Страница:
– Ты собираешься мне что-то сказать?
Кэлли сидел на стуле, отставив его от обеденного стола. Элен прошла через комнату к дивану, создав между ними дистанцию и как бы делая этим своего рода намек.
– В первое время после того, как мы поженились, – сказала она, – я ненавидела, когда ты уезжал.
Рука Кэлли вылетела вперед, как будто он отражал внезапный удар. Виски разлилось по полированной поверхности стола. Он уставился на Элен и не сводил с нее глаз, пока она шла к кухне за бумажным полотенцем и потом, когда она вернулась в комнату и, протерев стол, налила ему новую порцию.
– Извини, пожалуйста... – сказал он. – Я очень неуклюж.
– Ничего страшного, – покачала она головой. – Ты, видно, еще просто толком не проснулся. – Она снова отступила к дивану. – А потом я не слишком возражала. Потом я даже стала ждать этого. – Она с минуту молча разглядывала его. – Ты помнишь Бретта, ту ночь, когда его снова схватили?
– Я помню, как это случилось, – сказал Кэлли, – если ты это имеешь в виду.
– Да, ну я не присутствовала при этом. Я говорю о том, что было потом. Ты вернулся домой с Майком Доусоном. Вы оба были на взводе, но скорее от хорошего настроения, чем от выпивки, так что, наверное, лучше сказать – упоены. Ты мне все подробно рассказал.
У вас еще оставались с собой ваши пистолеты, и вы положили их на стол, как будто хотели некоторым образом подчеркнуть, что вы настоящие мужчины. Китобой ставит в уголок свой гарпун, охотник сбрасывает на пол все свои капканы и силки. Вы с равным успехом могли выложить на стол свои члены. – Она помолчала, как бы приглашая его вступить в разговор, но Кэлли было нечего сказать. Элен продолжала: – Это был торг, не так ли? Ты поднажал на какого-то мерзавца, и он предложил тебе Бретта в обмен на очень мягкий приговор. Бретт был в побеге сколько?.. Год, да? Насколько я помню, это был досадный пробел во всех официальных отчетах. Некое затруднение. Я думаю, что говорил главным образом ты. Майк не сводил с тебя глаз, словно маленький ребенок, только что переживший какое-то приключение вместе с кем-то постарше. Я помню, что ты все время облизывал губы, потом вытирал свой рот, как будто ты пересох от волнения. Это заставило меня вспомнить о том, как тебя разбирает жажда после секса.
Она выпила все свое виски и подошла к столу налить еще. Потом она снова пересекла комнату, возвращаясь к дивану. Перешла некий символический мост. Бутылку она оставила на столе – то ли по рассеянности, то ли чтобы иметь повод перейти этот мост еще раз.
– Если я поняла это верно, вы не нашли его по адресу, который вам дали, но опоздали всего чуть-чуть. Он украл какой-то автомобиль – так? – прямо у светофора. Выбросил водителя прочь и помчался по автостраде М 40, а ты и еще несколько других погнались за ним. А потом у него кончился бензин. Кажется, так, да? Кончился бензин.
Губы Кэлли скривились в усмешке. Он не сумел этому помешать. Когда бы он ни вспоминал об этом происшествии, оно заставляло его смеяться. Это была погоня миль на двадцать, огни светофоров, вой сирен и мчащийся автомобиль разрывали уличное движение, как застежка на молнии, когда ее раскрывают. Все это производило страшный шум, люди пронзительно кричали, в ушах ревели сообщения по рации... И когда преследуемая машина просто замедлила ход, это оказалось настолько неожиданным, что они едва не проскочили мимо нее.
Бретт свернул на обочину и выскочил из машины, надеясь бежать; но бежать оказалось некуда. Вместе еще с пятью полицейскими Кэлли взял его в кольцо. Все они уже держали наготове пистолеты. Руки Бретта сначала болтались у него по бокам, а потом он их согнул в локтях и сжал в кулаки, намереваясь вступить в драку. Полицейские расхохотались. Они не спеша замкнули круг, продолжая хохотать. Мигалка на полицейской машине вращалась, делая их лица бело-голубыми, и они надвигались на него, как аркан, и смеялись, смеялись... Именно это и запомнилось Элен больше всего.
– Вы все еще продолжали смеяться, когда пришли домой, – сказала она. – Я помню, как мне хотелось, чтобы вы ушли из дому. И ты, и Майк. Вы оба тогда много выпили, хотя казалось невозможным, чтобы ты напился. Ну а попозже ты меня разбудил и трахал так, словно задался целью разломать кровать. И мне ничего из этого не понравилось. И до сих пор не нравится.
Улыбка оставила лицо Кэлли задолго до того, как Элен кончила говорить. Немного погодя он сказал:
– Это было давным-давно. Разве не так?
– Да, так. – Она опять пересекла символический мост, чтобы снова налить себе виски. – Но потом мы еще и были с тобой порознь довольно долгое время.
– И...
– Ты ведь не первый раз слышишь от меня, Робин, что ты опасен. Полагаю, для самого себя, и для меня тоже. Я знаю, чего ты хочешь, и знаю, почему ты этого хочешь. Во всяком случае, я знаю хорошую причину. Потому что ты меня любишь. В этом я не сомневаюсь. Если есть и какая-то плохая причина, думаю, что рано или поздно я отыщу ее. Но я не уверена, что хочу пойти на риск. Ты говоришь о переменах. Но когда я думаю о прошлом и когда я смотрю на тебя, то я словно смотрю на пачку старых фотографий, и что же я там вижу? – темноту. Ты понимаешь? – В ее голосе были слезы. – Я вижу то, что заставляет меня думать об этой темноте. Туннели. Узкие улицы. Темные углы. Ты есть на этих фотографиях, но твое лицо сразу и не разглядишь. И что ты делаешь, толком не разглядишь. И я понимаю, что на самом деле я и не хочу видеть твоего лица, потому что боюсь того, что может рассказать мне его выражение. И я не хочу видеть, что ты делаешь, потому что сама мысль о том, чем это может оказаться, пугает меня чуть не до смерти. А ты, я думаю, должен любить все это, ты должен любить эту темноту, эти темные места, потому что в ином случае какого черта ты там делаешь?
Ее голос слегка дрожал. Кэлли перенес бутылку через мост и налил ей выпить.
– Когда ты был в Америке, – сказала она, – я попыталась испытать себя твоим отсутствием, отсутствием Робина. Потому что ты снова соединил нас, правда не живя при этом со мной вместе, не женясь на мне, нет, совсем нет, и все же более или менее соединил нас. Я пробовала посмотреть, как это отсутствие ощущается. Как я его ощущаю. Вот почему и не стала говорить с тобой. Я хотела побыть без тебя как можно полнее.
– И что ты ощутила? – Он вернулся назад через мост.
– Освобождение. – Она сделала глоток виски и посмотрела прямо на него. – Это было освобождение. Я снова стала жить одна. Знаешь... Я ходила в кино, я ходила в театр, и после не надо было обсуждать спектакль, я ела, когда мне хотелось есть и если мне хотелось, читала книги, играла на пианино... Потрясающе!
– Я что-то не помню о каких-то обсуждениях спектаклей после театра, – сказал Кэлли.
– Нет? А кто говорит, что это было с тобой? Я просто рассказываю, как мне жилось самой по себе.
– Так мы об этом сейчас говорим? О том, чтобы быть самим по себе?
– Ты прав, – покачала она головой. – Я говорила о нас. О том, чтобы не быть с тобой. – Она смотрела в сторону. – Ты касаешься таких вещей... В тебе есть что-то такое... – Она снова попыталась связать слова: – Я вижу в тебе такие вещи, о которых мне не хотелось бы знать.
– Подумай, почему, – сказал он.
– Конечно. Конечно, я думала об этом. Но от этого легче не становится.
– Значит, это было освобождением. То, что меня не было здесь.
– Если не считать того, что я все еще влюблена в тебя, это в целом было замечательно.
– И это ты тоже выяснила.
– Да, это я тоже выяснила.
– Ну а что же из этого для нас следует? – спросил Кэлли.
Элен прошла от дивана туда, где на другой стороне моста сидел он. Она присела перед ним и взяла его руки.
– Ты прав, говоря о перемене. Потому что я не вижу для нас никакой надежды, пока в самом деле не произойдет перемена. Но для этого потребуется больше, чем твои обещания. Для этого потребуется нечто зримое, нечто осязаемое. – Она встала. – Хорошо?
Кэлли кивнул. Он понимал, что теперь он просто обязан спросить, что же такое для этого потребуется, но ему казалось, что он уже догадывался об ответе, и пока еще не спешил его услышать. Элен открыла холодильник и заглянула внутрь – их старая шутка.
– Конечно, есть несколько маленьких, но значительных неудобств в одинокой жизни, – сказала она.
– Никакой еды?
– Да, верно.
– А еще что?
– Никакого секса.
Свет из окна был единственным светом, который был им нужен. Почти полная темнота. Мрак. Когда она открывала рот, на ее губах поблескивала слюна. Округлость его плеча была то белой, как мел, то ярко-голубой, от неонового света, пульсирующего на огромном экране на противоположной стороне улицы. Он спросил ее о чем-то, и она прошептала:
– Да, сделай так.
И немного погодя он услышал ее голос. Он как будто шел откуда-то издалека, но становился все громче. Негромкие вскрики набирали силу по мере того, как чувство овладевало ею. Ее бедра приподнялись и замерли, напряженные, словно она к чему-то прислушивалась, пока она не закричала в полный голос и, кажется, куда-то упала от него. Его руки обхватили ее у плеча и бедра, он как бы поймал ее в полуполете, и ее ноги обвились вокруг его талии, увлекая его за собой вниз.
– Уходи из всего этого завтра же. – Она приподнялась на локте. Было уже слишком темно, чтобы видеть его лицо, но тем не менее она смотрела на него. – Сегодня вечером, если есть хоть какая-то возможность сделать это. Уйди. Брось все. Перестань быть легавым. Просто... Что бы там ни было у тебя срочного, что бы ни лежало у тебя на рабочем столе – забудь об этом. Не ходи туда. Оставайся здесь. Выйди из этого прямо сейчас.
– Такой вот способ?
– Да, такой способ.
Воровато прокралось холодное молчание. Она села прямо и оперлась спиной о спинку в изголовье кровати, обхватив руками поджатые к подбородку колени и уткнувшись в них лбом. Он не видел ее в темноте.
– Иди домой, Робин, – сказала она.
Невозможно. На этот раз невозможно. Только не в этот раз. Не в этот. Ему необходимо было кое-что узнать. Ему необходимо было кое-где побывать. Оказаться поставленным перед выбором достаточно неприятно. А то, что он, по-видимому, сделал его, наполнило Кэлли яростью. Грузовое судно шло вверх по реке, его фонарь на корме бросал в воду узкие ленты света. Кэлли выпил половину того, что налил себе, одним глотком. Он думал о том, что сказала Элен. Об этих темных местах. Он знал, что она близка к истине, и в то же время понимал, что поскольку это был он, он сам, он никогда не счел бы это таким странным, или неправильным, или опасным. Вроде того, как сам ты можешь стоять на краю обрыва, но как это делают другие, для тебя смотреть невыносимо. Или как в ситуации с адюльтером: кто-то другой был бы уязвим тем, чему ты не придал особого значения.
Но было и еще кое-что. Конечно, он хотел воспользоваться информацией, вырванной им у Кемпа, хотел схватить того – кем бы он ни был! – кто решил, что всех, кого убили, можно было принести в жертву. И еще он хотел найти этого снайпера. Разумеется, в этом и заключалась его работа. Но было нечто и другое. Он хотел разузнать, как подобное стало возможным. Хотел узнать, каково оно на ощупь. Каково на вкус и запах. Хотел знать обо всем этом, потому что верил, что нашел, скорее всего, правильную версию, и ему необходимо ее проверить. Посмотреть, насколько чудовищно все то, о чем он догадывается.
Некоторые люди, знавшие Кэлли, думали, что все дело в его отношении к общепризнанным правилам. Да, это верно, у него была некоторая проблема с этими самыми правилами. Кто-то сочинял их, вводил в действие, объявлял хорошими, справедливыми, полезными и тому подобное. И полагал, что может наказать Кэлли за то, что он не подчиняется этим правилам, что было загадкой для Кэлли. Чьи это правила? Кто это все говорит? Черт подери, у меня есть мои собственные правила! Где вы все были, когда я их придумывал?
Но в данном случае дело было не в правилах. Любовь и ненависть, страх и тревога, гнев – вот что движет им. Он смотрел, как суда шли вниз по реке, как огоньки суетились в их кильватерах. Он видел лицо Нины Кемп. От звука ее голоса по спине пробегал озноб.
Последний месяц лета принес с собой шквалы чего-то серого и мокрого, словно кто-то вывалил полные мешки дождя в порывы ветра. Доусон съежился на подветренной стороне насквозь промокшего прогулочного катера, двигавшегося вниз по реке. Это было как раз то самое место, на которое Кэлли смотрел из окна едва ли не всю ночь.
– Небольшая прогулка, – сказал он, – что-то вроде экскурсии. Я думал, что тебе это понравится. Мы же, в конце концов, нация мореходов.
Последние туристы этого сезона переходили с фотоаппаратами с левого борта на правый и всматривались в перемещающийся туман дождя. Снайпер держал визитеров в стороне от Лондона, и даже теперь только смелые, или опрометчивые, или просто гонимые служебным долгом приезжали туда. Они казались вялыми, сонными, вроде зверей, приготовившихся к зимней спячке.
Кэлли был таким же сонным, как и они. Он передал Доусону фляжку со спиртным, оставив руку протянутой, чтобы забрать ее обратно. Дождь шквалами проносился мимо.
– Ты был в центральной фирме компаний? – спросил Кэлли.
Доусон отер рот тыльной стороной ладони.
– Это как будто читаешь сказку, из которой изъяты все достоверные сведения. В некотором царстве родилась прекрасная принцесса. Ее звали компания «Белокурые локоны» с ограниченной ответственностью. И вот однажды Белый рыцарь... И поэтому она и ее семья стали с той поры получать пятнадцать процентов годового дохода. У тебя есть голые детали, но если бы компьютерное досье могло обнаружить, что там кроется между строк...
– А что насчет голых деталей?
– Ну, эта галерея просто называется «Ральф Портер», ответственность ограниченная. Шестеро пайщиков. Портер, естественно, один из них. Остальные все личности известные. Ты знаешь, я же говорил тебе это по телефону, когда ты был в Таксоне.
– Откуда взялась эта информация?
– Из отдела по борьбе с мошенничеством. Они способны провести внезапную проверку даже королевской семьи. Интересно, что сам Портер владеет только пятнадцатью процентами вкладов. У трех других членов правления по десять процентов. А остальные двое владеют двадцатью семью с половиной процентами на каждого.
– Что, по всей видимости, сделано специально.
– Теоретически несколько более мелких пайщиков могут объединиться с одним из членов, имеющих двадцать семь с лишним процентов, чтобы протолкнуть то или иное дельце. Ну, скажем. Портер плюс один из имеющих десять процентов, да еще один из этих мощных парней. Это дало бы им пятьдесят два с половиной процента и решающий голос. Или те трое, у которых по десять процентов, могут объединиться с одним из имеющих двадцать семь с половиной процентов против Портера и второго главного пайщика. Но поверить в это трудно, ведь верно? Глядя на такой расклад, хорошо понимаешь, что два человека аккуратненько поделили решающую долю. Следовательно, остается лишь признать, что они союзники.
Уступая Доусону большую часть их укрытия, Кэлли отклонился назад, к поручню. Правое плечо его плаща насквозь промокло, врезавшись темным треугольником в более светлую, не тронутую дождем материю. Он передал Доусону фляжку и спросил:
– Кто?
– Две женщины. Элисон Траверс и Мари Уоллес.
– Мэри?
– Нет, – сказал Доусон. – Мари.
– Кто они?
– Для этого у меня еще не было времени. Оперативная группа ликвидируется, многие уже ушли.
– Ладно.
Катер завершил рейс. Его машины замедлили ход, а потом, взбивая пену, сдали назад, и он заскользил к пристани. Пассажиры могли прогуляться вверх по реке, посмотреть достопримечательности и дождаться следующего катера. Доусон направился к трапу.
– Я вернусь назад автобусом, – сказал он. – Ты, возможно, не заметил, но тут немного дождя с ветром.
Кэлли пересел на другую сторону для обратного путешествия. Ветер был порывистым и прохладным. Он дул, как в трубу, вдоль широкого русла Темзы, гоня огромные столбы дождевой воды, заливавшие парусиновый тент и палубу судна. Кэлли думал об Элен. Проводя, как азартный игрок, расчет всех «за» и «против», он пытался определить, действительно ли уже потерял ее или же может сделать то, что хотел сделать, и заняться этой проблемой попозже. Он понимал, насколько это цинично, но расчет уже был проведен. У него получилось восемьдесят против двадцати. На это не стоило делать ставку.
Он думал о Нине, о ее сознании, засоренном какими-то лоскутами мыслей, обрывками связей, лохмотьями представлений о вещах. Что значил для нее разговор о Франции, о Лайм-Рэджисе? Что значило для нее то, о чем она говорила? Он задавал себе эти вопросы, словно не имел никакого понятия об ответах. Он спрашивал так, как будто эти вопросы только что пришли ему в голову. Все. Это было всем для нее. Утонуть или плыть.
«Я получил то, за чем ездил, – подумал он. – Я выиграл». А дождь высокими колоннами плясал по воде в реке. "Вот только еще этот разок, – подумал он. – Элен, только этот разок, хорошо? А потом я изменюсь... Нина сказала: «Не беспокойся. Я буду тебя ждать».
Катер прокладывал себе путь обратно вниз по течению, неся на борту кучку промокших мрачных пассажиров. Кэлли стоял на палубе, а они плыли по той части реки, которую он считал своим видом из окна. Он посмотрел вверх, на свою квартиру, и представил человека там внутри, пристально вглядывающегося в проходящие мимо суда и ждущего того момента, когда два из них совместятся в верхней точке излучины и принесут ему удачу.
Он представил самого себя, наблюдающего за рекой. Видящего этот катер, проходящий сейчас мимо, и сквозь занавес дождя с ветром какую-то фигурку на носу палубы, глядящую вверх и тоже наблюдающую. Окна его квартиры были похожи на широко открытые, пустые глаза. Они таращились на него, а он – на них.
Кто-нибудь есть дома?
Глава 45
Кэлли сидел на стуле, отставив его от обеденного стола. Элен прошла через комнату к дивану, создав между ними дистанцию и как бы делая этим своего рода намек.
– В первое время после того, как мы поженились, – сказала она, – я ненавидела, когда ты уезжал.
Рука Кэлли вылетела вперед, как будто он отражал внезапный удар. Виски разлилось по полированной поверхности стола. Он уставился на Элен и не сводил с нее глаз, пока она шла к кухне за бумажным полотенцем и потом, когда она вернулась в комнату и, протерев стол, налила ему новую порцию.
– Извини, пожалуйста... – сказал он. – Я очень неуклюж.
– Ничего страшного, – покачала она головой. – Ты, видно, еще просто толком не проснулся. – Она снова отступила к дивану. – А потом я не слишком возражала. Потом я даже стала ждать этого. – Она с минуту молча разглядывала его. – Ты помнишь Бретта, ту ночь, когда его снова схватили?
– Я помню, как это случилось, – сказал Кэлли, – если ты это имеешь в виду.
– Да, ну я не присутствовала при этом. Я говорю о том, что было потом. Ты вернулся домой с Майком Доусоном. Вы оба были на взводе, но скорее от хорошего настроения, чем от выпивки, так что, наверное, лучше сказать – упоены. Ты мне все подробно рассказал.
У вас еще оставались с собой ваши пистолеты, и вы положили их на стол, как будто хотели некоторым образом подчеркнуть, что вы настоящие мужчины. Китобой ставит в уголок свой гарпун, охотник сбрасывает на пол все свои капканы и силки. Вы с равным успехом могли выложить на стол свои члены. – Она помолчала, как бы приглашая его вступить в разговор, но Кэлли было нечего сказать. Элен продолжала: – Это был торг, не так ли? Ты поднажал на какого-то мерзавца, и он предложил тебе Бретта в обмен на очень мягкий приговор. Бретт был в побеге сколько?.. Год, да? Насколько я помню, это был досадный пробел во всех официальных отчетах. Некое затруднение. Я думаю, что говорил главным образом ты. Майк не сводил с тебя глаз, словно маленький ребенок, только что переживший какое-то приключение вместе с кем-то постарше. Я помню, что ты все время облизывал губы, потом вытирал свой рот, как будто ты пересох от волнения. Это заставило меня вспомнить о том, как тебя разбирает жажда после секса.
Она выпила все свое виски и подошла к столу налить еще. Потом она снова пересекла комнату, возвращаясь к дивану. Перешла некий символический мост. Бутылку она оставила на столе – то ли по рассеянности, то ли чтобы иметь повод перейти этот мост еще раз.
– Если я поняла это верно, вы не нашли его по адресу, который вам дали, но опоздали всего чуть-чуть. Он украл какой-то автомобиль – так? – прямо у светофора. Выбросил водителя прочь и помчался по автостраде М 40, а ты и еще несколько других погнались за ним. А потом у него кончился бензин. Кажется, так, да? Кончился бензин.
Губы Кэлли скривились в усмешке. Он не сумел этому помешать. Когда бы он ни вспоминал об этом происшествии, оно заставляло его смеяться. Это была погоня миль на двадцать, огни светофоров, вой сирен и мчащийся автомобиль разрывали уличное движение, как застежка на молнии, когда ее раскрывают. Все это производило страшный шум, люди пронзительно кричали, в ушах ревели сообщения по рации... И когда преследуемая машина просто замедлила ход, это оказалось настолько неожиданным, что они едва не проскочили мимо нее.
Бретт свернул на обочину и выскочил из машины, надеясь бежать; но бежать оказалось некуда. Вместе еще с пятью полицейскими Кэлли взял его в кольцо. Все они уже держали наготове пистолеты. Руки Бретта сначала болтались у него по бокам, а потом он их согнул в локтях и сжал в кулаки, намереваясь вступить в драку. Полицейские расхохотались. Они не спеша замкнули круг, продолжая хохотать. Мигалка на полицейской машине вращалась, делая их лица бело-голубыми, и они надвигались на него, как аркан, и смеялись, смеялись... Именно это и запомнилось Элен больше всего.
– Вы все еще продолжали смеяться, когда пришли домой, – сказала она. – Я помню, как мне хотелось, чтобы вы ушли из дому. И ты, и Майк. Вы оба тогда много выпили, хотя казалось невозможным, чтобы ты напился. Ну а попозже ты меня разбудил и трахал так, словно задался целью разломать кровать. И мне ничего из этого не понравилось. И до сих пор не нравится.
Улыбка оставила лицо Кэлли задолго до того, как Элен кончила говорить. Немного погодя он сказал:
– Это было давным-давно. Разве не так?
– Да, так. – Она опять пересекла символический мост, чтобы снова налить себе виски. – Но потом мы еще и были с тобой порознь довольно долгое время.
– И...
– Ты ведь не первый раз слышишь от меня, Робин, что ты опасен. Полагаю, для самого себя, и для меня тоже. Я знаю, чего ты хочешь, и знаю, почему ты этого хочешь. Во всяком случае, я знаю хорошую причину. Потому что ты меня любишь. В этом я не сомневаюсь. Если есть и какая-то плохая причина, думаю, что рано или поздно я отыщу ее. Но я не уверена, что хочу пойти на риск. Ты говоришь о переменах. Но когда я думаю о прошлом и когда я смотрю на тебя, то я словно смотрю на пачку старых фотографий, и что же я там вижу? – темноту. Ты понимаешь? – В ее голосе были слезы. – Я вижу то, что заставляет меня думать об этой темноте. Туннели. Узкие улицы. Темные углы. Ты есть на этих фотографиях, но твое лицо сразу и не разглядишь. И что ты делаешь, толком не разглядишь. И я понимаю, что на самом деле я и не хочу видеть твоего лица, потому что боюсь того, что может рассказать мне его выражение. И я не хочу видеть, что ты делаешь, потому что сама мысль о том, чем это может оказаться, пугает меня чуть не до смерти. А ты, я думаю, должен любить все это, ты должен любить эту темноту, эти темные места, потому что в ином случае какого черта ты там делаешь?
Ее голос слегка дрожал. Кэлли перенес бутылку через мост и налил ей выпить.
– Когда ты был в Америке, – сказала она, – я попыталась испытать себя твоим отсутствием, отсутствием Робина. Потому что ты снова соединил нас, правда не живя при этом со мной вместе, не женясь на мне, нет, совсем нет, и все же более или менее соединил нас. Я пробовала посмотреть, как это отсутствие ощущается. Как я его ощущаю. Вот почему и не стала говорить с тобой. Я хотела побыть без тебя как можно полнее.
– И что ты ощутила? – Он вернулся назад через мост.
– Освобождение. – Она сделала глоток виски и посмотрела прямо на него. – Это было освобождение. Я снова стала жить одна. Знаешь... Я ходила в кино, я ходила в театр, и после не надо было обсуждать спектакль, я ела, когда мне хотелось есть и если мне хотелось, читала книги, играла на пианино... Потрясающе!
– Я что-то не помню о каких-то обсуждениях спектаклей после театра, – сказал Кэлли.
– Нет? А кто говорит, что это было с тобой? Я просто рассказываю, как мне жилось самой по себе.
– Так мы об этом сейчас говорим? О том, чтобы быть самим по себе?
– Ты прав, – покачала она головой. – Я говорила о нас. О том, чтобы не быть с тобой. – Она смотрела в сторону. – Ты касаешься таких вещей... В тебе есть что-то такое... – Она снова попыталась связать слова: – Я вижу в тебе такие вещи, о которых мне не хотелось бы знать.
– Подумай, почему, – сказал он.
– Конечно. Конечно, я думала об этом. Но от этого легче не становится.
– Значит, это было освобождением. То, что меня не было здесь.
– Если не считать того, что я все еще влюблена в тебя, это в целом было замечательно.
– И это ты тоже выяснила.
– Да, это я тоже выяснила.
– Ну а что же из этого для нас следует? – спросил Кэлли.
Элен прошла от дивана туда, где на другой стороне моста сидел он. Она присела перед ним и взяла его руки.
– Ты прав, говоря о перемене. Потому что я не вижу для нас никакой надежды, пока в самом деле не произойдет перемена. Но для этого потребуется больше, чем твои обещания. Для этого потребуется нечто зримое, нечто осязаемое. – Она встала. – Хорошо?
Кэлли кивнул. Он понимал, что теперь он просто обязан спросить, что же такое для этого потребуется, но ему казалось, что он уже догадывался об ответе, и пока еще не спешил его услышать. Элен открыла холодильник и заглянула внутрь – их старая шутка.
– Конечно, есть несколько маленьких, но значительных неудобств в одинокой жизни, – сказала она.
– Никакой еды?
– Да, верно.
– А еще что?
– Никакого секса.
* * *
При открытом окне в комнате чувствовался тошнотворный, едкий запах выхлопных газов, можно было даже представить, как они, клубясь, переливаются через подоконник, подобно мелким морским волнам. На улице какой-то мотоцикл сорвался с места с таким визгом, как будто железный мост пилили циркулярной пилой. Хор мужских голосов звучал все громче и громче.Свет из окна был единственным светом, который был им нужен. Почти полная темнота. Мрак. Когда она открывала рот, на ее губах поблескивала слюна. Округлость его плеча была то белой, как мел, то ярко-голубой, от неонового света, пульсирующего на огромном экране на противоположной стороне улицы. Он спросил ее о чем-то, и она прошептала:
– Да, сделай так.
И немного погодя он услышал ее голос. Он как будто шел откуда-то издалека, но становился все громче. Негромкие вскрики набирали силу по мере того, как чувство овладевало ею. Ее бедра приподнялись и замерли, напряженные, словно она к чему-то прислушивалась, пока она не закричала в полный голос и, кажется, куда-то упала от него. Его руки обхватили ее у плеча и бедра, он как бы поймал ее в полуполете, и ее ноги обвились вокруг его талии, увлекая его за собой вниз.
* * *
– Что? – спросил он. – Что для этого потребуется?– Уходи из всего этого завтра же. – Она приподнялась на локте. Было уже слишком темно, чтобы видеть его лицо, но тем не менее она смотрела на него. – Сегодня вечером, если есть хоть какая-то возможность сделать это. Уйди. Брось все. Перестань быть легавым. Просто... Что бы там ни было у тебя срочного, что бы ни лежало у тебя на рабочем столе – забудь об этом. Не ходи туда. Оставайся здесь. Выйди из этого прямо сейчас.
– Такой вот способ?
– Да, такой способ.
Воровато прокралось холодное молчание. Она села прямо и оперлась спиной о спинку в изголовье кровати, обхватив руками поджатые к подбородку колени и уткнувшись в них лбом. Он не видел ее в темноте.
– Иди домой, Робин, – сказала она.
* * *
Он налил в стакан безрассудно много виски и отнес его к стулу у окна, смотревшего на реку. Он понимал, что Элен была права. Мало что еще могло сделать возможной их жизнь вместе. Но только проблема заключалась не в его службе в полиции. Это просто давало проблеме конкретное место для существования. Сцену, текст пьесы, статистов. А иногда и самое опасное из всего – аплодисменты.Невозможно. На этот раз невозможно. Только не в этот раз. Не в этот. Ему необходимо было кое-что узнать. Ему необходимо было кое-где побывать. Оказаться поставленным перед выбором достаточно неприятно. А то, что он, по-видимому, сделал его, наполнило Кэлли яростью. Грузовое судно шло вверх по реке, его фонарь на корме бросал в воду узкие ленты света. Кэлли выпил половину того, что налил себе, одним глотком. Он думал о том, что сказала Элен. Об этих темных местах. Он знал, что она близка к истине, и в то же время понимал, что поскольку это был он, он сам, он никогда не счел бы это таким странным, или неправильным, или опасным. Вроде того, как сам ты можешь стоять на краю обрыва, но как это делают другие, для тебя смотреть невыносимо. Или как в ситуации с адюльтером: кто-то другой был бы уязвим тем, чему ты не придал особого значения.
Но было и еще кое-что. Конечно, он хотел воспользоваться информацией, вырванной им у Кемпа, хотел схватить того – кем бы он ни был! – кто решил, что всех, кого убили, можно было принести в жертву. И еще он хотел найти этого снайпера. Разумеется, в этом и заключалась его работа. Но было нечто и другое. Он хотел разузнать, как подобное стало возможным. Хотел узнать, каково оно на ощупь. Каково на вкус и запах. Хотел знать обо всем этом, потому что верил, что нашел, скорее всего, правильную версию, и ему необходимо ее проверить. Посмотреть, насколько чудовищно все то, о чем он догадывается.
Некоторые люди, знавшие Кэлли, думали, что все дело в его отношении к общепризнанным правилам. Да, это верно, у него была некоторая проблема с этими самыми правилами. Кто-то сочинял их, вводил в действие, объявлял хорошими, справедливыми, полезными и тому подобное. И полагал, что может наказать Кэлли за то, что он не подчиняется этим правилам, что было загадкой для Кэлли. Чьи это правила? Кто это все говорит? Черт подери, у меня есть мои собственные правила! Где вы все были, когда я их придумывал?
Но в данном случае дело было не в правилах. Любовь и ненависть, страх и тревога, гнев – вот что движет им. Он смотрел, как суда шли вниз по реке, как огоньки суетились в их кильватерах. Он видел лицо Нины Кемп. От звука ее голоса по спине пробегал озноб.
* * *
– На кой черт все это нужно? – возражал Доусон.Последний месяц лета принес с собой шквалы чего-то серого и мокрого, словно кто-то вывалил полные мешки дождя в порывы ветра. Доусон съежился на подветренной стороне насквозь промокшего прогулочного катера, двигавшегося вниз по реке. Это было как раз то самое место, на которое Кэлли смотрел из окна едва ли не всю ночь.
– Небольшая прогулка, – сказал он, – что-то вроде экскурсии. Я думал, что тебе это понравится. Мы же, в конце концов, нация мореходов.
Последние туристы этого сезона переходили с фотоаппаратами с левого борта на правый и всматривались в перемещающийся туман дождя. Снайпер держал визитеров в стороне от Лондона, и даже теперь только смелые, или опрометчивые, или просто гонимые служебным долгом приезжали туда. Они казались вялыми, сонными, вроде зверей, приготовившихся к зимней спячке.
Кэлли был таким же сонным, как и они. Он передал Доусону фляжку со спиртным, оставив руку протянутой, чтобы забрать ее обратно. Дождь шквалами проносился мимо.
– Ты был в центральной фирме компаний? – спросил Кэлли.
Доусон отер рот тыльной стороной ладони.
– Это как будто читаешь сказку, из которой изъяты все достоверные сведения. В некотором царстве родилась прекрасная принцесса. Ее звали компания «Белокурые локоны» с ограниченной ответственностью. И вот однажды Белый рыцарь... И поэтому она и ее семья стали с той поры получать пятнадцать процентов годового дохода. У тебя есть голые детали, но если бы компьютерное досье могло обнаружить, что там кроется между строк...
– А что насчет голых деталей?
– Ну, эта галерея просто называется «Ральф Портер», ответственность ограниченная. Шестеро пайщиков. Портер, естественно, один из них. Остальные все личности известные. Ты знаешь, я же говорил тебе это по телефону, когда ты был в Таксоне.
– Откуда взялась эта информация?
– Из отдела по борьбе с мошенничеством. Они способны провести внезапную проверку даже королевской семьи. Интересно, что сам Портер владеет только пятнадцатью процентами вкладов. У трех других членов правления по десять процентов. А остальные двое владеют двадцатью семью с половиной процентами на каждого.
– Что, по всей видимости, сделано специально.
– Теоретически несколько более мелких пайщиков могут объединиться с одним из членов, имеющих двадцать семь с лишним процентов, чтобы протолкнуть то или иное дельце. Ну, скажем. Портер плюс один из имеющих десять процентов, да еще один из этих мощных парней. Это дало бы им пятьдесят два с половиной процента и решающий голос. Или те трое, у которых по десять процентов, могут объединиться с одним из имеющих двадцать семь с половиной процентов против Портера и второго главного пайщика. Но поверить в это трудно, ведь верно? Глядя на такой расклад, хорошо понимаешь, что два человека аккуратненько поделили решающую долю. Следовательно, остается лишь признать, что они союзники.
Уступая Доусону большую часть их укрытия, Кэлли отклонился назад, к поручню. Правое плечо его плаща насквозь промокло, врезавшись темным треугольником в более светлую, не тронутую дождем материю. Он передал Доусону фляжку и спросил:
– Кто?
– Две женщины. Элисон Траверс и Мари Уоллес.
– Мэри?
– Нет, – сказал Доусон. – Мари.
– Кто они?
– Для этого у меня еще не было времени. Оперативная группа ликвидируется, многие уже ушли.
– Ладно.
Катер завершил рейс. Его машины замедлили ход, а потом, взбивая пену, сдали назад, и он заскользил к пристани. Пассажиры могли прогуляться вверх по реке, посмотреть достопримечательности и дождаться следующего катера. Доусон направился к трапу.
– Я вернусь назад автобусом, – сказал он. – Ты, возможно, не заметил, но тут немного дождя с ветром.
Кэлли пересел на другую сторону для обратного путешествия. Ветер был порывистым и прохладным. Он дул, как в трубу, вдоль широкого русла Темзы, гоня огромные столбы дождевой воды, заливавшие парусиновый тент и палубу судна. Кэлли думал об Элен. Проводя, как азартный игрок, расчет всех «за» и «против», он пытался определить, действительно ли уже потерял ее или же может сделать то, что хотел сделать, и заняться этой проблемой попозже. Он понимал, насколько это цинично, но расчет уже был проведен. У него получилось восемьдесят против двадцати. На это не стоило делать ставку.
Он думал о Нине, о ее сознании, засоренном какими-то лоскутами мыслей, обрывками связей, лохмотьями представлений о вещах. Что значил для нее разговор о Франции, о Лайм-Рэджисе? Что значило для нее то, о чем она говорила? Он задавал себе эти вопросы, словно не имел никакого понятия об ответах. Он спрашивал так, как будто эти вопросы только что пришли ему в голову. Все. Это было всем для нее. Утонуть или плыть.
«Я получил то, за чем ездил, – подумал он. – Я выиграл». А дождь высокими колоннами плясал по воде в реке. "Вот только еще этот разок, – подумал он. – Элен, только этот разок, хорошо? А потом я изменюсь... Нина сказала: «Не беспокойся. Я буду тебя ждать».
Катер прокладывал себе путь обратно вниз по течению, неся на борту кучку промокших мрачных пассажиров. Кэлли стоял на палубе, а они плыли по той части реки, которую он считал своим видом из окна. Он посмотрел вверх, на свою квартиру, и представил человека там внутри, пристально вглядывающегося в проходящие мимо суда и ждущего того момента, когда два из них совместятся в верхней точке излучины и принесут ему удачу.
Он представил самого себя, наблюдающего за рекой. Видящего этот катер, проходящий сейчас мимо, и сквозь занавес дождя с ветром какую-то фигурку на носу палубы, глядящую вверх и тоже наблюдающую. Окна его квартиры были похожи на широко открытые, пустые глаза. Они таращились на него, а он – на них.
Кто-нибудь есть дома?
Глава 45
Кто они были? Мисс Сдобная Булочка была дочкой пекаря. Мистер Отбивная Котлета был мясником. Миссис Пшеница – жена фермера. Счастливые семьи. Господин Брандспойт – сын пожарника. Мисс Плавник – дочь торговца рыбой. Миссис Деревяшка – жена плотника. Счастливые, счастливые семьи!
Он посмотрел вниз с зубчатых стен, с башни на самом краю городка, которая когда-то находилась в частных владениях. Чей-то дорогой каприз, башенка из волшебной сказки, построенная по прихоти неким любвеобильным отцом, чтобы его дочь могла быть принцессой Одинокое Сердце. Имение пришло в упадок, и город купил эту землю. Часть ее была теперь стоянкой автомобилей. Башня стала разрушаться, была восстановлена и снова стала разрушаться. Дверь ее обшили досками. На них повесили объявление: «Опасно».
Он сидел на стене башни, вытянув ноги, и внимательно смотрел вниз, на автомобильную стоянку. Мистер Черная Шапочка, судья, выносящий смертный приговор. Дул сильный теплый ветер. Тучи неслись куда-то назад через весь купол неба, словно дым из печной трубы. Он слышал, как хлопали на ветру полы чьих-то плащей, вздымаясь и трепеща, словно паруса. Люди не замечали в ветре ничего, кроме запаха каких-то кустов с тонким привкусом соли. Это бодрило. Морская погода. Погода торфяников. Семьи выбирались из своих автомобилей, запирали дверцы, отправляясь к центру города.
Когда он приложил к глазу прицел, его бросило прямо к ним. Черты их были полускрыты из-за резкого угла наклона. Он видел плоскость щеки, торчащий нос, рот, как будто он парил прямо над их головами. Говорили они молча. Он странствовал среди них со своим всевидящим оком, и перекрестье прицела четвертовало их лица. Так кого выбрать? Мисс Сдобную Булочку. Кого еще? Миссис Деревяшку? Значит ее? Или, может, мистера Отбивную Котлету?
Девушка почти дошла до входа на автостоянку, то есть до интервала шириной в пару автомобилей, сделанного в низкой стене. Он выстрелил дважды, попав ей сначала в поясницу, а потом – примерно на ладонь выше, разорвав клапаны сердца и разнеся вдребезги ее грудь. Когда пули поразили ее, она рванулась вперед, выбросив обе руки перед собой, словно человек, который сломя голову бежит прочь от горящего здания. Удар вынес ее на дорогу прямо навстречу какому-то автомобилю. Ее всем телом швырнуло на капот, а потом перебросило через крышу.
А он немедленно вернулся к тому мужчине. Первый выстрел разорвал ему плечо и завертел его волчком. Изумление, шок и боль исказили его лицо. Оно было отчетливо видно сквозь прицел, отчетливо и очень близко, словно он и его убийца стояли лицом к лицу. Второй выстрел вырвал вон его горло.
В башне была спиральная лестница из камня, чтобы волшебный принц мог подняться наверх. Он шумно спустился вниз, поднимая пыль и сбивая щебенку с края каждой ступеньки. Он бежал, почти касаясь спиной стены, чтобы на ходу разобрать винтовку. Внизу он уперся плечом в дверь и сильно толкнул ее, выбив деревянные планки, приколоченные поперек, а потом, уже оказавшись снаружи, ударом ноги закрыл дверь. С одной стороны была небольшая дорога, отделенная от него стеной в его рост. А с другой – поле, которое отлого поднималось вверх, превращаясь в невысокий холм с рощицей серебристых берез чуть-чуть пониже вершины. Он направился к этому прикрытию из деревьев, шагая быстро, а рюкзак, где лежала разобранная винтовка, покачивался на его руке.
Ветер гнал тучи, закрывая солнце. Пыльные столбы солнечного света падали среди бледных стволов берез, точно деревья-призраки под топором дровосека. Он вошел в это укрытие и обернулся. Отсюда едва были видны толпы людей и то, как они суматошно суетились. Он расслышал доносившийся издалека вой сирены. Со временем кто-нибудь, возможно, подумает об этой башне. Такая мысль в общем-то не лежала на поверхности, поскольку его винтовка и прицел были очень мощными, а башня стояла довольно далеко от автостоянки.
Он двинулся через деревья, направляясь к вершине холма. Он беззвучно смеялся какой-то шутке, которую только что вспомнил. Шутке, в которой ему хотелось бы принять участие. «Как знать? – подумал он. – Как знать, может быть, завтра нам достанется еще парочка. Мистер Кремний, компьютерный программист». Эта выдумка развеселила его еще больше. «Мисс Капсула, дочь астронавта».
Он изо всех сил стискивал зубы, пока от напряжения у него не заболели мышцы челюстей. Этот спор с самим собой у него всегда был одним и тем же. «Ты сделал ошибку. Ты испортил все это. Должен быть какой-то путь назад. Найди этот путь». – так утверждала одна сторона в этом споре. А другая говорила: «Ты сделал ошибку. Все испортил. А теперь это слишком рискованно. Уходи. Ты должен уйти навсегда. Закопай еду, которая испортилась. Уложи остальное в рюкзак и в один из мешков. Держи все сухим, особенно одежду». Слова гремели, сотрясая воздух, полные страсти и гнева, словно некий священник репетировал проповедь перед деревьями.
– Недосягаемый. Меня нельзя коснуться. Никто не может коснуться меня. Всегда... Устремляющийся вниз из тучи, из тучи – моего укрытия. Под моим оком. Их лица под моим оком. Пламя спускается, язык пламени мчится на них, как будто это я протянул руку, как будто я низверг этот огонь, как будто он брызжет прямо из кончиков моих пальцев. И поражает их. – Он изводил себя, а тем временем уже затягивал ремешок своего рюкзака. – Это было по-иному, а потом все изменилось. Но стало не так, как прежде. Нет. Это снова стало по-другому. Почему так случилось? Ты же знаешь, что делать. Ты знаешь. Ты знаешь, что делать.
Он вышел из-за укрывавших его сосен, и ветер обрушился на него. Он пошатнулся, но тут же выровнялся. Казалось, что все небо струится сюда со стороны горизонта и выливается на его голову. Его слова срывало с губ и несло ко всем, кто в конце концов мог услышать его.
– Найди этот путь назад. Ты знаешь, что делать...
Он отправился прямо в ветер, рюкзак громоздился у него на спине, в левой руке он держал мешок с провизией, а в правой – сумку с винтовкой.
Он посмотрел вниз с зубчатых стен, с башни на самом краю городка, которая когда-то находилась в частных владениях. Чей-то дорогой каприз, башенка из волшебной сказки, построенная по прихоти неким любвеобильным отцом, чтобы его дочь могла быть принцессой Одинокое Сердце. Имение пришло в упадок, и город купил эту землю. Часть ее была теперь стоянкой автомобилей. Башня стала разрушаться, была восстановлена и снова стала разрушаться. Дверь ее обшили досками. На них повесили объявление: «Опасно».
Он сидел на стене башни, вытянув ноги, и внимательно смотрел вниз, на автомобильную стоянку. Мистер Черная Шапочка, судья, выносящий смертный приговор. Дул сильный теплый ветер. Тучи неслись куда-то назад через весь купол неба, словно дым из печной трубы. Он слышал, как хлопали на ветру полы чьих-то плащей, вздымаясь и трепеща, словно паруса. Люди не замечали в ветре ничего, кроме запаха каких-то кустов с тонким привкусом соли. Это бодрило. Морская погода. Погода торфяников. Семьи выбирались из своих автомобилей, запирали дверцы, отправляясь к центру города.
Когда он приложил к глазу прицел, его бросило прямо к ним. Черты их были полускрыты из-за резкого угла наклона. Он видел плоскость щеки, торчащий нос, рот, как будто он парил прямо над их головами. Говорили они молча. Он странствовал среди них со своим всевидящим оком, и перекрестье прицела четвертовало их лица. Так кого выбрать? Мисс Сдобную Булочку. Кого еще? Миссис Деревяшку? Значит ее? Или, может, мистера Отбивную Котлету?
Девушка почти дошла до входа на автостоянку, то есть до интервала шириной в пару автомобилей, сделанного в низкой стене. Он выстрелил дважды, попав ей сначала в поясницу, а потом – примерно на ладонь выше, разорвав клапаны сердца и разнеся вдребезги ее грудь. Когда пули поразили ее, она рванулась вперед, выбросив обе руки перед собой, словно человек, который сломя голову бежит прочь от горящего здания. Удар вынес ее на дорогу прямо навстречу какому-то автомобилю. Ее всем телом швырнуло на капот, а потом перебросило через крышу.
А он немедленно вернулся к тому мужчине. Первый выстрел разорвал ему плечо и завертел его волчком. Изумление, шок и боль исказили его лицо. Оно было отчетливо видно сквозь прицел, отчетливо и очень близко, словно он и его убийца стояли лицом к лицу. Второй выстрел вырвал вон его горло.
В башне была спиральная лестница из камня, чтобы волшебный принц мог подняться наверх. Он шумно спустился вниз, поднимая пыль и сбивая щебенку с края каждой ступеньки. Он бежал, почти касаясь спиной стены, чтобы на ходу разобрать винтовку. Внизу он уперся плечом в дверь и сильно толкнул ее, выбив деревянные планки, приколоченные поперек, а потом, уже оказавшись снаружи, ударом ноги закрыл дверь. С одной стороны была небольшая дорога, отделенная от него стеной в его рост. А с другой – поле, которое отлого поднималось вверх, превращаясь в невысокий холм с рощицей серебристых берез чуть-чуть пониже вершины. Он направился к этому прикрытию из деревьев, шагая быстро, а рюкзак, где лежала разобранная винтовка, покачивался на его руке.
Ветер гнал тучи, закрывая солнце. Пыльные столбы солнечного света падали среди бледных стволов берез, точно деревья-призраки под топором дровосека. Он вошел в это укрытие и обернулся. Отсюда едва были видны толпы людей и то, как они суматошно суетились. Он расслышал доносившийся издалека вой сирены. Со временем кто-нибудь, возможно, подумает об этой башне. Такая мысль в общем-то не лежала на поверхности, поскольку его винтовка и прицел были очень мощными, а башня стояла довольно далеко от автостоянки.
Он двинулся через деревья, направляясь к вершине холма. Он беззвучно смеялся какой-то шутке, которую только что вспомнил. Шутке, в которой ему хотелось бы принять участие. «Как знать? – подумал он. – Как знать, может быть, завтра нам достанется еще парочка. Мистер Кремний, компьютерный программист». Эта выдумка развеселила его еще больше. «Мисс Капсула, дочь астронавта».
* * *
– Все изменилось, – прошептал Росс, – а потом это изменилось снова. Но не вернулось к тому, что было, – это какое-то новое другое. А ты хочешь... – Он помолчал. – А это ведь не было... – Он снова помолчал и потряс головой, словно пытаясь вытрясти из нее эту мысль. Он устраивал привал, готовил место для костра, вырезая квадратики дерна, словно крышки на консервных банках. Потом он развернул спальный мешок. – А это ведь не то же самое. Не важно, что они умерли. Не важно. Это было не то же самое, нет.Он изо всех сил стискивал зубы, пока от напряжения у него не заболели мышцы челюстей. Этот спор с самим собой у него всегда был одним и тем же. «Ты сделал ошибку. Ты испортил все это. Должен быть какой-то путь назад. Найди этот путь». – так утверждала одна сторона в этом споре. А другая говорила: «Ты сделал ошибку. Все испортил. А теперь это слишком рискованно. Уходи. Ты должен уйти навсегда. Закопай еду, которая испортилась. Уложи остальное в рюкзак и в один из мешков. Держи все сухим, особенно одежду». Слова гремели, сотрясая воздух, полные страсти и гнева, словно некий священник репетировал проповедь перед деревьями.
– Недосягаемый. Меня нельзя коснуться. Никто не может коснуться меня. Всегда... Устремляющийся вниз из тучи, из тучи – моего укрытия. Под моим оком. Их лица под моим оком. Пламя спускается, язык пламени мчится на них, как будто это я протянул руку, как будто я низверг этот огонь, как будто он брызжет прямо из кончиков моих пальцев. И поражает их. – Он изводил себя, а тем временем уже затягивал ремешок своего рюкзака. – Это было по-иному, а потом все изменилось. Но стало не так, как прежде. Нет. Это снова стало по-другому. Почему так случилось? Ты же знаешь, что делать. Ты знаешь. Ты знаешь, что делать.
Он вышел из-за укрывавших его сосен, и ветер обрушился на него. Он пошатнулся, но тут же выровнялся. Казалось, что все небо струится сюда со стороны горизонта и выливается на его голову. Его слова срывало с губ и несло ко всем, кто в конце концов мог услышать его.
– Найди этот путь назад. Ты знаешь, что делать...
Он отправился прямо в ветер, рюкзак громоздился у него на спине, в левой руке он держал мешок с провизией, а в правой – сумку с винтовкой.