Киселев Валерий. Заплачено кровью

   Коробков почувствовал в голосе Гаврилова насмешливый тон и снова закрыл глаза.
   Связисты изредка подшучивали над Коробковым, когда к ним приходил полковник Гришин.
   Как-то в августе, после боев за Милославичи, Гришин и Коробков с его катушками оказались одни. Вдруг показалась машина с немцами. - "Прикроешь меня - к Герою представлю!" - пообещал будто бы Гришин Коробкову. Отстрелялся он тогда от немцев удачно. Догнали они с полковником Гришиным своих, об обещании он забыл, а Коробков так и не решился напомнить ему об этом. Потом он и сам понял, что Гришин пообещал ему Героя Советского Союза сгоряча, но ребята в батальоне узнали об этом и нет-нет, да и вспоминали. Когда выходили из окружения, Коробков нес мешок с наградами на всю дивизию. Их как раз получили накануне, но вручить не успели. Шел и думал, что несет, конечно, и свою награду, но не на груди, а в мешке.
   - Ну, товарищ генерал, вы же обещали, что будут три "катюши", - услышал Гаврилов разговор Гришина с Крейзером.
   "Катюши, какие-то... О девчонках в такое время, - подумал с неприязнью Гаврилов. - И куда ему сразу три?"
   - Я понимаю, что оттепель, но проехать же можно. Дорогу расчистили специально... Хорошо... Жду, - Гришин положил трубку. - Гаврилов, как придет капитан-артиллерист, сразу ко мне в блиндаж.
   Под утро Гаврилов услышал шум моторов. Вышел посмотреть. Приехали три автомашины с зачехленными кузовами.
   Рослый капитан, выйдя из кабины, позвал его:
   - Иди доложи командиру дивизии, что прибыла батарея "катюш".
   "Так вот они о каких "катюшах" говорили!" - опомнился Гаврилов, никогда их до этого не видевший, но сразу догадавшийся, что это и есть те самые чудо-машины с рельсами вместо кузовов, о которых по фронту ходят легенды, что немцы бегут от них, как от огня.
   А еще через час, в 6 утра, когда было еще темно, с этих машин сорвались и полетели на запад с чудовищным визгом страшные огненные стрелы.
   - Вот это да! Илья-Пророк позавидовал бы! - сказал кто-то из стоявших рядом с полковником Гришиным. - Смотреть-то страшно, а как же тогда там...
   - С таким оружием и не победить вшивых немцев? - воскликнул Гришин. Ну, расплата начинается...
   "Катюши" дали три залпа и тут же уехали, а по всему участку фронта перед Буреломами застучали винтовочные выстрелы, в них вплелись пулеметные очереди, трассами уходя на запад и рассыпаясь у горизонта.
   Каждые десять минут полковник Гришин звонил командирам полков: "Как поднялись? Хорошо. Сколько прошли? Мало! Поднять немедленно и - вперед! Почему опять залегли?" От возбуждения он часто курил. Связь с полками то и дело обрывалась, линейные исчезали в темноте один за другим, полковник Гришин ждал связи и ругался, ходил взад-вперед, то и дело выходил на воздух, но на улице все еще было темно, и видны были только вспышки выстрелов да кое-где начавшиеся пожары.
   Примерно через час майор Гогичайшвили доложил командиру дивизии, что батальон старшего лейтенанта Мызникова ворвался в Буреломы в центре села.
   Гитлеровцы, растерявшиеся, было, от удара "катюш" и дружной атаки в темноте, сумели организовать сопротивление, но главные свои силы бросили против полка Гогичайшвили, а фроленковцы - 1-й батальон капитана Баранникова, - атаковавшие Буреломы с левого фланга, используя первый успех, тоже ворвались в село.
   В Буреломах, раскинувшихся почти на полтора километра, бой шел, едва ли не за каждый дом. Связь с атакующими батальонами то и дело рвалась, полковник Гришин нервничал, что не может, как это необходимо, влиять на ход боя. Несколько раз он порывался идти в боевые порядки, но полковник Яманов, более спокойный, останавливал его:
   - Все равно наша берет, Иван Тихонович, - возьмем теперь эти Буреломы, вопрос времени.
   Полк майора Тарасова к 10 часам утра начал выходить в тыл противника, оборонявшегося в Буреломах. Гитлеровцы, прикрываясь огнем пулеметов, по раскисшим от оттепели сугробам начали уходить из села.
   В 12 часов дня полковнику Гришину доложили, что Буреломы взяты, противник бежит. Со всем своим штабом он немедленно поехал в село.
   Кое-где еще горели избы, их тушили уставшие бойцы под плач и причитания женщин. На улицах то и дело можно было видеть трупы людей и лошадей, брошенные автомашины, орудия и повозки.
   Гришин увидел Гогичайшвили и Шапошникова и приказал ездовому ехать к ним.
   - Ну, как, Малхаз Ираклиевич?
   - Все нормально, Иван Тихонович, - ответил майор Гогичайшвили. - Плохо то, что многим дали уйти живыми.
   - Преследование организовали?
   - Пока нет. Люди очень устали, все-таки шесть часов боя. Пообедаем и будем немца догонять.
   - Потери большие?
   - Подсчитываются, - ответил Шапошников. - Раненых много. Хорошо, что затемно начали: самое простреливаемое место в атаке проскочили незамеченными. Вот какими они против нас воевали, - Александр Васильевич показал на трупы двоих гитлеровцев в кителях и в нижнем белье. - Штаны одеть некогда было.
   - Пойдемте в дом, товарищ полковник, - предложил Гогичайшвили.
   - Мельниченко, - позвал Гришин своего адъютанта, - всех командиров полков ко мне сюда, на совещание.
   В горнице, куда вошел Гришин, пожилая женщина ножом скоблила столешницу.
   - На столе спали, нелюди...
   - Сильно они здесь зверствовали, мать? - спросил женщину политрук Мазурин.
   - Мальчонку расстреляли, дочку учительницы изнасиловали, старика со старухой, соседей наших, тяжело поранили. А сколько всего сожрали да нагадили - хуже скотов... Курей всех поели до единой. Корову мою, кормилицу, стельную, закололи... - женщина заплакала, вытирая кончиками платка глаза.
   - Товарищ полковник, ребята немца поймали, - вошел в избу лейтенант Бакиновский, - говорит, что он командир полка. Здоровый такой фриц...
   - Ну-ка, ну-ка, где он у тебя? - заинтересовался Гришин.
   Ввели пленного. Очень высокий, с хорошей выправкой, типичный пруссак.
   - Переводчик, спросите его: "Действительно ли он командир полка? Какой номер полка?"
   - Я неплохо говорю по-русски, полковник, - сказал пленный.
   - Ого, и где же научились? - с удивлением спросил Гришин.
   - Я десять лет жил в Москве, служил в атташате.
   - Ответьте, Буреломы действительно оборонял полк?
   - Да, но раньше полк имел большие потери.
   - Как вас взяли в плен?
   Немец плотно сжал губы и злобно сверкнул глазами.
   - Разрешите, товарищ полковник? - спросил Бакиновский. - Снаряд попал в дом, его немного придавило бревнами. Свои выручать не стали, сбежали, а мы слышим, что кто-то громко ругается, ну и вытащили.
   - Какое настроение у ваших солдат? - спросил пленного Гришин.
   - Мы под Москвой, а не под Берлином, поэтому вопрос неуместный.
   Полковник Гришин неприязненно посмотрел на немца и подумал: "Хорохоришься, ганс. Насчет хорошего настроения у вас я что-то не верю..."
   - Уведите пленного.
   Немец вытянулся и вдруг, весь собравшись, сказал:
   - Я знаю, что вы меня расстреляете, но покажите сначала ваши "катюши".
   - Понравились? - усмехнулся Гришин. - Не имеем возможности показать.
   Хотел добавить, что и сам увидел их вчера первый раз, но сдержался.
   - А расстреливать вас никто не собирается, зря трусите, - сказал пленному Гришин.
   В избу вошли вызванные командиры полков.
   - Можно, хозяюшка, нам за стол? - спросил Гришин.
   - Садитесь, пожалуйста, вот только угостить вас нечем...
   Все сели на широкие лавки вокруг стола, достали планшеты с картами.
   - Ну что, товарищи, ближайшую задачу мы выполнили, - начал полковник Гришин. - Бой провели в целом грамотно. Хотя и порядком его затянули. Вам, майор Тарасов, надо было действовать побыстрее, тогда бы мы противника здесь захлопнули и не выпустили.
   - Поздновато вышли, не рассчитали, и на пулеметы напоролись, нахмурился Тарасов.
   - Теперь - Медведки, и к вечеру быть у Яблоново - Закопы, - продолжил полковник Гришин. - Гогичайшвили в центре, вам, Фроленков, Медведки обойти с севера, а Тарасову с юга.
   Все командиры полков с сомнением переглянулись: задача на день была поставлена явно завышенная.
   - Надо не дать им закрепиться, и, я думаю, драпать они теперь будут до Красивой Мечи, - добавил Гришин. - А вот там они постараются зацепиться.
   Лейтенант Вольхин, когда бой закончился, собрал свою роту и сразу пересчитал людей. Из сорока пяти в строю оставались тридцать два. Пока не было никаких команд от комбата, решил дать людям немного отдохнуть.
   Некоторые бойцы снова начали шарить по брошенным немцами автомашинам, но большинство пошли греться в избы. Приехала кухня. Повар Миша надел на грязную фуфайку серый фартук и приготовился к раздаче пищи. Но бойцы к кухне не спешили: многие разжились и наскоро закусывали трофейными консервами. Не торопились обедать и потому, что понимали: чем скорее они поедят, тем быстрее пойдут дальше, в бой. Сидеть так просто им теперь никто не даст.
   У брошенных немецких орудий возились командир полковой батареи лейтенант Беззубенко, его политрук Иванов, командир взвода лейтенант Корнильев и несколько бойцов.
   Подошли Гогичайшвили, Шапошников и Меркулов.
   - Ну, как, Беззубенко, исправны? - спросил Гогичайшвили.
   - Исправны, товарищ майор. Все три. Не понимаю, почему они их здесь оставили.
   - А снарядов сколько бросили, тысячи три, не меньше, - добавил Иванов.
   - Калибр маловат. Ну что это - тридцать семь миллиметров, - сказал старший лейтенант Меркулов, - нашей сорокапятке в подметки не годятся.
   - Ничего, воевать можно. Включайте их в состав батареи, - приказал майор Гогичайшвили, - теперь будет у нас пять орудий. И снаряды забирайте, сколько сможете погрузить на сани.
   У саней в разных позах лежали несколько наших погибших бойцов.
   - Ящики были с шоколадом, - объяснил политрук Иванов, - только они подбежали, стали осматривать - и мина туда, прямо в сани. Откуда и взялась эта мина, бой-то уже заканчивался.
   "Да, что может быть глупей: остаться в живых в атаке и погибнуть из-за шоколада", - с горечью подумал капитан Шапошников.
   Подошел лейтенант Степанцев, который должен был взять на учет все трофеи.
   - Разрешите доложить, товарищ майор, - обратился он к Гогичайшвили, Мерецкий лошадей подогнал, сейчас грузим. Очень много всего, особенно консервов, муки. Сигарет несколько ящиков. Точнее подсчитаю позднее.
   - Раздайте часть трофеев местным жителям, - приказал Гогичайшвили.
   - Тут столько всего немцы побросали, что нам все равно не увезти, сказал Степанцев.
   - Кого вместо Свинаренко поставим, товарищ майор? - спросил Шапошников.
   Старший лейтенант Свинаренко, командир второго батальона, отчаянной храбрости парень, лично уничтожил, как говорили его бойцы, десять немцев, но погиб от разрыва гранаты.
   Майор Гогичайшвили задумался и нахмурил лоб.
   - Сколько у нас сейчас точно в наличии штыков?
   - В обоих батальонах сто тридцать три.
   - Тогда зачем их дробить? Два слабых пальца, а так хоть какой-то кулак. Пусть Мызников принимает и батальон Свинаренко, все равно взводных и ротных на один батальон.
   К Гогичайшвили рысью подъехали старшина Кирченков и двое бойцов.
   - Разрешите доложить, товарищ майор? Догнали немцев у Медведок, они даже на насыпи никого не оставили. Отходят несколькими группами, всего насчитали их сотни три, не меньше, несколько повозок с пулеметами.
   - Поднимайте полк, товарищ Наумов, - приказал Гогичайшвили, - выступаем немедленно.
   Раздались команды, и группы бойцов, до этого беспорядочно стоявшие или бродившие по улице села, стали выстраиваться повзводно и поротно, заправлялись, закрепляли за спинами друг у друга вещмешки.
   Николай Мазурин спрашивал у каждого встречного: "Не видел ли политрука Очерванюка?" Нашел его перед построением полка.
   - Анатолий! - обрадовался он другу.
   - Николай! Вот так встреча!
   Они не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко друг от друга. Эта встреча была еще более радостной, чем первая, после окружения.
   - Ну, рассказывай, как ты? Я иногда узнаю о тебе - хвалят! - Мазурин всматривался в лицо друга, похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные, живые, показались сейчас такими родными. - Слышал, что ты пушку от немцев укатил.
   - Да это так, приключения, - смущенно улыбнулся Очерванюк. - Не делай ты из меня героя, Николай. Не нужно этого, я как все воюю. Вот у нас Петров, пулеметчик, сегодня еще пятнадцать уложил. Помнишь его?
   - Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету?
   - Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не видно, попал или нет. Вот у нас в первой роте особенно отличился младший политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись.
   Донеслась команда на построение.
   - Ну вот, опять так и не поговорили толком, Николай, - огорчился Очерванюк. - Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как у меня ребята радовались! - Он оглянулся на строй своей роты, бойцы выстраивались, надо было идти и ему. - Ты больше знаешь, скажи, правда, что наши теперь везде наступают? А то я хотя и политрук, отстал от жизни, газет три дня не получали.
   - Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там убито и ранено! Немцев бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, - сказал Мазурин.
   - Ну, до встречи, Николай, догоняй нас! - Очерванюк быстро пошел в строй своей роты, а Мазурин в сторону, чтобы не стоять на виду построившегося батальона.
   Мазурин видел, как майор Гогичайшвили что-то говорит своим бойцам, энергично взмахивая рукой, показывая на запад, как полк поротно пошел колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца.
   Почти одновременно из Бурелом вышли полки Фроленкова и Тарасова догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника.
   Редактора дивизионной газеты Васильева политрук Мазурин нашел в избе, где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за столом, и что-то записывал в блокнот.
   - Сколько впечатлений сегодня! - увидел он Мазурина. - Все бы записать надо, для истории. Садись. Я у Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про Нагопетьяна. Вижу - идет по улице и поет свою "Эх, Андрюша, нам бы знать печали...", значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что герой, гроза фашистов. А вот рассказывать не любит, еле добился от него подробностей. Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко, когда ранило ротного, принял командование на себя. Лично уничтожил семнадцать гитлеровцев. Аверин, инструктор пропаганды полка, - Васильев заглянул в блокнот, - один уничтожил расчеты двух орудий, снайпер Биндюг - двенадцать гансов в одном бою на тот свет отправил. Фроленков сказал, что особенно дружно у него действовал батальон капитана Баранникова, а в нем рота лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои! Вот и материал для номера. А у тебя много интересного?
   - Я Очерванюка встретил, а вот поговорить толком и не получилось. Но так, конечно, тоже материал есть. У Тарасова был, там один красноармеец, Юрьев Александр, гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех роты.
   Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них рассказывали охотно, другие отмалчивались. Рассказывала, как правило, молодежь - с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: "А он... Я в него... Он раз, я ему...". Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди удовлетворены им, перешагнули через что-то такое, после чего они не могут больше отступать. Как-то все сразу и вдруг почувствовали свое превосходство над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных.
   В селе то и дело попадались быстро замерзшие трупы немцев в нижнем белье, в нелепых позах, как их застала смерть, с остекленевшими глазами, оскаленными ртами. Кучка пленных - некоторые в женских платках под пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех один немец, когда не в силах больше терпеть укусы вшей - скинул мундир и давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская сорочка - разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться.
   Глядя на пленных, Мазурину не верилось, что еще вчера они грабили, стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин - такими безобидными и смирными они стали.
   К двум часам дня полки 137-й стрелковой дивизии ушли дальше на запад, подсчитаны были потери и трофеи, составлено боевое донесение в штаб армии. Полковник Гришин, когда майор Кустов подал ему на подпись донесение, с удовольствием размашисто расписался красным карандашом. "Уничтожено свыше пехотной роты немцев... трофеи - 20 машин, 3 миномета, 8 37-мм орудий", снова вчитывался Гришин в текст. "В общем-то, неплохо, - думал он, - и свои потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два".
   Цифры своих потерь в оперативных сводках всегда резали Гришину глаза. Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то Гришин всегда с неприятным осадком в душе вспоминал слова, сказанные ему как-то в конце августа начальником штаба фронта: "Воюете вы хорошо, но вот потери у вас, полковник, - большие". Как ни старайся делать, чтобы потери были поменьше, не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он знал, что вечером обязательно будет хоронить своих бойцов. Таков закон войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда от командира дивизии зависит - погибнет сегодня сто человек или только двадцать. Полковник Гришин знал, что бойцы верят ему, но тем горше было знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он ничего не может сделать, чтобы они не погибали.
   "У побежденных могил не бывает", - вспомнил Иван Тихонович чьи-то слова. Сколько раз так и было: уходили с места боя - убитых оставляли. На Варшавском шоссе, под Милославичами, на всем пути дивизии было не до похорон, и вот - первый раз, когда своих погибших можно похоронить по-человечески.
   - Товарищ полковник, - вошел в избу адъютант Иван Мельниченко, - все готово. Вас ждут.
   Гришин быстро оделся и вышел на улицу. В центре села была вырыта братская могила. Возле нее лежали в два ряда убитые бойцы, свезенные со всего села и с поля. Вокруг стояли местные жители, в основном женщины и ребятишки.
   Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели, и от этого еще тяжелей было смотреть на погибших. Полковник Гришин, с застывшей на лице болью, прошел вдоль убитых. С них уже сняли шинели. Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица у всех были спокойные, все словно спали.
   - Начинайте, Рыбин, - сказал Гришин начальнику похоронной команды дивизии.
   Старший лейтенант Рыбин, пожилой мужчина с большими равнодушными глазами, в которых все же угадывалась скрытая боль, дал команду своим подчиненным. Двое из них, что помоложе, спрыгнули в могилу и, принимая убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.
   Гришин не вслушивался в речь полкового комиссара Кутузова, слова его доносились как будто бы откуда-то издалека. Обычные слова, какие говорят в таких случаях на братских могилах. "Отомстим за смерть наших товарищей! Смерть немецким оккупантам!" - закончил Кутузов.
   Сухо щелкнул винтовочный залп. Полковник Гришин первым бросил горсть мерзлой земли в могилу и, не оглядываясь, пошел к избе, в которой расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.
   К вечеру, засветло пройдя километров десять-двенадцать по начавшемуся смерзаться после оттепели снегу, полки вышли к Яблонову и деревням по Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.
   Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой порядок, когда немцы из деревни, это была Ереминка, открыли по колонне редкий пулеметный огонь, залег в снегу. Комбат, осмотревшись, выдвинул вперед пулеметы и орудие поддержки. Сорокапятка заняла позицию и через головы залегших пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.
   - Батальон! В атаку - вперед! - подал команду Нагопетьян.
   - Рота! Взвод - вперед! - услышал он впереди команды своих ротных и взводных.
   Фигурки бойцов неуверенно поднялись в нескольких местах. Многие, Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль цепи, размахивая руками.
   Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на триста и все же залег под самой деревней. Стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут и там лежали скорчившиеся или распластанные тела убитых.
   - Перебьют батальон, - ругался Нагопетьян, - всего бросок остался!
   В бинокль он видел, что немцев в деревне немного, всего несколько десятков, многие то и дело перебегают с места на место, от одной избы к другой. Только два пулемета, пристрелявшись, стегали свинцом по залегшим в снегу редким цепям пехоты. Ротные и взводные были убиты или ранены, или, разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых, вжавшись в снег.
   Старший политрук Антон Воротынцев, так и воевавший с самого утра в батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.
   - Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.
   Перекинувшись парой слов с парторгом батальона, плотным пожилым старшиной в простреленной и обожженной шинели, Воротынцев короткими перебежками направился в цепь, на правый фланг, где бойцов было побольше. Парторг пошел на левый фланг. Последние несколько десятков метров пришлось ползти: заметивший их немецкий пулеметчик выпустил несколько точных очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.
   Лейтенант Нагопетьян видел, как Воротынцев, поговорив с одним бойцом, пополз ко второму, потом к третьему, как встали сразу несколько человек, потом, словно они потащили за собой всех какими-то невидимыми нитями, поднялась и вся цепь, и все дружнее и смелее. Нагопетьян хорошо слышал негустое, но уверенное "Ура!", заглушаемое треском выстрелов, видел, как несколько групп его бойцов ворвались в деревню и исчезли за плетнями огородов, за избами.
   Не в силах больше сидеть в снегу и лишь наблюдать за боем, он махнул рукой всем, кто был рядом с ним - адъютанту старшему, связистам, человек пять-шесть всего, - и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.
   Меньше чем через полчаса батальон был в деревне, и немцы, прикрываясь пулеметами, стрелявшими из саней, нестройной колонной ушли на запад, в сгущавшиеся сумерки.
   Бой за Яблоново шел три часа и все безуспешно. Немцы, хорошо закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти обессилевших за день рот 624-го полка. Артиллерия отстала, застрявши в снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько часов ползали они по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы не хотели уходить на ночь глядя из села, и у бойцов дивизии Гришина не было сил для последнего броска вперед...
   Несколько раз посылал полковник Гришин связных - узнать, взяли ли Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он на санях сам поехал в 624-й полк. На полковом медпункте Гришин увидел несколько человек раненых, которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.
   - Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?
   - Есть, вот политрук, - фельдшер показал на молодого командира, которому санитар бинтовал плечо.
   - Как там обстановка? - спросил его Гришин. В раненом он узнал политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.
   - Взяли, - тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.
   - Точно?
   - Только что сам оттуда, товарищ полковник.
   - Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.
   Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и приданым ей танком Т-34 пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минут был убит ротный и Александров принял командование на себя, хотя и сам был ранен осколком мины в плечо.
   Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны, заполз на гору, несколькими выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль обороны немцев и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.
   Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблоново, в сгущавшиеся сумерки. Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.
   - Товарищ капитан, молодцом действовали! - прокричал ему Александров.
   Капитан принял похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил у Александрова огоньку.
   - Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!
   Андрей, в горячке боя не заметивший, что он ранен, только сейчас почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал, где и что у него болит.
   - Давай в медпункт! Без тебя здесь довоюем! - сказал ему капитан-танкист.
   Александров, встретив кого-то своих из полка, попросил, чтобы передали майору Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование передает младшему лейтенанту, единственному оставшемуся в живых командиру взвода.
   Поздно вечером в избу работников штаба, еще стоявшего в Буреломах, вошел красноармеец:
   - Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.
   Все - и Гришин, и Канцедал, и Кутузов замолчали, и только через минуту-другую, в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:
   - Каких людей теряем...
   Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго, но так успел показать себя, что запомнился всем, кто его знал. А знали его или слышали о нем - многие.
   Николаю Мазурину не было известно, что его друг был тяжело ранен и в эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту страшную весть.