатам и полицейским.
   — Знаю, знаю, и это пугает меня, поверьте.
   Я похлопал ее по плечу. Она отодвинулась и ударилась спиной о забор. Доски задрожали.
   — Прошу прощения, — извинилась она. — Просто я не хочу думать об этом сейчас. Это слишком...
   Синди вновь посмотрела в землю. Я понял, что она плачет, только когда увидел, что слезы сбегают по ее лицу и капают на траву.
   Я притянул женщину к себе. Вначале она отталкивала меня, но вскоре затихла, прислонившись ко мне всем телом.
   — Вам кажется, что вы знаете кого-то, — рыдала она. — Вам кажется, что вы... Вам кажется, что кто-то любит вас, а он... и потом... весь мир разваливается. Все, что, как вы думали, было настоящим, оказывается просто... фальшью. И ничего... Все уничтожено... Я... Я...
   Я чувствовал, как ее трясет.
   Сделав вдох, она пыталась продолжить:
   — Я...
   — Что вы хотите сказать, Синди?
   — Я... Это... — Она покачала головой. Ее волосы касались моего лица.
   — Все нормально, Синди. Расскажите мне.
   — Мне нужно было... Дикость какая-то!
   — Что именно?
   — Тогда... Он был... Это он нашел Чэда. Когда Чэд плакал или был болен, всегда вставала я. Я была его матерью — и это была моя обязанность. Чип никогда не вставал. Но в ту ночь он вдруг проснулся. Я ничего не слышала. Я не могла этого понять. Почему я ничего не слышала? Почему? Я всегда слышала, когда мои малыши плакали. Я всегда вставала и давала ему возможность поспать, но на сей раз он не спал. Мне бы следовало понять! — Она ткнула меня в грудь, прорычала что-то, потерлась головой о мою сорочку, как будто пытаясь стереть свою боль. — Я должна была понять, что что-то не так, когда он пришел за мной и сказал, что Чэд нехорошо выглядит. Нехорошо выглядит! Он был синим! Он был... Я вошла и обнаружила его лежащим там... просто лежащим там без движения. Его цвет... все... было кончено. В этом было что-то не так! Чип никогда не вставал, когда дети плакали. Что-то было не так! Я должна была... Я должна была понять все с самого начала! Я должна была... Я...
   — Вы не могли этого сделать, — успокаивал я. — Никто не мог знать.
   — Я — мать! Я должна была понять! — Оторвавшись от меня, она с силой ударила ногой по забору. Ударила снова, еще сильнее. Начала колотить по доскам кулаками. — О... О Господи, ox.... — время от времени вскрикивала она и продолжала бить.
   Красная пыль осыпала ее с ног до головы.
   Наконец она испустила вопль, который пронзил жару. Прижалась к забору, как будто пыталась прорваться сквозь него.
   Я стоял, вдыхая запах апельсинов. Продумывая свои слова, свои паузы и молчание.

* * *

   К тому времени, когда я вернулся к автомобилю, Робин заполнила картон рисунками и теперь изучала их. Я сел за руль, она сложила рисунки в папку.
   — Ты весь взмок, — заметила она, вытирая пот с моего лица. — Все в порядке?
   — Пока держусь. Жарко.
   Я завел двигатель.
   — Никакого прогресса?
   — Небольшой. На это потребуется длительное время.
   — Но ты доберешься до финиша.
   — Спасибо.
   Поторчав на перекрестке трех улиц, проехав полквартала, я прижался к бровке, притормозил, наклонился и крепко поцеловал Робин. Она обняла меня обеими руками, и долго-долго мы сидели в объятиях друг друга.
   Нас разлучило громкое «кхе-кхе». Мы обернулись и увидели старика, поливающего из шланга свой газон. Он хмурился и что-то бурчал. На нем была соломенная шляпа с широкими полями и продырявленным верхом, шорты и резиновые сандалии. Грудь была голой — соски отвисли, как у женщины, исхудавшей от голода. Руки были жилистыми и загоревшими. Шляпа затеняла припухшее кислое лицо, но не могла скрыть его возмущения.
   Робин улыбнулась старику.
   Он покачал головой, струя воды образовала дугу и обрызгала тротуар.
   Он взмахнул рукой, будто пытаясь прогнать нас.
   Робин высунула голову и спросила:
   — В чем дело, разве вы не одобряете преданную любовь?
   — Проклятая молодежь, — проворчал он, поворачиваясь к нам спиной.
   Мы уехали, не поблагодарив его за такой комплимент.