- я увидел подвешенную урну для мусора, действительно настоящий, волшебный,
позолоченный ящик с надписью: СДЕЛАЕМ ЦЮРИХ ЧИСТЫМ! ОТХОДЫ - СЮДА!
Нетвердым шагом я приблизился, ухватился за ящик, как беженец за
спасительную свободу, бросил туда этот проклятый скомканный картон и, рыдая,
обнял жену, чей лик светился улыбкой неземного блаженства. А затем, рука в
руке, мы направились в свой отель.
- Извините, - сказал полицейский, остановивший нас через несколько
шагов. - Вы должны достать ваш пакетик обратно. Это совершенно новая урна.
Нам хотелось бы держать ее в чистоте.
- Да... Но..., - пролепетал я и указал робким жестом на надпись. - Тут
же написано совершенно определенно: "Отходы - сюда!".
- Это отностится только к отходам. Но не к мусору и прочим компактным
предметам. Сделайте Цюрих чистым.
Я глубоко запустил руку в урну и выудил свой комок картона наружу. Я
был истощен, как околевший олень. Чужим голосом обратился я к самой лучшей
из всех жен:
- Нам не остается ничего другого. Придется мне это съесть.
- Силы небесные! Ты в состоянии взять это дерьмо в рот?!
- Ну, хорошо, - прошептал я. - Тогда я его сначала сварю!
И мы ввалились в ресторан, мимо которого как раз проходили. Метрдотель
увидел меня и поспешил навстречу.
- Мусорная бумага? - участливо спросил он. - Вам сварить или зажарить?
- Зажарьте, пожалуйста. По-английски, с кровью.
- Как будет угодно, - кивнул официант, положил бумажку на серебряный
поднос и унес на кухню.
Через десять минут он принес ее обратно, дымящую паром и обложенную
овощным гарниром. Я взял в рот первый кусок и тут же выплюнул его обратно:
- Она же у вас пригорела! - воскликнул я. - Совершенно несъедобно!
Мы вскочили и поспешно вышли наружу. Перед нашим мысленным взором
вставали старые добрые улицы Тель-Авива с сотнями маленьких клочков мусора,
радостно сверкающими в лучах средиземноморского солнца.
Ставшая притчей во языцех швейцарская чистота не имеет границ. В этом я
смог убедиться, сходив в открытый плавательный бассейн в Санкт-Морице.
Уже с первого взгляда становилось ясно, что вода чиста, как
неплательщик налогов. До самого дна не было видно ни малейшей мути, ни хотя
бы какой-нибудь выброшенной бумажки или иного мусора; повсюду царила чистота
и цивилизация.
На цыпочках я подтянулся к кассе:
- Пожалуйста, один входной билет.
- --> Grдороваться - Grые перепонки, что я вздрогнул и
остановился.
Сигнал раздавался из сдвоенного свистка дежурного по бассейну.
- Пожалуйста, переодевайтесь в кабинке, - крикнул он мне.
- Разумеется, - ответил я. - Я как раз туда и направляюсь.
- Тогда, пожалуйста, чуточку побыстрее, уважаемый, чтобы впредь не
допускать недопонимания.
С этими словами он отвернулся и с высоты своей наблюдательной вышки
снова стал осматривать бассейн, подобно прожектору, от которого ничто не
скроется.
В кабинке я снял с себя одежду, повесил ее на пластмассовые плечики и
отдал юноше, аккуратно одетому гардеробщику, который с изысканной
вежливостью обратился ко мне:
- Может быть, вам лучше застегнуть рубашку, уважаемый? Иначе она может
упасть при переноске, будет жаль, не так ли?
Я с благодарностью последовал его совету, после чего снова забрал у
него круглый номерок, который он вручил мне с наилучшими пожеланиями
хорошего времяпрепровождения и доброго здоровья.
Едва я вышел из раздевалки, на меня опять обрушилось режущее
"фьююю-фьююю" дежурного по бассейну. Как он мне разъяснил, по гигиеническим
причинам запрещено входить в помещение бассейна в сандалиях; летние
грибковые заболевания ног, добавил он, делали это мероприятие крайне
необходимым. Я беспрекословно выскользнул из своих сандалий и понес их в
руке.
Когда я уже почти поверил, что теперь все в порядке, резкий двойной
свисток тотчас разъяснил мне следующее:
- Обувь для ног, в которой нельзя входить в бассейн, запрещена и для
рук, - проинструктировал меня высокопоставленный наблюдательный орган.
Мне не оставалось ничего иного, как отнести свои сандали назад и
вручить попечению того аккуратного юноши. По возвращению в бассейн меня
вновь настиг свисток и напоминание дежурного:
- Может быть, вам сначала следовало бы принять душ, милостивый
государь?
Его тактичный вопрос не означал ничего другого, как то, что пользование
бассейном без предварительного мытья запрещено.
Еще когда я стоял под душем, снова прозвучало "фьююю-фьююю"; на этот
раз его возбудитель даже спустился ко мне:
- Извините, уважаемый, но ваши плавки производят излишне фривольное
впечатление. Будьте добры подобрать себе что-нибудь другое, более
подходящее. И побыстрее, пожалуйста.
Я рискнул спросить, как он смог заметить, что резинка на моих плавках
служит уже совсем не так, как ей предписано. Сведущий эксперт вежливо
сообщил, что он уже пятнадцать лет в этой профессии и открыл шестнадцать
причин износа резиновых поясов. Я уважительно кивнул, зашел в пункт проката
купальных костюмов, сказал Grл резкий, пронзительный свист, звучащий
как "фьююю-фьююю". Он продолжался недолго, только до тех пор, пока я не
понял, что это снова дежурный по бассейну. Он растолковал мне, что вышедший
из бассейна переходит в статус нововходящего, и потому было бы хорошо снова
принять душ. Я принял душ дважды и хотел было после всех этих передряг
расслабиться в одном из расставленных вокруг бассейна жезлонге, но -
"фьююю-фьююю": - оказалось, запрещено пользоваться шезлонгом в мокром
купальнике.
Заметно подавленный, я прокрался в буфет и приобрел там сэндвич,
которым хотел подкрепиться в шезлонге теперь уже в сухом состоянии. Из этого
ничего не вышло. Знакомое "фьююю-фьююю" довело до моего сведения, что любой
прием пищи допускается только непосредственно в буфете. Один из рабов
дежурного по бассейну прогнал меня и опрыскал занимаемое мной место
дезинфекционным средством.
В этот момент у меня проявился первый признак мании преследования. Я
ползал на всех четырех вокруг бассейна и искал между бортиком и зеркалом
воды место, где можно было бы скрыться за толстой бетонной колонной таким
образом, чтобы я видел только швейцарское небо, а меня - никто на всем белом
свете. Там я почувствовал бы себя относительно спокойно и заснул.
Ничего удивительного, что меня застигло и разбудило резкое
"фьююю-фьююю". Причем, его неожиданность состояла и в том, что свисток
прозвучал непосредственно в самое ухо.
Он сам стоял передо мной и мягко тряс за плечо:
- Здесь нельзя спать, уважаемый. Вы подвергаете себя опасности
солнечного удара. Идите-ка в воду!
Моя попытка немедленно последовать этому совету была немедленно
пресечена резким "фьююю-фьююю" в спину:
- Сначала в туалет!
- Но я не хочу...
- Так нужно!
Я пошел, пробыл там минуты три, вышел и хотел с разбега прыгнуть в
воду, чтобы уйти от нового "фьююю-фьююю" - но был схвачен. Дежурный по
бассейну поманил меня к себе и обследовал со всех сторон: не подцепил ли я
за это время какую-нибудь заразную болезнь, проказу или что-либо подобное.
Поскольку он так ничего и не смог найти, то послал меня снова в душ. Под
журчащими ласковыми струями меня озарила догадка, что я попал в ад, но не
сразу заметил это, потому что он гигиенически замаскирован.
Медленно, только чтобы не спровоцировать никакого вмешательства высшей
силы, я вышел к бассейну и приготовился к прыжку.
- Фьююю-фьююю, - раздалось сверху. - Прыгать только с трамплина. Все
прочее запрещено.
Но мое терпение, наконец, лопнуло:
- К черту! - заорал я. - Что здесь, собственно, происходит?
- Фьююю-фьююю, - ответил дежурный по бассейну. - Никакого шума и крика
в районе бассейна.
Я виновато потупил голову, выгнулся в противоположную сторону,
незаметно соскользнул в воду и глубоко нырнул в надежде, что останусь
незамеченным.
Образцовая чистота воды расстроила мой план. Едва я вынырнул, он снова
свистнул мне:
- Фьююю-фьююю, вы не должны плавать с открытыми глазами. Вода
хлорирована.
Дальше я плыл с закрытыми глазами.
- Фьююю-фьююю, не брызгайтесь!
- Но я не могу плавать, не создавая брызг!
- Тогда не плавайте!
Я прекратил плыть и утонул.
В Швейцарии необходимо быть пунктуальным, поскольку таковы все
швейцарцы. Они пунктуальны, как часовые стрелки. Все общественные места, под
открытым небом или под крышей, изобилуют общественными часами, которых даже
в самой маленькой булочной по меньшей мере двое.
Посетителю - выходцу из Азии не так-то легко представить, насколько
действенна пунктуальность в Швейцарии.
Например, я договорился с одним директором театра встретиться во
вторник вечером, ровно в 22 часа 15 минут, после спектакля. В начале вечера
я пришел в свой отель, где препоручил самую лучшую из всех жен друзьям, и у
меня оставалось еще достаточно времени для легкого здорового сна. Я позвонил
портье и попросил разбудить меня в 21 час 45 минут, поскольку не хотел бы
опаздывать на столь важное для меня рандеву.
- С удовольствием, - сказал портье. - Приятного отдыха.
В твердой уверенности, что знаменитая швейцарская надежность несет для
меня вахту, погрузился я в глубокий, крепкий сон. Мне приснилось, будто я
был настоящим швейцарским пуделем, взлелеянным, ухоженным и уложенным в
комфорте. Когда зазвенел телефон, я живо спрыгнул с кровати и сильной лапой
схватил трубку:
- Спасибо, - сказал я. - А сейчас точно 21.45?
- Сейчас 19.30, - сказал портье. - Я только хотел подтвердить ваш
заказ, уважаемый господин. Вы ведь хотели бы проснуться в 21.45?
- Да, - сказал я.
С помощью надежного приема по подсчету овечек я вскоре снова заснул,
уже на тридцатой овце. Но сны в этот раз не пришли. Свинцовая тяжесть давила
на меня, и я не сразу смог сообразить, что происходит, когда зазвонил
телефон.
- Спасибо, - заикаясь, пролепетал я в трубку. - Я уже проснулся.
- Спите спокойно дальше, - сказал портье. - Сейчас только 20 часов. Но
я через полчаса меняюсь и хотел быть точным при передаче вашего заказа. Мой
сменщик должен вас разбудить в 21.45, не так ли?
Я с трудом выдавил "да" и попытался снова заснуть. На шестисотой овце я
все еще бодрствовал. Тогда я начал считать баранов. Я заставлял их прыгать
через забор, туда и обратно. Это меня так утомило, что я заснул. Сколько я
проспал, не знаю. Знаю только, что проснулся от пронзительного телефонного
звонка, вернувшего меня на Землю.
В один прыжок я был у аппарата:
- Уже хорошо - уже хорошо - спасибо. - Тут я бросил взгляд на часы. Они
показывали 20.30.
- Извините, - сказал портье новым голосом. - Я только что принял лист
побудок и увидел на ваше имя заявку на 21.45. Это так?
- Это... да... это верно... Очень вам благодарен.
- Извините.
- Точно.
На этот раз я остался сидеть в кровати и таращился в темноту
остекленевшими глазами. Каждый раз, когда мне грозило свалиться в дремоту, я
вскакивал. Иногда мне казалось, что звонит телефон, но это были лишь
галлюцинации, которые всегда появляются при внезапных сердечных приступах.
До 21.45 я не мог выдержать, потому позвонил новому портье и спросил,
все ли в порядке.
- Вот хорошо, что вы мне позвонили, - сказал он. - Я как раз хотел
поинтересоваться, не изменились ли ваши планы насчет 21.45.
- Не изменились, - ответил я, но на всякий случай остался у телефона.
Ровно в 21.45 прозвучал звонок. Я вздохнул с облегчением.
Что происходило потом, уже не помню. Когда я проснулся на следующее
утро, то все еще лежал около телефонной тумбочки на ковре, судорожно сжимая
в руке трубку. Директор театра, которому я немедленно позвонил, был взбешен,
однако, назначил мне новую встречу ровно в 22.15, после представления. Чтобы
не рисковать, я заказал телефонный разговор с Тель-Авивом и дал заявку
известной своей исполнительностью тамошней телефонной службе побудок, чтобы
они меня разбудили в Цюрихе ровно в 21.45. Служба побудок и впрямь не
позвонила мне ни на секунду раньше, чем 21.45. Как, впрочем, и в 21.45. Она
мне вообще не позвонила.
Спектакль начался в восемь вечера. А кончился около десяти. И у нас еще
не было никакой охоты идти спать. В нерешительности брели мы по ярко
освещенной Возальной улице Цюриха.
- Не выпить ли нам по чашке чаю, - предложила самая лучшая из всех жен.
- Где-нибудь неподалеку.
Мы зашли в ближайшее кафе-ресторан, маленькую забегаловку с моргающими
неоновыми лампами, сверкающими автоматическими кофеварками и двумя
официантами, как раз переодевающимися после службы. В заведении хлопотал еще
один, с гладко выбритой головой, вытиравший грязной тряпкой прилавок. Когда
мы вошли, он взглянул на свои точные швейцарские часы и что-то пробурчал на
своем альпийском --> идише второму официанту, который при этом снял свой
пиджак и нехотя нацепил белый передник.
Атмосфера накалялась, наполняясь социальными проблемами. Но для нас это
была вполне привычная атмосфера, и мы устроились за ближайшим столиком.
- Чаю, - непринужденно заказал я. - Две чашки чая.
Официант помедлил, потом открыл дверь в кухню и спросил демонстративно
противным голосом:
- Вода еще горячая?
Между тем, другой официант громоздил столы на террасе друг на друга
крепкими, точными толчками и со скрежетом, чье эхо еще долгое время
повторялось на улице.
Чай немного расплескался, когда первый официант бухнул обе чашки перед
нами. Но это еще было терпимо. Мы попытались, помешивая, немного разогреть
эту бесцветную жидкость.
- `Сстите!
Это был уже бритоголовый. Он поднял поднос с обеими нашими чашками и
вытащил из-под него скатерть. Стол под ним тоже оказался добротной
швейцарской работы.
Первый официант вновь принялся за прерванный процесс переодевания и уже
стоял в дверях в голубом плаще. Казалось, он чего-то ждал. Второй официант
закончил складывать скатерти и вывинтил неоновые лампы.
- Может быть, - прошептал я жене, - может быть, они хотят, чтобы мы
ушли? Может такое быть?
- Это возможно, - прошептала она в ответ. - Но мы не должны этого
замечать.
Так мы и шептались в полутьме за своим столом, ничего не замечая. В том
числе и подноса со счетом, который одетый в плащ официант сунул мне под нос
и который я только принял к сведению, отодвинув в сторону.
Бритоголовый снял шикарную шляпку моей жены с вешалки и положил на
середину стола. Она одарила его приветливой улыбкой:
- Большое спасибо. А пирожные у вас есть?
Бритоголовый замер с открытым ртом и повернулся к первому официанту,
который причесывался у зеркала. Воцарилось молчание. Затем первый официант,
который в синем плаще, исчез в темноте, вынырнул снова и швырнул нам на стол
слипшийся комок из творожника, который к тому же раскрошился от удара. За
ним, звеня, последовала вилка. Моя жена не в силах была справиться с дрожью
в руках, и потому не смогла поймать вилку. Поскольку у нее не хватило духа
попросить другую, я поднял вилку и положил на место. Если бы взгляды могли
убивать, им бы никакая врачебная помощь уже не помогла.
Неоновое освещение несколько раз моргнуло и погасло. Это произвело
довольно милый мерцательный эффект, однако он нас не впечатлил. А то, что
бритоголовый как раз в это время проверял, правильно ли функционируют петли
входной двери, нас даже не тронуло.
Из кухни, шаркая ногами, вышла старая, горбатая ведьма с ушатом и
метлой и принялась мыть пол. Почему она начала именно с нашего стола, я не
знаю. Тем не менее, нам пришлось поднять ноги, чтобы не мешать ей, и держать
их в воздухе до тех пор, пока ведьма не прошаркала дальше.
Причесанный официант, тем временем, составил все стулья на ближайшие
столы. Собственно, остались только наши.
- Почему они прямо не скажут, что нам следует уйти? - спросил я жену,
которая всегда в таких случаях знала правильный ответ.
- Потому что не хотят нас стеснять. Эти швейцарцы такие вежливые.
Первый официант уже вышел на улицу, откуда бросал нам энергичные
взгляды. Второй как раз помогал бритоголовому одевать плащ. Бритоголовый
открыл какой-то маленький черный шкафчик в стене и двумя короткими движенями
руки погрузил забегаловку в полнейший мрак. В следующее мгновение я ощутил,
что из-под меня пытаются вытащить стул.
- У вас не найдется парочки свежих журналов, - услышал я вопрос своей
жены. Я нащупал в темноте ее руку и с благодарностью пожал ее.
Вспыхнула спичка. В ее колеблющемся свете возник бритоголовый и
отрывисто бросил:
- Рабочий день окончен. Мы закрываемся в 10.30.
- Да, но почему вы это прямо нам не сказали? - спросил я. - Откуда мы
должны были это знать?
Мы встали со своих стульев и выскользнули по мокрому полу наружу.
Немного поморгав от яркого уличного освещения Цюриха, мы посмотрели на часы.
Было ровно 22 минуты одиннадцатого.
Интервью, которое я давал во время поездки в Швейцарию, уже походило к
концу, и диктор цюрихского радио спросил меня, нельзя ли выявить некое
подобие между Швейцарией и Израилем. Я ответил, что не только можно выявить,
но даже и существует очень много подобия, особенно в том, что касается
соседей наших стран. На том обмен мнениями был завершен, и интервью
закончилось.
- Обычно, - объявил ведущий, - в конце передачи мы предлагаем
приглашенному для интервью гостю выбрать свою любимую пластинку, которую мы
ставим на прощание. Могу я попросить и вас об этом, г-н Кишон?
Это было для меня неожиданно. К тому же у меня и не было какой-то
любимой пластинки, потому что я вообще не люблю пластинок. Я люблю свою
семью. Но поскольку по радио как-то неудобно говорить о своей семье, мне
следовало заказать ведущему какую-нибудь музыку.
Сначала я подумал было о той псевдоитальянской народной песне или
итальянской псевдонародной песне, которую у нас сейчас играют постоянно,
ужасно действуя на нервы. Но назвать ее не рискнул. Но поскольку я так
зациклился на фольклоре, меня осенила гениальная мысль, которая одновременно
сделала бы и комплимент столь гостеприимно принимающей меня стране. Радостно
оживленный, я повернулся к ведущему:
- Больше всего мне нравится слушать знаменитые швейцарские переливы!
Ведущий как-то странно посмотрел на меня, вздрогнув всем телом, и вывел
меня из студии. Уходя, я расслышал в динамиках звонкие, радостные альпийские
переливы. И мои уши еще раз подтвердили, что я совсем не в ладах с этими
напевами, поскольку они напоминали мне времена детства, а точнее, период
подростковой ломки моего голоса.
Но я же не хотел показаться невежливым.
В отеле меня дожидался какой-то незнакомый господин в явно швейцарском
костюме; он удостоверился с кем имеет дело, после чего спросил:
- За что мы заслужили такое, г-н Кишон?
- Что именно?
- То, что вы нам сделали. Моя жена тоже полностью со мной согласна. Иди
к этому господину, сказала она, и разъясни ему, что мы никогда не забудем
этого оскорбления. Никогда!
Засим он повернулся и вышел, не попрощавшись.
Я направился в свой номер. В лифте между третьим и четвертым этажом на
меня уставился пожилой мальчик-рассыльный:
- Это не вы ли заказали пластинку с переливами?
- Да. А что?
Пожилой мальчик-рассыльный даже не удостоил меня ответом. Только его
лицо стало пунцовым от гнева.
Зайдя в номер, я первым делом позвонил своему лучшему другу в Цюрихе.
- Оскар, меня только что интервьюировали на цюрихском радио. И когда
ведущий спросил, какую музыку я хотел бы напоследок услышать, я заказал
переливы...
На другом конце линии воцарилась тишина. Наконец, мой друг Оскар
прошептал:
- Никуда не выходи из отеля. Я немедленно мчусь к тебе.
Но прежде, чем появился Оскар, позвонил телефон. Кто-то хотел выяснить,
действительно ли я на проводе. После моего утвердительного ответа, он смачно
плюнул в трубку.
Оскар ворвался ко мне в номер смертельно бледный и плотно затворил за
собой дверь.
- Моя жена не знает, что я здесь... Но ради Б-га, как ты мог?!
- Должно быть, внезапный приступ слабости. Временная остановка
мыслительной деятельности или что-то такое. А что, разве дело действительно
так плохо?
- Гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты задел национальные чувства нашего
народа.
До меня мало-помалу доходило, что швейцарцы, этот завидный народ, этот
созидатель не имеющих конкуренции часов, самых лучших шоколадных изделий и
банков, этот обладатель гарантированно традиционного и самого
продолжительного нейтралитета и самых высоких гор - все же страдают чувством
собственной неполноценности, вызванным репутацией, что они самые лучшие
певцы переливов. Эта слава преследует их везде. Их вообще идентифицируют с
переливами. Естественно, это наносит тяжелый урон их самолюбию, и
естественно, что они не хотят больше и знать эти переливы. Только когда-то,
в глубокой древности, они любили петь переливы. Сейчас же они их просто
ненавидели.
- Ты уже сдал свой номер? - спросил меня Оскар.
- Нет еще.
- Немедленно сделай это. У нас есть довольно вместительный подвал, где
мы сможем спрятать тебя прежде, чем начнется штурм. Придется пару недель
побыть без свежего воздуха, - и с этими обнадеживающими словами он ушел.
Я подошел к окну и выглянул наружу. У входа в отель толпились
возмущенные граждане, потрясающие кулаками в сторону моего этажа. Я быстро
спрятался за портьерой, в отчаянной решимости напрягая мысли и мускулы. Я не
сдамся без сопротивления. Если они нападут, буду отстреливаться.
Телефонная связь с радиостудией еще не была перерезана. После
некоторого замешательства к трубке пригласили моего интервьюера.
Я сообщил ему, что мой отель окружен взбешенными массами людей, и
спросил, почему он не предупредил меня об опасности.
- У нас демократия, - сказал он, - и наши демократические свободы
распространяются даже на тех, кто их нарушает. Вам следовало бы попросить
одну из ваших прекрасных израильских народных песен. Но вы ясно
продемонстрировали потребность оскорбить нас...
- Что вы такое говорите? Какую потребность? Алло!..
Но мой собеседник уже бросил трубку.
Еще один взгляд в окно - на этот раз уже из укрытия - показал, что
толпа у отеля угрожающе разрослась, а также укрепилась за счет полицейских,
солдат в увольнительной и высокопоставленных чиновников. Возможно, их
авангард уже прорвался в отель и решал стратегическую задачу по отсечению
мне всех путей отхода, включая ресторан.
Я позвонил дежурному по этажу и заказал провианта на два дня.
Спустя час в мою дверь постучали. Я чуть-чуть раздвинул свою баррикаду,
воздвигнутую из шкафа, двух кресел и дивана, и открыл.
В дверях собственной персоной стоял директор отеля с подносом в руках.
Его голос звучал холодно: "Персонал отказывается вас обслуживать. И я могу
понять чувства людей. Никому не позволительно безнаказанно обижать их".
- Обижать? - спросил я. - Почему обижать? Почему вы не можете мне
поверить, что я действительно люблю переливы? А больше всего я люблю петь их
сам. Ол-ле-ле-дерие-оо!
Удивленный, я прервал пение и долго прислушивался к своим собственным
переливам. Они сорвались с губ против моей воли и уж, конечно,
непреднамеренно, но звучали, надо сказать, неплохо.
Директор отеля выпучился на меня, повернулся и ушел. Я даже не
притронулся к еде, которую он принес. Возможно, она была отравлена.
В самом худшем случае я поймаю на крыше голубя и изжарю его на батарее
центрального отопления. И пока у меня не отключили воду, я могу выдерживать
осаду. Рано или поздно, все переменится... будут интервьюировать посла...
или я сделаю себе пластическую операцию и стану неузнаваемым...
Когда я ближе к вечеру приоткрыл щелочку окна, то в ужасе отпрянул
назад. Этот сброд заполнил всю площадь и даже прилегающие улицы. Еще ни один
человек со времен Вильгельма Телля не собирал швейцарский народ столь
воедино.
Поступили первые телеграммы и самые вежливые из них звучали:
"Стыдитесь! Теперь мы понимаем арабов!" или "Гадьте у себя дома!". Среди них
даже оказалось два вызова на дуэль, которые я не принял.
Телефон звенел беспрерывно и изрыгал ругательства.
- Зачем вы это сделали? - спросил один, более-менее благоразумный из
них. - Что вы ставили себе целью?
- Я только хотел снова вернуть переливам уважение, которое они
заслуживают. Ол-ле-ле-дерие-оо!
Это опять вырвалось из моего горла спонтанно. Я даже не мог себе
объяснить, откуда у меня внезапно взялись талант и голос, чтобы петь
переливы. Меня осенило какое-то неведомое ранее высокое чувство, что-то
между радостью первооткрывателя и презрением к смерти.
Я распахнул окно. Волнующаяся масса внизу, скандируя, требовала моей
головы. Плакаты с кровожадными лозунгами висели над толпой, и на одном из
портретов я даже узнал бессмертного Гамаль Абдель Насера.
Стоя у открытого окна, я раскинул руки, и мой голос победоносно
зазвенел:
- Ол-ле-ле-дерие-оо! Ол-ле-ле-дерие-оо!
Не без труда, но полиции все же удалось оттеснить демонстрантов и
погасить подожженный ими отель. Позже, уже ночью, переодетый в воспитанника
детского сада, в запломбированом железнодорожном вагоне я тайком покинул
страну.
Через пару недель я получил письмо от Оскара, само собой, без адреса
отправителя. Возмущение начало спадать, писал он, и даже нашлось несколько
отважных людей, которые выступили перед судом за предоставление мне новой
въездной визы в Швейцарию.
позолоченный ящик с надписью: СДЕЛАЕМ ЦЮРИХ ЧИСТЫМ! ОТХОДЫ - СЮДА!
Нетвердым шагом я приблизился, ухватился за ящик, как беженец за
спасительную свободу, бросил туда этот проклятый скомканный картон и, рыдая,
обнял жену, чей лик светился улыбкой неземного блаженства. А затем, рука в
руке, мы направились в свой отель.
- Извините, - сказал полицейский, остановивший нас через несколько
шагов. - Вы должны достать ваш пакетик обратно. Это совершенно новая урна.
Нам хотелось бы держать ее в чистоте.
- Да... Но..., - пролепетал я и указал робким жестом на надпись. - Тут
же написано совершенно определенно: "Отходы - сюда!".
- Это отностится только к отходам. Но не к мусору и прочим компактным
предметам. Сделайте Цюрих чистым.
Я глубоко запустил руку в урну и выудил свой комок картона наружу. Я
был истощен, как околевший олень. Чужим голосом обратился я к самой лучшей
из всех жен:
- Нам не остается ничего другого. Придется мне это съесть.
- Силы небесные! Ты в состоянии взять это дерьмо в рот?!
- Ну, хорошо, - прошептал я. - Тогда я его сначала сварю!
И мы ввалились в ресторан, мимо которого как раз проходили. Метрдотель
увидел меня и поспешил навстречу.
- Мусорная бумага? - участливо спросил он. - Вам сварить или зажарить?
- Зажарьте, пожалуйста. По-английски, с кровью.
- Как будет угодно, - кивнул официант, положил бумажку на серебряный
поднос и унес на кухню.
Через десять минут он принес ее обратно, дымящую паром и обложенную
овощным гарниром. Я взял в рот первый кусок и тут же выплюнул его обратно:
- Она же у вас пригорела! - воскликнул я. - Совершенно несъедобно!
Мы вскочили и поспешно вышли наружу. Перед нашим мысленным взором
вставали старые добрые улицы Тель-Авива с сотнями маленьких клочков мусора,
радостно сверкающими в лучах средиземноморского солнца.
Ставшая притчей во языцех швейцарская чистота не имеет границ. В этом я
смог убедиться, сходив в открытый плавательный бассейн в Санкт-Морице.
Уже с первого взгляда становилось ясно, что вода чиста, как
неплательщик налогов. До самого дна не было видно ни малейшей мути, ни хотя
бы какой-нибудь выброшенной бумажки или иного мусора; повсюду царила чистота
и цивилизация.
На цыпочках я подтянулся к кассе:
- Пожалуйста, один входной билет.
- --> Grдороваться - Grые перепонки, что я вздрогнул и
остановился.
Сигнал раздавался из сдвоенного свистка дежурного по бассейну.
- Пожалуйста, переодевайтесь в кабинке, - крикнул он мне.
- Разумеется, - ответил я. - Я как раз туда и направляюсь.
- Тогда, пожалуйста, чуточку побыстрее, уважаемый, чтобы впредь не
допускать недопонимания.
С этими словами он отвернулся и с высоты своей наблюдательной вышки
снова стал осматривать бассейн, подобно прожектору, от которого ничто не
скроется.
В кабинке я снял с себя одежду, повесил ее на пластмассовые плечики и
отдал юноше, аккуратно одетому гардеробщику, который с изысканной
вежливостью обратился ко мне:
- Может быть, вам лучше застегнуть рубашку, уважаемый? Иначе она может
упасть при переноске, будет жаль, не так ли?
Я с благодарностью последовал его совету, после чего снова забрал у
него круглый номерок, который он вручил мне с наилучшими пожеланиями
хорошего времяпрепровождения и доброго здоровья.
Едва я вышел из раздевалки, на меня опять обрушилось режущее
"фьююю-фьююю" дежурного по бассейну. Как он мне разъяснил, по гигиеническим
причинам запрещено входить в помещение бассейна в сандалиях; летние
грибковые заболевания ног, добавил он, делали это мероприятие крайне
необходимым. Я беспрекословно выскользнул из своих сандалий и понес их в
руке.
Когда я уже почти поверил, что теперь все в порядке, резкий двойной
свисток тотчас разъяснил мне следующее:
- Обувь для ног, в которой нельзя входить в бассейн, запрещена и для
рук, - проинструктировал меня высокопоставленный наблюдательный орган.
Мне не оставалось ничего иного, как отнести свои сандали назад и
вручить попечению того аккуратного юноши. По возвращению в бассейн меня
вновь настиг свисток и напоминание дежурного:
- Может быть, вам сначала следовало бы принять душ, милостивый
государь?
Его тактичный вопрос не означал ничего другого, как то, что пользование
бассейном без предварительного мытья запрещено.
Еще когда я стоял под душем, снова прозвучало "фьююю-фьююю"; на этот
раз его возбудитель даже спустился ко мне:
- Извините, уважаемый, но ваши плавки производят излишне фривольное
впечатление. Будьте добры подобрать себе что-нибудь другое, более
подходящее. И побыстрее, пожалуйста.
Я рискнул спросить, как он смог заметить, что резинка на моих плавках
служит уже совсем не так, как ей предписано. Сведущий эксперт вежливо
сообщил, что он уже пятнадцать лет в этой профессии и открыл шестнадцать
причин износа резиновых поясов. Я уважительно кивнул, зашел в пункт проката
купальных костюмов, сказал Grл резкий, пронзительный свист, звучащий
как "фьююю-фьююю". Он продолжался недолго, только до тех пор, пока я не
понял, что это снова дежурный по бассейну. Он растолковал мне, что вышедший
из бассейна переходит в статус нововходящего, и потому было бы хорошо снова
принять душ. Я принял душ дважды и хотел было после всех этих передряг
расслабиться в одном из расставленных вокруг бассейна жезлонге, но -
"фьююю-фьююю": - оказалось, запрещено пользоваться шезлонгом в мокром
купальнике.
Заметно подавленный, я прокрался в буфет и приобрел там сэндвич,
которым хотел подкрепиться в шезлонге теперь уже в сухом состоянии. Из этого
ничего не вышло. Знакомое "фьююю-фьююю" довело до моего сведения, что любой
прием пищи допускается только непосредственно в буфете. Один из рабов
дежурного по бассейну прогнал меня и опрыскал занимаемое мной место
дезинфекционным средством.
В этот момент у меня проявился первый признак мании преследования. Я
ползал на всех четырех вокруг бассейна и искал между бортиком и зеркалом
воды место, где можно было бы скрыться за толстой бетонной колонной таким
образом, чтобы я видел только швейцарское небо, а меня - никто на всем белом
свете. Там я почувствовал бы себя относительно спокойно и заснул.
Ничего удивительного, что меня застигло и разбудило резкое
"фьююю-фьююю". Причем, его неожиданность состояла и в том, что свисток
прозвучал непосредственно в самое ухо.
Он сам стоял передо мной и мягко тряс за плечо:
- Здесь нельзя спать, уважаемый. Вы подвергаете себя опасности
солнечного удара. Идите-ка в воду!
Моя попытка немедленно последовать этому совету была немедленно
пресечена резким "фьююю-фьююю" в спину:
- Сначала в туалет!
- Но я не хочу...
- Так нужно!
Я пошел, пробыл там минуты три, вышел и хотел с разбега прыгнуть в
воду, чтобы уйти от нового "фьююю-фьююю" - но был схвачен. Дежурный по
бассейну поманил меня к себе и обследовал со всех сторон: не подцепил ли я
за это время какую-нибудь заразную болезнь, проказу или что-либо подобное.
Поскольку он так ничего и не смог найти, то послал меня снова в душ. Под
журчащими ласковыми струями меня озарила догадка, что я попал в ад, но не
сразу заметил это, потому что он гигиенически замаскирован.
Медленно, только чтобы не спровоцировать никакого вмешательства высшей
силы, я вышел к бассейну и приготовился к прыжку.
- Фьююю-фьююю, - раздалось сверху. - Прыгать только с трамплина. Все
прочее запрещено.
Но мое терпение, наконец, лопнуло:
- К черту! - заорал я. - Что здесь, собственно, происходит?
- Фьююю-фьююю, - ответил дежурный по бассейну. - Никакого шума и крика
в районе бассейна.
Я виновато потупил голову, выгнулся в противоположную сторону,
незаметно соскользнул в воду и глубоко нырнул в надежде, что останусь
незамеченным.
Образцовая чистота воды расстроила мой план. Едва я вынырнул, он снова
свистнул мне:
- Фьююю-фьююю, вы не должны плавать с открытыми глазами. Вода
хлорирована.
Дальше я плыл с закрытыми глазами.
- Фьююю-фьююю, не брызгайтесь!
- Но я не могу плавать, не создавая брызг!
- Тогда не плавайте!
Я прекратил плыть и утонул.
В Швейцарии необходимо быть пунктуальным, поскольку таковы все
швейцарцы. Они пунктуальны, как часовые стрелки. Все общественные места, под
открытым небом или под крышей, изобилуют общественными часами, которых даже
в самой маленькой булочной по меньшей мере двое.
Посетителю - выходцу из Азии не так-то легко представить, насколько
действенна пунктуальность в Швейцарии.
Например, я договорился с одним директором театра встретиться во
вторник вечером, ровно в 22 часа 15 минут, после спектакля. В начале вечера
я пришел в свой отель, где препоручил самую лучшую из всех жен друзьям, и у
меня оставалось еще достаточно времени для легкого здорового сна. Я позвонил
портье и попросил разбудить меня в 21 час 45 минут, поскольку не хотел бы
опаздывать на столь важное для меня рандеву.
- С удовольствием, - сказал портье. - Приятного отдыха.
В твердой уверенности, что знаменитая швейцарская надежность несет для
меня вахту, погрузился я в глубокий, крепкий сон. Мне приснилось, будто я
был настоящим швейцарским пуделем, взлелеянным, ухоженным и уложенным в
комфорте. Когда зазвенел телефон, я живо спрыгнул с кровати и сильной лапой
схватил трубку:
- Спасибо, - сказал я. - А сейчас точно 21.45?
- Сейчас 19.30, - сказал портье. - Я только хотел подтвердить ваш
заказ, уважаемый господин. Вы ведь хотели бы проснуться в 21.45?
- Да, - сказал я.
С помощью надежного приема по подсчету овечек я вскоре снова заснул,
уже на тридцатой овце. Но сны в этот раз не пришли. Свинцовая тяжесть давила
на меня, и я не сразу смог сообразить, что происходит, когда зазвонил
телефон.
- Спасибо, - заикаясь, пролепетал я в трубку. - Я уже проснулся.
- Спите спокойно дальше, - сказал портье. - Сейчас только 20 часов. Но
я через полчаса меняюсь и хотел быть точным при передаче вашего заказа. Мой
сменщик должен вас разбудить в 21.45, не так ли?
Я с трудом выдавил "да" и попытался снова заснуть. На шестисотой овце я
все еще бодрствовал. Тогда я начал считать баранов. Я заставлял их прыгать
через забор, туда и обратно. Это меня так утомило, что я заснул. Сколько я
проспал, не знаю. Знаю только, что проснулся от пронзительного телефонного
звонка, вернувшего меня на Землю.
В один прыжок я был у аппарата:
- Уже хорошо - уже хорошо - спасибо. - Тут я бросил взгляд на часы. Они
показывали 20.30.
- Извините, - сказал портье новым голосом. - Я только что принял лист
побудок и увидел на ваше имя заявку на 21.45. Это так?
- Это... да... это верно... Очень вам благодарен.
- Извините.
- Точно.
На этот раз я остался сидеть в кровати и таращился в темноту
остекленевшими глазами. Каждый раз, когда мне грозило свалиться в дремоту, я
вскакивал. Иногда мне казалось, что звонит телефон, но это были лишь
галлюцинации, которые всегда появляются при внезапных сердечных приступах.
До 21.45 я не мог выдержать, потому позвонил новому портье и спросил,
все ли в порядке.
- Вот хорошо, что вы мне позвонили, - сказал он. - Я как раз хотел
поинтересоваться, не изменились ли ваши планы насчет 21.45.
- Не изменились, - ответил я, но на всякий случай остался у телефона.
Ровно в 21.45 прозвучал звонок. Я вздохнул с облегчением.
Что происходило потом, уже не помню. Когда я проснулся на следующее
утро, то все еще лежал около телефонной тумбочки на ковре, судорожно сжимая
в руке трубку. Директор театра, которому я немедленно позвонил, был взбешен,
однако, назначил мне новую встречу ровно в 22.15, после представления. Чтобы
не рисковать, я заказал телефонный разговор с Тель-Авивом и дал заявку
известной своей исполнительностью тамошней телефонной службе побудок, чтобы
они меня разбудили в Цюрихе ровно в 21.45. Служба побудок и впрямь не
позвонила мне ни на секунду раньше, чем 21.45. Как, впрочем, и в 21.45. Она
мне вообще не позвонила.
Спектакль начался в восемь вечера. А кончился около десяти. И у нас еще
не было никакой охоты идти спать. В нерешительности брели мы по ярко
освещенной Возальной улице Цюриха.
- Не выпить ли нам по чашке чаю, - предложила самая лучшая из всех жен.
- Где-нибудь неподалеку.
Мы зашли в ближайшее кафе-ресторан, маленькую забегаловку с моргающими
неоновыми лампами, сверкающими автоматическими кофеварками и двумя
официантами, как раз переодевающимися после службы. В заведении хлопотал еще
один, с гладко выбритой головой, вытиравший грязной тряпкой прилавок. Когда
мы вошли, он взглянул на свои точные швейцарские часы и что-то пробурчал на
своем альпийском --> идише второму официанту, который при этом снял свой
пиджак и нехотя нацепил белый передник.
Атмосфера накалялась, наполняясь социальными проблемами. Но для нас это
была вполне привычная атмосфера, и мы устроились за ближайшим столиком.
- Чаю, - непринужденно заказал я. - Две чашки чая.
Официант помедлил, потом открыл дверь в кухню и спросил демонстративно
противным голосом:
- Вода еще горячая?
Между тем, другой официант громоздил столы на террасе друг на друга
крепкими, точными толчками и со скрежетом, чье эхо еще долгое время
повторялось на улице.
Чай немного расплескался, когда первый официант бухнул обе чашки перед
нами. Но это еще было терпимо. Мы попытались, помешивая, немного разогреть
эту бесцветную жидкость.
- `Сстите!
Это был уже бритоголовый. Он поднял поднос с обеими нашими чашками и
вытащил из-под него скатерть. Стол под ним тоже оказался добротной
швейцарской работы.
Первый официант вновь принялся за прерванный процесс переодевания и уже
стоял в дверях в голубом плаще. Казалось, он чего-то ждал. Второй официант
закончил складывать скатерти и вывинтил неоновые лампы.
- Может быть, - прошептал я жене, - может быть, они хотят, чтобы мы
ушли? Может такое быть?
- Это возможно, - прошептала она в ответ. - Но мы не должны этого
замечать.
Так мы и шептались в полутьме за своим столом, ничего не замечая. В том
числе и подноса со счетом, который одетый в плащ официант сунул мне под нос
и который я только принял к сведению, отодвинув в сторону.
Бритоголовый снял шикарную шляпку моей жены с вешалки и положил на
середину стола. Она одарила его приветливой улыбкой:
- Большое спасибо. А пирожные у вас есть?
Бритоголовый замер с открытым ртом и повернулся к первому официанту,
который причесывался у зеркала. Воцарилось молчание. Затем первый официант,
который в синем плаще, исчез в темноте, вынырнул снова и швырнул нам на стол
слипшийся комок из творожника, который к тому же раскрошился от удара. За
ним, звеня, последовала вилка. Моя жена не в силах была справиться с дрожью
в руках, и потому не смогла поймать вилку. Поскольку у нее не хватило духа
попросить другую, я поднял вилку и положил на место. Если бы взгляды могли
убивать, им бы никакая врачебная помощь уже не помогла.
Неоновое освещение несколько раз моргнуло и погасло. Это произвело
довольно милый мерцательный эффект, однако он нас не впечатлил. А то, что
бритоголовый как раз в это время проверял, правильно ли функционируют петли
входной двери, нас даже не тронуло.
Из кухни, шаркая ногами, вышла старая, горбатая ведьма с ушатом и
метлой и принялась мыть пол. Почему она начала именно с нашего стола, я не
знаю. Тем не менее, нам пришлось поднять ноги, чтобы не мешать ей, и держать
их в воздухе до тех пор, пока ведьма не прошаркала дальше.
Причесанный официант, тем временем, составил все стулья на ближайшие
столы. Собственно, остались только наши.
- Почему они прямо не скажут, что нам следует уйти? - спросил я жену,
которая всегда в таких случаях знала правильный ответ.
- Потому что не хотят нас стеснять. Эти швейцарцы такие вежливые.
Первый официант уже вышел на улицу, откуда бросал нам энергичные
взгляды. Второй как раз помогал бритоголовому одевать плащ. Бритоголовый
открыл какой-то маленький черный шкафчик в стене и двумя короткими движенями
руки погрузил забегаловку в полнейший мрак. В следующее мгновение я ощутил,
что из-под меня пытаются вытащить стул.
- У вас не найдется парочки свежих журналов, - услышал я вопрос своей
жены. Я нащупал в темноте ее руку и с благодарностью пожал ее.
Вспыхнула спичка. В ее колеблющемся свете возник бритоголовый и
отрывисто бросил:
- Рабочий день окончен. Мы закрываемся в 10.30.
- Да, но почему вы это прямо нам не сказали? - спросил я. - Откуда мы
должны были это знать?
Мы встали со своих стульев и выскользнули по мокрому полу наружу.
Немного поморгав от яркого уличного освещения Цюриха, мы посмотрели на часы.
Было ровно 22 минуты одиннадцатого.
Интервью, которое я давал во время поездки в Швейцарию, уже походило к
концу, и диктор цюрихского радио спросил меня, нельзя ли выявить некое
подобие между Швейцарией и Израилем. Я ответил, что не только можно выявить,
но даже и существует очень много подобия, особенно в том, что касается
соседей наших стран. На том обмен мнениями был завершен, и интервью
закончилось.
- Обычно, - объявил ведущий, - в конце передачи мы предлагаем
приглашенному для интервью гостю выбрать свою любимую пластинку, которую мы
ставим на прощание. Могу я попросить и вас об этом, г-н Кишон?
Это было для меня неожиданно. К тому же у меня и не было какой-то
любимой пластинки, потому что я вообще не люблю пластинок. Я люблю свою
семью. Но поскольку по радио как-то неудобно говорить о своей семье, мне
следовало заказать ведущему какую-нибудь музыку.
Сначала я подумал было о той псевдоитальянской народной песне или
итальянской псевдонародной песне, которую у нас сейчас играют постоянно,
ужасно действуя на нервы. Но назвать ее не рискнул. Но поскольку я так
зациклился на фольклоре, меня осенила гениальная мысль, которая одновременно
сделала бы и комплимент столь гостеприимно принимающей меня стране. Радостно
оживленный, я повернулся к ведущему:
- Больше всего мне нравится слушать знаменитые швейцарские переливы!
Ведущий как-то странно посмотрел на меня, вздрогнув всем телом, и вывел
меня из студии. Уходя, я расслышал в динамиках звонкие, радостные альпийские
переливы. И мои уши еще раз подтвердили, что я совсем не в ладах с этими
напевами, поскольку они напоминали мне времена детства, а точнее, период
подростковой ломки моего голоса.
Но я же не хотел показаться невежливым.
В отеле меня дожидался какой-то незнакомый господин в явно швейцарском
костюме; он удостоверился с кем имеет дело, после чего спросил:
- За что мы заслужили такое, г-н Кишон?
- Что именно?
- То, что вы нам сделали. Моя жена тоже полностью со мной согласна. Иди
к этому господину, сказала она, и разъясни ему, что мы никогда не забудем
этого оскорбления. Никогда!
Засим он повернулся и вышел, не попрощавшись.
Я направился в свой номер. В лифте между третьим и четвертым этажом на
меня уставился пожилой мальчик-рассыльный:
- Это не вы ли заказали пластинку с переливами?
- Да. А что?
Пожилой мальчик-рассыльный даже не удостоил меня ответом. Только его
лицо стало пунцовым от гнева.
Зайдя в номер, я первым делом позвонил своему лучшему другу в Цюрихе.
- Оскар, меня только что интервьюировали на цюрихском радио. И когда
ведущий спросил, какую музыку я хотел бы напоследок услышать, я заказал
переливы...
На другом конце линии воцарилась тишина. Наконец, мой друг Оскар
прошептал:
- Никуда не выходи из отеля. Я немедленно мчусь к тебе.
Но прежде, чем появился Оскар, позвонил телефон. Кто-то хотел выяснить,
действительно ли я на проводе. После моего утвердительного ответа, он смачно
плюнул в трубку.
Оскар ворвался ко мне в номер смертельно бледный и плотно затворил за
собой дверь.
- Моя жена не знает, что я здесь... Но ради Б-га, как ты мог?!
- Должно быть, внезапный приступ слабости. Временная остановка
мыслительной деятельности или что-то такое. А что, разве дело действительно
так плохо?
- Гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты задел национальные чувства нашего
народа.
До меня мало-помалу доходило, что швейцарцы, этот завидный народ, этот
созидатель не имеющих конкуренции часов, самых лучших шоколадных изделий и
банков, этот обладатель гарантированно традиционного и самого
продолжительного нейтралитета и самых высоких гор - все же страдают чувством
собственной неполноценности, вызванным репутацией, что они самые лучшие
певцы переливов. Эта слава преследует их везде. Их вообще идентифицируют с
переливами. Естественно, это наносит тяжелый урон их самолюбию, и
естественно, что они не хотят больше и знать эти переливы. Только когда-то,
в глубокой древности, они любили петь переливы. Сейчас же они их просто
ненавидели.
- Ты уже сдал свой номер? - спросил меня Оскар.
- Нет еще.
- Немедленно сделай это. У нас есть довольно вместительный подвал, где
мы сможем спрятать тебя прежде, чем начнется штурм. Придется пару недель
побыть без свежего воздуха, - и с этими обнадеживающими словами он ушел.
Я подошел к окну и выглянул наружу. У входа в отель толпились
возмущенные граждане, потрясающие кулаками в сторону моего этажа. Я быстро
спрятался за портьерой, в отчаянной решимости напрягая мысли и мускулы. Я не
сдамся без сопротивления. Если они нападут, буду отстреливаться.
Телефонная связь с радиостудией еще не была перерезана. После
некоторого замешательства к трубке пригласили моего интервьюера.
Я сообщил ему, что мой отель окружен взбешенными массами людей, и
спросил, почему он не предупредил меня об опасности.
- У нас демократия, - сказал он, - и наши демократические свободы
распространяются даже на тех, кто их нарушает. Вам следовало бы попросить
одну из ваших прекрасных израильских народных песен. Но вы ясно
продемонстрировали потребность оскорбить нас...
- Что вы такое говорите? Какую потребность? Алло!..
Но мой собеседник уже бросил трубку.
Еще один взгляд в окно - на этот раз уже из укрытия - показал, что
толпа у отеля угрожающе разрослась, а также укрепилась за счет полицейских,
солдат в увольнительной и высокопоставленных чиновников. Возможно, их
авангард уже прорвался в отель и решал стратегическую задачу по отсечению
мне всех путей отхода, включая ресторан.
Я позвонил дежурному по этажу и заказал провианта на два дня.
Спустя час в мою дверь постучали. Я чуть-чуть раздвинул свою баррикаду,
воздвигнутую из шкафа, двух кресел и дивана, и открыл.
В дверях собственной персоной стоял директор отеля с подносом в руках.
Его голос звучал холодно: "Персонал отказывается вас обслуживать. И я могу
понять чувства людей. Никому не позволительно безнаказанно обижать их".
- Обижать? - спросил я. - Почему обижать? Почему вы не можете мне
поверить, что я действительно люблю переливы? А больше всего я люблю петь их
сам. Ол-ле-ле-дерие-оо!
Удивленный, я прервал пение и долго прислушивался к своим собственным
переливам. Они сорвались с губ против моей воли и уж, конечно,
непреднамеренно, но звучали, надо сказать, неплохо.
Директор отеля выпучился на меня, повернулся и ушел. Я даже не
притронулся к еде, которую он принес. Возможно, она была отравлена.
В самом худшем случае я поймаю на крыше голубя и изжарю его на батарее
центрального отопления. И пока у меня не отключили воду, я могу выдерживать
осаду. Рано или поздно, все переменится... будут интервьюировать посла...
или я сделаю себе пластическую операцию и стану неузнаваемым...
Когда я ближе к вечеру приоткрыл щелочку окна, то в ужасе отпрянул
назад. Этот сброд заполнил всю площадь и даже прилегающие улицы. Еще ни один
человек со времен Вильгельма Телля не собирал швейцарский народ столь
воедино.
Поступили первые телеграммы и самые вежливые из них звучали:
"Стыдитесь! Теперь мы понимаем арабов!" или "Гадьте у себя дома!". Среди них
даже оказалось два вызова на дуэль, которые я не принял.
Телефон звенел беспрерывно и изрыгал ругательства.
- Зачем вы это сделали? - спросил один, более-менее благоразумный из
них. - Что вы ставили себе целью?
- Я только хотел снова вернуть переливам уважение, которое они
заслуживают. Ол-ле-ле-дерие-оо!
Это опять вырвалось из моего горла спонтанно. Я даже не мог себе
объяснить, откуда у меня внезапно взялись талант и голос, чтобы петь
переливы. Меня осенило какое-то неведомое ранее высокое чувство, что-то
между радостью первооткрывателя и презрением к смерти.
Я распахнул окно. Волнующаяся масса внизу, скандируя, требовала моей
головы. Плакаты с кровожадными лозунгами висели над толпой, и на одном из
портретов я даже узнал бессмертного Гамаль Абдель Насера.
Стоя у открытого окна, я раскинул руки, и мой голос победоносно
зазвенел:
- Ол-ле-ле-дерие-оо! Ол-ле-ле-дерие-оо!
Не без труда, но полиции все же удалось оттеснить демонстрантов и
погасить подожженный ими отель. Позже, уже ночью, переодетый в воспитанника
детского сада, в запломбированом железнодорожном вагоне я тайком покинул
страну.
Через пару недель я получил письмо от Оскара, само собой, без адреса
отправителя. Возмущение начало спадать, писал он, и даже нашлось несколько
отважных людей, которые выступили перед судом за предоставление мне новой
въездной визы в Швейцарию.