Киселев Валерий. Заплачено кровью

   Полковой врач Пиорунский послал к месту ранения командира полка двоих санитаров, но оба они погибли от пулеметных очередей - с колокольни в Чегодаево бил крупнокалиберный.
   - Дайте мне лошадь и сто граммов спирта - мигом вывезу командира! вызвался фельдшер Осипенко.
   - Что, с ума сошел, Гриша? Мигом срежут, видишь, как он пристрелялся, ответил ему врач Пиорунский.
   Но и ждать до темноты было нельзя: даже с легким ранением на морозе можно было быстро погибнуть. Пиорунский, махнув в сердцах рукой, согласился: авось повезет Грише и на этот раз.
   На глазах у всех, кто был в это время на НП полка, Осипенко, встав в полный рост в розвальни, за какую-то минуту галопом домчал до раненого Филимонова, взвалил его в розвальни и, лавируя между разрывами мин, довез-таки его до НП.
   Майор Филимонов, раненный в легкие, был без сознания.
   - Да, еще бы полчаса, - сказал, осмотрев раненого Пиорунский, - И было бы поздно.
   Воротынцев, быстро прокрутив в памяти ход боя, по телефону доложил полковнику Гришину, что высота перед Чегодаево взята, но ранен майор Филимонов.
   - Принимай полк, Антон Корнеевич, - услышал он от Гришина.
   - Товарищ "первый", разрешите взять в помощь комбата Мызникова, я же политработник.
   Серия мин вокруг НП прервала этот разговор: близким разрывом у Воротынцева из рук вырвало телефонную трубку, а самого швырнуло в стенку окопа.
   Когда через пятнадцать минут Воротынцева откопали из снежного окопа, он снова связался с Гришиным.
   - Что там у тебя? - снова услышал он голос Гришина.
   - Мина попала в окоп. Телефониста и Мызникова тяжело ранило.
   - А сам как, ничего? Командуй полком! - отрезал полковник Гришин.
   На следующий день гитлеровцы дважды пытались сбросить с высоты у Чегодаево поредевшие полки 137-й, оба раза дело доходило до рукопашной. Высоту все же удержали.
   Бои под Чегодаево, не смолкая, шли которые сутки, и долина маленькой речки Березуйки, впадавшей в Оку, превратилась в долину смерти.
   Продвинувшись по долине Березуйки на три километра на запад, дивизия оказалась в узком бутылочном горле, со всех сторон простреливавшемся противником.
   После тяжелых боев и потерь полкам удалось несколько раздвинуть фланги в стороны от Березуйки, но берега ее в основном были у противника, а наши бойцы укрывались в оврагах, пересекавших речку, наскоро рыли себе снежные норы, в которых и спали, когда появлялась возможность.
   Лед Березуйки во многих местах был разбит разрывами снарядов, берега ее покрыты трупами, снег побурел от крови и пороха.
   Смерть собирала в эти дни обильную жатву. Ежедневно гибли десятки людей, сотни получали ранения. Санитары ползали среди убитых, искали еще живых и спускали их по накатанному берегу на лед Березуйки.
   Восемнадцать санитаров и фельдшеров 409-го полка, работая без смены, едва успевали обрабатывать поступавших раненых. Убитых, если удавалось вынести из огня, складывали в штабеля в одной из балок.
   Фельдшеры Богатых и Хмельнов, проходя мимо этого страшного штабеля, иногда видели, как рядом у костра сидят бойцы похоронной команды Рыбина и едят из котелков кашу.
   - Я вчера также иду здесь, - сказал Богатых, проглотив комок в горле. Сидит один боец, в руках котелок, и - улыбается. Я подошел: "Что он улыбается?" - А он мертвый, и была это не улыбка, а оскал мертвеца.
   В этот же день фельдшеры Богатых, Осипенко и санинструктор Курочкин доставили на волокушах очередную парию раненых в разрушенное село. От села оставались одни печные трубы. Но это был все же тыл. Раненых здесь принимали представители от медсанбата.
   - Погреться бы, - цокая зубами, предложил Осипенко, когда они сдали раненых.
   - Давайте костер разожжем, - предложил Богатых.
   Из остатков досок какого-то сарая они разожгли костерок. Сели на корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины - передовая была не дальше километра. И здесь снег был истоптанный и грязный, засыпанный осколками.
   - Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, - устало сказал Гриша Осипенко.
   - Я схожу сарай доломаю, - встал Богатых.
   - Я с тобой, - встал и Курочкин.
   Они раскололи топором несколько досок.
   - Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.
   Богатых улыбнулся:
   - А ты видел, какая у Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому что шапку легко сдернуть. Женщины над ним подшучивают, а он стеснятся лысина-то не по годам.
   - Помню-помню, - улыбнулся Курочкин, - Женщин боится, а командира полка вынести из огня не побоялся.
   - В Буреломах был случай... Немец один, пулеметчик, пробрался нам в тыл, готов был стрелять, а тут Гриша - кинул в него масленку, оказалась под рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это граната, уткнулся в снег, тут Гриша на него и сел верхом.
   Набрав дров, Богатых и Курочкин вернулись к костру. На месте, где только что сидел Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от разорвавшейся мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть подальше - клочки тела и одежды...
   Взлетевшая от немцев белая ракета медленно гасла, опускаясь, и растаяла, как звезда в утреннем небе.
   "Вот так и Гриша..." - глотая слезы, подумал Иван Богатых.
   Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина, был убит осколком мины в грудь командир 771-го стрелкового полка майор Малхаз Гогичайшвили.
   Лейтенант Пизов, стоявший за ним в нескольких метрах, побежал к майору сразу после взрыва.
   - Не дышит, - тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов.
   Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно.
   - Литвинов тоже наповал, - сказал боец, осмотрев адъютанта Гогичайшвили.
   Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии.
   - Временно будешь командовать полком, - приказал ему полковник Гришин.
   По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили. Тем более что если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии, Гогичайшвили мог бы быть жив.
   - Доложите обстановку, - машинально сказал полковник Гришин.
   - Ведем огневой бой, - также машинально, едва сдерживая подступившие к горлу спазмы, докладывал капитан Шапошников, - Продвиженья нет. Потери большие.
   Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.
   Он знал, что майора Гогичайшвили Гришин вызывал для того, чтобы посоветоваться, как вести бой дальше. Сам Шапошников давно уже понял, что успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому снегу бессмысленны, если не преступны.
   Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех - значило нести неоправданные потери. Шапошников не верил, что Гришин этого не понимает и не видит со своего НП, как бездумно ежедневно расходуются люди, как на пределе возможностей воюет дивизия, да и не только их - в таких же условиях воевали на этом участке еще несколько частей.
   За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра - бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: "Цусима... Устроили нам самую настоящую Цусиму...".
   - Тебе немцев хорошо видно? - спросил после паузы Гришин Шапошникова.
   - С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть.
   А про себя Шапошников подумал: "Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток.
   - Как с питанием? - спросил полковник Гришин.
   - Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут - все остынет, а часто вообще не доносят.
   Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов - от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел.
   - Как последнее пополнение? - спросил Гришин.
   - Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, - вздохнул Шапошников.
   - Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту.
   - Есть.
   "Готовься... - подумал Шапошников. - Бой и не заканчивался, идет днем и ночью целую неделю..."
   Подполковник Смирнов оказался одних лет с Шапошниковым, энергичным, уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам.
   В первую атаку рано утром, в минуты, когда немцы обычно завтракают, поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу, и живые прятались за убитых.
   Подполковник Смирнов несколько раз энергично требовал от комбатов поднять людей, но цепи не двигались.
   - Это просто психологический шок, - доказывал он комиссару полка Наумову. - Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых!
   - Люди не хотят гибнуть напрасно! - отрезал Наумов.
   - За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем, - повысил голос подполковник Смирнов.
   Шапошников и Наумов знали, что полковник Гришин с высоты у Чегодаево наблюдает атаку их полка, но это нисколько не прибавило им рвения. Шапошников ждал, как тогда в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в цепи с комиссаром, чтобы поднимать людей, и знал, что если пойдет, то не вернется. Но думал он обо всем этом совершенно спокойно и как-то даже отрешенно.
   - Смотрите, поднимаются! - Смирнов позвал Шапошникова и Наумова.
   Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов неуверенно шли вперед. Метрах в ста впереди них шел кто-то в белом полушубке.
   "Ну, еще бросок, ребята! Главное, не останавливаться, - думал Шапошников. - Если удастся зацепиться за вал, то большое бы дело сегодня сделали".
   - "Первый", товарищ подполковник, - связист сержант Корчагин подал Смирнову трубку аппарата.
   - Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди и немедленно представь к награде.
   - Кто поднял людей, Александр Васильевич? - спросил Смирнов Шапошникова.
   - Это Кадушин, товарищ подполковник, - ответил за Шапошникова стоявший здесь же лейтенант Тюкаев.
   - Кто он по званию?
   - Был старший лейтенант в батальоне связи, но решением трибунала, не знаю за что, разжалован в рядовые, - ответил Тюкаев. С Кадушиным он был давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь.
   Смирнов подумал немного, но доложил Гришину так, как рассказал ему Тюкаев.
   Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и не допускали до штыковой.
   Через полчаса остатки батальона отошли на исходный.
   Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию исправлять связь, у НП полка увидели командира 624-го полка майора Фроленкова, без шапки и с забинтованной головой.
   - Как он вчера плакал, что друга у него убили, - с сочувствием сказал сержант Корчагин.
   - Ты про Гогичайшвили?
   - Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы по щекам горохом, и только зубами скрипит от злости.
   На бруствере окопа Корчагин среди нескольких убитых увидел отдельно лежащую голову. Голова смеялась - так исказила смерть последний миг жизни. Каким образом ужас смерти перешел в смех - было непонятно. Но голова показалась Корчагину знакомой.
   - Алексей, посмотри-ка, да это же, кажется, Кадушина голова! вскрикнул Корчагин. - Он же утром еще "Синий платочек" ходил напевал. С него же сегодня судимость сняли и в звании восстановили!
   - Да, - с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера, слышь, Михаил, парня-то у нас убило, из Сергача, забыл фамилию... Сидим с ним в траншее, только что дали связь, а он говорит: "Что-то у меня сердце болит. Или дома что случилось, или убьют меня нынче". Я ему: "Да ты что, брось об этом думать". И вдруг, откуда ни возьмись - разрыв мины на бруствере и ему осколок в шею, да так, что голова его мне на колени. Как бритвой срезало. Я, не помня себя, голову стряхнул и вылетел из траншеи. А ты веришь в предчувствия, Михаил?
   - Как тебе сказать... У меня предчувствий еще не было. Лучше об этом не думать. Я только знаю, что чем больше думаешь, что убьют, то тем скорее и убивают. Помнишь, рассказывал начальник первого отдела штаба дивизии, не помню фамилии, когда они на фронт ехали, у них один командир все время стонал, что убьют его, прощай жизнь. И первой же очередью с самолета, еще и до фронта не доехали.
   Из блиндажа, норы в снегу, перекрытой десятком бревен, вышли в траншею Фроленков и Шапошников. Корчагин посмотрел на них - оба что-то хмурые, не глядят друг на друга. Майор Фроленков постоял немного и пошел к себе в полк, а к Шапошникову подошел комиссар полка Наумов.
   - Что он приходил, Александр Васильевич?
   - Людей просил взаймы, хотя бы взвод.
   - Что уж, у него совсем никого не осталось?
   - Тридцать активных штыков в полку.
   - Ну, и дал?
   - Нет. А сами с чем останемся?
   Старший лейтенант Манов, командир взвода связи, был тяжело ранен, когда пришел с проверкой в отделение Корчагина. Неосторожно встал над бруствером, когда обходил убитых, и - пуля в грудь.
   - Что ж вы как, товарищ старший лейтенант, я же предупреждал: пригнитесь, - говорил ему Корчагин, видя, как мутнеют у Манова глаза и быстро бледнеет лицо.
   Врач, капитан Алексей Шестаков, оказавшийся на КП полка, сам перевязал раненого, помог положить его на волокушу.
   - Не доедет он до госпиталя, - тихо сказал Шестаков Корчагину.
   - Прощай, Михаил... - прошептал Манов. - Командуй теперь за меня. Глаза его наполнились слезами, чувствовалось, что даже слабый вздох причиняет ему непереносимую боль.
   Сержант Михаил Корчагин был ранен через каких-то полчаса пулей в шею навылет. Он упал в снег, захлебываясь кровью и теряя сознание, и последней его мыслью была такая: "Но не было же никакого предчувствия..."
   Майор Фроленков был ранен, на этот раз тяжело, когда лично поднимал остатки своего полка в атаку.
   Подполковник Смирнов был убит утром, прокомандовав полком всего сутки. Капитан Шапошников, когда убитого принесли в штабной блиндаж, невольно обратил внимание, какие стоптанные и старые сапоги были на подполковнике...
   По приказу полковника Гришина Шапошников вновь заступил в командование полком, сменив за восемь месяцев войны четвертого командира. Но Гришина он предупредил, что сам свалится от болезни максимум через трое суток...
   Вечером 21 февраля на КП дивизии позвонил начальник тыла майор Ровнов.
   - Что там такое? - спросил Гришин Канцедала, видя, как он улыбается, разговаривая по телефону.
   - Наши приехали! Делегация вернулась! Жена ваша, и к Туркину тоже. Горы студня, говорят, привезли.
   Гришин улыбнулся, вспомнив лицо своей жены - Веры Глебовны. "Неужели я через несколько часов смогу ее увидеть?" - с удивлением подумал он. Но, вспомнив, что завтра предстоят похороны майора Гогичайшвили, Гришин опять нахмурился. Гибель его, всеобщего любимца, быстро ставшего среди ветеранов дивизии своим, не выходила у Гришина из головы. Он настолько привык к Гогичайшвили, что всегда, если вызовешь, придет подтянутый, стройный, симпатичный, что как-то и в голову не приходило, что его могут убить. "Еще бы суток трое - был бы под рукой, был бы жив", - с горечью думал Гришин. Приказ о назначении Гогичайшвили заместителем командира дивизии по строевой был подписан в штабе армии.
   Раздумывая, как бы завтра сделать так, чтобы и похороны провести торжественно, как подобает, и в то же время делегацию встретить, Гришин засиделся на КП до поздна и во второй эшелон дивизии выехал за полночь.
   Хоронили майора Гогичайшвили днем 22 февраля. Полковник Гришин сам помогал нести гроб. Опускали гроб в могилу под залпы. Начальник политотдела дивизии Кутузов сказал прощальную речь. Настроение у всех собравшихся было тяжелым, и впечатление от встречи с делегацией из дома было, конечно, смазано.
   Политрук Николай Мазурин, приехавший с делегацией в дивизию, не мог и подумать, что попадет сразу на похороны, причем человека, которого он уважал и успел полюбить. Еще месяц назад он разговаривал с ним, а теперь вот нес его гроб и опускал в могилу.
   Поездка на родину теперь казалась ему сном. После тыла снова попасть на фронт, снова видеть смерть, хоронить товарищей - было непереносимо тяжело.
   Вечером в штабе дивизии была встреча с делегатами-земляками. Узнав, что приехали из дома, в штаб дивизии то и дело приходили командиры, спрашивая новости и письма.
   - Ну, рассказывайте все по порядку, - попросил полковник Гришин Мазурина, когда немного улеглась суета встречи.
   - Так, с чего начинать... Туда добрались благополучно. Двадцать восьмого выехали, а первого февраля были уже дома. На дорогах заносы, то и дело приходилось толкать машину.
   - А как Москва? - перебил его Гришин.
   - Чувствуется настороженность во всем. Противотанковые ежи на улицах, следы бомб, но больших разрушений я не видел. Утром второго были уже в нашем обкоме, все четверо. Принимал нас сам товарищ Родионов - привет вам от него. Вошел в кабинет - ковры на полу, и как-то странно было видеть это после фронта, - улыбнулся Мазурин. - Встретил нас хорошо, с каждым за руку поздоровался, на стулья посадил. Я сказал, что командование нашей дивизии рапортует о делах, о подвигах, передал от вас привет, конечно. В кабинете было еще несколько человек обкомовских. Михаил Иванович зачитал им наш рапорт, потом о вас стал расспрашивать, о Канцедале. Потом предложил побывать в коллективах, рассказал, как много город делает для фронта: сормовичи - танки, самолеты, орудия, автозавод - "катюши". Даже папиросная фабрика переключилась на изготовление мин - начиняет их порохом. Люди, Иван Тихонович, сутками в цехах, народ трудится добросовестно. Я сказал, что кроме рапорта привез несколько статей для газеты. Родионов тут же позвонил Камчатову, редактору "Горьковской коммуны", спросил, сумеют ли они в газете дать целую страницу о нашей дивизии. После беседы Михаил Иванович угостил нас чаем, он вообще человек обаятельный. Как-то быстро располагает к себе.
   Полковник Гришин вздохнул, задумавшись. Родионова он знал хорошо несколько лет, все заботы военных он всегда воспринимал как главнейшие в городе, а в снаряжении дивизии на фронт принимал такое живейшее участие, как будто сам должен был в ней воевать.
   - В редакцию пришли, - продолжал Мазурин, - там сразу аврал, срочно начали номер готовить. Да, я ведь его показать-то вам забыл! - Мазурин вытащил из планшетки пачку газет, развернул одну. - Вот наш рапорт городу, моя статья, а это - Коваленко написал.
   - Даже фотографию вашу дали, - удивился Канцедал.
   На снимке в центре номера были Мазурин, адъютант комдива Мельниченко, политрук Оленин и шофер сержант Катушев.
   - Еще в одном номере должна быть моя статья о дивизии, обещали прислать на днях, - сказал Мазурин.
   - А на каких заводах были? Как там вообще в тылу настроение? - спросил Канцедал.
   - Я был в Канавине на кожзаводе, это за "Двигателем революции", ремни там делают, портупеи. Настолько трогательная была встреча... Слушали все исключительно внимательно, жадно даже. Когда стал рассказывать о зверствах немцев, то многие плакали, потом кричали все "смерть палачам!". Я от них еще больший заряд ненависти получил. Многие нас спрашивали о мужьях, как воюют, но мы ведь мало кого знаем... Подарили нам новые ремни и голички хромовые. Были и в обкоме комсомола, Кудряшов собрал всех своих работников, выступали. Особенно всех их интересовало, как воюют комсомольцы. И так - каждый день: встречи, разъезды, беседы.
   - Иван Тихонович, посмотри, - удивился Канцедал, взглянув на объявление на четвертой странице газеты, - все кинотеатры работают. В "Паласе" "Александр Невский" идет, как будто и войны нет. Неужели где-то в кино люди ходят?
   - И мы ходили, в "Прогресс". Все там, как до войны. Только в середине сеанса зажгли свет, и патрули стали проверять документы. Идет обычная тыловая жизнь, - сказал Мазурин. - И кино, и театры, и даже филармония работает. Хотя, конечно, чувствуется, что война: то и дело на площадях попадаются прожектора, а то и зенитки.
   - И в Горьком налеты были? - спросил Гришин.
   - При нас два раза, - сказал Мазурин. - Но, конечно, не такие, как на фронте.
   - В ноябре часто летали, а теперь раз в неделю, а то и реже, - вступила в разговор Вера Глебовна.
   Мазурин отметил про себя, как они похожи с Иваном Тихоновичем. Такая же ладная, сбитая. Удивительно длинная и красивая коса.
   - Как у вас там со снабжением? - спросил жену Гришин.
   - Конечно, не так, как до войны, но жить можно. На рынке все дорого: мясо - сто сорок рублей, молоко - двадцать.
   - Я тебя не спросил: как ты в состав делегации сумела попасть? спросил ее Иван Тихонович.
   - Это Лизы Туркиной инициатива, но все официально, через горвоенкомат.
   Своему адъютанту Ивану Мельниченко, который тоже ездил в Горький, поскольку у него со дня на день должна была родить жена, Гришин строго-настрого приказал ни в коем случае не брать с собой на фронт Веру Глебовну, как бы ни просилась. Но она все же сумела убедить секретаря обкома партии Родионова в необходимости этой поездки.
   Догадавшись, что Гришиным надо поговорить и о своих домашних делах, Мазурин оставил их и подошел к редактору дивизионной газеты Васильеву, сидевшему в штабе за соседним столом.
   - Ну, Дмитрий Михайлович, теперь у нас настоящая газета будет. Своя материальная база - автомашина, печатная машина, шрифт.
   - И как же ты сумел все это выбить? - удивился Васильев.
   - Товарищ Родионов помог. Да и я же - старый газетчик. Представляете, пришел к себе в редакцию - как налетели все, расспрашивали да расспрашивали, как будто и газет не читают.
   - Хорошо, значит, дома... - позавидовал Васильев.
   - Конечно, как в другом мире. Патефон, шампанское, занавески на окнах, - так отвык от всего этого.
   - А ты же говорил, что у тебя жена с сыном где-то под Москвой сейчас.
   - Да, вот заехать не получилось, надо было двигаться строго по маршруту. А дома я был - у сестры жены. Если бы Вязники стояли далеко в стороне от маршрута, я бы к вашим не сумел заехать.
   Мазурин уже рассказывал Васильеву подробно, как он со всей делегацией на обратном пути побывал у него дома, также подробно пришлось рассказывать об их семьях и Канцедалу, Бабуру, куда он отвозил письма и гостинцы. После этих рассказов он почувствовал, что стал как-то ближе к Канцедалу, в неофициальной обстановке тот не был таким суровым и недоступным. До этой поездки в Горький Мазурину как-то и в голову не приходило, что у всех командиров дома остались жены и дети, что каждый из них - муж и отец.
   Разговор за столом давно стал общим, делегаты подробно рассказывали о жизни в тылу, фронтовики вспоминали минувшие бои - для них это был редкий повод собраться за столом всем вместе, хотя бы немного забыть о войне и смерти. Но все равно все разговоры, так или иначе, сводились к войне.
   - Товарищ полковник, - спросил Гришина один из делегатов, рабочий с "Красного Сормова", - нам бы передовую завтра посмотреть, своими глазами увидеть войну.
   Гришин взглянул на часы, было уже за полночь.
   - Тогда уж не завтра, а сегодня. Давайте-ка, товарищи, отдохнем, и вы устали с дороги, и нам завтра еще воевать надо.
   Утром делегатам показали передовую. Издали, конечно. Начался бой и в полки идти было опасно, но и то, что видели делегаты, почувствовал Мазурин, потрясло их. Хотя и не в окопах, но и не в кинозале - война показалась всем такой, какой есть: с убитыми, искалеченными. Утром делегаты увидели десятки измученных до предела бойцов, разбитую технику и деревни, от которых остались одни печные трубы.
   Делегаты раздали подарки из тыла и уезжали домой без того настроения, с которым приехали. Лейтенант Иван Мельниченко даже услышал, как один из делегатов, пожилой заводской рабочий, с вызовом спросил Гришина: "Почему вы так много губите людей?" - "Потому что война без жертв не бывает", неуверенно ответил Гришин.
   Гришин был даже рад, когда делегация, наконец, уехала. Гости приезжали, в общем-то, и не во время: бои шли тяжелые и неудачные, все время на нервах, а тут еще на гостей надо отвлекаться.
   Политрук Николай Мазурин все же добился у начальника политотдела разрешения съездить на передовую, на речку Березуйку. В "долину смерти", как ее теперь называли в дивизии. На следующий день после отъезда делегации из Горького Мазурин вместе с политруком Скородумовым из политотдела выехал на санях в 624-й полк.
   Чем ближе к передовой, тем чернее был снег от разрывов снарядов и мин, редкие деревья стояли, словно обгрызенные в бешенстве каким-то чудовищем, то и дело попадались трупы лошадей. Ехали Окой, берега реки прикрывали от гитлеровцев, но на повороте они все же попали под пулемет - стреляли с церкви из Чегодаево.