Страница:
— Оборони нас Владычица, что он такого тебе сделал? — вопросила Релла, широко раскрыв глаза от удивления.
— Спутался с демонами и пытался убить Маран и меня, — ответил Джеми; казалось, слова эти дались ему с трудом. — Но это так, к слову.
И тут я с содроганием вспомнила, как Джеми рассказывал — казалось, не далее как вчера — о повелителе демонов, с которым был связан Марик. Однако случилось это еще до моего рождения, четверть века назад, а Берис уже тогда был немолод, судя по рассказу Джеми. Джеми говорил, что этот Берис умертвил невинного ребенка, чтобы создать Дальновидец — шар, позволяющий его владельцу видеть все, что бы он ни пожелал, независимо от расстояния. Ценой, обещанной за Дальновидец, должен был стать первенец Марика — это и была я, ибо уже тогда мать моя носила меня в утробе, хотя и не знала об этом, — будущий ребенок Марика Гундарского.
— Я поклялся, что прикончу его собственными руками, и теперь у меня появилась такая возможность, — сказал Джеми. — Говоришь, он в Верфарене?
— Мне по душе твои помыслы, однако это невозможно, мастер. Он — глава школы магов! Он неприкосновенен. Почти все вокруг него уверены, что он и есть тот, за кого себя выдает, — верный слуга Владычицы, присматривающий за обучением молодых целителей с редчайшей благонадежностью. Но Безмолвной службе известно о нем больше, да и тебе, как вижу. — Она метнула на меня быстрый взгляд и улыбнулась. — Что ж, ладно. Сдается мне, в Сорун мы не едем. Можно отправиться прямиком в Кайбар и там перебраться через реку, это ближайший путь отсюда до Верфарена.
Джеми бросил наземь мешок и опустился перед ней на колени.
— Госпожа, — произнес он пылко, легонько дотронувшись до ее руки, — тебе необязательно лезть во все это. Я подвергаю себя опасности, чтобы выполнить давнюю клятву. Ланен с Вариеном идут, куда их влечет Владычица и ведет судьба. Тебе необязательно ехать с нами.
— Разве, коневод Джеми? — отозвалась Релла, мягко отстраняя его руку и вынимая из глубин своего мешка еще одно одеяло. — Плохо ты слушаешь, так-то вот. У меня задание, разве забыл?
Я собиралась было спросить, о каком задании речь, как вдруг отчетливо услышала в голове голос... Шикрара, который назвал меня по имени!
— Очнись, девонька! — голос Реллы прервал мои мысли. — Спалишь мясо — сама будешь есть.
Мне удалось-таки спасти немалую часть оленины, и я принялась раскладывать ее на камне, чтобы она остыла, как вдруг Джеми спросил:
— А где же твой муженек.
— Неподалеку, — откликнулась я. — Только что его слышала. Поблагодарив про себя Владычицу за Язык Истины, я воззвала к нему:
«Вариен, где ты? С тобою все в порядке?»
Вариен
Глава 7
Уилл
— Спутался с демонами и пытался убить Маран и меня, — ответил Джеми; казалось, слова эти дались ему с трудом. — Но это так, к слову.
И тут я с содроганием вспомнила, как Джеми рассказывал — казалось, не далее как вчера — о повелителе демонов, с которым был связан Марик. Однако случилось это еще до моего рождения, четверть века назад, а Берис уже тогда был немолод, судя по рассказу Джеми. Джеми говорил, что этот Берис умертвил невинного ребенка, чтобы создать Дальновидец — шар, позволяющий его владельцу видеть все, что бы он ни пожелал, независимо от расстояния. Ценой, обещанной за Дальновидец, должен был стать первенец Марика — это и была я, ибо уже тогда мать моя носила меня в утробе, хотя и не знала об этом, — будущий ребенок Марика Гундарского.
— Я поклялся, что прикончу его собственными руками, и теперь у меня появилась такая возможность, — сказал Джеми. — Говоришь, он в Верфарене?
— Мне по душе твои помыслы, однако это невозможно, мастер. Он — глава школы магов! Он неприкосновенен. Почти все вокруг него уверены, что он и есть тот, за кого себя выдает, — верный слуга Владычицы, присматривающий за обучением молодых целителей с редчайшей благонадежностью. Но Безмолвной службе известно о нем больше, да и тебе, как вижу. — Она метнула на меня быстрый взгляд и улыбнулась. — Что ж, ладно. Сдается мне, в Сорун мы не едем. Можно отправиться прямиком в Кайбар и там перебраться через реку, это ближайший путь отсюда до Верфарена.
Джеми бросил наземь мешок и опустился перед ней на колени.
— Госпожа, — произнес он пылко, легонько дотронувшись до ее руки, — тебе необязательно лезть во все это. Я подвергаю себя опасности, чтобы выполнить давнюю клятву. Ланен с Вариеном идут, куда их влечет Владычица и ведет судьба. Тебе необязательно ехать с нами.
— Разве, коневод Джеми? — отозвалась Релла, мягко отстраняя его руку и вынимая из глубин своего мешка еще одно одеяло. — Плохо ты слушаешь, так-то вот. У меня задание, разве забыл?
Я собиралась было спросить, о каком задании речь, как вдруг отчетливо услышала в голове голос... Шикрара, который назвал меня по имени!
— Очнись, девонька! — голос Реллы прервал мои мысли. — Спалишь мясо — сама будешь есть.
Мне удалось-таки спасти немалую часть оленины, и я принялась раскладывать ее на камне, чтобы она остыла, как вдруг Джеми спросил:
— А где же твой муженек.
— Неподалеку, — откликнулась я. — Только что его слышала. Поблагодарив про себя Владычицу за Язык Истины, я воззвала к нему:
«Вариен, где ты? С тобою все в порядке?»
Вариен
Я не был столь брезглив, как Ланен, и вдоволь поел мяса оленя, которого подстрелил Джеми. Мне доводилось иногда слышать предсмертный крик существ, которых я убивал на охоте, и даже видеть выражение их глаз.
Суровая истина заключается в том, что все мы живем благодаря смерти. Мы, кантри, возносим хвалу Ветрам за те чужие жизни, что поддерживают нашу, и просим прощения у существ, которых вынуждены убивать; но мы не смогли бы выжить, питаясь одними лишь плодами. Как-то один из кантри пытался так жить, когда я сам был еще совсем молод, — Крэйтишем его звали. Питался он только корнеплодами и дарами деревьев — и пусть лансиповые плоды способны поддерживать силы долгое время, но в конце концов он все же ослабел и занемог. И Шикрар, старый мой друг, с ревом вломился к нему в чертоги, держа в зубах огромную рыбину, которую сам же изловил. Смекалистый мой товарищ знал, что Крэйтиш питает слабость к рыбе. Тогда Шикрар еще не был Старейшим, но обучал Крэйтиша, как и всех прочих; и когда он велел ему поесть рыбы, Крэйтиш повиновался. Сначала он мог съесть лишь небольшой кусочек, но постепенно окреп — и стал таким, каким был. Как сказала однажды Идай, откуда нам знать, быть может, плоды тоже чувствуют боль и кричат на своем безмолвном языке, когда мы их поедаем?..
Я обнаружил, что мысли мои все больше и больше обращаются к старым друзьям, и на сердце у меня сделалось тяжко. Они так далеко от меня, мои родичи. Я почти позабыл, что обладаю возможностью мысленно общаться с ними. Тогда я извлек из своего мешка грубо сработанный золотой венец, в который Шикрар вставил самоцвет моей души. Я не сразу надел его, а просто держал в руках и разглядывал.
Как мне объяснить это вам? Самоцвет души — это не побрякушка, найденная в земле, это часть нас, часть нашего тела, так же как крыло и коготь, плоть и кровь. Мне все еще не хватало моих крыльев — хотя я все же находил большой восторг в том, что я человек, — но отсутствие самоцвета души печалило меня пуще всего. Это было все равно как если бы человек почти полностью лишился зрения и слуха. Кантри в отличие от людей способны переживать ощущения и восприимчивы к Истинной речи. Так уж мы устроены: не будь Языка Истины, разве смогли бы мы переговариваться друг с другом высоко в воздухе, когда ветер свистит в ушах, а расстояние до соседа никак не меньше двух простертых крыл? Ланен оказалась единственной из гедри, которой стал ведом Язык Истины.
Я надел венец. Голова сейчас же заболела, но мне было все равно — слишком страстно желал я услышать голоса соплеменников.
«Шикрар, друг мой сердечный, слышишь ли меня?»
"Акхоришаан! - сейчас же услышал я восторженный отзыв.— О, хвала Ветрам, я слышу тебя! И разумеется, мне следует звать тебя Вариеном. Голос твой — долгожданный, как лето после долгой зимы, друг мой. Как твои дела?"
Я обхватил себя руками, точно пытаясь обняться с его голосом. Это и впрямь был Шикрар, и разум его говорил с моим, как и встарь; мы были друзьями с незапамятных дней, и дружба наша оставалась крепкой и сильной, как само море.
«Как славно слышать твой голос, друг мой. Зима тянется долго, а жизнь среди гедри подчас нелегка».
"А жизнь и не бывает легкой, что для кантри, что для гедри, — ответил он. Когда радость оттого, что я вновь слышу голос друга, приутихла, я почуял в его речах отголоски тревоги. — Многое случилось за последнее время, Вариен. Есть ли у тебя сейчас время на разговор?"
"И сейчас, и позже, - ответил я.— Но скажи, Шикрар, как у тебя-то дела? Раз ты ответил так быстро, я полагаю, что вех-сон уже не властен над тобою?"
«Да, я исцелился, благодарю тебя. А как ты поживаешь со своей госпожой?»
«Лучше и быть не может, хотя в последнее время нас преследуют напасти. Я усваиваю нелегкую истину о своем новом народе, Шикрар».
«У истины всегда остры края, и это тебе издавна известно. Но, познавая ее, ты ведь не утратил доброго расположения духа?» «С этим все в порядке. Ланен не перестает восторгать мой взгляд и окрылять мне душу... Ах, Шикрар, извини! Мы совсем недавно сочетались браком, и я не могу держать про себя этот восторг, он переполняет меня».
Я почувствовал, что он рад, хотя в настроении его угадывалось и некоторая грусть.
«Акхоришаан, долгие годы ждал я услышать от тебя такие речи. Я рад за тебя, друг мой, хотя, по всей правде, сердце мое возрадовалось бы больше, если б твоя отважная возлюбленная сделалась одной из кантри, а не наоборот. Впрочем, на все воля Ветров, и мы должны верить, что в конце концов они приведут нас куда следует».
«Сердце твое всегда было сильным. Я тоже верю, что так и будет, хотя сейчас я молюсь Владычице гедриов в равной степени, как и Ветрам. А уж вместе Ветры и Владычица наверняка сумеют позаботиться о всех нас! Однако довольно об этом. Шикрар, поговори со мной. Как поживают кантриы? Как мой народ?»
«У нас все хорошо, Вариен. Но не народ твой должен беспокоить тебя, а земля, на которой мы обретаемся. Тераш Вор вновь изрыгает пламень, и подземные толчки разбудили меня, разогнав вех-сон». «Шикрар!..»
«Обо мне не тревожься: я вполне излечился. Но ныне боюсь за наш дом, Акхоришаан. Не один Тераш Вор пышет пламенем. И прочие тоже — даже Лашти и Кил-Лашти охвачены огнем».
"Во имя Ветров! - вырвалось у меня.— Шикрар, созывал ли ты Совет?"
«Он состоится менее чем через две луны — если только нам позволено будет ждать так долго. Боюсь, однако, что нет. В воздухе что-то витает, Акхор, — какой-то тонкий звук, едва уловимый слухом: то он становится громче, то вновь стихает, однако полностью не прекращается. Не знаю, что это такое, но звук этот вселяет беспокойство, если не сказать большего».
«Хотелось бы мне быть с тобою рядом, друг!» — воскликнул я горестно.
"Будь лучше там, где ты сейчас, друг мой, - ответил Шикрар бесстрастно.— Если нам суждено покинуть свое жилище, путь у нас только один. И нам понадобится помощь всех, кто сможет замолвить за нас слово".
В голову мне пришла запоздалая мысль:
«А говорил ли ты с Предками? Вызов их наверняка бы...»
«Кейдра помогает мне с приготовлениями. Тебе ведь известно, что такие мероприятия должно устраивать в новолуние, когда луна еще не народилась. Но оно не сегодня-завтра наступит, а мне еще требуется время, чтобы подготовиться. Придется ждать до следующего новолуния, да и надежда все равно невелика. Если бы наш остров буйствовал как и прежде, нам бы наверняка было известно об этом».
Голова у меня уже начинала раскалываться от боли.
«Друг, извини меня, но я вынужден проститься. Язык Истины, увы, теперь болезнен для меня. Знай же, что сердцем своим я с тобою, и молю: воззови ко мне, когда начнется Совет. Я буду слушать сколько смогу».
«Хорошо, так и сделаю. Здравствия тебе, Акхор, и передай мое искреннее почтение госпоже Ланен», — проговорил Шикрар на прощание и напоследок послал мне благословение, омывшее мой утомленный разум. Я ответил ему тем же и снял с головы венец. И почти сейчас же услышал, как меня зовет Ланен, спрашивая, где я нахожусь. Я повернулся и медленно побрел к лагерю, успокаивая ее, и принялся передавать ей новости, услышанные от Шикрара, с облегчением подумав, что мысленное общение с ней не требует от меня использовать мой венец с самоцветом.
Мы решили отправиться в Верфарен.
Суровая истина заключается в том, что все мы живем благодаря смерти. Мы, кантри, возносим хвалу Ветрам за те чужие жизни, что поддерживают нашу, и просим прощения у существ, которых вынуждены убивать; но мы не смогли бы выжить, питаясь одними лишь плодами. Как-то один из кантри пытался так жить, когда я сам был еще совсем молод, — Крэйтишем его звали. Питался он только корнеплодами и дарами деревьев — и пусть лансиповые плоды способны поддерживать силы долгое время, но в конце концов он все же ослабел и занемог. И Шикрар, старый мой друг, с ревом вломился к нему в чертоги, держа в зубах огромную рыбину, которую сам же изловил. Смекалистый мой товарищ знал, что Крэйтиш питает слабость к рыбе. Тогда Шикрар еще не был Старейшим, но обучал Крэйтиша, как и всех прочих; и когда он велел ему поесть рыбы, Крэйтиш повиновался. Сначала он мог съесть лишь небольшой кусочек, но постепенно окреп — и стал таким, каким был. Как сказала однажды Идай, откуда нам знать, быть может, плоды тоже чувствуют боль и кричат на своем безмолвном языке, когда мы их поедаем?..
Я обнаружил, что мысли мои все больше и больше обращаются к старым друзьям, и на сердце у меня сделалось тяжко. Они так далеко от меня, мои родичи. Я почти позабыл, что обладаю возможностью мысленно общаться с ними. Тогда я извлек из своего мешка грубо сработанный золотой венец, в который Шикрар вставил самоцвет моей души. Я не сразу надел его, а просто держал в руках и разглядывал.
Как мне объяснить это вам? Самоцвет души — это не побрякушка, найденная в земле, это часть нас, часть нашего тела, так же как крыло и коготь, плоть и кровь. Мне все еще не хватало моих крыльев — хотя я все же находил большой восторг в том, что я человек, — но отсутствие самоцвета души печалило меня пуще всего. Это было все равно как если бы человек почти полностью лишился зрения и слуха. Кантри в отличие от людей способны переживать ощущения и восприимчивы к Истинной речи. Так уж мы устроены: не будь Языка Истины, разве смогли бы мы переговариваться друг с другом высоко в воздухе, когда ветер свистит в ушах, а расстояние до соседа никак не меньше двух простертых крыл? Ланен оказалась единственной из гедри, которой стал ведом Язык Истины.
Я надел венец. Голова сейчас же заболела, но мне было все равно — слишком страстно желал я услышать голоса соплеменников.
«Шикрар, друг мой сердечный, слышишь ли меня?»
"Акхоришаан! - сейчас же услышал я восторженный отзыв.— О, хвала Ветрам, я слышу тебя! И разумеется, мне следует звать тебя Вариеном. Голос твой — долгожданный, как лето после долгой зимы, друг мой. Как твои дела?"
Я обхватил себя руками, точно пытаясь обняться с его голосом. Это и впрямь был Шикрар, и разум его говорил с моим, как и встарь; мы были друзьями с незапамятных дней, и дружба наша оставалась крепкой и сильной, как само море.
«Как славно слышать твой голос, друг мой. Зима тянется долго, а жизнь среди гедри подчас нелегка».
"А жизнь и не бывает легкой, что для кантри, что для гедри, — ответил он. Когда радость оттого, что я вновь слышу голос друга, приутихла, я почуял в его речах отголоски тревоги. — Многое случилось за последнее время, Вариен. Есть ли у тебя сейчас время на разговор?"
"И сейчас, и позже, - ответил я.— Но скажи, Шикрар, как у тебя-то дела? Раз ты ответил так быстро, я полагаю, что вех-сон уже не властен над тобою?"
«Да, я исцелился, благодарю тебя. А как ты поживаешь со своей госпожой?»
«Лучше и быть не может, хотя в последнее время нас преследуют напасти. Я усваиваю нелегкую истину о своем новом народе, Шикрар».
«У истины всегда остры края, и это тебе издавна известно. Но, познавая ее, ты ведь не утратил доброго расположения духа?» «С этим все в порядке. Ланен не перестает восторгать мой взгляд и окрылять мне душу... Ах, Шикрар, извини! Мы совсем недавно сочетались браком, и я не могу держать про себя этот восторг, он переполняет меня».
Я почувствовал, что он рад, хотя в настроении его угадывалось и некоторая грусть.
«Акхоришаан, долгие годы ждал я услышать от тебя такие речи. Я рад за тебя, друг мой, хотя, по всей правде, сердце мое возрадовалось бы больше, если б твоя отважная возлюбленная сделалась одной из кантри, а не наоборот. Впрочем, на все воля Ветров, и мы должны верить, что в конце концов они приведут нас куда следует».
«Сердце твое всегда было сильным. Я тоже верю, что так и будет, хотя сейчас я молюсь Владычице гедриов в равной степени, как и Ветрам. А уж вместе Ветры и Владычица наверняка сумеют позаботиться о всех нас! Однако довольно об этом. Шикрар, поговори со мной. Как поживают кантриы? Как мой народ?»
«У нас все хорошо, Вариен. Но не народ твой должен беспокоить тебя, а земля, на которой мы обретаемся. Тераш Вор вновь изрыгает пламень, и подземные толчки разбудили меня, разогнав вех-сон». «Шикрар!..»
«Обо мне не тревожься: я вполне излечился. Но ныне боюсь за наш дом, Акхоришаан. Не один Тераш Вор пышет пламенем. И прочие тоже — даже Лашти и Кил-Лашти охвачены огнем».
"Во имя Ветров! - вырвалось у меня.— Шикрар, созывал ли ты Совет?"
«Он состоится менее чем через две луны — если только нам позволено будет ждать так долго. Боюсь, однако, что нет. В воздухе что-то витает, Акхор, — какой-то тонкий звук, едва уловимый слухом: то он становится громче, то вновь стихает, однако полностью не прекращается. Не знаю, что это такое, но звук этот вселяет беспокойство, если не сказать большего».
«Хотелось бы мне быть с тобою рядом, друг!» — воскликнул я горестно.
"Будь лучше там, где ты сейчас, друг мой, - ответил Шикрар бесстрастно.— Если нам суждено покинуть свое жилище, путь у нас только один. И нам понадобится помощь всех, кто сможет замолвить за нас слово".
В голову мне пришла запоздалая мысль:
«А говорил ли ты с Предками? Вызов их наверняка бы...»
«Кейдра помогает мне с приготовлениями. Тебе ведь известно, что такие мероприятия должно устраивать в новолуние, когда луна еще не народилась. Но оно не сегодня-завтра наступит, а мне еще требуется время, чтобы подготовиться. Придется ждать до следующего новолуния, да и надежда все равно невелика. Если бы наш остров буйствовал как и прежде, нам бы наверняка было известно об этом».
Голова у меня уже начинала раскалываться от боли.
«Друг, извини меня, но я вынужден проститься. Язык Истины, увы, теперь болезнен для меня. Знай же, что сердцем своим я с тобою, и молю: воззови ко мне, когда начнется Совет. Я буду слушать сколько смогу».
«Хорошо, так и сделаю. Здравствия тебе, Акхор, и передай мое искреннее почтение госпоже Ланен», — проговорил Шикрар на прощание и напоследок послал мне благословение, омывшее мой утомленный разум. Я ответил ему тем же и снял с головы венец. И почти сейчас же услышал, как меня зовет Ланен, спрашивая, где я нахожусь. Я повернулся и медленно побрел к лагерю, успокаивая ее, и принялся передавать ей новости, услышанные от Шикрара, с облегчением подумав, что мысленное общение с ней не требует от меня использовать мой венец с самоцветом.
Мы решили отправиться в Верфарен.
Глава 7
САЛЕРА
Салеру встретил я в объятьях пламени.
Снедаемое горем, сирое, печальное дитя;
И вот меж нами воспылала дружба крепкая,
И, став мне дочерью, определила тем мою судьбу она.
Уилл
Всегда считал, что тут нужно нечто большее, — вот и рад бы целую песню сложить, да только уж я не бард. Словом, случилось все нежданно-негаданно, а потом уже поздно было что-то править, да и как тут исправишь? Видно, так оно и было суждено.
Повстречался я с ней девять лет назад. Возвращался как-то домой, насобирав голубых цветочков салерьяна. Салерьян растет только в холмах; как я ни пытался рассадить его в саду — брал отводки, семена, чего только не делал — все зря. Однако же против головных хворей лучше средства не сыщешь — чего уж тут ноги жалеть! Растение это крупное, ни дать ни взять кустарник, а цветочки махонькие и распускаются вовсю ранней весной. Было это недели через три после Весеннего равноденствия, в тот самый, значит, год. Я отправился собирать цветы спозаранку: боялся, как бы дождь не зарядил. И вот уже возвращался назад с полной сумкой, обгоняя большую черную тучу, как вдруг почуял запах дыма.
Вообще-то пора была холодная, так что костром вроде бы никого не удивишь, да только жил-то я дальше всех — посреди лесистого кряжа, что тянется севернее Верфарена, — а до хижины моей оставалось еще добрых две мили. Я знал, что здесь во всей округе дрова жечь вроде бы некому — ну, мне интересно стало, пошел в ту сторону, откуда несло дымом.
Идти было недалеко, но я успел-таки смекнуть, что огонь-то, должно быть, не простой. Запах не походил на дым от дров. Чуялось в нем что-то дикое, необузданное и вовсе уж мне не ведомое, но, помимо прочего, я, приблизившись, различил запах горелого мяса. Я замедлил шаг: от тропы больно уж далековато, а плутать в нехоженом лесу не хотелось. И все же, выглянув из-за ствола огромного дуба, я так и ахнул, едва увидев ее.
Она топталась посреди яростного пламени, выискивая что-то в самом пекле, точно собака, пытающаяся унюхать запах, и при этом издавала жалобные возгласы. Я наблюдал за ней, и тут вдруг она откинула голову и закричала.
Меня словно подбросило от ее крика. Это не было воплем животного, вроде воя собаки, брошенной хозяином, но и на предсмертную муку было не очень похоже. Не боль слышна была в этом крике. Про себя я ничуть не сомневался, что слышу отзвук горести: было похоже, что это создание тяжко страдало, точно потеряв что-то.
Я ни разу не видел драконов так близко — и думать не думал, что они такие непростые создания. И потом, я считал, что они должны быть покрупнее. Но этот дракончик был не больше крупной собаки.
«О Владычица, упокой бедную душу», — прошептал я, едва до меня дошло, что теперь я различаю темные очертания в огне, который угасал прямо на глазах. На твердой земле среди пепла вырисовывались останки более крупной твари. Мне доводилось слышать немало объяснений того обстоятельства, что люди никогда не находят драконьих трупов; теперь же я видел перед собой верную разгадку. Похоже, умирая, они сгорают от своего же огня — не остается ни хвостов, ни чешуи, ни кончиков крыльев, только пепел да несколько кучек обгорелых костей.
Маленький дракончик снова завопил: глаза у него были закрыты, зубы оскалены, а нос обращен к небесам — ни дать ни взять человечья душа, терзаемая болью. И я, дурак набитый (что тогда, что сейчас), не в силах был удержаться и рванулся утешить бедное дитя: у меня всегда вызывают жалость страдания живого существа, будь то человек или зверь. Пускай я не целитель, однако же и травнику не чуждо избавлять от боли, хоть сестра моя Лира и говорит, что, мол, сердце у меня золотое, а вот голова не очень. И все же поступок мой не был таким уж опрометчивым, как могло показаться: роста я немалого, да и силушкой не обделен, так что за себя не боялся.
Внезапно это создание почуяло мое присутствие и угрожающе зашипело, точно огромная змея. Скаля зубы, дракончик следил за мной из-под едва приподнятых век, отчего глаза его обратились в щелки, и низко пригнул голову к земле.
Должно быть, одной Владычице известно, почему я заговорил с ним.
— Ну, ну, не волнуйся, я не причиню тебе вреда, — проговорил я тихо и спокойно, точно с ребенком или раненым псом. «И давай-ка мы оба не будем друг друга обижать, ладно? — подумал я про себя. — Что ты тут делаешь, а, малыш? Ты ведь еще маленький, правда? Обычный детеныш: потерял мамку и не знаешь, куда податься, где схорониться? Не волнуйся, добряк Уиллем поможет тебе, ежели сумеет».
Похоже, голос мой успокоил малыша — по крайней мере, он расслабился и раскрыл глаза пошире, и тут меня ждало еще одно удивление. Глаза его были ярко-голубые, такой же точно голубизны, что и цветы салерьяна, которых я насобирал целую сумку.
— Салера, — произнес я. — Так я буду тебя называть, если у тебя нет иного имени. Салера. Не знаю, мальчик ты или девочка, но это не столь важно.
Медленно-медленно я приближался к нему, двигаясь осторожно, как и требуется, коли имеешь дело с неизвестными животными. Я остановился прежде, чем дракончик отпрянул, и, не переставая говорить с ним, опустился на колени и протянул руку.
— Ну вот, Салера, что же нам делать-то? Могу поспорить, мамка твоя какое-то время хворала, так ведь? У тебя все ребра видно наперечет, бедняжка. И теперь, стало быть, бросила тебя — не по своей воле, конечно, но тебе-то от этого не легче.
Детеныш осторожно приблизился — совсем чуть-чуть, вытянув шею и обнюхивая мою руку. «Похоже, однако, он заинтересовался теперь другим, — подумал я, — вот и славно». Я не знал, смогу ли вновь вынести его крик.
В следующий миг дракончик перевел внимание с руки на мою сумку и принялся вдыхать запах цветов салерьяна — и не успел я и глазом моргнуть, как, клянусь, эта тварь разодрала мне сумку и в один присест сожрала все то, на что я потратил целые часы. А потом дракончик уселся на землю и уставился на меня. Может, он узнал по запаху, что цветы эти обладают целебной силой, может, они его просто привлекли, а может, он был настолько изможден горем и болью, что ему было все равно, — в общем, съел он эти цветы, хранившие запах моих рук. После чего осмелел — или просто перестал опасаться чего-то более страшного, чем то, что уже случилось. Я по-прежнему стоял на коленях, и тут детеныш приблизился и обнюхал меня с ног до головы. Он него веяло теплом, я учуял терпкий душок вроде корицы, но с каким-то резким привкусом, который почему-то заставил меня подумать о грозном огне.
Потом он посмотрел мне в глаза и попытался что-то сказать.
Знаю, знаю, это похоже на бред, но я клянусь: это существо пыталось говорить. Он двигал ртом и издавал какие-то звуки, а глаза его сияли разумом. Только я не мог понять его.
Чувствуя себя полным дураком, я спросил:
— Что? Что ты говоришь?
Готов поклясться, он вновь повторил то же самое. Во всяком случае так мне показалось. Но и на этот раз я его не понял. При этом я совсем позабыл, что нужно было спешить, однако напоминание явилось само собой. Несколько крупных капель упали мне на руки и на лицо. Детеныш поднял голову вверх вслед за мной: небо заволакивали тучи, и чувствовалось, что вот-вот хлынет дождь. Я заозирался по сторонам, но малыш уже сорвался с места. Большая скала, возвышавшаяся на дальнем конце поляны, оказалась вовсе не сплошной, как мне вначале почудилось: в один миг дракон добрался туда и тут же исчез. Я решил было уже возвращаться домой, чтобы прийти сюда позже, когда кончится дождь, но тут услышал его зов. Это было наполовину мяуканье, наполовину блеянье, но все же ни то ни другое. Кого же он звал? Если не мать, то другое близкое существо.
Что ж, выбор был невелик: или присоединиться к этому созданию, укрывшемуся в скале, или оставаться снаружи и промокнуть до нитки. И я выбрал первое.
Слыхом не слыхивал, чтобы кто-нибудь входил в драконье логово с доброго позволения хозяина, — мне пришло в голову, что я первый за многие годы, если вообще не за всю историю. Конечно, люди встречают иногда этих мелких драконов, хотя их вроде бы не так уж много — к тому же большей частью они робки и пугливы, чураются нас. Но у меня не было времени на раздумья — ни об этом, но о том, что меня ждет впереди, — я просто хотел остаться сухим, поэтому и вбежал в пещеру.
Оказалось, что там вовсе не темно: откуда-то сверху, из проема в своде, проникал свет — вся задняя стена была освещена, хотя сейчас было довольно тускло, и внутрь попадало больше дождевых струй, чем света. Стоял нездоровый запах гниения — впрочем, не слишком сильный. Лишь в углу небольшая кучка чего-то наполовину переваренного — должно быть, после неудачной трапезы — да навалы погадок, не особо тщательно присыпанные землей подле стены. А в остальном здесь было сухо и голо, можно даже сказать — чисто. Ни тебе черепов, ни костей — впрочем, никакого золота тоже не было. Едва я нашел миг поразмыслить над этим, как меня чуть ли не разочарование охватило. Я-то слышал, будто драконы спят на грудах сокровищ и на человеческих костях.
В общем, я вошел, став спиною к стене возле входа, а детеныш подошел ко мне. Не знаю: то ли он дождь не любил, то ли впал в такое отчаяние, что готов был принять любое утешение, да только он подобрался ко мне чуть ли не вплотную и посмотрел мне в глаза. Я опять опустился на колени, чтобы быть к нему поближе, а он вытянул свою длинную шею, так что мы оказались нос к носу. Не в силах удержаться, я протянул руку и дал ему обнюхать ее. Втянув разок-другой исходивший от меня запах, он нырнул мне под ладонь.
Ну вот и славно. Я уселся, прислонившись спиною к стене, и ласково потрепал его, ощущая пальцами чешуйки его кожи. Они были на диво гладкими, ничего подобного я раньше не встречал, а цвет их напоминал яркую медь. Сейчас бы я сравнил их с нежнейшим шелком, но тогда я о шелке и представления не имел. Кожа его на ощупь была теплой. Дракончик подобрался поближе, сперва медленно, с опаской, будто все еще сомневался: не выкину ли я какую неожиданность, не причиню ли ему вред, — но вскоре сдался и живо вскарабкался ко мне на колени.
У меня прежде водилось много собак, и я знал, что они способны печалиться так же, как и люди, но тут дело было куда хуже. Этот дракончик казался гораздо разумнее, и несчастье его было лишь горше от понимания того, что он потерял. Я мог лишь обнять его и поговорить с ним, дать ему почувствовать доброжелательное прикосновение, чтобы он понял, что не одинок в этом мире. Такое под силу каждому, кто так или иначе уже сталкивался со смертью.
Наконец он заснул, прямо на моих коленях. У меня не хватило духу отстранить его, даже когда дождь прекратился. Это было восхитительно: я сидел, прислонившись спиною к стене, а этот маленький изнуренный дракончик свернулся, пригревшись у меня на коленях, точно огромный кот, плотно прижав к бокам свои еще не развившиеся крылья и подложив под голову кончик своего хвоста. У меня голова шла кругом: я пытался осознать всю странность происходящего, а в следующий миг уже понимал, что это существо потянулось бы за утешением и к корове, и наверняка с не меньшей охотой, просто подвернулся ему именно я.
Все время пока он спал, я усиленно размышлял: было ведь ясно как дважды два, что детенышу требуется еда, но я и представления не имел, чем питаются эти создания, помимо цветов салерьяна. Что найдется у меня дома, что я смогу для него раздобыть? И вообще, какого он возраста? Не умрет ли он из-за того, что я не сумею узнать, чем заменить ему материнское молоко?
Впрочем, последнее я тут же отбросил: во-первых, я не был уверен, кормят ли драконы молоком, и, во-вторых, я хорошенько рассмотрел его клыки, что торчали из-под нижней челюсти. Они были предназначены для того, чтобы разрывать мясо, это уж точно. Я прикидывал, удовольствуется ли он кроликом (больше у меня в кладовой ничего подходящего не было), или же мне придется оберегать от него своих кур.
Тут дракончик пробудился и потянулся, и сердце у меня так и залилось кровью. Мне уже было знакомо это: я сам вел себя так же, проснувшись однажды утром после того, как мы предали мою матушку земле, — когда ты впервые просыпаешься после такого потрясения, в первое мгновение все кажется не более чем дурным сном. Потягивание как потягивание, ничего особенного — но уже через пару ударов сердца он вдруг замер и сжался, точь-в-точь человек, словно подумавший: «Мир мой изменился. Я одинок и уже не смогу ни потягиваться, ни дышать, ни двигаться так же, как прежде, — никогда уже не смогу». Он испуганно встрепенулся и отпрянул от меня, загребая лапами, — стремительно и резко, при этом исцарапав меня своими когтями. А царапался он больно, скажу я вам. Я вскрикнул. Он сейчас же остановился, оглянувшись на меня. В гневе я обругал его. Не слишком-то осмотрительно, будь я проклят, но бояться существа, которое только что дремало у тебя в объятиях, — это уж слишком, пусть даже и когти у него преострые.
— Полюбуйся-ка на себя, Салера! Зачем тебе это понадобилось? Я тут сижу ради твоего же спокойствия, трачу на тебя все утро — и что взамен? Разодранные штаны да исцарапанные ноги — и только. Чему тебя мамка учила, а? Разве так обращаются с другом?
Детеныш, стало быть, окончательно проснулся и — будь я проклят! — сейчас же подошел к моей руке, даже попробовал зализать Царапины, что оставил у меня на коленях, словно прося прощения.
Хотите верьте, хотите нет, но когда я выбрался из пещеры, этот малыш увязался за мною следом. Дома у меня осталось над очагом варево, и мне нужно было успеть вернуться, пока огонь совсем не догорел, — и, клянусь небом, Салера сопровождала меня до самого дома! Я вновь разжег огонь, помешал варево, после чего сходил в свою маленькую кладовую и принес оттуда кролика, которого сам же прежде изловил. Я лишь вздохнул с сожалением, поняв, что мне придется довольствоваться за ужином лишь корнеплодами.
...Я вынес тушку Салере. Она остановилась напиться воды из ручья, что протекает краем вырубки к северу от моей хижины. Я расчистил себе в лесу лишь небольшой участок — для дома и огородика. Всегда был убежден, что деревья негоже лишать жизни понапрасну, они заслуживают ее не меньше, чем мы.
Она... Ну, то есть я лишь предположил, что это девочка, — но не мог же я постоянно относиться к ней как к бесполому существу, да и мне как-то даже казалось, что это, скорее всего, самка. В общем, так или иначе, она поспешила ко мне, едва зачуяв запах мяса. Я так и опешил: она уселась на задние ноги, осторожно взяла у меня кроличью тушку своими когтистыми лапами — хоть руками называй! — и принялась поедать угощение не хуже, чем иная барышня, разве что управилась в каких-то три счета, громко похрустывая косточками.
Бедняжка. Дичины-то в это время года немного. Она облизала когти, а потом начисто вылизала мне руку, не оставив даже кроличьего запаха, затем не торопясь прошла к ручью и принялась умываться.
Я и помыслить не мог, что мне с ней делать, но в конце концов она сама за меня все решила. Она оставалась со мной в течение года — все лето, и во время сбора урожая, и целую зиму, — пока вновь не пришла весна. За год она довольно сильно подросла — должно быть, почти достигла обычных для дракона размеров. К третьей луне нового года жить с ней под одной крышей стало непросто: все равно что держать в доме лошадь. Тогда-то я и возрадовался тому, что обладаю немалым ростом и силой: порой мне приходилось насильно вынуждать ее сдвинуться с места, когда она упрямилась. Впрочем, по большому счету она научилась вести себя так, чтобы не переворачивать в доме все вверх дном. Спала она напротив огня, а я отодвигал свое кресло подальше в сторону — словом, мы уживались вполне неплохо.
Повстречался я с ней девять лет назад. Возвращался как-то домой, насобирав голубых цветочков салерьяна. Салерьян растет только в холмах; как я ни пытался рассадить его в саду — брал отводки, семена, чего только не делал — все зря. Однако же против головных хворей лучше средства не сыщешь — чего уж тут ноги жалеть! Растение это крупное, ни дать ни взять кустарник, а цветочки махонькие и распускаются вовсю ранней весной. Было это недели через три после Весеннего равноденствия, в тот самый, значит, год. Я отправился собирать цветы спозаранку: боялся, как бы дождь не зарядил. И вот уже возвращался назад с полной сумкой, обгоняя большую черную тучу, как вдруг почуял запах дыма.
Вообще-то пора была холодная, так что костром вроде бы никого не удивишь, да только жил-то я дальше всех — посреди лесистого кряжа, что тянется севернее Верфарена, — а до хижины моей оставалось еще добрых две мили. Я знал, что здесь во всей округе дрова жечь вроде бы некому — ну, мне интересно стало, пошел в ту сторону, откуда несло дымом.
Идти было недалеко, но я успел-таки смекнуть, что огонь-то, должно быть, не простой. Запах не походил на дым от дров. Чуялось в нем что-то дикое, необузданное и вовсе уж мне не ведомое, но, помимо прочего, я, приблизившись, различил запах горелого мяса. Я замедлил шаг: от тропы больно уж далековато, а плутать в нехоженом лесу не хотелось. И все же, выглянув из-за ствола огромного дуба, я так и ахнул, едва увидев ее.
Она топталась посреди яростного пламени, выискивая что-то в самом пекле, точно собака, пытающаяся унюхать запах, и при этом издавала жалобные возгласы. Я наблюдал за ней, и тут вдруг она откинула голову и закричала.
Меня словно подбросило от ее крика. Это не было воплем животного, вроде воя собаки, брошенной хозяином, но и на предсмертную муку было не очень похоже. Не боль слышна была в этом крике. Про себя я ничуть не сомневался, что слышу отзвук горести: было похоже, что это создание тяжко страдало, точно потеряв что-то.
Я ни разу не видел драконов так близко — и думать не думал, что они такие непростые создания. И потом, я считал, что они должны быть покрупнее. Но этот дракончик был не больше крупной собаки.
«О Владычица, упокой бедную душу», — прошептал я, едва до меня дошло, что теперь я различаю темные очертания в огне, который угасал прямо на глазах. На твердой земле среди пепла вырисовывались останки более крупной твари. Мне доводилось слышать немало объяснений того обстоятельства, что люди никогда не находят драконьих трупов; теперь же я видел перед собой верную разгадку. Похоже, умирая, они сгорают от своего же огня — не остается ни хвостов, ни чешуи, ни кончиков крыльев, только пепел да несколько кучек обгорелых костей.
Маленький дракончик снова завопил: глаза у него были закрыты, зубы оскалены, а нос обращен к небесам — ни дать ни взять человечья душа, терзаемая болью. И я, дурак набитый (что тогда, что сейчас), не в силах был удержаться и рванулся утешить бедное дитя: у меня всегда вызывают жалость страдания живого существа, будь то человек или зверь. Пускай я не целитель, однако же и травнику не чуждо избавлять от боли, хоть сестра моя Лира и говорит, что, мол, сердце у меня золотое, а вот голова не очень. И все же поступок мой не был таким уж опрометчивым, как могло показаться: роста я немалого, да и силушкой не обделен, так что за себя не боялся.
Внезапно это создание почуяло мое присутствие и угрожающе зашипело, точно огромная змея. Скаля зубы, дракончик следил за мной из-под едва приподнятых век, отчего глаза его обратились в щелки, и низко пригнул голову к земле.
Должно быть, одной Владычице известно, почему я заговорил с ним.
— Ну, ну, не волнуйся, я не причиню тебе вреда, — проговорил я тихо и спокойно, точно с ребенком или раненым псом. «И давай-ка мы оба не будем друг друга обижать, ладно? — подумал я про себя. — Что ты тут делаешь, а, малыш? Ты ведь еще маленький, правда? Обычный детеныш: потерял мамку и не знаешь, куда податься, где схорониться? Не волнуйся, добряк Уиллем поможет тебе, ежели сумеет».
Похоже, голос мой успокоил малыша — по крайней мере, он расслабился и раскрыл глаза пошире, и тут меня ждало еще одно удивление. Глаза его были ярко-голубые, такой же точно голубизны, что и цветы салерьяна, которых я насобирал целую сумку.
— Салера, — произнес я. — Так я буду тебя называть, если у тебя нет иного имени. Салера. Не знаю, мальчик ты или девочка, но это не столь важно.
Медленно-медленно я приближался к нему, двигаясь осторожно, как и требуется, коли имеешь дело с неизвестными животными. Я остановился прежде, чем дракончик отпрянул, и, не переставая говорить с ним, опустился на колени и протянул руку.
— Ну вот, Салера, что же нам делать-то? Могу поспорить, мамка твоя какое-то время хворала, так ведь? У тебя все ребра видно наперечет, бедняжка. И теперь, стало быть, бросила тебя — не по своей воле, конечно, но тебе-то от этого не легче.
Детеныш осторожно приблизился — совсем чуть-чуть, вытянув шею и обнюхивая мою руку. «Похоже, однако, он заинтересовался теперь другим, — подумал я, — вот и славно». Я не знал, смогу ли вновь вынести его крик.
В следующий миг дракончик перевел внимание с руки на мою сумку и принялся вдыхать запах цветов салерьяна — и не успел я и глазом моргнуть, как, клянусь, эта тварь разодрала мне сумку и в один присест сожрала все то, на что я потратил целые часы. А потом дракончик уселся на землю и уставился на меня. Может, он узнал по запаху, что цветы эти обладают целебной силой, может, они его просто привлекли, а может, он был настолько изможден горем и болью, что ему было все равно, — в общем, съел он эти цветы, хранившие запах моих рук. После чего осмелел — или просто перестал опасаться чего-то более страшного, чем то, что уже случилось. Я по-прежнему стоял на коленях, и тут детеныш приблизился и обнюхал меня с ног до головы. Он него веяло теплом, я учуял терпкий душок вроде корицы, но с каким-то резким привкусом, который почему-то заставил меня подумать о грозном огне.
Потом он посмотрел мне в глаза и попытался что-то сказать.
Знаю, знаю, это похоже на бред, но я клянусь: это существо пыталось говорить. Он двигал ртом и издавал какие-то звуки, а глаза его сияли разумом. Только я не мог понять его.
Чувствуя себя полным дураком, я спросил:
— Что? Что ты говоришь?
Готов поклясться, он вновь повторил то же самое. Во всяком случае так мне показалось. Но и на этот раз я его не понял. При этом я совсем позабыл, что нужно было спешить, однако напоминание явилось само собой. Несколько крупных капель упали мне на руки и на лицо. Детеныш поднял голову вверх вслед за мной: небо заволакивали тучи, и чувствовалось, что вот-вот хлынет дождь. Я заозирался по сторонам, но малыш уже сорвался с места. Большая скала, возвышавшаяся на дальнем конце поляны, оказалась вовсе не сплошной, как мне вначале почудилось: в один миг дракон добрался туда и тут же исчез. Я решил было уже возвращаться домой, чтобы прийти сюда позже, когда кончится дождь, но тут услышал его зов. Это было наполовину мяуканье, наполовину блеянье, но все же ни то ни другое. Кого же он звал? Если не мать, то другое близкое существо.
Что ж, выбор был невелик: или присоединиться к этому созданию, укрывшемуся в скале, или оставаться снаружи и промокнуть до нитки. И я выбрал первое.
Слыхом не слыхивал, чтобы кто-нибудь входил в драконье логово с доброго позволения хозяина, — мне пришло в голову, что я первый за многие годы, если вообще не за всю историю. Конечно, люди встречают иногда этих мелких драконов, хотя их вроде бы не так уж много — к тому же большей частью они робки и пугливы, чураются нас. Но у меня не было времени на раздумья — ни об этом, но о том, что меня ждет впереди, — я просто хотел остаться сухим, поэтому и вбежал в пещеру.
Оказалось, что там вовсе не темно: откуда-то сверху, из проема в своде, проникал свет — вся задняя стена была освещена, хотя сейчас было довольно тускло, и внутрь попадало больше дождевых струй, чем света. Стоял нездоровый запах гниения — впрочем, не слишком сильный. Лишь в углу небольшая кучка чего-то наполовину переваренного — должно быть, после неудачной трапезы — да навалы погадок, не особо тщательно присыпанные землей подле стены. А в остальном здесь было сухо и голо, можно даже сказать — чисто. Ни тебе черепов, ни костей — впрочем, никакого золота тоже не было. Едва я нашел миг поразмыслить над этим, как меня чуть ли не разочарование охватило. Я-то слышал, будто драконы спят на грудах сокровищ и на человеческих костях.
В общем, я вошел, став спиною к стене возле входа, а детеныш подошел ко мне. Не знаю: то ли он дождь не любил, то ли впал в такое отчаяние, что готов был принять любое утешение, да только он подобрался ко мне чуть ли не вплотную и посмотрел мне в глаза. Я опять опустился на колени, чтобы быть к нему поближе, а он вытянул свою длинную шею, так что мы оказались нос к носу. Не в силах удержаться, я протянул руку и дал ему обнюхать ее. Втянув разок-другой исходивший от меня запах, он нырнул мне под ладонь.
Ну вот и славно. Я уселся, прислонившись спиною к стене, и ласково потрепал его, ощущая пальцами чешуйки его кожи. Они были на диво гладкими, ничего подобного я раньше не встречал, а цвет их напоминал яркую медь. Сейчас бы я сравнил их с нежнейшим шелком, но тогда я о шелке и представления не имел. Кожа его на ощупь была теплой. Дракончик подобрался поближе, сперва медленно, с опаской, будто все еще сомневался: не выкину ли я какую неожиданность, не причиню ли ему вред, — но вскоре сдался и живо вскарабкался ко мне на колени.
У меня прежде водилось много собак, и я знал, что они способны печалиться так же, как и люди, но тут дело было куда хуже. Этот дракончик казался гораздо разумнее, и несчастье его было лишь горше от понимания того, что он потерял. Я мог лишь обнять его и поговорить с ним, дать ему почувствовать доброжелательное прикосновение, чтобы он понял, что не одинок в этом мире. Такое под силу каждому, кто так или иначе уже сталкивался со смертью.
Наконец он заснул, прямо на моих коленях. У меня не хватило духу отстранить его, даже когда дождь прекратился. Это было восхитительно: я сидел, прислонившись спиною к стене, а этот маленький изнуренный дракончик свернулся, пригревшись у меня на коленях, точно огромный кот, плотно прижав к бокам свои еще не развившиеся крылья и подложив под голову кончик своего хвоста. У меня голова шла кругом: я пытался осознать всю странность происходящего, а в следующий миг уже понимал, что это существо потянулось бы за утешением и к корове, и наверняка с не меньшей охотой, просто подвернулся ему именно я.
Все время пока он спал, я усиленно размышлял: было ведь ясно как дважды два, что детенышу требуется еда, но я и представления не имел, чем питаются эти создания, помимо цветов салерьяна. Что найдется у меня дома, что я смогу для него раздобыть? И вообще, какого он возраста? Не умрет ли он из-за того, что я не сумею узнать, чем заменить ему материнское молоко?
Впрочем, последнее я тут же отбросил: во-первых, я не был уверен, кормят ли драконы молоком, и, во-вторых, я хорошенько рассмотрел его клыки, что торчали из-под нижней челюсти. Они были предназначены для того, чтобы разрывать мясо, это уж точно. Я прикидывал, удовольствуется ли он кроликом (больше у меня в кладовой ничего подходящего не было), или же мне придется оберегать от него своих кур.
Тут дракончик пробудился и потянулся, и сердце у меня так и залилось кровью. Мне уже было знакомо это: я сам вел себя так же, проснувшись однажды утром после того, как мы предали мою матушку земле, — когда ты впервые просыпаешься после такого потрясения, в первое мгновение все кажется не более чем дурным сном. Потягивание как потягивание, ничего особенного — но уже через пару ударов сердца он вдруг замер и сжался, точь-в-точь человек, словно подумавший: «Мир мой изменился. Я одинок и уже не смогу ни потягиваться, ни дышать, ни двигаться так же, как прежде, — никогда уже не смогу». Он испуганно встрепенулся и отпрянул от меня, загребая лапами, — стремительно и резко, при этом исцарапав меня своими когтями. А царапался он больно, скажу я вам. Я вскрикнул. Он сейчас же остановился, оглянувшись на меня. В гневе я обругал его. Не слишком-то осмотрительно, будь я проклят, но бояться существа, которое только что дремало у тебя в объятиях, — это уж слишком, пусть даже и когти у него преострые.
— Полюбуйся-ка на себя, Салера! Зачем тебе это понадобилось? Я тут сижу ради твоего же спокойствия, трачу на тебя все утро — и что взамен? Разодранные штаны да исцарапанные ноги — и только. Чему тебя мамка учила, а? Разве так обращаются с другом?
Детеныш, стало быть, окончательно проснулся и — будь я проклят! — сейчас же подошел к моей руке, даже попробовал зализать Царапины, что оставил у меня на коленях, словно прося прощения.
Хотите верьте, хотите нет, но когда я выбрался из пещеры, этот малыш увязался за мною следом. Дома у меня осталось над очагом варево, и мне нужно было успеть вернуться, пока огонь совсем не догорел, — и, клянусь небом, Салера сопровождала меня до самого дома! Я вновь разжег огонь, помешал варево, после чего сходил в свою маленькую кладовую и принес оттуда кролика, которого сам же прежде изловил. Я лишь вздохнул с сожалением, поняв, что мне придется довольствоваться за ужином лишь корнеплодами.
...Я вынес тушку Салере. Она остановилась напиться воды из ручья, что протекает краем вырубки к северу от моей хижины. Я расчистил себе в лесу лишь небольшой участок — для дома и огородика. Всегда был убежден, что деревья негоже лишать жизни понапрасну, они заслуживают ее не меньше, чем мы.
Она... Ну, то есть я лишь предположил, что это девочка, — но не мог же я постоянно относиться к ней как к бесполому существу, да и мне как-то даже казалось, что это, скорее всего, самка. В общем, так или иначе, она поспешила ко мне, едва зачуяв запах мяса. Я так и опешил: она уселась на задние ноги, осторожно взяла у меня кроличью тушку своими когтистыми лапами — хоть руками называй! — и принялась поедать угощение не хуже, чем иная барышня, разве что управилась в каких-то три счета, громко похрустывая косточками.
Бедняжка. Дичины-то в это время года немного. Она облизала когти, а потом начисто вылизала мне руку, не оставив даже кроличьего запаха, затем не торопясь прошла к ручью и принялась умываться.
Я и помыслить не мог, что мне с ней делать, но в конце концов она сама за меня все решила. Она оставалась со мной в течение года — все лето, и во время сбора урожая, и целую зиму, — пока вновь не пришла весна. За год она довольно сильно подросла — должно быть, почти достигла обычных для дракона размеров. К третьей луне нового года жить с ней под одной крышей стало непросто: все равно что держать в доме лошадь. Тогда-то я и возрадовался тому, что обладаю немалым ростом и силой: порой мне приходилось насильно вынуждать ее сдвинуться с места, когда она упрямилась. Впрочем, по большому счету она научилась вести себя так, чтобы не переворачивать в доме все вверх дном. Спала она напротив огня, а я отодвигал свое кресло подальше в сторону — словом, мы уживались вполне неплохо.