господин в субботней одежде. Его глаза просветлели, когда он нас увидел. Он
был владельцем маленького дома, который он хотел бы подарить израильскому
правительству.
- Вам повезло, - сказал Зульцбаум. - Это как раз в моей компетенции.
Пожалуйста, следуйте за мной.
Пожилой господин покинул комнату в сопровождении Зульцбаума. Больше его
никто не видел.
Сегодня без особого труда можно быть ранним утром обстрелянным с двух
сторон в Ирландии, в середине дня избежать покушения быть взорванным в
Германии, чтобы вечером в Греции тебе выбили зубы.
Но настоящую агрессию можно найти только в Нью-Йорке.
Когда я позвонил во входную дверь моей тети Труды в самом сердце
Бродвея, после долгой паузы в смотровой щели появились два робких глаза:
- Ты один? - спросил испуганный голос. - За тобой никто не спрятался?
После того, как я успокоил тетушку, она дважды повернула ключ в замке,
отодвинула три засова, откинула дверную цепочку и отключила электрическую
сигнализацию. Затем одной рукой она открыла дверь, в другой подрагивал
револьвер.
Тут совсем недавно, как немедленно сообщила мне тетя Труда, задушили
одного жильца с 17-го этажа, после чего мы решили, что во время моего
недолгого пребывания мне лучше вообще не покидать стены дома.
- Я сама уже несколько месяцев не была на улице, - продолжала тетя
Труда свой рассказ. - Это слишком рискованно. Сейчас могут убить прямо средь
бела дня. Не успеешь повернуться, а уже нож в спине. Поэтому лучше всего нам
будет остаться дома и посмотреть интересные телевизионные программы. Кроме
того, я приготовила тебе неплохое угощение.
Как оказалось, теперь не надо было выходить за покупками. Все
поставлялось прямо на дом. Но и здесь требовалась осторожность. Когда
приходил посыльный из супермаркета, тетя Труда открывала дверь только после
того, как уточняла телефонным звонком, что это действительно посыльный из
супермаркета, а не Бостонский душитель.
Тем не менее и неожиданно мне потребовалось купить своей жене сумочку.
И не какую-то там обычную сумочку, которую носят повсюду, а сумочку из
черной крокодиловой кожи и с пряжкой.
Три дня и три ночи напролет тетя Труда пыталась меня убедить, что
магазин кожгалантереи, что на углу, пришлет мне любое количество своих
образцов. Но я стоял на своем и на четвертый день вышел из дому.
Было самое начало дня и большинство нью-йоркцев было еще одурманено
наркотиками, которые они принимали всю ночь. Так что я смог, в целом
невредимый, следуя под прикрытием стен, без особых усилий избежать лепечущих
алкоголиков, парочки шляющихся потаскух и прочих проявлений большого города,
попадавшихся мне на пути.
С хорошим настроением я добрался до магазина кож. Позади заграждений,
сквозь решетку на крепкой стеклянной двери виднелась фигура продавщицы,
которой я сообщил через переговорное устройство, кто я такой и откуда
прибыл. После контрольного звонка тете Труде она позволила мне войти.
- Мне очень жаль, - извинилась она, - но только вчера ограбили скобяной
магазин напротив, а хозяина прибили к стене.
У меня понемногу появлялось ощущение, что в интересах общественной
безопасности в Нью-Йорке было бы неплохо поскорее сделать заказ, и чтобы мою
покупку как можно быстрее принесли мне домой. Уже после недолгих поисков я
нашел подходящую крокодиловую сумочку.
- У нас есть еще много таких, и гораздо более симпатичных, - сказала
продавщица и показала великолепную вещицу в форме крокодиловой пасти с
золотой ручкой. - Эта вам подойдет больше.
- Я не ношу сумочек, - отреагировал я. - Эта сумочка для моей жены.
- О, простите! В наше время так трудно отличить мужчину от женщины. А
поскольку вы носите короткую стрижку, я вас приняла за женщину...
Это произошло на пути к дому.
Перед магазином порнофильмов, третьим за двумя подобными на углу 43-й
улицы, передо мной вынырнул огромный, неряшливо одетый негр и поднес мне под
нос круглый кулак:
- Деньги сюда! - сказал он с уверенной категоричностью.
К счастью, в это мгновение мне вспомнился один совет из израильского
путеводителя: в угрожающих ситуациях рекомендуется говорить на иврите.
- --> Адони , - начал я на достопочтенном языке наших святых
писаний, - оставьте меня в покое, иначе я вынужден буду прибегнуть к
решительным мерам. Вы согласны?
Мой противник заморгал вытаращенными глазами и дал мне уйти.
Дома я рассказал тете Труде о своем приключении. Она побледнела:
- Господи, Б-же! - воскликнула она и схватилась за край стола, чтобы не
упасть в обморок. - Разве я тебе не говорила, что тебе вообще не следует
этого делать? Когда на углу 43-й улицы тебе встречается негр, надо не
говорить, а платить. В следующий раз отдай ему все, что у тебя есть. А еще
лучше: оставайся дома...
Я не остался дома. Под предлогом того, что мне надо заказать билеты на
Эль-Аль, я совершил прогулку по относительно свежему воздуху и вернулся.
Только один-единственный раз остановился я за это время, и то лишь перед
афишей секс-фильма, чтобы освежить воспоминания о процессе делания детей...
Странно, но это опять произошло на том самом углу 43-й улицы, на
котором мне повстречался огромный негр. В этот раз он сразу же схватил меня
за грудки:
- Деньги сюда! - прошипел он.
Я быстро взял себя в руки, достал кошелек и спросил совершено
безразлично:
- А почему?
Огромный негр приблизил свое лицо так близко к моему, что я смог
распознать даже сорт предпочитаемого им виски:
- Почему? Почему, спрашиваешь ты, белая свинья? Потому что ты
немножечко свинья!
Вокруг внезапно образовалась зияющая пустота. Что касается прохожих,
они все попрятались за дверями домов. Вдалеке уходили на цыпочках двое
полицейских. Молча сунул я в лапу черной пантере две долларовых банкноты,
вырвался и помчался домой.
- Я заплатил! - ликующе бросил я встревоженной тете Труде. - Два
доллара!
Тетя Труда побледнела снова:
- Два доллара? Ты подумал, прежде чем давать ему каких-то два жалких
доллара?
- А у меня больше с собой не было, - промямлил я виновато.
- Больше не выходи без по меньшей мере пяти долларов в кармане. Ведь
этот тип мог тебе горло перерезать. Он был большой?
- Примерно метр девяносто.
- Тогда бери с собой десять долларов.
При следующем выходе, когда меня уже на углу 40-й улицы один небритый
современник испросил на предмет единовременного взноса, я вынужден был ему
отказать:
- Сожалею, но на меня должны напасть на углу 43-й улицы.
Он принял мой отказ к сведению. Благодаря чему в этой цепи выявился
принцип, препятствующий двойному налогообложению. Платить надо было либо на
40-й, либо на 43-й улице, но никак не дважды.
Достигнув 43-й улицы, я остановился в поисках своего негра, но он не
показывался. Это меня несколько разочаровало, поскольку я приготовил для
него новенькую десятидолларовую купюру. Я поискал в близлежащих пивных, и
наконец, нашел его в нудистском баре для геев и лесбиянок. Джо - так его
звали - сидел, закинув ногу на ногу, у стены и сердечно приветствовал меня:
- Эй, белая свинья! Деньги сюда! И в этот раз побольше!
Но мне хотелось продолжить свой эксперимент:
- К сожалению, у меня с собой ничего нет, Джо. Но завтра я снова буду
здесь.
Джо выказал свое согласие немым кивком. Я в упор посмотрел на него. Да
он и не был таким уж большим. Он был не больше меня и имел гораздо меньше
зубов во рту. Я махнул ему рукой и вышел.
На противоположной стороне улицы как раз насиловали истерически
визжащую особу женского пола, а прохожие прятались за дверями домов. Я от
души похвалил себя за сдержанный характер, благодаря которому смог
противостоять Джо...
- Эфраим, - сказала моя тетя Труда через пару дней, - ты должен
разыскать своего негра, иначе он придет к нам в дом. Это известный тип.
Я сложил старую пятидесятидолларовую бумажку, спрятал ее у себя и
проследовал на рандеву на 43-ю улицу. Никто не приставал ко мне по пути,
даже сутенеры не хватали меня за руки. Все знали, что я был постоянным
клиентом черного Джо.
Джо ожидал меня в ресторане с обслуживанием топлесс:
- Привет, белая свинья. Деньжат принес?
- Да, - чистосердечно ответил я.
- Сюда их, белая свинья.
- Минуточку, - запротестовал я. - Это ограбление или тебе просто нужна
какая-то конкретная сумма?
- Белая свинья, гони 25 долларов.
- Но у меня с собой только пятидесятидолларовая банкнота.
Джо взял купюру, качаясь, зашел в соседнюю курильню гашиша,
замаскированную под бордель для зоофилов, и через некоторое время вернулся,
неся 25 долларов сдачи. Теперь мне стало окончательно ясно, что в его лице я
обрел порядочного партнера. Я спросил его, нельзя ли у него приобрести
абонемент. На еженедельный платеж, если это ему подходит.
Мыслительные способности Джо так далеко не заходили.
- Белая свинья, - сказал он, - я тут каждый день.
Я попросил номер его телефона, но такового у него не было. Вместо этого
он показал мне слегка окрашенный нож - происходила ли его окраска от крови
или ржавчины, я в суете не разобрал - и скривил лицо в подобие улыбки,
открывшей коричневые руины его зубов. Вообще-то он был довольно милым, этот
Джо. Никакой не громила, а маленький, где-то 1,65 м ростом, дружелюбный
уличный грабитель, не очень молодой, но добродушного склада.
По окончании моего пребывания тетя Труда проводила меня до
забаррикадированных дверей своей квартиры. Она постоянно плакала при мысли о
том, что я вновь выхожу в небезопасную местность с неуправляемой
преступностью.
Вынужден признать: мне нехватает Джо. Мы так хорошо понимали друг
друга. Может быть, со временем мы стали бы настоящими друзьями. Вспоминает
ли он хоть иногда, между гашишем и топлессом, о своей маленькой белой
свинке?
Вряд ли. Не всякий так романтично настроен, как я.
Премьера моей комедии "Неприличный Голиаф" на Бродвее закончилась в 22
часа, на четверть часа раньше, чем ожидалось. Как продолжительность
перерывов на смех, так и одобрительные аплодисменты оказались
разочаровывающе короткими. Поддерживающая меня клика, состоящая из
родственников и друзей и сидящая на последнем ряду, сделала все возможное,
но этого оказалось недостаточным. Все критики покинули свои места еще до
того, как упал занавес, все, во главе с Кливом Барнсом из "Нью-Йорк Таймс".
Джо, продюсер постановки, якобы видел в первом акте улыбку на его лице. Дик,
режиссер, однако, утверждал, что Барнс просто ковырял в зубах. В любом
случае, Барнс исчез слишком быстро. И Джерри Талмер, его коллега из
"Нью-Йорк Пост", тоже ушел не дожидаясь финала.
Мне было уже все равно. Еще в антракте, когда мы из страха перед
яростными нападками зрителей не вышли в фойе, я решил следующим же самолетом
улететь в Тель-Авив и просить убежища у израильского правительства. Как
будто Эль-Аль держит пару свободных мест для беженцев с бродвейских премьер.
Джо был самым спокойным из нас всех. Но и он не мог больше закрыть свой
левый глаз, из-за чего непрерывно им подмигивал.
- Бернштейн, - повернулся он к нашему пресс-агенту, - что думаешь ты,
Бернштейн?
- Посмотрим, - сказал Бернштейн.
Мы собрались с силами и, переходя из гримерной в гримерную, обнимали
артистов, не произнося ни слова. Должно быть, так же уходили на арену из
своих гримерных гладиаторы в Древнем Риме, перед тем, как император повергал
вниз свой большой палец.
Самое большее, через сорок минут будет повернут вниз большой палец и
первый телевизионный критик будет спущен на нас, чтобы уничтожить. Цифры
известные: из десяти пьес, что шли на Бродвее, восемь не пережили ночи
премьеры, одна шла еще пару недель, прежде, чем театр разорился, и одна...
одна-единственная... может быть...
Но Джерри Талмер ни разу не дожидался конца.
Половина одиннадцатого. Мы собраемся в кабинете Бернштейна и молча
рассаживаемся у экрана: Джо с супругой, Дик, Менахем (израильский
композитор), я и семеро занятых в пьесе артистов. Диктор что-то трындит о
Никсоне, Вьетнаме и тому подобных пустячных вещах, я его даже толком не
понимаю, в ушах у меня стоит шум, голова болит, сердце бешено колотится.
Собственно, тут я присутствую только физически. Моя истерзанная душа
находится далеко, дома, и играет с Амиром и Ренаной.
22.45. Мы затаили дыхание. Дик утонул в своем диване, Джо ушел головой
в руки так, что мы могли совершенно отчетливо видеть, как седеют его волосы.
Только Бернштейн, чье хобби состоит в том, чтобы принимать участие в
похоронах, спокойно попыхивает своей сигарой, держа в руке маленький
магнитофон, чтобы зафиксировать малейшие спорные моменты в предстоящем
выступлении критика.
На экране появляется Стюарт Кляйн, известый критик из Си-Би-Эс:
- ...острые шутки... внутренняя ирония... виртуозные диалоги...
Дик подскакивает и разражается гортанным криком, которое у него
считается ликованием, Джо по ошибке обнимает свою жену, мы все, остальные,
тоже радостно обнимаемся. Как это было тогда, у Моисея, когда он ударил в
скалу и обеcпечил водой страждущих евреев? Кляйн хвалит нас, Кляйн любит
нас, о, великий Кляйн!
- Успех! - ликует Джо. - Это успех! Это сенсация!
Затем он обнимает меня и шепчет на ухо: "Я понял, почему из всего
Израиля выбрал именно тебя.. Я знал, что делал"...
Джо хороший малый. Я люблю его. Его жена тут же предлагает мне
переехать в Нью-Йорк и открыть вместе с ней торговый дом. А сейчас нам всем
лучше станцевать "хору", тем более, что среди артистов не найдется и пары
иноплеменников, которым этот еврейский хороводный танец был бы неизвестен.
Но совершенно очевидно, что и их переход в иудаизм неизбежен. Уж если нас
сейчас похвалит и Эн-Би-Си, их ничто не удержит от немедленных поисков
ближайшего раввина.
23.10. Эдвин Ньюман, --> дуайен нью-йоркских критиков, появляется на
экране по третьему каналу. Он действует по принципу китайской пытки: делает
скучное философское обозрение культурного предназначения театра, анализирует
различие между шуткой и юмором и их значение для человеческого прогресса.
Наверняка, он точно знает, что кучка парализованных кроликов сейчас
неотрывно смотрит на экран, но это только побуждает его еще больше
растягивать свои фразы.
Мы уже готовы были околеть, когда он, наконец, резюмирует:
- Как бы то ни было - это был занятный вечер.
Конец выступления. Джо несколько раз вздыхает и падает в спасительный
обморок. Дик выскакивает наружу, чтобы принести ему воды; он не вернулся,
потому что там он попросту рухнул от радости. Артисты вытирают свои мокрые
от испарины лица. Мы взяли телевизионный барьер!
Но мы еще ничего не знаем о трех больших ежедневных газетах, "Таймс",
"Пост" и "Дэйли Ньюс". Если хоть одна из них отзовется о нас неодобрительно
- все пропало. Мы не забыли, что Джерри Талмер ушел еще до окончания пьесы.
Тихо. Пожалуйста, тихо. Бернштейн пытается связаться со своими
соглядатаями, которых он завербовал в различных редакциях.
Первым отозывается "Дейли Ньюс". На проводе нервный, распаленный голос
известного критика. Бернштейн манит меня рукой и протягивает мне
параллельную трубку. Я слушаю. И повторяю трясущимися губами, что я
остроумен, что обладаю фантазией и что публика в восторге от "Неприличного
Голиафа".
Джо стискивает меня в своих крепких руках.
- Ты гений! - деловито констатирует он. - Такой гений, какой бывает раз
в столетие.
Я ему верю. В конце концов, он опытный специалист.
Он подходит ко мне со своей женой. Они хотят меня усыновить. Почему бы
и нет.
Дик сидит в углу и набрасывает какие-то цифры на бумаге. Он
подсчитывает стоимость бассейна в саду виллы, которую он чуть позже построит
за счет ожидаемой прибыли.
Джо оценивает покупку Эмпайр-Стейтс-Билдинга и небольшого танкерного
флота. Возможно, он даже отдаст часть своих долгов.
Я, со своей стороны, прикидываю, как буду вести переговоры с
израильским налоговым управлением о разрешении на рассрочку платежей.
Звенит телефон. Доклад шпиона из "Таймс". Под страхом смерти он выкрал
у наборщиков два первых столбца из критической статьи. И что же говорит Клив
Барнс, театральный кардинал, чье слово стоит дороже, чем всех остальных
критиков, вместе взятых? Он говорит:
- Милая комедия, конечно, не классика литературы, но занятная и
душевная...
Наступают счастливейшие секунды моей жизни. Произошло чудо, чудо
библейского масштаба. Господь выбрал меня владеть народами этой земли. Мне
дана власть разоружить всех критиков. Я всемогущ.
Мои деловые партнеры уже рассчитывают возвести себе замки с
кондиционерами.
Один многоопытный Бернштейн кривит лицо. Выражение "милая комедия"
вызвало его недовольство, более того, - его подозрение.
И вот уже секунды счастья заканчиваются. На другом конце провода вновь
возникает голос шпиона из "Таймс":
- Однако, для комедии действие тянется слишком долго. Не определяется
истинный замысел...
Пульс покидает меня. Джо, побледнев, хватается за сердце. Его жена тихо
всхлипывает. Волосы Дика, и без того уже поседевшие, начинают выпадать. Уже
не помогает то, что Барнс пару мелких комплиментов отпустил по поводу сторон
человеческой личности, удачно очерченных в пьесе. Его критика в целом всегда
бывает позитивна, но этого недостаточно, чтобы удержаться на Бродвее. И
Джерри Талмер, который, как известно, еще до финала...
- Что же нам делать? - спрашивает Джо у нашего пресс-менеджера. -
Закрываемся?
Бернштейн смотрит в никуда. Перед его глазами пляшут слова вроде
"слишком долго... истинный замысел... не определяется...", затем он
подбирает ответ:
- Если выбрать положительные отзывы из рекламы и вложить в дело еще
20000 долларов, мы сможем, пожалуй, продержаться еще пару недель.
Артисты исчезают, чтобы позвонить своим агентам, дабы те позаботились
для них о новых контрактах. Я чувствую себя все хуже и хуже. Где моя жена,
где мои дети?
Передо мной возникает Джо, его левый глаз подмигивает, правый закрыт,
голос звучит хрипло:
- Меня предупреждали. Меня предупреждали обо всех этих израильских
авторах. И почему я их не слушал?
Весьма доходчивые ужимки его жены дают понять, что мне следовало бы
покинуть помещение, не дожидаясь рукоприкладства. "Главное - здоровье", -
шепчет Менахем на иврите. Идиот. Ненавижу его. Ненавижу Дика и Джо. Дик и
Джо тоже ненавидят меня. А Бернштейн?
Бернштейн как раз дослушивает сообщение и повторяет:
- Внимание. Только что поступил последний столбец критической статьи
Барнса. Я цитирую. "Великолепная режиссура и блестящий ансамбль участников
принесли вечеру успех"...
Именно так! Или как-то иначе? Сейчас все зависит от того, как закончит
Барнс свою статью.
"Меня очень многое позабавило", - завершает Барнс.
- Нет! - Джо подскакивает и бьется головой о стену. - Нет!
- Что случилось?
- Если бы он просто сказал: "Мне было забавно", - это было бы
спасением. Это было бы неприкрытой похвалой. Но если его "очень многое"
позабавило, - это почти порицание!
Так получалось, что два почти незаметных слова означают для нас потерю
миллиона долларов.
В этот момент один из тайных агентов приносит верстку "Пост" с
критической статьей, получает за это вознаграждение и удаляется.
Все молчат. Мы затаились в своих креслах и не осмеливаемся посмотреть
на еще сырую бумагу. Мы - лучшее доказательством того, что за смертью есть
еще одна жизнь.
"Кто побывал в Голливуде и не съездил в Лас-Вегас, - гласит одна
магометанская поговорка, - тот либо сумасшедший, либо там уже бывал".
Лас-Вегас в штате Невада по праву считается американским Монте-Карло.
Азартные игры запрещены во всей Северной Америке, за исключением биржи и
Невады, которой нет дела до американских законов. Между прочим, Невада -
беднейший штат США. Точее говоря, она была беднейшим до тех пор, пока мы с
женой туда не приехали.
Конечно, мы совершенно точно знали, что нас там ожидает. Мы могли бы, -
так говорили мы сами себе, - мы могли бы рискнуть 10 долларами в рулетку, но
ни центом больше, 10 долларов - и все.
Когда мы посреди невадской пустыни вышли из самолета, у меня в кармане,
помимо всего, лежали билеты, которые нас четырьмя часами позже должны были
перенести в Новый Орлеан. Всякий риск исключался.
Лас-Вегас состоит из одной грандиозной главной улицы и ни единой
полагающейся в таких случаях боковой. Главная улица состоит из сотен казино
и тысяч искателей счастья. Одно из этих казино мы и посетили. Оно называлось
" --> Sand's ", что наполняло нас национальной гордостью. Оно навевало
воспоминания о Негеве.
Неисчислимое количество сумасшедших собралось в огромном зале,
теснилось у игровых автоматов, играло в карты и настоящую рулетку. Нас
особенно заинтересовали игровые автоматы. Всовываешь левой рукой монету, а
правой нажимаешь рычаг, с помощью которого за стеклянным окошком начинает
вращаться барабан, украшенный всевозможными фруктами по три в ряд. Через
какое-то время он останавливается, и если все три фрукта оказываются
одинаковыми, судьба, как из рога изобилия, наполняет карманы победителя
дождем больших и маленьких монет. Нужно только знать, как лучше всего
нажимать рычаг и когда его лучше всего отпускать. Часто требуются часы и
даже дни, прежде чем дойдешь до этого. Но когда это узнаешь, понимаешь
также, почему в Неваде так много грустных людей с гипертрофированными
мускулами правой руки.
Добавлю: игра не особо интеллектуальная. Нам потребовалось не более
трех минут на ознакомление с правилами и игру. Мы же не маленькие дети.
С оставшимися пятью долларами мы пересели за стол с рулеткой и получили
10 жетонов по 50 центов каждый.
- Сыграем по смертельному методу, - предложил я. - Шультхайс с его
помощью пару лет назад выиграл полторы тысячи долларов. Нужно всегда ставить
на один и тот же цвет. Выпадет - хорошо. Нет - повторяешь ставку. Снова
потерял - снова повторил ставку. И так повторяешь до тех пор, пока не
выиграешь. Когда-то же должно выпасть.
Никто не возражал, потому что выглядело это просто и убедительно, почти
научно.
Мы поставили 50 центов на черное. Я хотел поставить на красное, но
самая лучшая из всех жен настояла на своем.
Выпало на красное. Это нас не поколебало. Мы повторили ставку, как и
предписывал смертельный метод. Выпало на красное. Теперь наша ставка на
черное составила 2 доллара. Выпало на красное.
- Я же тебе говорил, что нам надо было ставить на красное, - прошипел я
жене. - Ну, как можно было из всех цветов цепляться именно за черный?
Мы купили у крупье 10 однодолларовых жетонов и сразу выделили 4 доллара
на следующую ставку, в этот раз на красное. Выпало на черное.
Теперь уже зашипела моя супруга:
- Идиот! - прошипела она. - Кто же меняет цвет посреди игры?
Следующие 10 однодолларовых жетонов, которые мы купили, мы смело и
быстро поставили на черное. Выпало на красное. Шультхайсу не поздоровится,
когда я его встречу.
16 долларов на черное. И что же выпало? Ну, разумеется.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Что касается моей жены, то на ее
лице отражалась пикантная смесь бледности, страха и с трудом сдерживаемой
ненависти.
Бандитское логово. Вокруг нас одни бандиты. Особенно этот крупье с его
неподвижным лицом. Он наверняка еще несколько дней назад был боссом
гангстерской шайки. Вероятно, он им еще и остается. Бандюга, это же видно по
глазам. Это Америка. Ничего, кроме декаденса и опиума в массы. Черт бы их
побрал!
Я купил жетоны на 32 доллара и поставил всю кучу на черное. Крупье
крутанул диск и бросил на него шарик. И внезапно я почувствовал, с
уверенностью, поднимающейся выше всех сомнений, я почувствовал, что сейчас
выпадет на красное. Это безошибочное чувство нельзя объяснить. Оно у тебя
есть или его у тебя нет. Это было, как спавшая с твоего внутреннего взора
пелена, как если бы тебе внутренний голос в твое внутреннее ухо прошептал
словечко "красное". И я передвинул жетоны на красное.
- Нет! - взвизгнула самоя лучшая из всех жен и схватила жетоны. И снова
переложила их на черное.
Началась молчаливая, отчаянная борьба. Но я же, все таки, мужчина. Я
победил. В последнее мгновение наши жетоны оказались на красном.
- Слишком поздно! - проскрипел крупье и передвинул все деньги обратно
на черное.
Этого ему не следовало бы делать. Выпало на черное, что принесло нам 64
доллара. Рулетка - это великолепная игра. Она не только увлекает и
расслабляет, но и приносит хорошие доходы игроку с развитой интуицией,
который знает, как поймать счастье за хвост.
Я дружески подмигнул крупье, этому необыкновенно симпатичному молодому
человеку, и подсчитал, сколько всего мы выиграли с самого начала.
Мы выиграли один доллар.
Но у нас еще оставалось 64 однодолларовых жетона.
- Это тупое повторение ставок мне уже надоело, - высказалась самая
лучшая из всех жен. - Я сыграю на номер.
На диске рулетки 36 номеров, и если выпадает на поставленный номер, это
приносит 36-кратный выигрыш. Из вывешенного на стене плаката можно было
узнать, что в 1956 году один ковбой сорвал банк в этом казино и унес в
кармане из Лас-Вегаса 680000 долларов. Но что позволено ковбою, сможет
сделать и мы.
Моя жена поставила один доллар на номер 25. Слепая ярость охватила
меня. Почему именно на 25?
- Ты сошла с ума! Поставь на 19. Я гарантирую на 19.
был владельцем маленького дома, который он хотел бы подарить израильскому
правительству.
- Вам повезло, - сказал Зульцбаум. - Это как раз в моей компетенции.
Пожалуйста, следуйте за мной.
Пожилой господин покинул комнату в сопровождении Зульцбаума. Больше его
никто не видел.
Сегодня без особого труда можно быть ранним утром обстрелянным с двух
сторон в Ирландии, в середине дня избежать покушения быть взорванным в
Германии, чтобы вечером в Греции тебе выбили зубы.
Но настоящую агрессию можно найти только в Нью-Йорке.
Когда я позвонил во входную дверь моей тети Труды в самом сердце
Бродвея, после долгой паузы в смотровой щели появились два робких глаза:
- Ты один? - спросил испуганный голос. - За тобой никто не спрятался?
После того, как я успокоил тетушку, она дважды повернула ключ в замке,
отодвинула три засова, откинула дверную цепочку и отключила электрическую
сигнализацию. Затем одной рукой она открыла дверь, в другой подрагивал
револьвер.
Тут совсем недавно, как немедленно сообщила мне тетя Труда, задушили
одного жильца с 17-го этажа, после чего мы решили, что во время моего
недолгого пребывания мне лучше вообще не покидать стены дома.
- Я сама уже несколько месяцев не была на улице, - продолжала тетя
Труда свой рассказ. - Это слишком рискованно. Сейчас могут убить прямо средь
бела дня. Не успеешь повернуться, а уже нож в спине. Поэтому лучше всего нам
будет остаться дома и посмотреть интересные телевизионные программы. Кроме
того, я приготовила тебе неплохое угощение.
Как оказалось, теперь не надо было выходить за покупками. Все
поставлялось прямо на дом. Но и здесь требовалась осторожность. Когда
приходил посыльный из супермаркета, тетя Труда открывала дверь только после
того, как уточняла телефонным звонком, что это действительно посыльный из
супермаркета, а не Бостонский душитель.
Тем не менее и неожиданно мне потребовалось купить своей жене сумочку.
И не какую-то там обычную сумочку, которую носят повсюду, а сумочку из
черной крокодиловой кожи и с пряжкой.
Три дня и три ночи напролет тетя Труда пыталась меня убедить, что
магазин кожгалантереи, что на углу, пришлет мне любое количество своих
образцов. Но я стоял на своем и на четвертый день вышел из дому.
Было самое начало дня и большинство нью-йоркцев было еще одурманено
наркотиками, которые они принимали всю ночь. Так что я смог, в целом
невредимый, следуя под прикрытием стен, без особых усилий избежать лепечущих
алкоголиков, парочки шляющихся потаскух и прочих проявлений большого города,
попадавшихся мне на пути.
С хорошим настроением я добрался до магазина кож. Позади заграждений,
сквозь решетку на крепкой стеклянной двери виднелась фигура продавщицы,
которой я сообщил через переговорное устройство, кто я такой и откуда
прибыл. После контрольного звонка тете Труде она позволила мне войти.
- Мне очень жаль, - извинилась она, - но только вчера ограбили скобяной
магазин напротив, а хозяина прибили к стене.
У меня понемногу появлялось ощущение, что в интересах общественной
безопасности в Нью-Йорке было бы неплохо поскорее сделать заказ, и чтобы мою
покупку как можно быстрее принесли мне домой. Уже после недолгих поисков я
нашел подходящую крокодиловую сумочку.
- У нас есть еще много таких, и гораздо более симпатичных, - сказала
продавщица и показала великолепную вещицу в форме крокодиловой пасти с
золотой ручкой. - Эта вам подойдет больше.
- Я не ношу сумочек, - отреагировал я. - Эта сумочка для моей жены.
- О, простите! В наше время так трудно отличить мужчину от женщины. А
поскольку вы носите короткую стрижку, я вас приняла за женщину...
Это произошло на пути к дому.
Перед магазином порнофильмов, третьим за двумя подобными на углу 43-й
улицы, передо мной вынырнул огромный, неряшливо одетый негр и поднес мне под
нос круглый кулак:
- Деньги сюда! - сказал он с уверенной категоричностью.
К счастью, в это мгновение мне вспомнился один совет из израильского
путеводителя: в угрожающих ситуациях рекомендуется говорить на иврите.
- --> Адони , - начал я на достопочтенном языке наших святых
писаний, - оставьте меня в покое, иначе я вынужден буду прибегнуть к
решительным мерам. Вы согласны?
Мой противник заморгал вытаращенными глазами и дал мне уйти.
Дома я рассказал тете Труде о своем приключении. Она побледнела:
- Господи, Б-же! - воскликнула она и схватилась за край стола, чтобы не
упасть в обморок. - Разве я тебе не говорила, что тебе вообще не следует
этого делать? Когда на углу 43-й улицы тебе встречается негр, надо не
говорить, а платить. В следующий раз отдай ему все, что у тебя есть. А еще
лучше: оставайся дома...
Я не остался дома. Под предлогом того, что мне надо заказать билеты на
Эль-Аль, я совершил прогулку по относительно свежему воздуху и вернулся.
Только один-единственный раз остановился я за это время, и то лишь перед
афишей секс-фильма, чтобы освежить воспоминания о процессе делания детей...
Странно, но это опять произошло на том самом углу 43-й улицы, на
котором мне повстречался огромный негр. В этот раз он сразу же схватил меня
за грудки:
- Деньги сюда! - прошипел он.
Я быстро взял себя в руки, достал кошелек и спросил совершено
безразлично:
- А почему?
Огромный негр приблизил свое лицо так близко к моему, что я смог
распознать даже сорт предпочитаемого им виски:
- Почему? Почему, спрашиваешь ты, белая свинья? Потому что ты
немножечко свинья!
Вокруг внезапно образовалась зияющая пустота. Что касается прохожих,
они все попрятались за дверями домов. Вдалеке уходили на цыпочках двое
полицейских. Молча сунул я в лапу черной пантере две долларовых банкноты,
вырвался и помчался домой.
- Я заплатил! - ликующе бросил я встревоженной тете Труде. - Два
доллара!
Тетя Труда побледнела снова:
- Два доллара? Ты подумал, прежде чем давать ему каких-то два жалких
доллара?
- А у меня больше с собой не было, - промямлил я виновато.
- Больше не выходи без по меньшей мере пяти долларов в кармане. Ведь
этот тип мог тебе горло перерезать. Он был большой?
- Примерно метр девяносто.
- Тогда бери с собой десять долларов.
При следующем выходе, когда меня уже на углу 40-й улицы один небритый
современник испросил на предмет единовременного взноса, я вынужден был ему
отказать:
- Сожалею, но на меня должны напасть на углу 43-й улицы.
Он принял мой отказ к сведению. Благодаря чему в этой цепи выявился
принцип, препятствующий двойному налогообложению. Платить надо было либо на
40-й, либо на 43-й улице, но никак не дважды.
Достигнув 43-й улицы, я остановился в поисках своего негра, но он не
показывался. Это меня несколько разочаровало, поскольку я приготовил для
него новенькую десятидолларовую купюру. Я поискал в близлежащих пивных, и
наконец, нашел его в нудистском баре для геев и лесбиянок. Джо - так его
звали - сидел, закинув ногу на ногу, у стены и сердечно приветствовал меня:
- Эй, белая свинья! Деньги сюда! И в этот раз побольше!
Но мне хотелось продолжить свой эксперимент:
- К сожалению, у меня с собой ничего нет, Джо. Но завтра я снова буду
здесь.
Джо выказал свое согласие немым кивком. Я в упор посмотрел на него. Да
он и не был таким уж большим. Он был не больше меня и имел гораздо меньше
зубов во рту. Я махнул ему рукой и вышел.
На противоположной стороне улицы как раз насиловали истерически
визжащую особу женского пола, а прохожие прятались за дверями домов. Я от
души похвалил себя за сдержанный характер, благодаря которому смог
противостоять Джо...
- Эфраим, - сказала моя тетя Труда через пару дней, - ты должен
разыскать своего негра, иначе он придет к нам в дом. Это известный тип.
Я сложил старую пятидесятидолларовую бумажку, спрятал ее у себя и
проследовал на рандеву на 43-ю улицу. Никто не приставал ко мне по пути,
даже сутенеры не хватали меня за руки. Все знали, что я был постоянным
клиентом черного Джо.
Джо ожидал меня в ресторане с обслуживанием топлесс:
- Привет, белая свинья. Деньжат принес?
- Да, - чистосердечно ответил я.
- Сюда их, белая свинья.
- Минуточку, - запротестовал я. - Это ограбление или тебе просто нужна
какая-то конкретная сумма?
- Белая свинья, гони 25 долларов.
- Но у меня с собой только пятидесятидолларовая банкнота.
Джо взял купюру, качаясь, зашел в соседнюю курильню гашиша,
замаскированную под бордель для зоофилов, и через некоторое время вернулся,
неся 25 долларов сдачи. Теперь мне стало окончательно ясно, что в его лице я
обрел порядочного партнера. Я спросил его, нельзя ли у него приобрести
абонемент. На еженедельный платеж, если это ему подходит.
Мыслительные способности Джо так далеко не заходили.
- Белая свинья, - сказал он, - я тут каждый день.
Я попросил номер его телефона, но такового у него не было. Вместо этого
он показал мне слегка окрашенный нож - происходила ли его окраска от крови
или ржавчины, я в суете не разобрал - и скривил лицо в подобие улыбки,
открывшей коричневые руины его зубов. Вообще-то он был довольно милым, этот
Джо. Никакой не громила, а маленький, где-то 1,65 м ростом, дружелюбный
уличный грабитель, не очень молодой, но добродушного склада.
По окончании моего пребывания тетя Труда проводила меня до
забаррикадированных дверей своей квартиры. Она постоянно плакала при мысли о
том, что я вновь выхожу в небезопасную местность с неуправляемой
преступностью.
Вынужден признать: мне нехватает Джо. Мы так хорошо понимали друг
друга. Может быть, со временем мы стали бы настоящими друзьями. Вспоминает
ли он хоть иногда, между гашишем и топлессом, о своей маленькой белой
свинке?
Вряд ли. Не всякий так романтично настроен, как я.
Премьера моей комедии "Неприличный Голиаф" на Бродвее закончилась в 22
часа, на четверть часа раньше, чем ожидалось. Как продолжительность
перерывов на смех, так и одобрительные аплодисменты оказались
разочаровывающе короткими. Поддерживающая меня клика, состоящая из
родственников и друзей и сидящая на последнем ряду, сделала все возможное,
но этого оказалось недостаточным. Все критики покинули свои места еще до
того, как упал занавес, все, во главе с Кливом Барнсом из "Нью-Йорк Таймс".
Джо, продюсер постановки, якобы видел в первом акте улыбку на его лице. Дик,
режиссер, однако, утверждал, что Барнс просто ковырял в зубах. В любом
случае, Барнс исчез слишком быстро. И Джерри Талмер, его коллега из
"Нью-Йорк Пост", тоже ушел не дожидаясь финала.
Мне было уже все равно. Еще в антракте, когда мы из страха перед
яростными нападками зрителей не вышли в фойе, я решил следующим же самолетом
улететь в Тель-Авив и просить убежища у израильского правительства. Как
будто Эль-Аль держит пару свободных мест для беженцев с бродвейских премьер.
Джо был самым спокойным из нас всех. Но и он не мог больше закрыть свой
левый глаз, из-за чего непрерывно им подмигивал.
- Бернштейн, - повернулся он к нашему пресс-агенту, - что думаешь ты,
Бернштейн?
- Посмотрим, - сказал Бернштейн.
Мы собрались с силами и, переходя из гримерной в гримерную, обнимали
артистов, не произнося ни слова. Должно быть, так же уходили на арену из
своих гримерных гладиаторы в Древнем Риме, перед тем, как император повергал
вниз свой большой палец.
Самое большее, через сорок минут будет повернут вниз большой палец и
первый телевизионный критик будет спущен на нас, чтобы уничтожить. Цифры
известные: из десяти пьес, что шли на Бродвее, восемь не пережили ночи
премьеры, одна шла еще пару недель, прежде, чем театр разорился, и одна...
одна-единственная... может быть...
Но Джерри Талмер ни разу не дожидался конца.
Половина одиннадцатого. Мы собраемся в кабинете Бернштейна и молча
рассаживаемся у экрана: Джо с супругой, Дик, Менахем (израильский
композитор), я и семеро занятых в пьесе артистов. Диктор что-то трындит о
Никсоне, Вьетнаме и тому подобных пустячных вещах, я его даже толком не
понимаю, в ушах у меня стоит шум, голова болит, сердце бешено колотится.
Собственно, тут я присутствую только физически. Моя истерзанная душа
находится далеко, дома, и играет с Амиром и Ренаной.
22.45. Мы затаили дыхание. Дик утонул в своем диване, Джо ушел головой
в руки так, что мы могли совершенно отчетливо видеть, как седеют его волосы.
Только Бернштейн, чье хобби состоит в том, чтобы принимать участие в
похоронах, спокойно попыхивает своей сигарой, держа в руке маленький
магнитофон, чтобы зафиксировать малейшие спорные моменты в предстоящем
выступлении критика.
На экране появляется Стюарт Кляйн, известый критик из Си-Би-Эс:
- ...острые шутки... внутренняя ирония... виртуозные диалоги...
Дик подскакивает и разражается гортанным криком, которое у него
считается ликованием, Джо по ошибке обнимает свою жену, мы все, остальные,
тоже радостно обнимаемся. Как это было тогда, у Моисея, когда он ударил в
скалу и обеcпечил водой страждущих евреев? Кляйн хвалит нас, Кляйн любит
нас, о, великий Кляйн!
- Успех! - ликует Джо. - Это успех! Это сенсация!
Затем он обнимает меня и шепчет на ухо: "Я понял, почему из всего
Израиля выбрал именно тебя.. Я знал, что делал"...
Джо хороший малый. Я люблю его. Его жена тут же предлагает мне
переехать в Нью-Йорк и открыть вместе с ней торговый дом. А сейчас нам всем
лучше станцевать "хору", тем более, что среди артистов не найдется и пары
иноплеменников, которым этот еврейский хороводный танец был бы неизвестен.
Но совершенно очевидно, что и их переход в иудаизм неизбежен. Уж если нас
сейчас похвалит и Эн-Би-Си, их ничто не удержит от немедленных поисков
ближайшего раввина.
23.10. Эдвин Ньюман, --> дуайен нью-йоркских критиков, появляется на
экране по третьему каналу. Он действует по принципу китайской пытки: делает
скучное философское обозрение культурного предназначения театра, анализирует
различие между шуткой и юмором и их значение для человеческого прогресса.
Наверняка, он точно знает, что кучка парализованных кроликов сейчас
неотрывно смотрит на экран, но это только побуждает его еще больше
растягивать свои фразы.
Мы уже готовы были околеть, когда он, наконец, резюмирует:
- Как бы то ни было - это был занятный вечер.
Конец выступления. Джо несколько раз вздыхает и падает в спасительный
обморок. Дик выскакивает наружу, чтобы принести ему воды; он не вернулся,
потому что там он попросту рухнул от радости. Артисты вытирают свои мокрые
от испарины лица. Мы взяли телевизионный барьер!
Но мы еще ничего не знаем о трех больших ежедневных газетах, "Таймс",
"Пост" и "Дэйли Ньюс". Если хоть одна из них отзовется о нас неодобрительно
- все пропало. Мы не забыли, что Джерри Талмер ушел еще до окончания пьесы.
Тихо. Пожалуйста, тихо. Бернштейн пытается связаться со своими
соглядатаями, которых он завербовал в различных редакциях.
Первым отозывается "Дейли Ньюс". На проводе нервный, распаленный голос
известного критика. Бернштейн манит меня рукой и протягивает мне
параллельную трубку. Я слушаю. И повторяю трясущимися губами, что я
остроумен, что обладаю фантазией и что публика в восторге от "Неприличного
Голиафа".
Джо стискивает меня в своих крепких руках.
- Ты гений! - деловито констатирует он. - Такой гений, какой бывает раз
в столетие.
Я ему верю. В конце концов, он опытный специалист.
Он подходит ко мне со своей женой. Они хотят меня усыновить. Почему бы
и нет.
Дик сидит в углу и набрасывает какие-то цифры на бумаге. Он
подсчитывает стоимость бассейна в саду виллы, которую он чуть позже построит
за счет ожидаемой прибыли.
Джо оценивает покупку Эмпайр-Стейтс-Билдинга и небольшого танкерного
флота. Возможно, он даже отдаст часть своих долгов.
Я, со своей стороны, прикидываю, как буду вести переговоры с
израильским налоговым управлением о разрешении на рассрочку платежей.
Звенит телефон. Доклад шпиона из "Таймс". Под страхом смерти он выкрал
у наборщиков два первых столбца из критической статьи. И что же говорит Клив
Барнс, театральный кардинал, чье слово стоит дороже, чем всех остальных
критиков, вместе взятых? Он говорит:
- Милая комедия, конечно, не классика литературы, но занятная и
душевная...
Наступают счастливейшие секунды моей жизни. Произошло чудо, чудо
библейского масштаба. Господь выбрал меня владеть народами этой земли. Мне
дана власть разоружить всех критиков. Я всемогущ.
Мои деловые партнеры уже рассчитывают возвести себе замки с
кондиционерами.
Один многоопытный Бернштейн кривит лицо. Выражение "милая комедия"
вызвало его недовольство, более того, - его подозрение.
И вот уже секунды счастья заканчиваются. На другом конце провода вновь
возникает голос шпиона из "Таймс":
- Однако, для комедии действие тянется слишком долго. Не определяется
истинный замысел...
Пульс покидает меня. Джо, побледнев, хватается за сердце. Его жена тихо
всхлипывает. Волосы Дика, и без того уже поседевшие, начинают выпадать. Уже
не помогает то, что Барнс пару мелких комплиментов отпустил по поводу сторон
человеческой личности, удачно очерченных в пьесе. Его критика в целом всегда
бывает позитивна, но этого недостаточно, чтобы удержаться на Бродвее. И
Джерри Талмер, который, как известно, еще до финала...
- Что же нам делать? - спрашивает Джо у нашего пресс-менеджера. -
Закрываемся?
Бернштейн смотрит в никуда. Перед его глазами пляшут слова вроде
"слишком долго... истинный замысел... не определяется...", затем он
подбирает ответ:
- Если выбрать положительные отзывы из рекламы и вложить в дело еще
20000 долларов, мы сможем, пожалуй, продержаться еще пару недель.
Артисты исчезают, чтобы позвонить своим агентам, дабы те позаботились
для них о новых контрактах. Я чувствую себя все хуже и хуже. Где моя жена,
где мои дети?
Передо мной возникает Джо, его левый глаз подмигивает, правый закрыт,
голос звучит хрипло:
- Меня предупреждали. Меня предупреждали обо всех этих израильских
авторах. И почему я их не слушал?
Весьма доходчивые ужимки его жены дают понять, что мне следовало бы
покинуть помещение, не дожидаясь рукоприкладства. "Главное - здоровье", -
шепчет Менахем на иврите. Идиот. Ненавижу его. Ненавижу Дика и Джо. Дик и
Джо тоже ненавидят меня. А Бернштейн?
Бернштейн как раз дослушивает сообщение и повторяет:
- Внимание. Только что поступил последний столбец критической статьи
Барнса. Я цитирую. "Великолепная режиссура и блестящий ансамбль участников
принесли вечеру успех"...
Именно так! Или как-то иначе? Сейчас все зависит от того, как закончит
Барнс свою статью.
"Меня очень многое позабавило", - завершает Барнс.
- Нет! - Джо подскакивает и бьется головой о стену. - Нет!
- Что случилось?
- Если бы он просто сказал: "Мне было забавно", - это было бы
спасением. Это было бы неприкрытой похвалой. Но если его "очень многое"
позабавило, - это почти порицание!
Так получалось, что два почти незаметных слова означают для нас потерю
миллиона долларов.
В этот момент один из тайных агентов приносит верстку "Пост" с
критической статьей, получает за это вознаграждение и удаляется.
Все молчат. Мы затаились в своих креслах и не осмеливаемся посмотреть
на еще сырую бумагу. Мы - лучшее доказательством того, что за смертью есть
еще одна жизнь.
"Кто побывал в Голливуде и не съездил в Лас-Вегас, - гласит одна
магометанская поговорка, - тот либо сумасшедший, либо там уже бывал".
Лас-Вегас в штате Невада по праву считается американским Монте-Карло.
Азартные игры запрещены во всей Северной Америке, за исключением биржи и
Невады, которой нет дела до американских законов. Между прочим, Невада -
беднейший штат США. Точее говоря, она была беднейшим до тех пор, пока мы с
женой туда не приехали.
Конечно, мы совершенно точно знали, что нас там ожидает. Мы могли бы, -
так говорили мы сами себе, - мы могли бы рискнуть 10 долларами в рулетку, но
ни центом больше, 10 долларов - и все.
Когда мы посреди невадской пустыни вышли из самолета, у меня в кармане,
помимо всего, лежали билеты, которые нас четырьмя часами позже должны были
перенести в Новый Орлеан. Всякий риск исключался.
Лас-Вегас состоит из одной грандиозной главной улицы и ни единой
полагающейся в таких случаях боковой. Главная улица состоит из сотен казино
и тысяч искателей счастья. Одно из этих казино мы и посетили. Оно называлось
" --> Sand's ", что наполняло нас национальной гордостью. Оно навевало
воспоминания о Негеве.
Неисчислимое количество сумасшедших собралось в огромном зале,
теснилось у игровых автоматов, играло в карты и настоящую рулетку. Нас
особенно заинтересовали игровые автоматы. Всовываешь левой рукой монету, а
правой нажимаешь рычаг, с помощью которого за стеклянным окошком начинает
вращаться барабан, украшенный всевозможными фруктами по три в ряд. Через
какое-то время он останавливается, и если все три фрукта оказываются
одинаковыми, судьба, как из рога изобилия, наполняет карманы победителя
дождем больших и маленьких монет. Нужно только знать, как лучше всего
нажимать рычаг и когда его лучше всего отпускать. Часто требуются часы и
даже дни, прежде чем дойдешь до этого. Но когда это узнаешь, понимаешь
также, почему в Неваде так много грустных людей с гипертрофированными
мускулами правой руки.
Добавлю: игра не особо интеллектуальная. Нам потребовалось не более
трех минут на ознакомление с правилами и игру. Мы же не маленькие дети.
С оставшимися пятью долларами мы пересели за стол с рулеткой и получили
10 жетонов по 50 центов каждый.
- Сыграем по смертельному методу, - предложил я. - Шультхайс с его
помощью пару лет назад выиграл полторы тысячи долларов. Нужно всегда ставить
на один и тот же цвет. Выпадет - хорошо. Нет - повторяешь ставку. Снова
потерял - снова повторил ставку. И так повторяешь до тех пор, пока не
выиграешь. Когда-то же должно выпасть.
Никто не возражал, потому что выглядело это просто и убедительно, почти
научно.
Мы поставили 50 центов на черное. Я хотел поставить на красное, но
самая лучшая из всех жен настояла на своем.
Выпало на красное. Это нас не поколебало. Мы повторили ставку, как и
предписывал смертельный метод. Выпало на красное. Теперь наша ставка на
черное составила 2 доллара. Выпало на красное.
- Я же тебе говорил, что нам надо было ставить на красное, - прошипел я
жене. - Ну, как можно было из всех цветов цепляться именно за черный?
Мы купили у крупье 10 однодолларовых жетонов и сразу выделили 4 доллара
на следующую ставку, в этот раз на красное. Выпало на черное.
Теперь уже зашипела моя супруга:
- Идиот! - прошипела она. - Кто же меняет цвет посреди игры?
Следующие 10 однодолларовых жетонов, которые мы купили, мы смело и
быстро поставили на черное. Выпало на красное. Шультхайсу не поздоровится,
когда я его встречу.
16 долларов на черное. И что же выпало? Ну, разумеется.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Что касается моей жены, то на ее
лице отражалась пикантная смесь бледности, страха и с трудом сдерживаемой
ненависти.
Бандитское логово. Вокруг нас одни бандиты. Особенно этот крупье с его
неподвижным лицом. Он наверняка еще несколько дней назад был боссом
гангстерской шайки. Вероятно, он им еще и остается. Бандюга, это же видно по
глазам. Это Америка. Ничего, кроме декаденса и опиума в массы. Черт бы их
побрал!
Я купил жетоны на 32 доллара и поставил всю кучу на черное. Крупье
крутанул диск и бросил на него шарик. И внезапно я почувствовал, с
уверенностью, поднимающейся выше всех сомнений, я почувствовал, что сейчас
выпадет на красное. Это безошибочное чувство нельзя объяснить. Оно у тебя
есть или его у тебя нет. Это было, как спавшая с твоего внутреннего взора
пелена, как если бы тебе внутренний голос в твое внутреннее ухо прошептал
словечко "красное". И я передвинул жетоны на красное.
- Нет! - взвизгнула самоя лучшая из всех жен и схватила жетоны. И снова
переложила их на черное.
Началась молчаливая, отчаянная борьба. Но я же, все таки, мужчина. Я
победил. В последнее мгновение наши жетоны оказались на красном.
- Слишком поздно! - проскрипел крупье и передвинул все деньги обратно
на черное.
Этого ему не следовало бы делать. Выпало на черное, что принесло нам 64
доллара. Рулетка - это великолепная игра. Она не только увлекает и
расслабляет, но и приносит хорошие доходы игроку с развитой интуицией,
который знает, как поймать счастье за хвост.
Я дружески подмигнул крупье, этому необыкновенно симпатичному молодому
человеку, и подсчитал, сколько всего мы выиграли с самого начала.
Мы выиграли один доллар.
Но у нас еще оставалось 64 однодолларовых жетона.
- Это тупое повторение ставок мне уже надоело, - высказалась самая
лучшая из всех жен. - Я сыграю на номер.
На диске рулетки 36 номеров, и если выпадает на поставленный номер, это
приносит 36-кратный выигрыш. Из вывешенного на стене плаката можно было
узнать, что в 1956 году один ковбой сорвал банк в этом казино и унес в
кармане из Лас-Вегаса 680000 долларов. Но что позволено ковбою, сможет
сделать и мы.
Моя жена поставила один доллар на номер 25. Слепая ярость охватила
меня. Почему именно на 25?
- Ты сошла с ума! Поставь на 19. Я гарантирую на 19.