Кернер Элизабет. Малый драконий род

   «Акхор, — услышал я вдруг голос собственного сердца, — это твой самоцвет. Больше он не составляет часть тебя. И это означает лишь одно: ты мертв, Акхор. Ты мертв, и вся твоя прежняя жизнь также мертва».
   Мысль эта стучала у меня в висках, пульсировала в сердце, заглушая даже биение самой жизни. «Нет! Нет! Я жив! — вскричал я безмолвно, сжав самоцвет что было сил, чувствуя, как острые грани его врезаются мне в ладонь. — Я жив!»
   Да, я жив. А Акхор мертв.
   В этот миг я понял, что и то и это было правдой, и от такого осознания мне стало просто невыносимо. Я бы предпочел лучше, чтобы меня разрубил надвое вражеский меч, — это было бы куда менее больно.
   Неужели мне суждено утратить вообще все то, что я прежде имел? Стать полностью человеком, но не более? Обладать телом юноши, заключающим в себе тысячелетнюю жизнь, воспоминания прошлого и давным-давно приобретенные знания, до которых здесь совершенно никому нет дела. Я знал, в каких местах у побережья острова встречались самые большие косяки рыбы, но остров этот если еще не погиб, то вот-вот готов погибнуть. Мне было известно, как находить по утрам восходящие потоки теплого воздуха там, где они дольше всего держались зимними ночами, я знал тысячу приемов и уловок, необходимых в полете, которым научил меня Шикрар, и еще с сотню, которым научился сам. Мне была ведома радость воздушной пляски на ветру во время летнего солнцестояния, когда мы вместе с сородичами пели величественным хором, и голоса наши сотрясали небеса, — голос, которым я больше не обладал. Как восхитительно было летним днем взмывать во весь дух к небесам, до самого Вышнего Воздуха, чтобы, отыскав его широкие волны, скользить по их гребням; чудесно было стремительно нырять, падая камнем вниз, а в самый последний миг вновь взметаться в чистое небо, испытывая ни с чем не сравнимое ликование от легкого холодка внутри... Никогда больше не испытать мне этого, ибо я лишен своих крыльев.
   Никогда, никогда, Акхор. Вариен. Изменившийся.
   Я знал так много всего, и многие из моих знаний составляли суть моей былой жизни; но теперь все это утратило для меня всякий смысл, стало бесполезным, потерянным навсегда. Думы эти накатывали мне на грудь, словно волны, обрушивающиеся на скалистый берег. Я был повелителем кантриов, Царем своего народа, — пытливо и неутомимо занимался поисками, всегда желая родичам лишь блага. И вдруг, в одно мгновение, я все это отбросил, связав с себя с женщиной, пленившей мое сердце. Мне было невыносимо стыдно признавать, что я ужасно сожалею обо всем случившемся, но больше переносить этого я не мог. Я все так же ее любил, глубоко и по-настоящему, но все же сейчас, в тишине ночи, вынужден был признать, что любовь моя всегда будет напоминать мне о том, чего я лишился. Не она обратила меня в человека — это произошло по замыслу Ветров и Владычицы, и нам, возможно, никогда не постичь этого замысла, — но если бы я не встретил ее, то до сих пор оставался бы повелителем кантри.
   Юная луна посылала мне свои нежные лучи, омывая мои руки, и слабым мерцанием отразилась в глубине самоцвета, который в прошлом был гораздо ярче. Я принялся вертеть его и так и эдак, отчаянно пытаясь вновь поймать им лунный свет, чтобы хотя бы на мгновение пробудить в нем жизнь; но теперь он существовал отдельно от меня, мы были разделены навеки — о сердце мое!
   Облитый бледным светом луны, я опустился на колени, держа в сложенных ладонях самоцвет, и заплакал. В первый и последний раз, одиноко размышляя в лунном свете, я всем сердцем горько оплакивал кончину Кхордэшкистриакхора, в облике которого прожил более тысячи лет. Прошлое и будущее заволокла темная пелена, и я чувствовал себя страшно одиноким.
   Так часто бывает. Когда мы истерзаны страданиями, когда кажется, что непосильные тяготы вконец изнурили душу и уже охватывает предчувствие близкого конца, — это значит, что Ветры готовят нас к следующему шагу. Чтобы начать новую жизнь, нужно прежде пережить смерть. Иных путей душа не ведает. Без ночной тьмы не бывает рассвета, без зимы никогда не придет весна.
   Пусть это и так, но от этого зима не становится менее холодной, а предсмертные муки не делаются легче.
   Впрочем, быть может, я бы не предавался столь горькому отчаянию, если бы знал, что, пока я здесь заливаюсь слезами, по ту сторону окна меня уже ожидает будущее.

Берис

   Если сравнить по сложности две задачи, которые мне пришлось выполнить, то первая из них подобна тени, вторая же — кромешной тьме.
   ...Я облачился в пышные одежды, соответствовавшие моему сану, ибо на сей раз намерен был вызвать не рикти. Один из владык Семи Преисподних послужит моим целям. Будучи «повелителем Шестой Преисподней», я мог приказывать всем ракшасам, которые принадлежали первым пяти кругам, и вести переговоры с любым из величайших демонов, включая и самого Владыку Шестой Преисподней. Единственным человеком, когда-либо имевшим дело с повелителем Седьмой Преисподней, был лишь Владыка демонов, но это стоило ему имени, памяти и жизни — всего поочередно.
   Задача, которую я поставил перед собой во время второй церемонии вызова, заключалась в следующем: выяснить, как можно избавиться от Владыки демонов, если вдруг с ним возникнут хлопоты.
   За долгие годы своих исследований я много занимался этим вопросом, и теперь, чтобы узнать все интересующие меня сведения, мне следовало вызвать владыку Пятой Преисподней. Владыка этот — величайший из демонов, однако и над ним я имел определенную власть.
   Все-таки они вновь попытались ввергнуть меня в искушение, вот дурни! Пока шли приготовления к обряду, ракши то и дело нашептывали всяческие чародейские слова; но столь великий маг, как я, не нуждается в предварительно возведенной против них защите — могущество мое столь велико, что я способен подчинить себе выродившееся племя демонов. Защита — это для слабых, ха! Жалкие попытки! Вопли пауков! Я не настолько глуп, чтобы принимать все это всерьез. Едва вызов будет завершен, я узнаю, как подчинить Владыку демонов своей воле. Я буду способен изгнать его, если он меня притомит или не будет больше мне нужен.
   Наконец они заткнулись, вот и славно. Назойливые твари.
   Я был одет по сану, и пышные мои одеяния в поясе были перехвачены узлами, предусмотренными в целях ограждения, чтобы заставить вызванных мною демонов оставаться там, где им и положено. В воздухе курились благовония — легкие, едва уловимые: голова должна оставаться ясной, чтобы можно было сосредоточиться.
   Я проверил начертание кругов и знаков во всех семи местах. Никаких повреждений. Зажегши семь новых свечей, расставленных по кругу, я закатал рукава, Поднял приветственно руки и начал читать заклинание.
   — Я, Малиор, повелитель Шестой Преисподней, приношу в жертву воду и кровь... — сломав на кувшине печать, я вылил на пылающие уголья темную, ослизлую жидкость, — лансип и живую плоть, дабы вызвать сюда Владыку Пятой Преисподней...
   Я швырнул на угли две горсти лансиповых листьев, после чего быстро, не раздумывая, вынул нож, острый как бритва, смазанный особым составом, снимающим боль, и вырезал из своей руки кусок плоти. Бросив его на уголья, я сейчас же запечатал рану усилием разума, чтобы остановить кровь. Боль была чувствительной, но она помогала мне сосредоточиться. Благовония все же слегка туманили голову, несмотря на все мои ухищрения.
   «Не благовония, глупец, — ракшасы! Не останавливайся!»
   — Усмиряю тебя клинком и кровью, властью, данной мне, и жертвами, что принесены и приняты, — проговорил я. Передо мною, в багряном отсвете углей, начало появляться лицо. — О Владыка Пятой Преисподней, вызываю тебя... — и тут я начал произносить его имя. Оно само по себе являлось магическим словом, необходимым для того, чтобы демон предстал перед заклинателем. Припомнив длинные слоги, я не без труда выговорил их. Как обычно, конец имени был наиболее трудным. Я чувствовал, как ракшасы сжимают мне рот, давят на легкие, чтобы заставить меня поспешить или запнуться во время произношения, а то и вовсе замолчать, что было бы им совсем на руку, — но я ведь не зря был их повелителем. С подобным сталкиваешься постоянно, когда приходится иметь дело с демонами. Не будь я способен противостоять таким нападениям и отражать их, я давно уже был бы покойником. Закончив произносить имя, я сейчас же отступил, ибо на груде углей уже восседала вызванная мною тварь.
   Я уселся перед ним, потому что комната была настолько мала, что с появлением демона мне самому уже негде было стоять. Я был знаком с этим ракшасом и знал, что ростом он должен быть никак не меньше шести локтей. Однако, удобно расположившись на пылающих угольях в облике обычного человека, он был сейчас на удивление невелик в своих размерах.
   — Ну что еще, гедри? — вопросил он со скучающим видом. Я и не думал расслабляться.
   — Ты связан и скован печатью, ты будешь служить мне, покуда я не сочту угодным отпустить тебя.
   — Да, да, знаю, — ответил он бесстрастно. — Чего ты хочешь? Я еще никогда не видел, чтобы он так себя вел. Это сбивало с толку. Я чуть было не запнулся, произнося в уме заклинание, чтобы выкинуть из головы все лишнее.
   Даже при столь малейшем намеке на то, что я могу сбиться, демон завопил так, что у меня зазвенело в ушах, и бросился на меня, сейчас же оборачиваясь хищным чудовищем, рогатым и клыкастым, с глазами, полыхающими огнем, пытаясь дотянуться до меня своими когтями величиной с руку, — словом, страшилище из детского кошмара.
   Я ни на миг не переставал мысленно произносить заговор, ни на миг не ослабил магическую хватку, сковывавшую его и державшую в узде. Бросок его оборвался, едва он натолкнулся на преграду начертанного круга, словно на прочную кирпичную стену.
   — Жалкое зрелище, — проговорил я спокойным голосом: все было в моих руках. — Кончай свое представление. Мне требуется получить от тебя кое-какие сведения. Поведай мне то, о чем я желаю знать, и обретешь свободу.
   — Мы, знаешь ли, следили за тобой, — произнес демон сдержанно, не меняя облика, и вновь уселся на уголья. — И ты нас весьма забавляешь.
   — Ты связан обязательством, тварь.
   — Мне известно, чего ты хочешь. Узнать способ избавления от Владыки демонов.
   — Верно, — подтвердил я. Мне требовалось все меньше и меньше усилий, чтобы повторять в уме заговор: он вертелся там сам собою.
   — Что же ты можешь предложить мне взамен могущества, которое обретешь через это знание?
   — Тебе уже уплачено, тварь. Кровь и вода, плоть и лансип. Такова цена.
   — Да, но знание это не в пример глубже, чем обычное знакомство с обрядом вызова. Тебе наверняка это известно, — он осклабился, явив сразу несколько пастей в самых разных местах. — Ты пытаешься изменить равновесие в мире, ничтожный человечишка. За это мало одного ошметка плоти, каким бы вкусным он ни был. Мне нужно больше.
   — Чего тебе надо еще, урод? Поосторожнее, глупый болван. Если затребуешь больше, чем на самом деле стоит твое знание, будешь связан обязательством служить мне год и один день.
   — Ты и сейчас-то едва способен меня удержать, — прошипел демон с презрением в голосе. — Рано или поздно ты оступишься, забудешься или запнешься в своих словах — тут-то я и пообедаю всласть, а приправой будет мое торжество!
   — Прекрати отнимать у меня время, — проговорил я, посильнее стягивая кольцо заклятия. — Чего еще ты требуешь? Я узнаю, как избавиться от Владыки демонов, едва лишь вызову его. Не такое уж это великое знание.
   — Но для тебя это имеет большое значение. Я ухмыльнулся:
   — А для тебя это — жизнь и свобода, демон. Так кто же из нас нуждается больше?
   Он принял обличье огромной змеи и зашипел на меня, извиваясь кольцами в окружении пламени.
   — Тогда и цена должна быть под стать! Плод лансипа, слизняк! Плод лансипа, причем полностью, — или можешь хоть сейчас вызывать Лишенного Имени, чтобы погибнуть от его руки, нам все равно!
   Я не стал смеяться вслух, ибо это было бы смертельно опасно, но в мыслях своих, огражденный заклятием, не дававшим демону воли, я от души расхохотался над ним. Мои источники оказались верны: здесь для уплаты понадобится не кровь и не плоть, а нечто совершенно особое. Лансиповый плод. Ни один человек и не мечтал о подобном. Вплоть до минувшей осени в Колмаре не было ни одного лансипового плода — на протяжении трех сотен лет.
   — Так говори же, медленно и внятно, поведай мне то, о чем я желаю узнать, ибо вот он — плод лансипа, с неповрежденной кожурой, целый и ароматный.
   Демон так и затрясся всем телом от алчности. Я взял в руки плод, держа его так, чтобы выходец из Преисподней не смог до него дотянуться.
   — Узри, о мучимый голодом, — произнес я, поводя драгоценным лакомством в воздухе, чтобы тварь сумела учуять его благоухание. Я наклонился вперед, при этом все же оставаясь вне пределов досягаемости демона, и отчетливо прошептал:
   — Райское наслаждение.
   Он взрычал, и вокруг меня вновь раздался многоголосый шепоток — теперь, правда, повторялось одно-единственное слово, бесконечное множество раз:
   «Дай, дай, дай, дай, дай, дай, дай!»
   — Сперва сведения, — прокричал я, ибо голоса становились все громче. — Расскажи мне все сейчас же, иначе я съем его у тебя на глазах.
   — Не-ет! — провизжала тварь, исходя слюной и ни на миг не сводя глаз со спелого, золотистого плода. — Я буду говорить, я все тебе расскажу, но потом, если ты его все же съешь, я освобожусь — и тогда распорю тебе брюхо и сам достану его оттуда!
   — Поведай о том, что я желаю знать, и получишь его, — сказал я.
   Тогда он уселся, как прежде, вновь обретя почти человеческий вид, по виду страшно довольный собой.
   — Есть лишь один способ избавиться от столь могущественного повелителя демонов, — возгласил он, — ибо прежде, чем погибнуть, он позаботился о том, что если он хотя бы раз воскреснет, то с тех пор будет жить вечно. Впрочем, чтобы великое заклятие Изъятого Сердца могло действовать, всегда должен оставаться некий способ уничтожить чародея, сотворившего его. Это непременное условие. А Владыка демонов провозгласил, что его сможет уничтожить лишь существо, которое, если нанести ему рану, истекает одновременно кровью кантри и гедри.
   — Такого существа нет! — воскликнул я. — Это невозможно! Ты лжешь, демон! Тебе известны ограничения, обязательные для сотворения такого заклятия: уничтожение должно быть возможным и вполне осуществимым, пусть и нелегким.
   Демон передернул плечами.
   — Заклятие Изъятого Сердца действует, стало быть, это возможно. В любом случае, это уже не моя забота. Я поведал тебе то, о чем ты так жаждал узнать. Истина в том, что никаким иным способом его не уничтожить, — самодовольно подытожил демон. — А теперь, жертва, давай-давай сюда плод лансипа!
   Я с отвращением швырнул ему плод.
   — Забирай и убирайся прочь, жалкий раб, будь ты проклят за все то добро, что ты мне сделал! — произнес я. Однако услышанная новость настолько меня озадачила, что я замешкался на какую-то долю мгновения и не изгнал его сразу же.
   Он немедленно воспользовался этим и рванулся ко мне, надеясь застать меня врасплох и успеть за это время освободиться. За считанные мгновения он прорвался через добрую половину охранных чар, которые я на него наложил, но я уже лихорадочно выговаривал изгоняющее заклинание, завершив его прежде, чем он успел прорваться сквозь сковывавшие его путы. Скрепив новой печатью его волю, я сейчас же изгнал его, хотя он уже тянул ко мне свои лапы.
   Объятый дрожью, я остался один в багровом мерцании жаровни, понимая теперь, что если бы призвал Владыку демонов, то уже не смог бы от него отделаться.
   Но эта задача все еще была впереди. В конце концов я все же должен был вызвать Владыку демонов, чтобы облечь его могущественную душу в плоть и заставить его служить себе. Как только Ланен будет у меня в руках, я произнесу заключительную часть заклятия, после чего оно начнет действовать. Непременно начнет, в этом я не сомневаюсь. Но что же будет, когда кантри отправятся на тот свет? Владыка демонов так и останется у меня под боком и постоянно будет пытаться вырваться на свободу. Может быть, мне...
   Я громко рассмеялся. Ну что за мысли, что за глупости лезут мне в голову, нашел о чем заботиться! Разумеется, я смогу держать Владыку демонов в повиновении! Что из того, что я не сумею его изгнать? Сдерживающие чары можно с легкостью обновить и усилить, когда требуется. Во всяком случае, это даст достаточно времени, чтобы успеть отыскать его сердце и выяснить, не могу ли я с помощью своего искусства создать такое существо, которое сумело бы противостоять ему; или же сердце, коим он некогда владел, можно будет уничтожить более простыми средствами. Это будет настоящим вызовом, бесспорно.
   А что, если у меня ничего не выйдет? Если драконы выиграют, если я вызову Владыку демонов и не сумею потом изгнать его, если не найду Ланен, если хотя бы одно из тысячи звеньев цепи порвется — что тогда? Впрочем, я и так живу на свете вот уже почти восемьдесят лет, а чудодейственное снадобье из лансипа вернуло мне пятьдесят из них, ибо, судя по отражению в зеркале и по внутреннему самочувствию, я сейчас никак не старше тридцати.
   Если же я окажусь удачливым, то буду править Колмаром, пока жизнь не наскучит мне, и тогда просто прекращу принимать лансип. Если проиграю, погибну. Для меня это все равно. Думаете, меня хоть сколько-нибудь заботит, что станется с миром, когда меня не будет? Ничуть, будь я проклят. Все это — большая игра. И зло — это то же самое, что и добро, знаете ли. Всего лишь другая чаша одних весов. Тьма и свет, добро и зло, жизнь и смерть — нет никакой разницы. Только слабодушные глупцы страшатся того или иного. Я же ничего не боюсь. Ни смерти, ни демонов, ни успеха, ни поражения. Я неуязвим, ибо не испытываю страха, а страх — это единственная причина, которая движет поступками живых существ. Страх одиночества, страх смерти, страх боли. Ничего этого на самом деле не существует. Есть лишь игра, лишь движение фигур на огромной живой доске. И только тот, кто не знает страха, сумеет победить.
   Вот почему я потратил целые годы на то, что строил замыслы, исследовал и выжидал, точно огромный паук, тихо притаившийся в самом сердце своей паутины, выжидая, пока добыча не подберется поближе. Когда живое существо беспомощно молит о пощаде — вот она, истинная власть в мире! Жизнь и смерть, быть или не быть — я сознаю, что мне в сущности в равной степени наплевать и на то и на другое, — в этом-то и заключается вся соль!
   Я, знаете ли, не сумасшедший. Я никого не убиваю безрассудно. Есть удовольствие гораздо более утонченное — в продолжительной боли. Держать врагов на самом краю, тешить их слабою надеждой, понуждающей из последних сил хвататься за жизнь, покуда меня это забавит, а потом внезапно выбить из-под ног шаткую опору и оставить их умирать в отчаянии. Да, вот ради этого только и стоит все затевать, это будоражит до мозга костей. Это восторг за пределами понимания простых смертных — наблюдать, как чья-то душа рушится и распадается на части. Вот что доставляет мне верх наслаждения. Ради этого я готов сжечь и сам мир, если бы знать, что он при этом будет чувствовать муки и истошно визжать, едва я начну подпаливать ему бока.
   Я был рожден не там, где надо, место мое среди иного народа. Мне приходилось читать то немногое, что сохранилось от записей Владыки демонов, и он в них говорил то же самое.
   Из меня вышел бы демон куда лучше, чем любой из ракшасов, которых я когда-либо встречал.

Глава 14
ИСТОРИИ ИЗЛАГАЮТСЯ

Ланен

   Проснувшись, я обнаружила, что лежу одна. Боли не было и в помине. Я уселась на постели, зябко поежившись, и тут поняла, что ставни отворены. Луна почти зашла, но по-прежнему было достаточно света, чтобы различить возле низкого оконца бесформенную фигуру, покрытую серебристым водопадом, отражавшим последнее мерцание лунного света.
   Тихо встав, я подошла к нему. Он спал, опершись левой рукой о подоконник и положив голову на плечо; в другой руке он сжимал свой венец с самоцветом. Как все спящие, он казался беспомощным; но когда я стала перед ним на колени, чтобы заглянуть ему в лицо, то затаила дыхание. Он был... о милостивая Владычица, он выглядел таким печальным!
   Выражение его лица точно пронзило мне сердце. Я не знала наверняка причины его печали, однако венец в его руке говорил о кантри. Общался ли он со своими далекими родичами? И была ли горесть его вызвана сожалением о прошлом, которого уже не вернуть? Мне доводилось видеть, как Вариен прилагал все силы, чтобы примириться со своими человеческими слабостями. В тайных глубинах своего сердца я понимала: неизвестно еще, как бы я повела себя на его месте, если бы мне вдруг пришлось навсегда распрощаться со своим привычным обликом, пусть даже ради дорогого мне существа.
   Правда, выбора у нас обоих все равно не было: в том, что случилось с нами, мы были не властны. Мы знали, что за этим превращением каким-то образом стоят наши собственные боги, но от этого нам нисколько не становилось легче. Какой бы сильной ни была его любовь ко мне (в чем я ничуть не сомневалась), я все же знала, что он горько скорбит по тому, что утратил. Да и как не скорбеть? Когда он впервые по-настоящему осознал в тот день на Межном всхолмье, что ему уже никогда не суждено летать, печать горя у него на лице была такой, что сердце мое отчаянно заныло, а в глубине души я почувствовала, что во всем этом есть и моя вина. Джеми был прав. Я отправилась в плавание через море, чтобы изменить мир, и изменила его. Если бы плата за это была востребована лишь с меня, я бы вполне могла с этим примириться, но из-за меня погиб владыка кантри.
   Сейчас мы с Вариеном находились на распутье. Теперь, когда мне уже не угрожала неминуемая гибель, нам нужно было многое друг другу сказать. Мы и до этого в страхе и гневе много чего наговорили один другому, но все же следовало признать, что за подобными речами скрывается истина. Когда Акор преобразился, мы довольно быстро приняли волю богов и примирились с судьбой; но теперь казалось, будто сон этот кончился и на нас хлынул ясный утренний свет, резкий и безжалостный. Теперь нам нужно было принять всю действительность произошедшего — это было нелегко и стоило нам обоим немалого.
   Я вовсе не собиралась взывать к нему на Истинной речи, однако мне нужно было достичь его сознания, а этот способ казался мне вполне естественным. Я не знала, услышит ли он меня и хочу ли я сама этого, и не стала прибегать к помощи слов. У меня их и не было. Что я могла сказать? Единственное, за что можно было еще ухватиться на уходящей из-под ног земле, что по-прежнему переполняло мне разум и отдавалось в сердце, — это песня, которую мы с ним сложили вместе. Когда он еще пребывал в облике кантри, мы с ним мысленно предавались полету влюбленных, и во время этого полета у нас родилась песня, в которой души наши слились воедино, она была живым воплощением нашей любви. Уж это-то, по крайней мере, было правдой. Наши души, в сколь бы разных телах они ни заключались, были родственны, близки. Лишившись слов от любви к Вариену, осознавая горестное отчаяние, что переполняло его, я все же слышала, как у меня в голове неумолчно звучит наша с ним песня. Я опустилась подле него на колени. Не прикасаясь к Вариену, я отворила свой разум и принялась нашептывать ему этот сокровенный напев, нежно и самозабвенно; вскоре песня набрала силу, питаемая моей любовью и пониманием, и я продолжала делиться с ним своими внутренними чувствами благодаря заветной мысленной связи, что объединяла нас.
   Вдруг я начала понимать, что в песне что-то изменилось — и продолжает меняться. Она сделалась сложнее, проникновеннее, и теперь в ней чувствовались горести и боль — там, где прежде были лишь радость и восхищение. Мне казалось, словно... нет, не знаю, как описать. Закрыв глаза, я прислушивалась к собственному пению, и голос, звучавший в моем разуме, увлекал меня туда, где я вовсе не ожидала очутиться. Мелодия была все той же, но теперь она казалась еще более яркой, живой. Она была глубже, разнообразнее и теперь куда больше походила на настоящую, истинную. Я привнесла в нее все, что с нами произошло с тех пор, затрагивая и скорбь Вариена, и свою собственную печаль, вплетала в песню все новые мотивы и настроения...
   Я посмотрела на него с улыбкой, зная, что он пробудился. Сама я ни за что не сумела бы настолько преобразовать песню, но кантри — величайшие творцы музыки на свете. Глаза его заблестели во тьме, освещенные лишь звездным светом, лившимся из окна. Я решила, что блеск этот, должно быть, вызван слезами. Мы оба встали с колен, продолжая негромко напевать вдвоем на Языке Истины, и он протянул мне руки, ладонями вверх. Я легонько положила на них свои ладони, всем телом ощущая трепет, когда наши мысленные голоса сначала смешались, потом разошлись и вновь тесно переплелись, прежде чем одновременно кануть в тишину.
   Вместе.
   ...Когда замолкли последние отзвуки песни, я стояла, не шевелясь, закрыв глаза. Я понимала теперь, что скорбь, охватившая Вариена, была безмерно глубока: ее не залижешь, как царапину, полученную в пылу любовной схватки, не сгладишь нежными заверениями в преданности. Я не смогла бы пошевелиться, даже если бы захотела. Мне нужно было знать, что в нем сильнее — любовь или боль, и не обернулась ли его горечь сожалением — глубоким, точно море, и древним, как само время...