вы называете прекрасной?
Незнакомец побледнел, сжал губы и отвернулся. В Англии положено с
незнакомцами вести себя вежливо, таково негласное правило. И если кто-то
говорит: "Прекрасная погода, не правда ли?", - то следует отвечать: "Да,
очень прекрасная, не правда ли?", даже если вас в следующий момент внезапно
разразившаяся буря швырнет в стену соседнего дома. И как только вы снова
встанете на ноги, незнакомец скажет: "Действительно, очень прекрасная, не
правда ли?", на что вам следует ответить: "Да, действительно, не правда
ли?". И так может продолжаться часами, поскольку строгие правила игры
предписывают завершать каждое предложение словами "не правда ли?", даже если
это обычный вопрос, и поскольку среди благовоспитанных людей не принято
оставлять вопрос без ответа.
Во Франции жизнь захватывающая, в Израиле - утомительная, в Англии она
просто приятна. И каждый человек в Англии рассказывает каждому другому
человеку, как приятна жизнь в Англии. Поскольку англичане в большинстве
своем дисциплинированы и вежливы. Общеизвестно, что --> конформисты среди
них - и, насколько я мог установить, конформисты вообще могут быть только
среди англичан - никогда не испытывали особой симпатии к кому-нибудь или
чему-нибудь, за исключением своих каминов, у которых они проводят жаркие
солнечные денечки, и своих собак, с которыми они целыми днями могут
обсуждать свои повседневные проблемы. Но все это ничего не меняет в
представлении, что англичане - народ самых лучших манер. Нет такого повода,
по которому англичанин не сказал бы "спасибо". Иногда он говорит это без
всякого повода, например, когда у него справляются, который час: "Понятия не
имею. Спасибо".
Обычному посетителю Лондона сразу же бросается в глаза, что забастовки
тут - вовсе не временное явление, и так же принадлежат к английскому образу
жизни, как и чай. Более того: эти две составные части островного бытия
неразрыно связаны друг с другом.
Едва средний посетитель Лондона сходит с самолета, ему сразу же
сообщают, что грузчики багажного отделения сегодня не вышли на работу, чтобы
отстоять свои права на повышение заработной платы или понижение веса
чемоданов. Кроме того, со вчерашнего дня бастуют почтовые служащие, и с
завтрашнего дня к ним присоединяются все телефонисты и рабочие доков, а
также медсестры из госпиталей. Очевидно, что скоро забастовочным движением
будет охвачена вся общественная жизнь Королевства, включая уличных
регулировщиков в Кардиффе и технический персонал телевидения, которые,
правда, рассматривают свой шаг исключительно как простую забастовку
солидарности. Между прочим, несколько дней назад бастовали и акушерки. В
общем, Англия - это большая, счастливая семья забастовщиков.
Не то, чтобы англичане не испытывали никакой тяги к работе. Работают
они очень охотно, но в точно отмеренных дозах. Автор этих строк решил как-то
нанять в Лондоне семерых английских кинооператоров. Незадолго до Рождества
его уведомил их профсоюз, который как раз и состоял из семи членов, что
рабочее время в текущей неделе будет составлять полтора дня. Это
определяется так называемой сдвижкой рабочих дней, правила которой весьма
строго регламентированы. Если праздник, к примеру, начинается в среду, то
работа заканчивается во вторник к полудню, чтобы вторую половину дня можно
было посвятить покупкам или посещению музеев. А поскольку четверг - это
обычный праздничный день, то пятница присоединяется к субботе и воскресенью,
а понедельник сдвигается на вторник.
Движимый капиталистической алчностью и будучи ограниченным в денежных
средствах, на которые должен был отснять свой фильм, я обратился в
соответствующий профсоюз с наивным вопросом, действительно ли кинооператоры
имели законные основания на столь большое количество выходных, на что
получил следующий ответ:
- Сэр, законных оснований не существует. Однако, есть правило, что в
рождественскую неделю больше не работают.
Учитывая слабость профсоюза, я попытался напрямую обратиться к своим
операторам.
- Джентльмены, - сказал я, - конечно, это правильно, что вы не должны
работать оба праздничных дня. Но на каком основании вы не будете работать в
остальные дни этой недели?
- Основание, сэр, - звучал ответ, - заключается в том, что мы просто не
придем на работу.
Одного не отнимешь у англичан: их железной логики. И их хорошие манеры.
И их спокойствия. Их четкого понимания ценности человека. Это видно даже из
обычного рабочего дня, которые англичание пунктуально начинают в 9 утра. В
этот час английский служащий появляется в своем бюро, снимает плащ, вешает
его на плечики, высоко закатывает рукава рубашки, оба примерно на одинаковую
высоту, и проверяет, включено ли отопление. Если все в порядке, он садится
на свое рабочее место, читает газету и вступает в длительный обмен мнениями
со своим ближайшим коллегой. При этом обсуждаются все важнейшие события
современной жизни, от погоды и результата футбольного матча до постоянно
ухудшающихся условий работы, на которые, вероятно, придется ответить
забастовкой. Если в комнате появляется шеф, его прогоняют радостным: "Вам не
кажется, сэр, что сегодня будет дождь?".
Беседа длится до 10 часов. Затем наступает время для чашки чая. Робкие
намеки шефа прекратить бессмысленную трату времени и приступить, наконец, к
работе, отражают ледяным взглядом и недружелюбным тоном, которым замечают:
- Пожалуйста, не подгоняйте нас, сэр.
Внезапно обнаруживается, что закончился сахар. В этой связи рукава
скатываются обратно, плащ снимается с вешалки и начинается долгое совещание,
следует ли приобрести сахар в близлежащем супермаркете или лучше дойти до
дальнего продовольственного магазина. Демократическое большинство склоняется
к отдаленному магазину, и необходимые денежные средства собираются гонцом в
жестяную коробочку, взятую для этих целей со стола шефа. Время ожидания
коротается в анекдотах и байках.
Через какое-то время, явно не торопясь, гонец возвращается, снимает
свой плащ, снова высоко закатывает рукава и производит опрос, желает ли
кто-либо чай с молоком или каким иным дополнением. После того, как эта
проблема решается со всеми в индивидуальном порядке и изрядно обозленный шеф
также получает чашку чая в трясущиеся от раздражения руки, производится
следующий плебисцит, который приблизительно можно сформулировать так: "Вам
два кусочка сахара?".
- Спасибо, только полтора.
- Один кусочек и немного сахарина, пожалуйста.
- Даже не знаю - сахар или сахарин?
- Две таблетки сахарина и кусочек сахара.
Употребление чая происходит в полной тишине, в которой можно расслышать
только пыхтение шефа. Затем чашки, блюдца и ложечки старательно моются и
вытираются. А затем, - хотите - верьте, хотите - нет, - наступает период
творческой деятельности, который длится чуть ли не два часа. Ровно в 1 час
дня, если точнее, в 12 часов 59 минут, собирается штаб работающих и
обращается к работодателю позднекапиталистической формации:
- До встречи в два часа, сэр.
- Может быть, после ланча мы продвинемся хоть немного дальше, -
отвечает шеф.
- Разумеется. Сделаем все возможное. До встречи в два часа десять
минут.
Диалог длится полминуты, но согласно коллективному договору,
определяющему перерыв на обед, если он начинается позже, чем в 1 час дня, то
длится на 10 минут дольше. Но после 2 часов 10 минут все сотрудники уже на
борту и по завершению обычных процедур - снятия плащей, закатывания рукавов,
анализа футбольного матча и последних событий - приступают к новаторскому,
длящемуся аж до 4 часов, массовому производству. В 4 часа наступает время
второго и, собственно, настоящего перерыва на чай. Кто-то из членов штаба
спускается вниз, чтобы приобрести сахар, поскольку его - и это тоже
закреплено правилами - всегда покупается столько, чтобы хватило только на
одно чаепитие. В этот раз гонец несколько запаздывает, ведь он должен также
прикупить и шапочки для своих двойняшек, и садовый шланг для шурина. Но
все-таки он приходит достаточно вовремя, чтобы успеть принять участие в
коллективных посиделках за закрытыми дверями, куда шеф не допускается.
Предмет обсуждения - напряженные отношения между работодателем и служащими и
возможность проведения предупредительной забастовки. Беседа завершается
сразу после 5 часов пополудни, так что для возобновления прерванной
деятельности остается еще по крайней мере более 20 минут.
Таким образом, английский служащий работает 16,5 часов в неделю,
исключая праздничные дни. Понятно, что англичане гордятся тем, что создали
столь гуманные правила работы. Они убеждены также, что под руководством
профсоюзов смогут добиться нового, еще более гуманного порядка, и они готовы
- как всегда, под чьим-либо руководством - в интересах социального прогресса
идти даже на такие жертвы, как банкротство своего предприятия или
девальвация фунта. Организованный английский рабочий, как никто другой, не
будет ни колебаться, ни отступать. А если положение будет и дальше
ухудшаться, то он не дрогнет перед тем, чтобы провести всеобщую забастовку,
Боже, храни королеву!
Чтобы продемонстрировать читателю конретный случай британской
благовоспитанности, опишу свое следующее посещение Англии - или, лучше
сказать, мое прощание после успешного посещения Министерства по налаживанию
и укреплению культурных связей, или что-то в этом духе. Начальник
соответствующего бюро, некто мистер Макфарланд, тепло приветствовал меня, и
угощал (чаем, если не ошибаюсь), и проводил меня до высокой сводчатой двери
кабинета, отделанного темной сосной, родословная которого восходила к 1693
году.
Когда мы достигли двери, мы оба остановились на одном расстоянии от
нее.
- Милости прошу, - сказал м-р Макфарланд. - После вас, сэр.
И он сделал соответствующий знак рукой.
К этому моменту я находился на английской земле уже два дня и был
более-менее посвящен в таинства межличностных отношений цивилизованных
народов.
- О, прошу вас, м-р Макфарланд, - я остался на месте. - Только после
вас.
- Вы мой гость, сэр. Я тут у себя дома.
- Опыт дороже красоты, - отшутился я. - Только после вас.
Этот столь многообразный диалог продолжался несколько минут. Я очень
торопился, но мне не хотелось обижать чувства м-ра Макфарланда. Во-первых,
он был англичанином, во-вторых, он действительно был старше меня.
- Прошу вас, м-р Макфарланд, - сказал я и легонько подтолкнул его,
чтобы побудить к реализации своего преимущества.
- Ни в коем случае, - ответил м-р Макфарланд, схватил мою руку и
вывернул ее привычным приемом дзю-до в сторону двери. - Не смущайте меня.
- Но вы же старше, - упорствовал я, пытаясь свободной рукой провести
ему ответный удушающий прием и подтащить к двери. - Только после вас, м-р
Макфарланд.
- Нет... Нет... Это же... мое бюро. - М-р Макфарланд стал понемногу
задыхаться, поскольку мой захват серьезно затруднял ему дыхание. Я уже видел
себя победителем. Внезапно он подставил мне подножку, так что я зашатался.
Но быстро ухватившись за висящий на стене гобелен я восстановил равновесие и
уберег себя от потери активности:
- Я настаиваю, м-р Макфарланд. После вас.
Мой левый рукав за время этого обмена любезностями превратился в
лохмотья, а брюки м-ра Макфарланда лопнули в нескольких местах. Какое-то
время мы еще стояли друг против друга, тяжело дыша и не в силах успокоиться.
Затем м-р Макфарланд неожиданно сделал ловкий прыжок и попытался ударить
меня в живот. Я отскочил в сторону и он ударился о шкаф с документами.
- После вас, сэр! - он поднялся с пеной у рта, схватил кресло и поднял
его в воздух.
- После вас, м-р Макфарланд ! - я наклонился, не упуская его из глаз и
схватил каминную кочергу.
Кресло взлетело над моей головой. Большой портрет Уинстона Черчилля в
стекле и раме, висевший на стене, разлетелся в куски. Я тоже показал себя не
очень-то метким: полет моей кочерги имел своим следствием только то, что
погас свет.
- После вас, сэр, - услышал я в наступившей темноте м-ра Макфарланда. -
Я тут у себя дома.
- Но вы старше, - отвечал я и швырнул стол в направлении, откуда
слышался голос. В этот раз я попал. С гортанным вскриком м-р Макфарланд упал
на пол. Я пробрался через обломки к нему, взял его безжизненное тело и
выкатил его в коридор.
Конечно же, я катил его до самого порога перед собой. Я знаю, как
полагается поступать вежливому джентльмену.
Лондонские улицы представляют собой весьма любопытное зрелище. В первые
дни нашего пребывания в Англии и мне, и моей жене требовались значительные
усилия, чтобы громко не рассмеяться при виде толп молодых, одинаково
стриженых англичан, одетых во все черное, с черными котелками на головах, с
черными зонтиками в правой руке и с непременной "Таймс" в левой. Это,
действительно, было комично.
Но через пару дней это зрелище стало привычным и мы даже стыдились
наших первоначальных порывов.
Потом, как-то вечером мы пошли в театр. Давали одну английскую комедию.
На сцене появился артист вышеописанного вида, каковой, впрочем, был и у
большинства зрителей, - после чего в зале вспыхнул такой звонкий, все более
и более оглушительный смех, что билетеры начали принимать успокоительные
таблетки. Между прочим, в английском театре во время представления можно
приобрести всевозможные вещи: пирожные, стейки, подушки, книги, картины,
книжки с картинками и даже жидкость для ухода за волосами. Но почему
англичане так развеселились, увидев на сцене костюм привычного вида, который
на самих себе они никоим образом не находили комичным - это считается одной
из многочисленных тайн английского юмора.
Признаюсь, что не столько завидую англичанам в их чувстве юмора,
сколько несравненной выразительности их языка. И еще я завидую английским
юмористам. Точнее, я завидую их публике, чья готовность смеяться граничит с
чудом. Это не просто благодарная публика, это особое явление. Тот, кто хоть
однажды наблюдал приступ ураганного смеха, связанного со средней программой
варьете или популярной радиопередачей Би-Би-Си, поймет меня. Мы в Израиле
считаем за счастье день за днем слушать эти передачи, когда удается
настроиться на волну передач для британских военнослужащих на расположенном
неподалеку острове Кипр.
Начало смеховой вакханалии на коротких волнах можно определить по
громовому раскату встроенных аплодисментов. Это знак того, что оба ведущих
этого праздника веселья выходят на сцену. Когда хлопки прекращаются, один из
ведущих спрашивает другого с невопроизводимым акцентом --> кокни :
- Че ита с тобой, Чарли?
Грозовой залп смеха, следующий за этим, переходит в судорожный кашель
из-за новой ураганной реакции на ответ вопрошавшему:
- Седня у меня в главе жужжит че-та, че-та жужжит.
- Ну и че, Чарли, - спрашивает первый, - че ита жужжит в твоей главе,
чей-та?
В этом месте всеобщий приступ смеха принимает размеры безудержной
массовой истерии. Смех гремит столь сильно, что ваш аппарат угрожает
взорваться. Тут и там раздаются последние резкие вскрики, которые издают
падающие в обморок дамочки. На заднем плане слышны сирены подъезжающих машин
скорой помощи.
Но это еще не вершина. Она достигается только после следующего ответа,
который звучит так:
- Че там жужжит? Да я и не знай, че.
И все - ни конца, ни краю, и публику уже ничем не спасти. Ревущий,
бушующий смех, который никогда не сымитируешь мегафонным усилением,
переходит в ритмичное хлопание, сопровождаемое пронзительным вдохновенным
свистом. С минуту первый спрашивающий ждет, чтобы высказать следующее
предположение, которое едва слышно:
- Может быть, ты плохо выспался ночью, Чарли?
- Как же я мог спать, если у меня так че-то в голове жужжит, э?
Публике конец. Рушатся последние опоры британской сдержанности. Что при
этом происходит, иначе, как землетрясением не назовешь. Тут уже требуется
срочное вмешательство всех имеющихся билетеров, страховых обществ и даже
войск быстрого реагирования, чтобы предотвратить полный хаос. Кто-то
сообщает тихим голосом о двух смертельных случаях. Потом последняя лампа в
радиоприемнике перегорает.
Иностранные слушатели, однако, сидят перед дымящимися обломками своих
аппаратов и спрашивают себя столь же удивленно, сколь и напрасно, что же
произошло, и что, собственно, послужило причиной этого оргиеподобного
приступа веселья.
Сейчас-то мы это знаем. И даже если бы мы из того посещения Англии
ничего с собой не привезли, кроме этого познания, то оно и так бы окупилось.
Сейчас-то мы знаем: просто оба ведущих должны носить черные котелки...
Существуют периоды времени, когда самые обычные иностранцы могут
входить в тесный контакт с англичанами, главным образом, между четырьмя и
шестью часами пополудни, в часы пик.
В Лондоне проживает примерно восемь миллионов человек. Из них семь с
половиной миллионов пользуется между четырьмя и шестью часами общественным
транспортом, чтобы добраться до дома. Это как раз и является причиной,
почему автор этих строк никогда не садился в общественный транспорт между
четырьмя и шестью часами, разве что в один незабвенный четверг. Между
прочим, мы с женой были введены в заблуждение тем, что на лестнице, ведущей
к нужной нам станции метро, не было никакой очереди.
Что ж, не так это и плохо, подумали мы и начали спускаться. Но там,
внизу, мы внезапно угодили в такую давку, что сразу же захотели повернуть
обратно. Не тут-то было, мы потеряли всякую способность влиять на развитие
событий. Когда мы протиснулись к окошечку кассы, я лишь с огромными усилиями
смог вытащить кошелек, а спрятать его обратно было уже невозможно. И мне
пришлось всю дорогу держать его в руке. В последний раз увидел я любимый
силуэт жены, затертой в толпе на платформе. Она повернулась ко мне своим
прекрасным ликом, и я услышал, как она что-то кричит, из чего я разобрал
лишь обрывки:
- Прощай, любимый... навсегда твоя... и не забудь... ключ...
И она окончательно пропала из виду.
Во время поездки я постоянно ощущал сбоку уколы зонтом в ребра и живо
представлял, какую форму он имеет. Чтобы убедиться, мне нужно было лишь
повернуть голову - но как это сделать? Какой-то мужчина в черном плаще
стоял, так тесно прижатый к моей груди, что мы даже соприкосались носами. Я
смотрел ему прямо в глаза с расстояния, самое большее, в сантиметр; они были
небесно-голубого цвета и их ресницы беспокойно подрагивали. Что выражало его
лицо, установить я не мог. Слева просматривались очертания спортивной
шапочки, которая терлась о мое бедро. А с другой стороны сверлила мне
грудную клетку уже упомянутая ручка зонта.
- Ты женщина? - наудачу спросил я. - Так?
После троекратного повторения моего уха донесся из многокилометрового
далека слабый голос:
- Скорее всего... да... полагаю, что да...
Значит, она жива! Своей свободной рукой - другой я все еще удерживал
свой кошелек - я исследовал направление, откуда слышался голос, но нащупал
лишь чей-то бюстгальтер, так что дальнейшее исследование пришлось
прекратить. На моей ноге - я точно не чувствовал, на какой, поскольку давно
потерял над ними контроль - стоял посторонний мужчина, что еще больше
стесняло свободу моих движений. Потому на одном из резких поворотов я
попытался оттянуть нос своего голубоглазого противника от своего. При этом
наши щеки шлепнулись друг о друга и остались в этой слипшейся позиции,
словно мы были парой, танцующей аргентинское танго. К счастью, мой партнер
был хорошо выбрит. Отношения с моей женой были полностью прерваны.
Но все это меркло перед угрожавшей мне новой катастрофой: мне
захотелось чихнуть. Я уже целую вечность пытался этого избежать. И теперь
это оказалось неотвратимым. Если бы мне только удалось потихоньку добраться
до моего носового платка, - опасность миновала.
С нечеловеческой силой пустилась в путь моя левая рука. Используя
малейшие покачивания поезда, я попытался отодвинуть своего партнера по танго
так, чтобы забраться в карман брюк. Но этим я одолел лишь самую легкую часть
предприятия. Чтобы руке с носовым платком добраться до носа, требовалась еще
немалая порция удачи.
И мне это удалось. На следующей остановке я лишился пассажира,
стоявшего постовым на моей ноге, вследствие чего я обрел часть своей
подвижности. И хотя на меня тут же обрушилась новая толпа, в короткие
секунды относительной свободы я успел вскинуть платок до высоты носа.
Но желание чихнуть уже исчезло. Такова жизнь.
Моя рука с носовым платком застряла в поднятом положении на полпути
между воротником голубоглазого и моим подбородком. Затем она начала
коченеть.
Минутой позже носовой платок выскользнул из моих бесчувственных пальцев
и упал куда-то на носителя спортивной шапочки. У меня уже не было
возможности войти с мужчиной в контакт. Я только мог его молча рассматривать
уголком своего правого глаза.
На следующем повороте он случайно взглянул вниз, обнаружил платок,
принял его за собственный, выпавший по оплошности в туалете, и как можно
скорее запихал его в свои брюки. Это потребовало от него изрядных усилий и,
как показалось, смущения. После чего он выпрямился и исчез в толпе.
Возможно, он как раз выходил.
Когда я вернулся домой, там меня уже давно дожидалась жена. Мы сошлись
во мнении, что пережили самое опасное для жизни приключение с небольшими
повреждениями одежды и ссадинами на коже, которое мы только могли допустить
в семейной жизни.
Жаль только, что где-то в Лондоне, в чужих брюках, покоится мой носовой
платок.
Всякий раз жители островов по-новому производят впечатление на
иностранцев самодисциплиной и хорошими манерами. Никогда не забуду дня,
когда один полный мужчина на одном из лондонских вокзалов попытался
втиснуться в один из до отказа переполненных поездов. Он толкался и пихался
локтями и плечами, чтобы отвоевать место для трех своих чемоданов. В любой
другой стране ему давно бы уже выбили все зубы. Но хорошо воспитанные
англичане довольствовались тем, что молча взирали на его усилия. Они считали
ниже своего достоинства вмешиваться в какой-либо форме.
Наконец, какой-то пожилой господин поинтересовался:
- Зачем вы толкаетесь, сэр? Другие ведь тоже хотят сидеть.
- Это меня не волнует, - пропыхтел спрошенный и продолжил свои усилия,
словно дикий бык. - Из-за того, что другие хотят сидеть, я не собираюсь
стоять до самого Саутгемптона.
Никто не удостоил его возражением. Его просто проигнорировали. И
поскольку он, наконец, выдавил себе местечко, предоставили ему спокойно
сидеть. Ни один пассажир не проронил ни слова. Тем более, что поезд шел на
Бирменгем, то есть в прямо противоположную сторону от Саутгемптона.
В центре Лондона, точнее: в центре мира, - возвышается "Театр Ее
величества". Ежевечерне, что, в общем-то совершенно естественно, там ставят
еврейский мюзикл "Скрипач на крыше". Главную роль играет известный
израильский артист Хаим Тополь, тепло принимаемый публикой, по большей
части, состоящей из израильтян. Тополь имеет договор с театром, который
гарантирует ему ежевечерние выступления. Израильская же публика, наоборот,
меняется по числу и составу за счет израильских туристов, которые в данный
момент посещают Лондон. Контакты между звездами и публикой начинаются обычно
еще в Израиле, как, например, в случае с супружеской парой Биллицер из
Тель-Авива, которая готовилась к поездке в Лондон, и г-жа Биллицер
обратилась к г-ну Биллицер со следующими словами:
- И не забудь про билеты на "Скрипача на крыше".
Вслед за этим г-н Биллицер отправил срочную телеграмму Хаиму Тополю
Лондон со следующим текстом: "ТРЕБУЕТСЯ ДВА ХОРОШИХ МЕСТА ЖЕЛАТЕЛЬНО
СЕРЕДИНЕ НА 22-Е ИЮЛЯ БИЛЛИЦЕР".
Сразу же по прибытию Биллицеры направились в театр. Их встретила
огромная очередь ожидающих. Очередь простиралась на два квартала, несмотря
на афишу у входа, извещавшую большими буквами: "До 31-го декабря все
продано. Имеется несколько билетов на следующий год".
При таких обстоятельствах резонно спросить, почему, несмотря на это,
столько народу стоит в очереди каждый вечер.
Ответ прост. Они стоят в очереди, чтобы пробиться к Хаиму Тополю и с
его помощью попасть в театр. Пожилой конферансье храбро принимает на себя
напор толпы и спрашивает каждого врывающегося, приглашен ли он г-ном Хаимом
Тополем. Спрашивает он и г-га Биллицера. В ответ он слышит:
- Что значит "приглашен"? Зачем мне приглашение? Мы друзья с г-ном
Тополем!
С этими словами г-н Биллицер, его жена и его случайно оказавшаяся в
Лондоне сестра прорываются в гримерную знаменитого артиста и сообщают ему,
что им не требуется двух билетов, как они написали в телеграмме, а нужно
три, и по возможности, в середине.
Гримерная Тополя делится на две половины, как и подобает для звезд
мировой величины. Сам Тополь в этот момент занят международным телефонным
разговором.
- Вы лично меня не знаете, - кричит голос на другом конце провода. - Мы
пару раз встречались в Нетании, но вы об этом вряд ли помните. Это ничего.
Незнакомец побледнел, сжал губы и отвернулся. В Англии положено с
незнакомцами вести себя вежливо, таково негласное правило. И если кто-то
говорит: "Прекрасная погода, не правда ли?", - то следует отвечать: "Да,
очень прекрасная, не правда ли?", даже если вас в следующий момент внезапно
разразившаяся буря швырнет в стену соседнего дома. И как только вы снова
встанете на ноги, незнакомец скажет: "Действительно, очень прекрасная, не
правда ли?", на что вам следует ответить: "Да, действительно, не правда
ли?". И так может продолжаться часами, поскольку строгие правила игры
предписывают завершать каждое предложение словами "не правда ли?", даже если
это обычный вопрос, и поскольку среди благовоспитанных людей не принято
оставлять вопрос без ответа.
Во Франции жизнь захватывающая, в Израиле - утомительная, в Англии она
просто приятна. И каждый человек в Англии рассказывает каждому другому
человеку, как приятна жизнь в Англии. Поскольку англичане в большинстве
своем дисциплинированы и вежливы. Общеизвестно, что --> конформисты среди
них - и, насколько я мог установить, конформисты вообще могут быть только
среди англичан - никогда не испытывали особой симпатии к кому-нибудь или
чему-нибудь, за исключением своих каминов, у которых они проводят жаркие
солнечные денечки, и своих собак, с которыми они целыми днями могут
обсуждать свои повседневные проблемы. Но все это ничего не меняет в
представлении, что англичане - народ самых лучших манер. Нет такого повода,
по которому англичанин не сказал бы "спасибо". Иногда он говорит это без
всякого повода, например, когда у него справляются, который час: "Понятия не
имею. Спасибо".
Обычному посетителю Лондона сразу же бросается в глаза, что забастовки
тут - вовсе не временное явление, и так же принадлежат к английскому образу
жизни, как и чай. Более того: эти две составные части островного бытия
неразрыно связаны друг с другом.
Едва средний посетитель Лондона сходит с самолета, ему сразу же
сообщают, что грузчики багажного отделения сегодня не вышли на работу, чтобы
отстоять свои права на повышение заработной платы или понижение веса
чемоданов. Кроме того, со вчерашнего дня бастуют почтовые служащие, и с
завтрашнего дня к ним присоединяются все телефонисты и рабочие доков, а
также медсестры из госпиталей. Очевидно, что скоро забастовочным движением
будет охвачена вся общественная жизнь Королевства, включая уличных
регулировщиков в Кардиффе и технический персонал телевидения, которые,
правда, рассматривают свой шаг исключительно как простую забастовку
солидарности. Между прочим, несколько дней назад бастовали и акушерки. В
общем, Англия - это большая, счастливая семья забастовщиков.
Не то, чтобы англичане не испытывали никакой тяги к работе. Работают
они очень охотно, но в точно отмеренных дозах. Автор этих строк решил как-то
нанять в Лондоне семерых английских кинооператоров. Незадолго до Рождества
его уведомил их профсоюз, который как раз и состоял из семи членов, что
рабочее время в текущей неделе будет составлять полтора дня. Это
определяется так называемой сдвижкой рабочих дней, правила которой весьма
строго регламентированы. Если праздник, к примеру, начинается в среду, то
работа заканчивается во вторник к полудню, чтобы вторую половину дня можно
было посвятить покупкам или посещению музеев. А поскольку четверг - это
обычный праздничный день, то пятница присоединяется к субботе и воскресенью,
а понедельник сдвигается на вторник.
Движимый капиталистической алчностью и будучи ограниченным в денежных
средствах, на которые должен был отснять свой фильм, я обратился в
соответствующий профсоюз с наивным вопросом, действительно ли кинооператоры
имели законные основания на столь большое количество выходных, на что
получил следующий ответ:
- Сэр, законных оснований не существует. Однако, есть правило, что в
рождественскую неделю больше не работают.
Учитывая слабость профсоюза, я попытался напрямую обратиться к своим
операторам.
- Джентльмены, - сказал я, - конечно, это правильно, что вы не должны
работать оба праздничных дня. Но на каком основании вы не будете работать в
остальные дни этой недели?
- Основание, сэр, - звучал ответ, - заключается в том, что мы просто не
придем на работу.
Одного не отнимешь у англичан: их железной логики. И их хорошие манеры.
И их спокойствия. Их четкого понимания ценности человека. Это видно даже из
обычного рабочего дня, которые англичание пунктуально начинают в 9 утра. В
этот час английский служащий появляется в своем бюро, снимает плащ, вешает
его на плечики, высоко закатывает рукава рубашки, оба примерно на одинаковую
высоту, и проверяет, включено ли отопление. Если все в порядке, он садится
на свое рабочее место, читает газету и вступает в длительный обмен мнениями
со своим ближайшим коллегой. При этом обсуждаются все важнейшие события
современной жизни, от погоды и результата футбольного матча до постоянно
ухудшающихся условий работы, на которые, вероятно, придется ответить
забастовкой. Если в комнате появляется шеф, его прогоняют радостным: "Вам не
кажется, сэр, что сегодня будет дождь?".
Беседа длится до 10 часов. Затем наступает время для чашки чая. Робкие
намеки шефа прекратить бессмысленную трату времени и приступить, наконец, к
работе, отражают ледяным взглядом и недружелюбным тоном, которым замечают:
- Пожалуйста, не подгоняйте нас, сэр.
Внезапно обнаруживается, что закончился сахар. В этой связи рукава
скатываются обратно, плащ снимается с вешалки и начинается долгое совещание,
следует ли приобрести сахар в близлежащем супермаркете или лучше дойти до
дальнего продовольственного магазина. Демократическое большинство склоняется
к отдаленному магазину, и необходимые денежные средства собираются гонцом в
жестяную коробочку, взятую для этих целей со стола шефа. Время ожидания
коротается в анекдотах и байках.
Через какое-то время, явно не торопясь, гонец возвращается, снимает
свой плащ, снова высоко закатывает рукава и производит опрос, желает ли
кто-либо чай с молоком или каким иным дополнением. После того, как эта
проблема решается со всеми в индивидуальном порядке и изрядно обозленный шеф
также получает чашку чая в трясущиеся от раздражения руки, производится
следующий плебисцит, который приблизительно можно сформулировать так: "Вам
два кусочка сахара?".
- Спасибо, только полтора.
- Один кусочек и немного сахарина, пожалуйста.
- Даже не знаю - сахар или сахарин?
- Две таблетки сахарина и кусочек сахара.
Употребление чая происходит в полной тишине, в которой можно расслышать
только пыхтение шефа. Затем чашки, блюдца и ложечки старательно моются и
вытираются. А затем, - хотите - верьте, хотите - нет, - наступает период
творческой деятельности, который длится чуть ли не два часа. Ровно в 1 час
дня, если точнее, в 12 часов 59 минут, собирается штаб работающих и
обращается к работодателю позднекапиталистической формации:
- До встречи в два часа, сэр.
- Может быть, после ланча мы продвинемся хоть немного дальше, -
отвечает шеф.
- Разумеется. Сделаем все возможное. До встречи в два часа десять
минут.
Диалог длится полминуты, но согласно коллективному договору,
определяющему перерыв на обед, если он начинается позже, чем в 1 час дня, то
длится на 10 минут дольше. Но после 2 часов 10 минут все сотрудники уже на
борту и по завершению обычных процедур - снятия плащей, закатывания рукавов,
анализа футбольного матча и последних событий - приступают к новаторскому,
длящемуся аж до 4 часов, массовому производству. В 4 часа наступает время
второго и, собственно, настоящего перерыва на чай. Кто-то из членов штаба
спускается вниз, чтобы приобрести сахар, поскольку его - и это тоже
закреплено правилами - всегда покупается столько, чтобы хватило только на
одно чаепитие. В этот раз гонец несколько запаздывает, ведь он должен также
прикупить и шапочки для своих двойняшек, и садовый шланг для шурина. Но
все-таки он приходит достаточно вовремя, чтобы успеть принять участие в
коллективных посиделках за закрытыми дверями, куда шеф не допускается.
Предмет обсуждения - напряженные отношения между работодателем и служащими и
возможность проведения предупредительной забастовки. Беседа завершается
сразу после 5 часов пополудни, так что для возобновления прерванной
деятельности остается еще по крайней мере более 20 минут.
Таким образом, английский служащий работает 16,5 часов в неделю,
исключая праздничные дни. Понятно, что англичане гордятся тем, что создали
столь гуманные правила работы. Они убеждены также, что под руководством
профсоюзов смогут добиться нового, еще более гуманного порядка, и они готовы
- как всегда, под чьим-либо руководством - в интересах социального прогресса
идти даже на такие жертвы, как банкротство своего предприятия или
девальвация фунта. Организованный английский рабочий, как никто другой, не
будет ни колебаться, ни отступать. А если положение будет и дальше
ухудшаться, то он не дрогнет перед тем, чтобы провести всеобщую забастовку,
Боже, храни королеву!
Чтобы продемонстрировать читателю конретный случай британской
благовоспитанности, опишу свое следующее посещение Англии - или, лучше
сказать, мое прощание после успешного посещения Министерства по налаживанию
и укреплению культурных связей, или что-то в этом духе. Начальник
соответствующего бюро, некто мистер Макфарланд, тепло приветствовал меня, и
угощал (чаем, если не ошибаюсь), и проводил меня до высокой сводчатой двери
кабинета, отделанного темной сосной, родословная которого восходила к 1693
году.
Когда мы достигли двери, мы оба остановились на одном расстоянии от
нее.
- Милости прошу, - сказал м-р Макфарланд. - После вас, сэр.
И он сделал соответствующий знак рукой.
К этому моменту я находился на английской земле уже два дня и был
более-менее посвящен в таинства межличностных отношений цивилизованных
народов.
- О, прошу вас, м-р Макфарланд, - я остался на месте. - Только после
вас.
- Вы мой гость, сэр. Я тут у себя дома.
- Опыт дороже красоты, - отшутился я. - Только после вас.
Этот столь многообразный диалог продолжался несколько минут. Я очень
торопился, но мне не хотелось обижать чувства м-ра Макфарланда. Во-первых,
он был англичанином, во-вторых, он действительно был старше меня.
- Прошу вас, м-р Макфарланд, - сказал я и легонько подтолкнул его,
чтобы побудить к реализации своего преимущества.
- Ни в коем случае, - ответил м-р Макфарланд, схватил мою руку и
вывернул ее привычным приемом дзю-до в сторону двери. - Не смущайте меня.
- Но вы же старше, - упорствовал я, пытаясь свободной рукой провести
ему ответный удушающий прием и подтащить к двери. - Только после вас, м-р
Макфарланд.
- Нет... Нет... Это же... мое бюро. - М-р Макфарланд стал понемногу
задыхаться, поскольку мой захват серьезно затруднял ему дыхание. Я уже видел
себя победителем. Внезапно он подставил мне подножку, так что я зашатался.
Но быстро ухватившись за висящий на стене гобелен я восстановил равновесие и
уберег себя от потери активности:
- Я настаиваю, м-р Макфарланд. После вас.
Мой левый рукав за время этого обмена любезностями превратился в
лохмотья, а брюки м-ра Макфарланда лопнули в нескольких местах. Какое-то
время мы еще стояли друг против друга, тяжело дыша и не в силах успокоиться.
Затем м-р Макфарланд неожиданно сделал ловкий прыжок и попытался ударить
меня в живот. Я отскочил в сторону и он ударился о шкаф с документами.
- После вас, сэр! - он поднялся с пеной у рта, схватил кресло и поднял
его в воздух.
- После вас, м-р Макфарланд ! - я наклонился, не упуская его из глаз и
схватил каминную кочергу.
Кресло взлетело над моей головой. Большой портрет Уинстона Черчилля в
стекле и раме, висевший на стене, разлетелся в куски. Я тоже показал себя не
очень-то метким: полет моей кочерги имел своим следствием только то, что
погас свет.
- После вас, сэр, - услышал я в наступившей темноте м-ра Макфарланда. -
Я тут у себя дома.
- Но вы старше, - отвечал я и швырнул стол в направлении, откуда
слышался голос. В этот раз я попал. С гортанным вскриком м-р Макфарланд упал
на пол. Я пробрался через обломки к нему, взял его безжизненное тело и
выкатил его в коридор.
Конечно же, я катил его до самого порога перед собой. Я знаю, как
полагается поступать вежливому джентльмену.
Лондонские улицы представляют собой весьма любопытное зрелище. В первые
дни нашего пребывания в Англии и мне, и моей жене требовались значительные
усилия, чтобы громко не рассмеяться при виде толп молодых, одинаково
стриженых англичан, одетых во все черное, с черными котелками на головах, с
черными зонтиками в правой руке и с непременной "Таймс" в левой. Это,
действительно, было комично.
Но через пару дней это зрелище стало привычным и мы даже стыдились
наших первоначальных порывов.
Потом, как-то вечером мы пошли в театр. Давали одну английскую комедию.
На сцене появился артист вышеописанного вида, каковой, впрочем, был и у
большинства зрителей, - после чего в зале вспыхнул такой звонкий, все более
и более оглушительный смех, что билетеры начали принимать успокоительные
таблетки. Между прочим, в английском театре во время представления можно
приобрести всевозможные вещи: пирожные, стейки, подушки, книги, картины,
книжки с картинками и даже жидкость для ухода за волосами. Но почему
англичане так развеселились, увидев на сцене костюм привычного вида, который
на самих себе они никоим образом не находили комичным - это считается одной
из многочисленных тайн английского юмора.
Признаюсь, что не столько завидую англичанам в их чувстве юмора,
сколько несравненной выразительности их языка. И еще я завидую английским
юмористам. Точнее, я завидую их публике, чья готовность смеяться граничит с
чудом. Это не просто благодарная публика, это особое явление. Тот, кто хоть
однажды наблюдал приступ ураганного смеха, связанного со средней программой
варьете или популярной радиопередачей Би-Би-Си, поймет меня. Мы в Израиле
считаем за счастье день за днем слушать эти передачи, когда удается
настроиться на волну передач для британских военнослужащих на расположенном
неподалеку острове Кипр.
Начало смеховой вакханалии на коротких волнах можно определить по
громовому раскату встроенных аплодисментов. Это знак того, что оба ведущих
этого праздника веселья выходят на сцену. Когда хлопки прекращаются, один из
ведущих спрашивает другого с невопроизводимым акцентом --> кокни :
- Че ита с тобой, Чарли?
Грозовой залп смеха, следующий за этим, переходит в судорожный кашель
из-за новой ураганной реакции на ответ вопрошавшему:
- Седня у меня в главе жужжит че-та, че-та жужжит.
- Ну и че, Чарли, - спрашивает первый, - че ита жужжит в твоей главе,
чей-та?
В этом месте всеобщий приступ смеха принимает размеры безудержной
массовой истерии. Смех гремит столь сильно, что ваш аппарат угрожает
взорваться. Тут и там раздаются последние резкие вскрики, которые издают
падающие в обморок дамочки. На заднем плане слышны сирены подъезжающих машин
скорой помощи.
Но это еще не вершина. Она достигается только после следующего ответа,
который звучит так:
- Че там жужжит? Да я и не знай, че.
И все - ни конца, ни краю, и публику уже ничем не спасти. Ревущий,
бушующий смех, который никогда не сымитируешь мегафонным усилением,
переходит в ритмичное хлопание, сопровождаемое пронзительным вдохновенным
свистом. С минуту первый спрашивающий ждет, чтобы высказать следующее
предположение, которое едва слышно:
- Может быть, ты плохо выспался ночью, Чарли?
- Как же я мог спать, если у меня так че-то в голове жужжит, э?
Публике конец. Рушатся последние опоры британской сдержанности. Что при
этом происходит, иначе, как землетрясением не назовешь. Тут уже требуется
срочное вмешательство всех имеющихся билетеров, страховых обществ и даже
войск быстрого реагирования, чтобы предотвратить полный хаос. Кто-то
сообщает тихим голосом о двух смертельных случаях. Потом последняя лампа в
радиоприемнике перегорает.
Иностранные слушатели, однако, сидят перед дымящимися обломками своих
аппаратов и спрашивают себя столь же удивленно, сколь и напрасно, что же
произошло, и что, собственно, послужило причиной этого оргиеподобного
приступа веселья.
Сейчас-то мы это знаем. И даже если бы мы из того посещения Англии
ничего с собой не привезли, кроме этого познания, то оно и так бы окупилось.
Сейчас-то мы знаем: просто оба ведущих должны носить черные котелки...
Существуют периоды времени, когда самые обычные иностранцы могут
входить в тесный контакт с англичанами, главным образом, между четырьмя и
шестью часами пополудни, в часы пик.
В Лондоне проживает примерно восемь миллионов человек. Из них семь с
половиной миллионов пользуется между четырьмя и шестью часами общественным
транспортом, чтобы добраться до дома. Это как раз и является причиной,
почему автор этих строк никогда не садился в общественный транспорт между
четырьмя и шестью часами, разве что в один незабвенный четверг. Между
прочим, мы с женой были введены в заблуждение тем, что на лестнице, ведущей
к нужной нам станции метро, не было никакой очереди.
Что ж, не так это и плохо, подумали мы и начали спускаться. Но там,
внизу, мы внезапно угодили в такую давку, что сразу же захотели повернуть
обратно. Не тут-то было, мы потеряли всякую способность влиять на развитие
событий. Когда мы протиснулись к окошечку кассы, я лишь с огромными усилиями
смог вытащить кошелек, а спрятать его обратно было уже невозможно. И мне
пришлось всю дорогу держать его в руке. В последний раз увидел я любимый
силуэт жены, затертой в толпе на платформе. Она повернулась ко мне своим
прекрасным ликом, и я услышал, как она что-то кричит, из чего я разобрал
лишь обрывки:
- Прощай, любимый... навсегда твоя... и не забудь... ключ...
И она окончательно пропала из виду.
Во время поездки я постоянно ощущал сбоку уколы зонтом в ребра и живо
представлял, какую форму он имеет. Чтобы убедиться, мне нужно было лишь
повернуть голову - но как это сделать? Какой-то мужчина в черном плаще
стоял, так тесно прижатый к моей груди, что мы даже соприкосались носами. Я
смотрел ему прямо в глаза с расстояния, самое большее, в сантиметр; они были
небесно-голубого цвета и их ресницы беспокойно подрагивали. Что выражало его
лицо, установить я не мог. Слева просматривались очертания спортивной
шапочки, которая терлась о мое бедро. А с другой стороны сверлила мне
грудную клетку уже упомянутая ручка зонта.
- Ты женщина? - наудачу спросил я. - Так?
После троекратного повторения моего уха донесся из многокилометрового
далека слабый голос:
- Скорее всего... да... полагаю, что да...
Значит, она жива! Своей свободной рукой - другой я все еще удерживал
свой кошелек - я исследовал направление, откуда слышался голос, но нащупал
лишь чей-то бюстгальтер, так что дальнейшее исследование пришлось
прекратить. На моей ноге - я точно не чувствовал, на какой, поскольку давно
потерял над ними контроль - стоял посторонний мужчина, что еще больше
стесняло свободу моих движений. Потому на одном из резких поворотов я
попытался оттянуть нос своего голубоглазого противника от своего. При этом
наши щеки шлепнулись друг о друга и остались в этой слипшейся позиции,
словно мы были парой, танцующей аргентинское танго. К счастью, мой партнер
был хорошо выбрит. Отношения с моей женой были полностью прерваны.
Но все это меркло перед угрожавшей мне новой катастрофой: мне
захотелось чихнуть. Я уже целую вечность пытался этого избежать. И теперь
это оказалось неотвратимым. Если бы мне только удалось потихоньку добраться
до моего носового платка, - опасность миновала.
С нечеловеческой силой пустилась в путь моя левая рука. Используя
малейшие покачивания поезда, я попытался отодвинуть своего партнера по танго
так, чтобы забраться в карман брюк. Но этим я одолел лишь самую легкую часть
предприятия. Чтобы руке с носовым платком добраться до носа, требовалась еще
немалая порция удачи.
И мне это удалось. На следующей остановке я лишился пассажира,
стоявшего постовым на моей ноге, вследствие чего я обрел часть своей
подвижности. И хотя на меня тут же обрушилась новая толпа, в короткие
секунды относительной свободы я успел вскинуть платок до высоты носа.
Но желание чихнуть уже исчезло. Такова жизнь.
Моя рука с носовым платком застряла в поднятом положении на полпути
между воротником голубоглазого и моим подбородком. Затем она начала
коченеть.
Минутой позже носовой платок выскользнул из моих бесчувственных пальцев
и упал куда-то на носителя спортивной шапочки. У меня уже не было
возможности войти с мужчиной в контакт. Я только мог его молча рассматривать
уголком своего правого глаза.
На следующем повороте он случайно взглянул вниз, обнаружил платок,
принял его за собственный, выпавший по оплошности в туалете, и как можно
скорее запихал его в свои брюки. Это потребовало от него изрядных усилий и,
как показалось, смущения. После чего он выпрямился и исчез в толпе.
Возможно, он как раз выходил.
Когда я вернулся домой, там меня уже давно дожидалась жена. Мы сошлись
во мнении, что пережили самое опасное для жизни приключение с небольшими
повреждениями одежды и ссадинами на коже, которое мы только могли допустить
в семейной жизни.
Жаль только, что где-то в Лондоне, в чужих брюках, покоится мой носовой
платок.
Всякий раз жители островов по-новому производят впечатление на
иностранцев самодисциплиной и хорошими манерами. Никогда не забуду дня,
когда один полный мужчина на одном из лондонских вокзалов попытался
втиснуться в один из до отказа переполненных поездов. Он толкался и пихался
локтями и плечами, чтобы отвоевать место для трех своих чемоданов. В любой
другой стране ему давно бы уже выбили все зубы. Но хорошо воспитанные
англичане довольствовались тем, что молча взирали на его усилия. Они считали
ниже своего достоинства вмешиваться в какой-либо форме.
Наконец, какой-то пожилой господин поинтересовался:
- Зачем вы толкаетесь, сэр? Другие ведь тоже хотят сидеть.
- Это меня не волнует, - пропыхтел спрошенный и продолжил свои усилия,
словно дикий бык. - Из-за того, что другие хотят сидеть, я не собираюсь
стоять до самого Саутгемптона.
Никто не удостоил его возражением. Его просто проигнорировали. И
поскольку он, наконец, выдавил себе местечко, предоставили ему спокойно
сидеть. Ни один пассажир не проронил ни слова. Тем более, что поезд шел на
Бирменгем, то есть в прямо противоположную сторону от Саутгемптона.
В центре Лондона, точнее: в центре мира, - возвышается "Театр Ее
величества". Ежевечерне, что, в общем-то совершенно естественно, там ставят
еврейский мюзикл "Скрипач на крыше". Главную роль играет известный
израильский артист Хаим Тополь, тепло принимаемый публикой, по большей
части, состоящей из израильтян. Тополь имеет договор с театром, который
гарантирует ему ежевечерние выступления. Израильская же публика, наоборот,
меняется по числу и составу за счет израильских туристов, которые в данный
момент посещают Лондон. Контакты между звездами и публикой начинаются обычно
еще в Израиле, как, например, в случае с супружеской парой Биллицер из
Тель-Авива, которая готовилась к поездке в Лондон, и г-жа Биллицер
обратилась к г-ну Биллицер со следующими словами:
- И не забудь про билеты на "Скрипача на крыше".
Вслед за этим г-н Биллицер отправил срочную телеграмму Хаиму Тополю
Лондон со следующим текстом: "ТРЕБУЕТСЯ ДВА ХОРОШИХ МЕСТА ЖЕЛАТЕЛЬНО
СЕРЕДИНЕ НА 22-Е ИЮЛЯ БИЛЛИЦЕР".
Сразу же по прибытию Биллицеры направились в театр. Их встретила
огромная очередь ожидающих. Очередь простиралась на два квартала, несмотря
на афишу у входа, извещавшую большими буквами: "До 31-го декабря все
продано. Имеется несколько билетов на следующий год".
При таких обстоятельствах резонно спросить, почему, несмотря на это,
столько народу стоит в очереди каждый вечер.
Ответ прост. Они стоят в очереди, чтобы пробиться к Хаиму Тополю и с
его помощью попасть в театр. Пожилой конферансье храбро принимает на себя
напор толпы и спрашивает каждого врывающегося, приглашен ли он г-ном Хаимом
Тополем. Спрашивает он и г-га Биллицера. В ответ он слышит:
- Что значит "приглашен"? Зачем мне приглашение? Мы друзья с г-ном
Тополем!
С этими словами г-н Биллицер, его жена и его случайно оказавшаяся в
Лондоне сестра прорываются в гримерную знаменитого артиста и сообщают ему,
что им не требуется двух билетов, как они написали в телеграмме, а нужно
три, и по возможности, в середине.
Гримерная Тополя делится на две половины, как и подобает для звезд
мировой величины. Сам Тополь в этот момент занят международным телефонным
разговором.
- Вы лично меня не знаете, - кричит голос на другом конце провода. - Мы
пару раз встречались в Нетании, но вы об этом вряд ли помните. Это ничего.