Страница:
Джонатан Келлерман
Дьявольский вальс
Моему сыну Джессу — джентльмену и ученому
Да сгинет тень дурной болезни;
Да навсегда исчезнет страсть к наживе.
Лорд Альфред Теннисон
1
Царство страха и мифов, место, где свершались чудеса и случались самые горькие неудачи.
Я провел здесь четверть жизни, стараясь научиться приспосабливаться к заведенному ритму, безумию и накрахмаленной белизне всего окружающего.
Теперь, после пятилетнего отсутствия, я стал тут посторонним и поэтому, войдя в вестибюль, почувствовал какое-то беспокойство.
Стеклянные двери, полы из черного гранита, высокие сводчатые стены из туфа увековечивали имена покинувших этот мир благотворителей.
Сверкающее преддверие на пути в неведомое.
Снаружи была весна, но здесь, внутри, время имело иной смысл.
Группа измотанных двойной сменой интернов[1]-хирургов — Господи, каких же молодых теперь набирают, — сгорбившись, проскользнула мимо в бахилах на бумажной подошве. Мои же ботинки на коже гулко стучали по граниту.
Полы скользкие как лед. Я как раз начинал стажировку, когда их настилали. Я помню протесты, петиции по поводу неуместности полированного камня там, где дети бегают, ходят, ковыляют и где их возят в инвалидных колясках, но какому-то филантропу нравился черный гранит. Тогда филантропов хватало.
Но в то утро увидеть гранит было трудновато; вестибюль заполняла толпа, в основном люди темнокожие и бедно одетые выстроились перед застекленными кабинками, ожидая благосклонности со стороны регистраторов с каменными лицами. Регистраторы избегали смотреть посетителям в глаза и священнодействовали над своими бумагами. Такое впечатление, что очередь не продвигается совсем.
Кричащие, плачущие, сосущие грудь младенцы, обмякшие женщины, проглатывающие проклятия и уставившиеся в пол мужчины. Незнакомцы, толкающие друг друга и находящие выход своему раздражению в ничего не значащих фразах. Некоторые из детей — те, кто еще выглядел как дети, — вертелись, и прыгали, и вырывались из рук взрослых, обретая драгоценные секунды свободы, прежде чем их подхватывали и прижимали к себе. Другие — бледные, худые, осунувшиеся, лысые, с неестественным цветом кожи — стояли тихо, душераздирающе покорные. Резкие иностранные слова прорывались над гулом регистратуры. Редкая улыбка или короткая шутка оживляли царящее здесь уныние, чтобы тотчас же погаснуть, как искра, вспыхнувшая от отсыревшего кремня.
Подойдя ближе, я уловил знакомый запах.
Спирт для дезинфекции, горечь антибиотиков, липкий ликер из исцеления и болезней.
О-де-госпиталь[2]. Некоторые вещи никогда не меняются. Но я изменился: в руках не было тепла.
Я пробрался сквозь толпу. У лифтов дюжий детина в темно-синей форме охранника появился как будто из-под земли и преградил мне путь. Ежик светлых седеющих волос, щеки выбриты настолько чисто, что кожа кажется надраенной песком. На треугольном лице очки в черной оправе.
— Чем могу помочь, сэр?
— Я доктор Делавэр. У меня назначена встреча с доктором Ивз.
— Позвольте взглянуть на ваше удостоверение личности, сэр.
С удивлением я выудил из кармана пристегивающуюся на клипсе карточку. Он взял ее и принялся изучать так, как будто в его руках находилось вещественное доказательство. Посмотрел на меня, затем снова на черно-белое фото десятилетней давности. В руке охранник держал радиотелефон. На поясе — пистолет в кобуре.
— С тех пор как я был здесь в последний раз, порядки, кажется, стали несколько строже, — заметил я.
— Просрочено, — бросил охранник. — Вы все еще состоите в штате, сэр?
— Да.
Он нахмурился и положил мое удостоверение в карман.
— Что-нибудь не так?
— Требуется новый пропуск, сэр. Если вы пройдете мимо часовни в службу безопасности, то вам моментально сделают снимок и все устроят. — Он дотронулся до своего лацкана. Цветная фотография, десятизначный номер.
— Как много времени это займет? — спросил я.
— Зависит от обстоятельств, сэр, — ответил он, глядя мимо меня, будто ему внезапно стало скучно.
— От каких?
— Сколько человек будет впереди вас. И от того, в каком состоянии ваши документы.
— Послушайте, — не выдержал я, — мне нужно быть у доктора Ивз через пару минут. А на обратном пути я займусь пропуском.
— Боюсь, что нет, сэр, — возразил он, все еще глядя куда-то в сторону. Затем скрестил руки на груди. — Таковы правила.
— И давно так?
— Письма были разосланы медперсоналу еще прошлым летом.
— Наверное, пропустил.
Должно быть, выбросил в мусорную корзину, не вскрывая, как и большую часть больничной почты.
Охранник ничего не ответил.
— У меня действительно нет времени, — сказал я. — А как насчет разового пропуска для посетителей?
— Пропуска посетителей — для посетителей, сэр.
— А я и посещаю доктора Ивз.
Он вновь перевел взгляд на меня. Нахмурился более сурово, даже с некоторым презрением. В раздумье стал рассматривать рисунок моего галстука. Прикоснулся к поясу с той стороны, где находилась кобура.
— Пропуска посетителям выдаются в регистратуре, — процедил он, указывая скрюченным большим пальцем на одну из плотных очередей, и вновь скрестил руки.
Я улыбнулся.
— И никакого обходного пути, а?
— Нет, сэр.
— Значит, мимо часовни?
— Мимо часовни и направо.
— Проблемы с преступностью? — поинтересовался я.
— Я не устанавливаю правила, сэр, я обеспечиваю их соблюдение.
Помедлив мгновение, он отошел в сторону и, прищурившись, наблюдал за моим отступлением. Я повернул за угол, ожидая, что он потащится за мной, но в коридоре было пусто и тихо.
Дверь с табличкой «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ» находилась в двадцати шагах дальше по коридору. На ручке висела записка «Вернусь в...», ниже — нарисованные часы с передвижными стрелками, указывающими 9.30. На моих часах — 9.10. На всякий случай я постучал. Никакого ответа. Я оглянулся. Охранников не было. Вспомнив про служебный лифт, который находился за отделением лучевой терапии, я пошел дальше по коридору.
Там, где было отделение лучевой терапии, теперь размещалась служба благотворительных фондов. Еще одна закрытая дверь. Лифт все еще находился на прежнем месте, но кнопки отсутствовали; теперь он открывался ключом. Я начал было искать ближайшую лестницу, когда появились двое санитаров, толкавших пустую каталку. Оба молодые, рослые, чернокожие, и оба щеголяли геометрически правильными стрижками в стиле хип-хоп. Они увлеченно обсуждали игру «Рейдеров». Один из них вынул ключ, вставил в замок и отомкнул лифт. Двери открылись, обнажая обитые мягким материалом стены. На полу — обертки от гамбургеров и картофеля-фри, кусок грязной марли. Санитары втолкнули каталку. Я последовал за ними.
Отделение общей педиатрии занимало восточное крыло четвертого этажа и отделялось от палаты новорожденных открывающимися в обе стороны деревянными двустворчатыми дверями. Я знал, что клиника для приходящих пациентов была открыта всего пятнадцать минут назад, но небольшая приемная была уже переполнена. Чихание, кашель, тусклые глаза и повышенная болезненная активность. Напряженные материнские руки, удерживающие младенцев и малышей лет до пяти, документы и магические пластиковые карточки бесплатного медицинского страхования. На двустворчатой двери справа от окна приемной объявление: «Пациентов просят зарегистрироваться». Ниже испанский перевод.
Я пробрался сквозь толпу и направился по длинному белому коридору, увешанному плакатами о профилактике заболеваний и правильном питании, санитарными бюллетенями о состоянии здоровья в округе и плакатами на двух языках, призывающих растить здоровых детей: делать прививки, воздерживаться от алкоголя и наркотиков. Порядка дюжины приемных кабинетов были заняты, ящики для медицинских карт переполнены. Детский плач, похожий на мяуканье котят, и слова утешения просачивались из-под дверей. По другую сторону коридора — картотеки, шкафчики с медицинскими препаратами и холодильник, помеченный красным крестом. Секретарша стучала по клавишам компьютера. Сестры сновали между кабинетами и комнатами предварительного осмотра. Проживающие при больнице врачи на ходу разговаривали по телефонам и еле поспевали за быстро шагающими лечащими докторами.
Коридор под прямым углом повернул направо, в более короткий, где были расположены служебные кабинеты врачей.
Открытая дверь кабинета Стефани Ивз была третьей в ряду из семи дверей.
Комната размером десять на двенадцать футов, выкрашенная в обычный для больниц бежевый цвет, до некоторой степени оживлялась подвесными полками, забитыми книгами и журналами, парой репродукций Миро[3] и одним тусклым окном, выходящим на восток. За сверканием крыш автомобилей вершины Голливудских холмов, казалось, растворялись в смеси рекламных плакатов и смога.
Письменный стол — стандартная больничная мебель, отделанная хромированным металлом и пластиком под орех, — был придвинут к стене. Жесткий на вид хромированный стул с оранжевой обивкой соревновался за жизненное пространство с видавшим виды коричневым креслом. Между ними на дешевеньком столике стояли кофеварка и замученный филодендрон в синем керамическом горшке.
Стефани сидела за письменным столом, длинный белый халат был надет поверх платья винного цвета с серой отделкой. Она заполняла медицинскую карту амбулаторного больного. Правую руку заслоняла стопка других медицинских карт высотой до подбородка женщины. Как только я вошел в комнату, Стефани подняла глаза, отложила ручку, улыбнулась и встала.
— Алекс.
Она превратилась в привлекательную женщину. Когда-то тусклые каштановые волосы длиной до плеч, безжизненные и заколотые в хвост, были теперь пушистыми, посеребренными на концах и коротко подстриженными. Контактные линзы заменили допотопные очки, открыв янтарного цвета глаза, которые я раньше никогда не замечал, фигура стала более выразительной. Она никогда не была грузной, а теперь стала просто тоненькой. Время не обошло ее стороной — печально, но не за горами и сорокалетие; лучики морщинок собрались в уголках глаз, и вокруг рта появились жесткие складки. Но со всем этим хорошо справлялась косметика.
— Рада видеть тебя, — сказала она, беря меня за руку.
— И я рад видеть тебя, Стеф.
Мы обнялись.
— Могу предложить тебе что-нибудь? — спросила она, указывая на кофеварку; при этом движении ее руки раздалось побрякивание. Позолоченные браслеты обвивали ее кисть, на другой руке были золотые часы. Никаких колец. — Просто кофе, или настоящий cafe au lait[4]. Эта маленькая штучка конденсирует молоко.
Я отказался, поблагодарил ее и взглянул на аппарат. Небольшой, приземистый, черное матовое стекло, полированная сталь, немецкая торговая марка. Всего на две чашки. Рядом крошечный медный молочник.
— Здорово, правда? — не без восхищения воскликнула она. — Подарок друга. Нужно было сделать хоть что-нибудь, чтобы придать этой комнате некоторый стиль.
Она улыбнулась. Стиль — что-то новое, о чем она никогда раньше не беспокоилась. Я улыбнулся в ответ и уселся в кресло. Рядом на столике лежала книга в кожаном переплете. Я взял ее в руки. Сборник произведений Байрона. Экслибрис магазина «Бразерс», что в Лос-Фелизе, над Голливудом. Пыльний и доверху забитый книгами, по большей части поэтическими сборниками. Много разного хлама, в котором попадаются и сокровища. Я заходил туда, когда был стажером, во время перерыва на ленч.
— Вот это писатель! — заявила Стефани. — Пытаюсь расширять кругозор.
Я положил книгу на место. Стеф села за свой письменный стол, развернулась лицом ко мне, скрестила ноги. Бледно-серые чулки и замшевые лодочки хорошо сочетались с платьем.
— Великолепно выглядишь, — сказал я.
Еще одна улыбка, мимолетная, но от души, как будто она ожидала этого комплимента, но тем не менее была довольна им.
— Ты тоже, Алекс. Спасибо, что приехал так быстро.
— Ты разожгла во мне любопытство.
— Да?
— Конечно. Все эти намеки на серьезную интригу.
Она чуть повернулась к письменному столу, взяла из стопки папку, положила ее на колени, но не открыла.
— Да, — произнесла она. — Это вызов. Сомнений быть не может. — Внезапно встав, она прошла к двери, закрыла ее и вновь села. — Итак, — продолжила она. — Какие ощущения по возвращении на старое место?
— Чуть не арестовали по пути к тебе.
Я рассказал ей о своем столкновении с охранником.
— Фашист, — весело откликнулась Стеф, и мой банк памяти заработал: я вспомнил конфликтные комиссии, в которых она обычно председательствовала. Белый халат, которым она пренебрегала ради джинсов, сандалий и вылинявших ситцевых кофточек. Стефани, а не доктор. Титулы — это исключительное изобретение стоящей у власти элиты...
— Да, это выглядело как что-то военизированное, — согласился я.
Но она рассматривала лежащую у нее на коленях медицинскую карту.
— Запутанная история, — проговорила она. — Похоже на детективный роман: кто сделал, как сделал и главное — сделал ли вообще. Только это не роман Агаты Кристи, Алекс. Это реальная жизненная ситуация. Я не знаю, сможешь ли ты помочь, но я не уверена, что сама смогу сделать что-нибудь большее.
Из коридора доносились голоса, визг детей, замечания, сделанные им, и быстрые шаги. Затем сквозь стены проник полный ужаса плач ребенка.
— Настоящий зоопарк, — вздохнула она. — Давай уйдем отсюда.
Я провел здесь четверть жизни, стараясь научиться приспосабливаться к заведенному ритму, безумию и накрахмаленной белизне всего окружающего.
Теперь, после пятилетнего отсутствия, я стал тут посторонним и поэтому, войдя в вестибюль, почувствовал какое-то беспокойство.
Стеклянные двери, полы из черного гранита, высокие сводчатые стены из туфа увековечивали имена покинувших этот мир благотворителей.
Сверкающее преддверие на пути в неведомое.
Снаружи была весна, но здесь, внутри, время имело иной смысл.
Группа измотанных двойной сменой интернов[1]-хирургов — Господи, каких же молодых теперь набирают, — сгорбившись, проскользнула мимо в бахилах на бумажной подошве. Мои же ботинки на коже гулко стучали по граниту.
Полы скользкие как лед. Я как раз начинал стажировку, когда их настилали. Я помню протесты, петиции по поводу неуместности полированного камня там, где дети бегают, ходят, ковыляют и где их возят в инвалидных колясках, но какому-то филантропу нравился черный гранит. Тогда филантропов хватало.
Но в то утро увидеть гранит было трудновато; вестибюль заполняла толпа, в основном люди темнокожие и бедно одетые выстроились перед застекленными кабинками, ожидая благосклонности со стороны регистраторов с каменными лицами. Регистраторы избегали смотреть посетителям в глаза и священнодействовали над своими бумагами. Такое впечатление, что очередь не продвигается совсем.
Кричащие, плачущие, сосущие грудь младенцы, обмякшие женщины, проглатывающие проклятия и уставившиеся в пол мужчины. Незнакомцы, толкающие друг друга и находящие выход своему раздражению в ничего не значащих фразах. Некоторые из детей — те, кто еще выглядел как дети, — вертелись, и прыгали, и вырывались из рук взрослых, обретая драгоценные секунды свободы, прежде чем их подхватывали и прижимали к себе. Другие — бледные, худые, осунувшиеся, лысые, с неестественным цветом кожи — стояли тихо, душераздирающе покорные. Резкие иностранные слова прорывались над гулом регистратуры. Редкая улыбка или короткая шутка оживляли царящее здесь уныние, чтобы тотчас же погаснуть, как искра, вспыхнувшая от отсыревшего кремня.
Подойдя ближе, я уловил знакомый запах.
Спирт для дезинфекции, горечь антибиотиков, липкий ликер из исцеления и болезней.
О-де-госпиталь[2]. Некоторые вещи никогда не меняются. Но я изменился: в руках не было тепла.
Я пробрался сквозь толпу. У лифтов дюжий детина в темно-синей форме охранника появился как будто из-под земли и преградил мне путь. Ежик светлых седеющих волос, щеки выбриты настолько чисто, что кожа кажется надраенной песком. На треугольном лице очки в черной оправе.
— Чем могу помочь, сэр?
— Я доктор Делавэр. У меня назначена встреча с доктором Ивз.
— Позвольте взглянуть на ваше удостоверение личности, сэр.
С удивлением я выудил из кармана пристегивающуюся на клипсе карточку. Он взял ее и принялся изучать так, как будто в его руках находилось вещественное доказательство. Посмотрел на меня, затем снова на черно-белое фото десятилетней давности. В руке охранник держал радиотелефон. На поясе — пистолет в кобуре.
— С тех пор как я был здесь в последний раз, порядки, кажется, стали несколько строже, — заметил я.
— Просрочено, — бросил охранник. — Вы все еще состоите в штате, сэр?
— Да.
Он нахмурился и положил мое удостоверение в карман.
— Что-нибудь не так?
— Требуется новый пропуск, сэр. Если вы пройдете мимо часовни в службу безопасности, то вам моментально сделают снимок и все устроят. — Он дотронулся до своего лацкана. Цветная фотография, десятизначный номер.
— Как много времени это займет? — спросил я.
— Зависит от обстоятельств, сэр, — ответил он, глядя мимо меня, будто ему внезапно стало скучно.
— От каких?
— Сколько человек будет впереди вас. И от того, в каком состоянии ваши документы.
— Послушайте, — не выдержал я, — мне нужно быть у доктора Ивз через пару минут. А на обратном пути я займусь пропуском.
— Боюсь, что нет, сэр, — возразил он, все еще глядя куда-то в сторону. Затем скрестил руки на груди. — Таковы правила.
— И давно так?
— Письма были разосланы медперсоналу еще прошлым летом.
— Наверное, пропустил.
Должно быть, выбросил в мусорную корзину, не вскрывая, как и большую часть больничной почты.
Охранник ничего не ответил.
— У меня действительно нет времени, — сказал я. — А как насчет разового пропуска для посетителей?
— Пропуска посетителей — для посетителей, сэр.
— А я и посещаю доктора Ивз.
Он вновь перевел взгляд на меня. Нахмурился более сурово, даже с некоторым презрением. В раздумье стал рассматривать рисунок моего галстука. Прикоснулся к поясу с той стороны, где находилась кобура.
— Пропуска посетителям выдаются в регистратуре, — процедил он, указывая скрюченным большим пальцем на одну из плотных очередей, и вновь скрестил руки.
Я улыбнулся.
— И никакого обходного пути, а?
— Нет, сэр.
— Значит, мимо часовни?
— Мимо часовни и направо.
— Проблемы с преступностью? — поинтересовался я.
— Я не устанавливаю правила, сэр, я обеспечиваю их соблюдение.
Помедлив мгновение, он отошел в сторону и, прищурившись, наблюдал за моим отступлением. Я повернул за угол, ожидая, что он потащится за мной, но в коридоре было пусто и тихо.
Дверь с табличкой «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ» находилась в двадцати шагах дальше по коридору. На ручке висела записка «Вернусь в...», ниже — нарисованные часы с передвижными стрелками, указывающими 9.30. На моих часах — 9.10. На всякий случай я постучал. Никакого ответа. Я оглянулся. Охранников не было. Вспомнив про служебный лифт, который находился за отделением лучевой терапии, я пошел дальше по коридору.
Там, где было отделение лучевой терапии, теперь размещалась служба благотворительных фондов. Еще одна закрытая дверь. Лифт все еще находился на прежнем месте, но кнопки отсутствовали; теперь он открывался ключом. Я начал было искать ближайшую лестницу, когда появились двое санитаров, толкавших пустую каталку. Оба молодые, рослые, чернокожие, и оба щеголяли геометрически правильными стрижками в стиле хип-хоп. Они увлеченно обсуждали игру «Рейдеров». Один из них вынул ключ, вставил в замок и отомкнул лифт. Двери открылись, обнажая обитые мягким материалом стены. На полу — обертки от гамбургеров и картофеля-фри, кусок грязной марли. Санитары втолкнули каталку. Я последовал за ними.
Отделение общей педиатрии занимало восточное крыло четвертого этажа и отделялось от палаты новорожденных открывающимися в обе стороны деревянными двустворчатыми дверями. Я знал, что клиника для приходящих пациентов была открыта всего пятнадцать минут назад, но небольшая приемная была уже переполнена. Чихание, кашель, тусклые глаза и повышенная болезненная активность. Напряженные материнские руки, удерживающие младенцев и малышей лет до пяти, документы и магические пластиковые карточки бесплатного медицинского страхования. На двустворчатой двери справа от окна приемной объявление: «Пациентов просят зарегистрироваться». Ниже испанский перевод.
Я пробрался сквозь толпу и направился по длинному белому коридору, увешанному плакатами о профилактике заболеваний и правильном питании, санитарными бюллетенями о состоянии здоровья в округе и плакатами на двух языках, призывающих растить здоровых детей: делать прививки, воздерживаться от алкоголя и наркотиков. Порядка дюжины приемных кабинетов были заняты, ящики для медицинских карт переполнены. Детский плач, похожий на мяуканье котят, и слова утешения просачивались из-под дверей. По другую сторону коридора — картотеки, шкафчики с медицинскими препаратами и холодильник, помеченный красным крестом. Секретарша стучала по клавишам компьютера. Сестры сновали между кабинетами и комнатами предварительного осмотра. Проживающие при больнице врачи на ходу разговаривали по телефонам и еле поспевали за быстро шагающими лечащими докторами.
Коридор под прямым углом повернул направо, в более короткий, где были расположены служебные кабинеты врачей.
Открытая дверь кабинета Стефани Ивз была третьей в ряду из семи дверей.
Комната размером десять на двенадцать футов, выкрашенная в обычный для больниц бежевый цвет, до некоторой степени оживлялась подвесными полками, забитыми книгами и журналами, парой репродукций Миро[3] и одним тусклым окном, выходящим на восток. За сверканием крыш автомобилей вершины Голливудских холмов, казалось, растворялись в смеси рекламных плакатов и смога.
Письменный стол — стандартная больничная мебель, отделанная хромированным металлом и пластиком под орех, — был придвинут к стене. Жесткий на вид хромированный стул с оранжевой обивкой соревновался за жизненное пространство с видавшим виды коричневым креслом. Между ними на дешевеньком столике стояли кофеварка и замученный филодендрон в синем керамическом горшке.
Стефани сидела за письменным столом, длинный белый халат был надет поверх платья винного цвета с серой отделкой. Она заполняла медицинскую карту амбулаторного больного. Правую руку заслоняла стопка других медицинских карт высотой до подбородка женщины. Как только я вошел в комнату, Стефани подняла глаза, отложила ручку, улыбнулась и встала.
— Алекс.
Она превратилась в привлекательную женщину. Когда-то тусклые каштановые волосы длиной до плеч, безжизненные и заколотые в хвост, были теперь пушистыми, посеребренными на концах и коротко подстриженными. Контактные линзы заменили допотопные очки, открыв янтарного цвета глаза, которые я раньше никогда не замечал, фигура стала более выразительной. Она никогда не была грузной, а теперь стала просто тоненькой. Время не обошло ее стороной — печально, но не за горами и сорокалетие; лучики морщинок собрались в уголках глаз, и вокруг рта появились жесткие складки. Но со всем этим хорошо справлялась косметика.
— Рада видеть тебя, — сказала она, беря меня за руку.
— И я рад видеть тебя, Стеф.
Мы обнялись.
— Могу предложить тебе что-нибудь? — спросила она, указывая на кофеварку; при этом движении ее руки раздалось побрякивание. Позолоченные браслеты обвивали ее кисть, на другой руке были золотые часы. Никаких колец. — Просто кофе, или настоящий cafe au lait[4]. Эта маленькая штучка конденсирует молоко.
Я отказался, поблагодарил ее и взглянул на аппарат. Небольшой, приземистый, черное матовое стекло, полированная сталь, немецкая торговая марка. Всего на две чашки. Рядом крошечный медный молочник.
— Здорово, правда? — не без восхищения воскликнула она. — Подарок друга. Нужно было сделать хоть что-нибудь, чтобы придать этой комнате некоторый стиль.
Она улыбнулась. Стиль — что-то новое, о чем она никогда раньше не беспокоилась. Я улыбнулся в ответ и уселся в кресло. Рядом на столике лежала книга в кожаном переплете. Я взял ее в руки. Сборник произведений Байрона. Экслибрис магазина «Бразерс», что в Лос-Фелизе, над Голливудом. Пыльний и доверху забитый книгами, по большей части поэтическими сборниками. Много разного хлама, в котором попадаются и сокровища. Я заходил туда, когда был стажером, во время перерыва на ленч.
— Вот это писатель! — заявила Стефани. — Пытаюсь расширять кругозор.
Я положил книгу на место. Стеф села за свой письменный стол, развернулась лицом ко мне, скрестила ноги. Бледно-серые чулки и замшевые лодочки хорошо сочетались с платьем.
— Великолепно выглядишь, — сказал я.
Еще одна улыбка, мимолетная, но от души, как будто она ожидала этого комплимента, но тем не менее была довольна им.
— Ты тоже, Алекс. Спасибо, что приехал так быстро.
— Ты разожгла во мне любопытство.
— Да?
— Конечно. Все эти намеки на серьезную интригу.
Она чуть повернулась к письменному столу, взяла из стопки папку, положила ее на колени, но не открыла.
— Да, — произнесла она. — Это вызов. Сомнений быть не может. — Внезапно встав, она прошла к двери, закрыла ее и вновь села. — Итак, — продолжила она. — Какие ощущения по возвращении на старое место?
— Чуть не арестовали по пути к тебе.
Я рассказал ей о своем столкновении с охранником.
— Фашист, — весело откликнулась Стеф, и мой банк памяти заработал: я вспомнил конфликтные комиссии, в которых она обычно председательствовала. Белый халат, которым она пренебрегала ради джинсов, сандалий и вылинявших ситцевых кофточек. Стефани, а не доктор. Титулы — это исключительное изобретение стоящей у власти элиты...
— Да, это выглядело как что-то военизированное, — согласился я.
Но она рассматривала лежащую у нее на коленях медицинскую карту.
— Запутанная история, — проговорила она. — Похоже на детективный роман: кто сделал, как сделал и главное — сделал ли вообще. Только это не роман Агаты Кристи, Алекс. Это реальная жизненная ситуация. Я не знаю, сможешь ли ты помочь, но я не уверена, что сама смогу сделать что-нибудь большее.
Из коридора доносились голоса, визг детей, замечания, сделанные им, и быстрые шаги. Затем сквозь стены проник полный ужаса плач ребенка.
— Настоящий зоопарк, — вздохнула она. — Давай уйдем отсюда.
2
Задняя дверь вела на лестницу. Мы спустились по ней до цокольного этажа. Стефани шагала быстро, почти бежала по ступенькам.
Кафетерий был безлюден — за одним из столов с оранжевым покрытием просматривал спортивную страницу газеты интерн, еще за двумя столами сидели понурые пары в измятой, как будто в ней спали, одежде. Оставшиеся на ночь родители пациентов. За это право мы когда-то боролись.
Другие столики завалены пустыми подносами и грязной посудой. Санитарка, с убранными в сетку волосами, медленно двигалась между столами, пополняя солонки.
В восточной стене — дверь в докторскую столовую с панелями из полированного тика и красиво выгравированной медной табличкой, на которой красуется имя какого-то филантропа с морскими пристрастиями. Стефани прошла мимо и провела меня в кабинку в самом конце зала.
— Ты на самом деле не хочешь кофе? — спросила она.
Помня больничное пойло, я ответил:
— Я уже принял свою дозу кофеина.
— Я понимаю. — Она пробежалась рукой по своей прическе, и мы уселись за стол. — О'кей, — начала она. — Итак, у нас младенец, которому год и девять месяцев от роду, женского пола, белый, полностью доношенный, роды прошли нормально. Развитие в норме. Единственным важным моментом в истории этого ребенка является то, что как раз перед его рождением у родителей внезапно умер в возрасте одного года младенец мужского пола.
— Другие дети есть? — спросил я, доставая блокнот и ручку.
— Нет. Одна Кэсси. Она чувствовала себя прекрасно до трех месяцев, когда ее мать сообщила, что подошла ночью к дочери и обнаружила, что та не дышит.
— Мать вставала к ней потому, что боялась повторения синдрома внезапной младенческой смерти?
— Именно. Когда не удалось разбудить ребенка, она применила искусственное дыхание и массаж. Девочка пришла в себя. Затем родители привезли Кэсси в отделение неотложной помощи. К тому времени, когда прибыла я, ребенок выглядел нормально, и при осмотре не было обнаружено ничего примечательного. Я приняла ее в больницу для обследования, проделала все обычные анализы. Ничего. После выписки мы снабдили их монитором для контроля сна с сигналом тревоги. В течение последующих месяцев устройство срабатывало несколько раз, но все сигналы были ложными — младенец дышал нормально. Записи монитора показывают незначительные отклонения, которые могли быть очень кратковременной остановкой дыхания, но вот двигательные артефакты[5] бесспорны — младенец метался в постели. Я отнесла это на счет беспокойного сна — сигнализация не всегда надежна, а первый эпизод объяснила какой-нибудь случайностью. Тем не менее я показала ее пульмонологам, памятуя о внезапной смерти ее брата. Результат отрицательный. Но мы решили повнимательнее понаблюдать за ней в течение периода повышенного риска внезапной младенческой смертности.
— Год?
Она кивнула.
— Для надежности я решила продлить срок до пятнадцати месяцев. Начала с еженедельных осмотров как амбулаторного больного и к девяти месяцам была настроена отпустить их до осмотра только в годовалом возрасте. Через два дня после обследования в девятимесячном возрасте они снова оказались в отделении неотложной помощи: посреди ночи возникли проблемы с дыханием — младенец проснулся, задыхаясь, с крупозным кашлем. Вновь мать делает искусственное дыхание, а затем родители привозят малышку сюда.
— А искусственное дыхание — не слишком ли сильный метод при крупе? Разве младенец действительно терял сознание?
— Нет. Она вообще не теряла сознания, просто задыхалась. Возможно, мать перестаралась, но, учитывая то, что она потеряла первого ребенка, как можно осуждать ее действия? К тому времени, когда я прибыла в отделение неотложной помощи, младенец выглядел нормально — ни температуры, ни болей. Но это и неудивительно. Прохладный ночной воздух может снять приступ крупа.
Сделали рентген ее грудной клетки, анализ крови — все нормально. Прописала декондестанты[6], обильное питье, отдых и уже собиралась отпустить их домой, но мать попросила оставить ребенка в больнице. Она была уверена, что у младенца серьезное заболевание. Я была практически уверена, что беспокоиться не о чем, но в последнее время мы наблюдали случаи тяжелейших респираторных заболеваний, поэтому я распорядилась принять ее в стационар, предписав ежедневно проводить анализ крови. Все показатели были нормальными, но через пару дней уколов при виде белого халата девочка впадала в истерику. Я выписала ее, вернувшись к еженедельным осмотрам, причем девочка на приеме буквально не подпускала меня к себе. Как только вхожу в кабинет, она начинает визжать.
— Да, такова привлекательная сторона профессии врача, — пошутил я.
Стефани печально улыбнулась и взглянула в сторону буфета.
— Они уже закрывают. Может быть, хочешь что-нибудь?
— Нет, спасибо.
— Если не возражаешь, я себе возьму — еще не завтракала.
— Конечно, давай.
Она быстро прошла к металлическим прилавкам и вернулась с половинкой грейпфрута на тарелке и чашкой кофе. Попробовала кофе и поморщилась.
— Может, к этому кофе нужно добавить конденсированное молоко? — спросил я.
Она промокнула рот салфеткой.
— Его уже ничто не спасет.
— По крайней мере, он бесплатный.
— Кто это говорит?
— Как? Врачам больше не положен бесплатный кофе?
— Что было, то прошло, Алекс.
— Еще одна традиция повергнута в прах, — вздохнул я. — Вечные бюджетные трудности?
— Ну а что же еще? Кофе и чай теперь стоят сорок девять центов за чашку. Интересно, сколько потребуется чашек, чтобы свести баланс?
Она принялась за грейпфрут. Вертя авторучку в руке, я заметил:
— Помню, как вы дрались за бесплатное питание для интернов и проживающих при больнице врачей.
Она покачала головой:
— Поразительно, что нам тогда казалось важным.
— Что, теперь финансовые дела хуже, чем когда-либо?
— Боюсь, что так.
Она нахмурилась, положила ложечку и отодвинула от себя тарелку.
— Ладно, вернемся к нашей истории. На чем я остановилась?
— Младенец при виде тебя поднимает визг.
— Да. Так вот, дела вновь начинают поправляться, и поэтому я опять сокращаю, а затем и совсем прекращаю амбулаторные посещения и назначаю следующий визит через два месяца. Через три дня в два часа ночи они вновь в отделении неотложной помощи. Вновь приступ крупа. Только на сей раз мать утверждает, что ребенок действительно потерял сознание, посинел. Опять искусственное дыхание и массаж.
— Через три дня после того, как ты отменила посещения? — переспросил я, делая пометку в блокноте. — В прошлый раз это случилось через два дня.
— Интересно, а? О'кей, я провожу обычные при неотложной помощи обследования. Давление крови у младенца слегка повышено, дыхание учащенное. Но она вдыхает большое количество кислорода, никаких хрипов. Все же я стала подозревать или острый приступ астмы, или реакцию на что-то, что вызывает у нее беспокойство.
— Страх вновь оказаться в больнице?
— Или это, или просто передавшаяся ей тревога матери.
— А у матери проявлялись внешние признаки беспокойства?
— Не особенно, но ты знаешь, как это бывает между матерью и ребенком — некие флюиды. В то же время я не могла исключить и чисто физический фактор. Когда младенец теряет сознание — это уже кое-что серьезное.
— Безусловно, — согласился я. — Но это могла быть и просто далеко зашедшая вспышка раздражения. Некоторые дети очень рано учатся задерживать дыхание и терять сознание.
— Я знаю, но с ней это произошло в середине ночи, Алекс, а не после какого-либо проявления упрямства. Поэтому я вновь принимаю ее в больницу, назначаю исследования на предмет аллергии. Полное исследование работы легких показывает — никакой астмы. Я уже начинаю подумывать о более редко встречающихся дефектах — о патологии на клеточном уровне, идиопатических образованиях в головном мозге, а также ферментных нарушениях. Их подержали неделю на пятом этаже — настоящая карусель из консультантов по всем специальностям, бесчисленные процедуры и осмотры. Бедная малышка впадает в истерику, как только открывается дверь в ее комнату. Но никто не может поставить диагноз, и за все время, что она находится здесь, — никаких дыхательных осложнений. Уверившись в своей теории, что приступ был вызван передаваемой тревогой матери, я выписала их. В следующий раз на приеме я не предпринимала никаких исследований, только пыталась играть с ней. Но она по-прежнему не желает меня признавать. Поэтому я осторожно заговорила с матерью о том, что ее тревоги передаются ребенку, но она не разделяет моего мнения.
— Как она восприняла этот разговор?
— Не сердилась — это не в ее привычках. Она просто сказала, что не понимает, как это может происходить, — ведь ребенок еще слишком маленький. Я объяснила ей, что фобии могут проявиться в любом возрасте, но было ясно, что это ее не убеждает. Поэтому я оставила этот разговор, отправила их домой, чтобы дать ей время подумать. Я надеялась, что, когда Кэсси исполнится год и риск внезапной младенческой смерти уменьшится, страхи матери ослабнут и девочка также начнет успокаиваться. Через четыре дня они вновь оказались в отделении неотложной помощи: круп, одышка, мать в слезах умоляет вновь принять их в стационар. Я приняла ребенка, но не назначила никакого обследования, ничего, даже отдаленно напоминающего какое-либо вмешательство. Только наблюдения. И младенец выглядел превосходно — даже не чихал. Тут я более серьезно начала разговаривать с матерью о психологической стороне проблемы. Однако опять безрезультатно.
— А она когда-нибудь упоминала о смерти первого ребенка?
Стефани отрицательно покачала головой:
— Нет. Я подумывала об этом, но тогда это казалось просто неуместным, Алекс. Это было бы слишком тяжело для нее. Я считала, что хорошо понимала ее состояние. Я была дежурным врачом, когда они принесли своего первого, мертвого, ребенка. Провела все посмертные обследования... Я сама отнесла его в морг, Алекс. — Она зажмурила глаза, потом открыла их, но смотрела куда-то в сторону.
— Это просто какой-то кошмар, — сказал я.
— Да... и я попала в это дело случайно. Они были частными пациентами Риты, но ее не было в городе, а я дежурила на вызовах. Я совсем не знала их, но завязла в этом деле — ведь мне пришлось проводить летальную комиссию. Я изо всех сил пыталась помочь им, дала направление в группу психологической поддержки, но это их не интересовало. Когда же через полгода они явились ко мне и попросили стать лечащим врачом новорожденного младенца, я была очень и очень удивлена.
— Почему?
— Я бы скорее подумала, что ассоциируюсь для них с трагедией, нечто вроде «убей гонца, принесшего плохие вести». Но у них не возникло подобного чувства, и я поняла, что обращалась с ними так, как должно.
— Уверен в этом.
Стефани пожала плечами.
Я спросил:
— А как Рита отнеслась к тому, что ты взялась вести ее пациентов?
— А что ей оставалось делать? Когда она была им нужна, ее не оказалось на месте. В то время у нее появились собственные проблемы. Ее муж — ведь ты знаешь, за кого она вышла замуж?
— За Отто Колера.
— Знаменитого дирижера, именно так она обычно упоминала о нем — «мой муж, знаменитый дирижер».
Кафетерий был безлюден — за одним из столов с оранжевым покрытием просматривал спортивную страницу газеты интерн, еще за двумя столами сидели понурые пары в измятой, как будто в ней спали, одежде. Оставшиеся на ночь родители пациентов. За это право мы когда-то боролись.
Другие столики завалены пустыми подносами и грязной посудой. Санитарка, с убранными в сетку волосами, медленно двигалась между столами, пополняя солонки.
В восточной стене — дверь в докторскую столовую с панелями из полированного тика и красиво выгравированной медной табличкой, на которой красуется имя какого-то филантропа с морскими пристрастиями. Стефани прошла мимо и провела меня в кабинку в самом конце зала.
— Ты на самом деле не хочешь кофе? — спросила она.
Помня больничное пойло, я ответил:
— Я уже принял свою дозу кофеина.
— Я понимаю. — Она пробежалась рукой по своей прическе, и мы уселись за стол. — О'кей, — начала она. — Итак, у нас младенец, которому год и девять месяцев от роду, женского пола, белый, полностью доношенный, роды прошли нормально. Развитие в норме. Единственным важным моментом в истории этого ребенка является то, что как раз перед его рождением у родителей внезапно умер в возрасте одного года младенец мужского пола.
— Другие дети есть? — спросил я, доставая блокнот и ручку.
— Нет. Одна Кэсси. Она чувствовала себя прекрасно до трех месяцев, когда ее мать сообщила, что подошла ночью к дочери и обнаружила, что та не дышит.
— Мать вставала к ней потому, что боялась повторения синдрома внезапной младенческой смерти?
— Именно. Когда не удалось разбудить ребенка, она применила искусственное дыхание и массаж. Девочка пришла в себя. Затем родители привезли Кэсси в отделение неотложной помощи. К тому времени, когда прибыла я, ребенок выглядел нормально, и при осмотре не было обнаружено ничего примечательного. Я приняла ее в больницу для обследования, проделала все обычные анализы. Ничего. После выписки мы снабдили их монитором для контроля сна с сигналом тревоги. В течение последующих месяцев устройство срабатывало несколько раз, но все сигналы были ложными — младенец дышал нормально. Записи монитора показывают незначительные отклонения, которые могли быть очень кратковременной остановкой дыхания, но вот двигательные артефакты[5] бесспорны — младенец метался в постели. Я отнесла это на счет беспокойного сна — сигнализация не всегда надежна, а первый эпизод объяснила какой-нибудь случайностью. Тем не менее я показала ее пульмонологам, памятуя о внезапной смерти ее брата. Результат отрицательный. Но мы решили повнимательнее понаблюдать за ней в течение периода повышенного риска внезапной младенческой смертности.
— Год?
Она кивнула.
— Для надежности я решила продлить срок до пятнадцати месяцев. Начала с еженедельных осмотров как амбулаторного больного и к девяти месяцам была настроена отпустить их до осмотра только в годовалом возрасте. Через два дня после обследования в девятимесячном возрасте они снова оказались в отделении неотложной помощи: посреди ночи возникли проблемы с дыханием — младенец проснулся, задыхаясь, с крупозным кашлем. Вновь мать делает искусственное дыхание, а затем родители привозят малышку сюда.
— А искусственное дыхание — не слишком ли сильный метод при крупе? Разве младенец действительно терял сознание?
— Нет. Она вообще не теряла сознания, просто задыхалась. Возможно, мать перестаралась, но, учитывая то, что она потеряла первого ребенка, как можно осуждать ее действия? К тому времени, когда я прибыла в отделение неотложной помощи, младенец выглядел нормально — ни температуры, ни болей. Но это и неудивительно. Прохладный ночной воздух может снять приступ крупа.
Сделали рентген ее грудной клетки, анализ крови — все нормально. Прописала декондестанты[6], обильное питье, отдых и уже собиралась отпустить их домой, но мать попросила оставить ребенка в больнице. Она была уверена, что у младенца серьезное заболевание. Я была практически уверена, что беспокоиться не о чем, но в последнее время мы наблюдали случаи тяжелейших респираторных заболеваний, поэтому я распорядилась принять ее в стационар, предписав ежедневно проводить анализ крови. Все показатели были нормальными, но через пару дней уколов при виде белого халата девочка впадала в истерику. Я выписала ее, вернувшись к еженедельным осмотрам, причем девочка на приеме буквально не подпускала меня к себе. Как только вхожу в кабинет, она начинает визжать.
— Да, такова привлекательная сторона профессии врача, — пошутил я.
Стефани печально улыбнулась и взглянула в сторону буфета.
— Они уже закрывают. Может быть, хочешь что-нибудь?
— Нет, спасибо.
— Если не возражаешь, я себе возьму — еще не завтракала.
— Конечно, давай.
Она быстро прошла к металлическим прилавкам и вернулась с половинкой грейпфрута на тарелке и чашкой кофе. Попробовала кофе и поморщилась.
— Может, к этому кофе нужно добавить конденсированное молоко? — спросил я.
Она промокнула рот салфеткой.
— Его уже ничто не спасет.
— По крайней мере, он бесплатный.
— Кто это говорит?
— Как? Врачам больше не положен бесплатный кофе?
— Что было, то прошло, Алекс.
— Еще одна традиция повергнута в прах, — вздохнул я. — Вечные бюджетные трудности?
— Ну а что же еще? Кофе и чай теперь стоят сорок девять центов за чашку. Интересно, сколько потребуется чашек, чтобы свести баланс?
Она принялась за грейпфрут. Вертя авторучку в руке, я заметил:
— Помню, как вы дрались за бесплатное питание для интернов и проживающих при больнице врачей.
Она покачала головой:
— Поразительно, что нам тогда казалось важным.
— Что, теперь финансовые дела хуже, чем когда-либо?
— Боюсь, что так.
Она нахмурилась, положила ложечку и отодвинула от себя тарелку.
— Ладно, вернемся к нашей истории. На чем я остановилась?
— Младенец при виде тебя поднимает визг.
— Да. Так вот, дела вновь начинают поправляться, и поэтому я опять сокращаю, а затем и совсем прекращаю амбулаторные посещения и назначаю следующий визит через два месяца. Через три дня в два часа ночи они вновь в отделении неотложной помощи. Вновь приступ крупа. Только на сей раз мать утверждает, что ребенок действительно потерял сознание, посинел. Опять искусственное дыхание и массаж.
— Через три дня после того, как ты отменила посещения? — переспросил я, делая пометку в блокноте. — В прошлый раз это случилось через два дня.
— Интересно, а? О'кей, я провожу обычные при неотложной помощи обследования. Давление крови у младенца слегка повышено, дыхание учащенное. Но она вдыхает большое количество кислорода, никаких хрипов. Все же я стала подозревать или острый приступ астмы, или реакцию на что-то, что вызывает у нее беспокойство.
— Страх вновь оказаться в больнице?
— Или это, или просто передавшаяся ей тревога матери.
— А у матери проявлялись внешние признаки беспокойства?
— Не особенно, но ты знаешь, как это бывает между матерью и ребенком — некие флюиды. В то же время я не могла исключить и чисто физический фактор. Когда младенец теряет сознание — это уже кое-что серьезное.
— Безусловно, — согласился я. — Но это могла быть и просто далеко зашедшая вспышка раздражения. Некоторые дети очень рано учатся задерживать дыхание и терять сознание.
— Я знаю, но с ней это произошло в середине ночи, Алекс, а не после какого-либо проявления упрямства. Поэтому я вновь принимаю ее в больницу, назначаю исследования на предмет аллергии. Полное исследование работы легких показывает — никакой астмы. Я уже начинаю подумывать о более редко встречающихся дефектах — о патологии на клеточном уровне, идиопатических образованиях в головном мозге, а также ферментных нарушениях. Их подержали неделю на пятом этаже — настоящая карусель из консультантов по всем специальностям, бесчисленные процедуры и осмотры. Бедная малышка впадает в истерику, как только открывается дверь в ее комнату. Но никто не может поставить диагноз, и за все время, что она находится здесь, — никаких дыхательных осложнений. Уверившись в своей теории, что приступ был вызван передаваемой тревогой матери, я выписала их. В следующий раз на приеме я не предпринимала никаких исследований, только пыталась играть с ней. Но она по-прежнему не желает меня признавать. Поэтому я осторожно заговорила с матерью о том, что ее тревоги передаются ребенку, но она не разделяет моего мнения.
— Как она восприняла этот разговор?
— Не сердилась — это не в ее привычках. Она просто сказала, что не понимает, как это может происходить, — ведь ребенок еще слишком маленький. Я объяснила ей, что фобии могут проявиться в любом возрасте, но было ясно, что это ее не убеждает. Поэтому я оставила этот разговор, отправила их домой, чтобы дать ей время подумать. Я надеялась, что, когда Кэсси исполнится год и риск внезапной младенческой смерти уменьшится, страхи матери ослабнут и девочка также начнет успокаиваться. Через четыре дня они вновь оказались в отделении неотложной помощи: круп, одышка, мать в слезах умоляет вновь принять их в стационар. Я приняла ребенка, но не назначила никакого обследования, ничего, даже отдаленно напоминающего какое-либо вмешательство. Только наблюдения. И младенец выглядел превосходно — даже не чихал. Тут я более серьезно начала разговаривать с матерью о психологической стороне проблемы. Однако опять безрезультатно.
— А она когда-нибудь упоминала о смерти первого ребенка?
Стефани отрицательно покачала головой:
— Нет. Я подумывала об этом, но тогда это казалось просто неуместным, Алекс. Это было бы слишком тяжело для нее. Я считала, что хорошо понимала ее состояние. Я была дежурным врачом, когда они принесли своего первого, мертвого, ребенка. Провела все посмертные обследования... Я сама отнесла его в морг, Алекс. — Она зажмурила глаза, потом открыла их, но смотрела куда-то в сторону.
— Это просто какой-то кошмар, — сказал я.
— Да... и я попала в это дело случайно. Они были частными пациентами Риты, но ее не было в городе, а я дежурила на вызовах. Я совсем не знала их, но завязла в этом деле — ведь мне пришлось проводить летальную комиссию. Я изо всех сил пыталась помочь им, дала направление в группу психологической поддержки, но это их не интересовало. Когда же через полгода они явились ко мне и попросили стать лечащим врачом новорожденного младенца, я была очень и очень удивлена.
— Почему?
— Я бы скорее подумала, что ассоциируюсь для них с трагедией, нечто вроде «убей гонца, принесшего плохие вести». Но у них не возникло подобного чувства, и я поняла, что обращалась с ними так, как должно.
— Уверен в этом.
Стефани пожала плечами.
Я спросил:
— А как Рита отнеслась к тому, что ты взялась вести ее пациентов?
— А что ей оставалось делать? Когда она была им нужна, ее не оказалось на месте. В то время у нее появились собственные проблемы. Ее муж — ведь ты знаешь, за кого она вышла замуж?
— За Отто Колера.
— Знаменитого дирижера, именно так она обычно упоминала о нем — «мой муж, знаменитый дирижер».