Кларк Саймон. Вампиррова победа

   — Несчастный случай?
   — Сердечный приступ, так сказал коронер.
   — Ты этому веришь?
   — Нет. Я думаю, она умерла от страха. Знаешь почему?
   Останови ее, потребовал внутренний голос, а голос Электры тем временем охрип от волнения. Чего ты боишься, Дэвид, спросил он себя. Что она разрыдается и тебе придется ее успокаивать?
   — Люди действительно иногда умирают внезапно, — мягко произнес он. — Иногда даже врачи не знают, почему это случилось.
   — Я знаю, — отозвалась она, сдерживая чувства в голосе. — Помнится, я видела свидетельство о смерти моего прапрадеда, который внезапно умер, когда стоял вон в тех дверях. В графе «причина смерти» доктор написал: «погиб от руки Божьей». Так ведь они описывали смерть от неизвестных причин?
   Дэвид кивнул, втайне желая, чтобы кто-нибудь вошел в вестибюль или чтобы зазвонил вдруг телефон. Что угодно, что помогло вырвать ее из этого настроения.
   — "Умер от руки Божьей", — бесцветно повторила она. — Вот что... Колоритное выражение. — Она сделала глубокий вдох и, казалось, взяла себя в руки. — Видите ли, доктор, моя мать слышала звуки, доносящиеся из подвала.
   — Звуки?
   — Да, стук. Будто кто-то шумно требовал, чтобы его выпустили. Шум преследовал ее неделями.
   — А кто-нибудь еще его тогда слышал?
   — Нет. Во всяком случае, они делали вид, что не слышат. Ну... этот шум смертельно пугал ее. Она боялась спускаться в подвал. Но должна была. Она управляла этим чудовищем на пару с моим отцом. Ей не хотелось, чтобы ее считали глупой невротичной курицей. Так что она продолжала спускаться в подвал. И продолжала слышать шум: глухие удары, стук, будто кто-то бьется о дверь.
   Дэвид кивнул, сообразив, что, сам того не желая, соскальзывает в роль врача в приемном покое.
   — Потом, за неделю до смерти, — продолжала Электра, — она вдруг прониклась убеждением, что умрет. Нет, у нее не было ни тупой, ни острой боли, она не задыхалась — никаких признаков плохого самочувствия. Просто внезапно она поняла так же ясно, как понимала, что за днем приходит ночь, что она умрет.
   — И она связывала это с шумом в подвале?
   — Да. Для нее этот шум был самой смертью. Смертью во плоти. Будто сама Старуха шла за ней. Самая что ни на есть невротическая фантазия, что скажете, доктор?
   — Она ни с кем своими страхами не делилась?
   — Только со своим дневником. Он сейчас у меня, в моем сундуке с сокровищами наверху. Она была поэтической натурой, моя матушка. — Электра пососала чайную ложечку, прежде чем положить ее на серебряный поднос. — Но несколько дней спустя ее нашли мертвой в подвале. И никаких следов на теле. И в руках она держала щетку, причем так, будто размахивала ею как дубинкой. Мертвая, в маленькой лужице остывшей мочи. Что ни говори, жалкий конец, да?
   — Знаешь, — мягко проговорил Дэвид, — больше всего это похоже на не пережитое до конца горе. Мне очень жаль, если тебе покажется, что я говорю как врач, но я думаю, что ты слишком долго держала это все в себе.
   Электра пожала плечами.
   — Я никогда не плакала по ней, это верно. Но я не из тех, кто плачет. — Она внезапно улыбнулась. — А теперь допивай кофе. Он стынет.
   Дэвид подумал, что самое время сменить тему разговора, но, прежде чем он успел открыть рот, она резко подняла на него глаза и вполне прозаично произнесла:
   — Этот шум в подвале, — в ее глазах внезапно заклубился ужас, — стук, что тревожил мою мать. Я тоже начала его слышать.

3

   Суббота, три тридцать пополудни. Перед ними тянулась дорога через горы. Над ними бежали облака, будто темные фантомы, выступившие в поход из самого ада. Джек Блэк неторопливо вел фургон. Тихо-спокойно. Ничем не привлекая внимания.
   Его придурки пристроились в кузове среди мебели и электроприборов, которые они вынесли из дома. Через час они прибудут в Йорк, там сбросят все перекупщику в обмен на приятно пухлую пачку наличных. После этого придурки отправятся на вселенскую пьянку. Джек Блэк скормит свою долю банкомату и, возможно, проведет уик-энд, колеся по улицам города.
   Потом, будто с бескрайнего сияюще-голубого неба, на него обрушилось озарение.
   Он движется не в ту сторону.
   Он остановил фургон на обочине дороги.
   — В чем дело? Почему мы остановились? — спросил один из придурков.
   — Я возвращаюсь назад, — объявил он, понизив голос.
   — Назад? Нам же нужно отвезти все в Йорк.
   Он покачал головой:
   — Я возвращаюсь в Леппингтон.
   — В Леппинггон? Но, господи боже, почему?
   Почему? Он сам не знал почему. Знал только, что у него есть эта нужда — жгучая потребность вернуться. Там оставалось незаконченное дело. И опять же он не знал какое, но оно зияло перед ним, как огромная открытая рана.

4

   Суббота, три сорок пополудни.
   Диана Моббери думает: Я мертва.
   Мертвой она не была. Но, возможно, лучше бы ей умереть.
   Ей не понравится то, что сейчас произойдет.
   Мгновение назад она открыла глаза. Она думала, что просыпается в постели, что ей приснилось, что она встретила красавца-блондина на берегу реки.
   Реальность обрушилась ударом тяжелого молота — такая же холодная и непреложная, как потерявший управление грузовик.
   Господи, о Господи. Помоги мне.
   Одежда с ее тела сорвана. И вот, голая, она стоит лицом к железной решетке. У ее ног свивается в водоворот вода. Диана огляделась по сторонам, в глазах на мгновение зарябило, потом она окончательно пришла в себя.
   За спиной течет река. Над головой изгибаются ивы. Она сообразила, что перед ней, очевидно, кульверт, по которому сточные воды проходят подо всем городом, прежде чем извергнуться через гигантский водосток в реку Леппинг. Сам водосток за прутьями решетки терялся во тьме.
   Но почему я тут стою? Почему я голая?
   Поежившись, она попыталась отодвинуться назад. Подальше от решетки.
   Она не может, с безмолвным удивлением сообразила она. Она не может сдвинуться ни на сантиметр. Несколько секунд понадобилось на то, чтобы затуманенный мозг осознал, что происходит. Только тут она наконец поняла, что не может пошевелиться потому, что кто-то прижимает ее лицом вперед к прутьям решетки и в ее голые живот, грудь, бедра вдавливается холодный металл.
   Ее стало мутить. Хотелось подальше убраться отсюда. Из-за решетки тянуло неприятным животным запахом. О, почему он держит меня? Он навалился на меня и своим телом прижимает меня к железным прутьям. Меня сейчас стошнит, мне холодно.
   И страшно. Невероятно страшно.
   — Отпусти меня, — взмолилась Диана. — Пожалуйста... я... я сделаю что угодно.
   Без тени сомнения она знала, что ее держит у решетки тот самый блондин.
   Но почему?
   Потом она почувствовала, как во тьме перед ней что-то шевельнулось.
   — Кто там? — услышала она собственный изумленный голос.
   Никакого ответа.
   Зато теперь во тьме туннеля чувствовалось какое-то мельтешение. Проблеск белого — синевато-белого, как изголодавшаяся по крови кожа. Движения убыстрились.
   Внезапно она скорее почувствовала, чем увидела, как из тьмы, направляясь к решетке, вырастают фигуры. Услышала, как в мелком потоке с всплеском шлепают ноги.
   Диана Моббери закрыла глаза.
   Она знала, что с ней сейчас что-то случится. Что-то отвратительное, что-то ужасное. Знала это с абсолютной уверенностью. Но нет... о нет, смотреть она не могла.
   Вода плеснула на ее обнаженное тело. Она отпрянула.
   Закрой глаза — держи их закрытыми!
   Слова криком отдались у нее в голове. Не открывай глаза! Тебе не захочется видеть, что...
   А-а!
   Она поперхнулась от боли, расходившейся по груди от сосков.
   Ее зубы щелкнули, когда она сжала челюсти.
   Чья-то рука зажала ей рот. Теперь она не могла даже кричать. Но как же ей хотелось кричать. Ей хотелось выкричать свои агонию и страх.
   Она попыталась оттолкнуться от железной решетки. Мучительная боль стала еще более острой.
   Наконец глаза ее распахнулись. То, что она увидела, было... невозможно.
   Кровь. Полно крови, струи крови били потоком, покрывали ее голые руки.
   Но остальное ее расколотый мозг просто отказывался понимать.
   Две трубки — совершенно белые и будто из мягкой плоти — выросли у нее из грудной клетки. Трубки уходили прямо сквозь прутья решетки туда, где подпрыгивало и подрагивало что-то белое, как кость.
   Белые трубки. Господи боже, да что же это?
   Она охнула, уставившись на закрывающую ей рот руку, ее передернуло.
   Тут она поняла, что это были за трубы. Что-то схватило ее груди, вдавленные между прутьями решетки. И теперь тянуло за них. И ни за что на свете не отпустит. Никогда. Это она знала наверняка. Будто раскаленные щипцы сжимали ей соски. Груди ее теперь вытянулись настолько, что казались не толще детской ручонки. Сквозь кожу проглядывали голубые ниточки вен.
   Тут и там местами по белой коже размазана кровь.
   Блондин все еще крепко держал ее, прижимая лицом вперед к решетке.
   Единственный путь к спасению — оторвать собственные груди.
   Но она не в силах больше сопротивляться.
   Она перестала пытаться оттолкнуться, и тут же давление, оказываемое блондином у нее за спиной, бросило ее тело на металлические прутья.
   Боль — тупая, сосущая — изнеможение — повиновение. И со всем этим пришло что-то еще. Сладость, глубокая пронзительная сладость, сочащаяся из ее грудей к сердцу, ко всем до единой клеточкам тела.
   И вновь она закрыла глаза.
   Как Диана Моббери она закрыла их в последний раз.

Глава 16

1

   Дэвид Леппингтон поднимался на пятый этаж «Городского герба».
   Древний лифт казался не больше гроба. И тот факт, что он был отделан мореной сосной, только усиливал это впечатление.
   Обычно Дэвид предпочитал подниматься пешком, но после огромной порции рагу у дяди (а также выпитого виски, от которого по жилам побежало приятное тепло) ему захотелось спать. В руке он держал пакет с бутылкой бузинного вина и напечатанной по заказу автора — Гертруды X. Леппингтон — книгой «Род Леппингтонов: легенды и факты».
   Пока лифт еле-еле скрипел и скрежетал вверх по шахте, Дэвид думал о внезапных излияниях Электры. Ее родители умерли, когда она была молода. Под напускной искушенностью и цинизмом где-то внутри, должно быть, скрывалась ранимая девочка, которая все еще ошеломлена, которой все еще больно от того, что в двадцать с чем-то лет она осталась сиротой.
   Прервало Электру лишь прибытие парочки, которая желала снять номер на уик-энд. Оба были в подпитии, и от выпитого глаза у обоих блестели. Девушка раз за разом повторяла: «Номер на двоих, это должен быть номер на двоих. А у вас есть такая ванна, в которую спускаются по ступенькам? А кровать с балдахином? Ах, Мэтт, мы должны выпить шампанского... пусть нам пришлют в номер шампанское». И все время хихикала.
   Дэвид размышлял о том, что ему нравится Электра. Стоило той опустить щит цинизма, за ним оказывался приятный и душевный человек. Он вообразил себе ее: иссиня-черные волосы, крупный нос, почти египетская смуглость. Интересно, может, стоит... черт.
   Единственная в этом гробу лампочка погасла, и кабина лифта погрузилась во тьму.
   Лифт со скрежетом застонал.
   И остановился.
   О черт.
   Великолепно.
   Теперь придется стучать по двери и кричать, а кончится все тем, что когда тебя на лебедке вытащит пожарная команда, выглядеть ты будешь последней задницей.
   Oн поглядел вверх. Хотя в этом и не было особого смысла. Темнота была полной. Воображение нарисовало ему тросы, уходящие вверх от крыши лифта к мотору. Дымился мотор подъемника, крысы грызли тормозные канаты, и психопат орудовал ножовкой, кромсая трос, держащий на высоте трех этажей этот маленький сосновый гробик.
   Ладно-ладно, сказал он разыгравшемуся воображению, не забудь еще волков-оборотней и зомби.
   Он пошарил по стене приблизительно там, где, по его представлениям, находилась панель с кнопками, — нет, Дэвид, чуть левее. Сперва появился край двери, потом его пальцы нащупали край приподнятой стальной пластины. Затем последовали сами кнопки, которые на ощупь в темноте показались странно похожими на холодные соски.
   Холодные соски. Вот так-то, Дэвид, внезапно усмехнувшись, подумал он, что доказывает или не доказывает, что у тебя давно не было женщины? Сравнивать кнопки лифта с сосками?
   Тебе нужна любовь хорошей женщины (ну ладно, дурная женщина будет более чем приемлема). Он снова улыбнулся. Хорошенький способ провести субботний вечер. Тиская кнопки лифта в темноте.
   На ощупь он нашел самую нижнюю кнопку на панели, решив, что она должна быть кнопкой вызова мастера.
   Ладно, попробуем. Он нажал на кнопку. Прислушался, ожидая услышать, как звук отдаленного колокольчика разносит вверх-вниз по шахте привычное «эй, слушайте все, тут придурок в лифте застрял».
   Ничего.
   Он прислушался.
   Полная тишина.
   Он снова нажал на кнопку. Раз, другой, третий.
   Ага!
   Внезапно загорелся свет. И тут же лифт завибрировал; где-то над ним, зажужжав, ожил привод электромотора.
   Только лифт пошел вниз. Не вверх.
   Дэвид пожал плечами. Ну и черт с ним, остается только расслабиться и насладиться поездкой.
   Лифт прошел с жужжанием этаж, другой. Зевнув, Дэвид прислонился спиной к сосновой обшивке лифта, ожидая, когда кабина остановится. Тогда он сможет нажать кнопку с цифрой "5" и попытаться вернуться на свой этаж. Он готов был уже рухнуть в постель, где можно будет глядеть в потолок и лениво планировать, чем занять остаток дня.
   Лифт с глухим стуком остановился. Двери разъехались.
   Дэвид изумленно уставился перед собой.
   Он ожидал увидеть вестибюль гостиницы со стойкой-портье под лестницей, откуда ему улыбнулась бы Электра.
   Вместо этого перед ним была лишь тьма.
   Он сморгнул. Потом проверил, на какую кнопку нажал. На кнопке внизу панели красовалась буква "П".
   О черт, ты же нажал «подвал», идиот.
   Он нажал кнопку "5".
   И слегка покачивая сумкой в руке, стал ждать, чтобы двери закрылись.
   Древний механизм лифта явно никуда не торопился.
   Дэвид поймал себя на том, что всматривается в полутемный подвал со штабелем черных пластмассовых ящиков у дальней побеленной стены. Во мраке за ящиками маячили какие-то неопределенные силуэты. И эти силуэты горбились, наводя на мысль о том, что неизвестные стоят и наблюдают за ним.
   — Давай же, лифт.
   Его голос прозвучал довольно беспечно.
   И все же было что-то не слишком приятное в этом плотном коме тьмы за краем небольшого полукруга света, отбрасываемого лампочкой в лифте. Темнота казалась почти вещественной. Проникший в кабину сквозняк ужалил холодом. И пахнуло от него чем-то неприятным: вместе с ним в кабину просочился влажный органический запах с намеком на тление.
   Вернулось странное беспокойство. Это было то же самое ощущение тревоги, которое он испытал, когда заглядывал утром в водосток посреди улицы, и вспомнил, как в шесть лет увидел, чтo там внизу качаются белые футбольные мячи. И это ощущение тревоги, спасибо дяде с его прогулкой в пещеру за домом, только усилилось.
   — Давай же, хватит с меня темных подземелий, — нарочито весело пробормотал он себе под нос, но, по правде говоря, ему не нравилось в подвале. Слишком легко что-то или кто-то могло выскочить из темноты и забежать в лифт.
   Но что, скажи на милость, тут может быть, раздраженно спросил он свое разыгравшееся дурацкое воображение. Это же подвал гостиницы, а не замка Франкенштейн. Там у стены — пустые ящики, бочки из-под пива, сломанная мебель, а не саблезубые монстры или жадные до кишок вурдалаки. Передернув плечами, он попытался стряхнуть холодный страх, забравшийся к нему на спину; и все равно принялся раз за разом вдавливать кнопку лифта.
   — Давай же. Пора отвезти папочку домой, малыш.
   Наконец двери закрылись.
   Облегчение, какое он испытал, было абсурдно огромным. Секунду спустя лифт с лязгом начал подниматься назад на пятый этаж.
   Вот вам. Не достали меня на сей раз, ублюдки.
   Он улыбнулся про себя. И попытался позабыть о дрожи, пробежавшей у него по хребту.

2

   В кузове ныли придурки: им хотелось в Йорк, им хотелось своей доли денег, им хотелось надраться, им хотелось потрахаться... того-сего, того-сего... одна и та же ерунда.
   Джек Блэк отключился. Теперь, когда они открывали рты, он не слышал голосов, но тем не менее улавливал гул недовольства в их головах. Всю свою жизнь он слышал не только то, что люди говорят вслух, но и то, что они произносят про себя.
   И все это была херня.
   Человечество. Он ненавидел его от начала до конца.
   Так же как человечество ненавидело его. Он ждал, что завтра будет похоже на вчера. А следующий год станет таким же, как предыдущий. Он не ждал, что его жизнь станет лучше или хуже. Когда-то, когда он осознал, что он единственный, кто слышит голоса в чужих головах — называется «чтение мыслей», он задумался, нельзя ли это будет как-нибудь использовать, но психиатры, посещавшие приюты, ему не верили. А когда он запугивал детишек до побега из детдома, его просто выпирали в другой детдом или сбагривали в муниципальный приют. Теперь он держал варежку на замке.
   Дорога бежала из-под колес через покрытые вереском холмы. Штормовые облака запачкали небо черным, пурпурным и зеленым, будто кто-то устроил хорошую взбучку самому Всевышнему.
   Когда фургон начал взбираться на бугор, Джек Блэк переключил передачу.
   Вывеска гласила: ЛЕППИНГТОН — 6 МИЛЬ.
   Он прибавил скорость. Как будто город звал его.

3

   — Ты ничего не слышала?
   — Это, наверное, пара из номера 101, они были в таком запале, что начали разоблачаться едва ли не у стойки.
   — Нет, вроде крик.
   — Тогда это и впрямь парочка из 101-го.
   — Ты что, ничего не воспринимаешь всерьез, Электра?
   — А что здесь можно воспринять всерьез, милая?
   — Жизнь?
   — Жизнь — дешевка.
   — Ты самая циничная личность, какую я когда-либо встречала.
   — Циничная?
   — Да.
   — Нет, дорогуша. Я просто реалистка.
   — Реалистка, как же.
   — Когда доживешь до моих лет, дорогуша.
   — Как, до всех тридцати пяти, Электра?
   — Когда доживешь до преклонных тридцати пяти, Бернис, ты поймешь, что ты всего лишь незначительная шестеренка в этой вселенной. Нет, даже не шестеренка. Шестеренка — это зубчатое колесико, которое приводит в движение другое зубчатое колесико, а это предполагает, что ты — жизненно важная деталь в этом огромном и пустом, присыпанном звездами космосе. Нет, мы даже не шестеренки. Мы частички пыли, который несет ветер. Мы частички ила, скапливающегося в ложе реки. Ты знаешь, что вся вселенная возникла в результате простой флуктуации, отклонения от нормы? Спроси любого астрофизика. Мы — выброс сигнала по экрану, пузырек воздуха, случайный эпизод. Мы...
   — Ну как? Не слишком туго?
   — Да.
   — Подожди, я ослаблю.
   — Нет, я их лучше чувствую, когда они так затянуты. Ну вот, Бернис, что скажешь?
   Стоя посреди кухни, Электра приподняла подол юбки, чтобы покрасоваться новыми сапогами со шнуровкой от пятки почти до колена.
   — Ну как можно не любить черную кожу? — Электра внезапно озорно улыбнулась. — Есть в ней что-то извращенное, а? — Она нетерпеливо вздохнула. — Бернис, я спросила: это разврат? Что ты думаешь?
   — М-м... извини, пожалуйста. Мне показалось, я снова слышала.
   — Что, дорогая?
   — Как будто кто-то плачет на заднем дворе.
   Электра выглянула в окно на задний двор:
   — Совершенно пусто.
   — Я уверена, что слышала плач. Знаешь, такой высокий крик, будто от боли?
   — Мальчишки, — равнодушно отозвалась Электра, доливая в бокалы вино.
   — Ох, Электра, я же сказала, что больше бокала не выпью.
   — Дай себе немного воли, милочка, потому что завтра мы умрем.
   — Я ни на что не годна буду, кроме постели.
   Электра распутно подмигнула.
   — Только не начинай опять, пожалуйста.
   — Ты разве не находишь его привлекательным?
   — Кого?
   — Ну как. же, старика, собирающего пустые бутылки. Ну и что, что у него чирей на лбу и вата в ушах, но я слышала, он дает что локомотив.
   — Электра!
   — Нет, глупышка. Я говорю о докторе Дэвиде Леппингтоне, конечно.
   — Пурпурный лучше белого, — отозвалась Бернис, вертя в руках два шелковых шарфа.
   — Я сохранила чек, на следующей неделе поменяю. Так вот, не уходи от темы. Итак, добрый доктор. Заинтересована?
   День субботы превратился в субботний вечер, а они все болтали на кухне гостиницы. За последний месяц это превратилось в традицию. В субботу перед обедом Бернис угощала Электру бутылкой вина, и они показывали друг другу купленные утром наряды или просто чесали языки. Поначалу Бернис смущали поддразнивания Электры. Теперь же она понимала, что все это шутки ради. Они прекрасно ладили и наслаждались обществом друг друга.
   Откинув назад иссиня-черные волосы, Электра примеряла серьги, купленные на ярмарке на главной улице Уитби.
   Бернис склонила голову набок, прислушиваясь. Она была уверена, что слышала слабый крик, доносящийся от реки, которая текла за высокой кирпичной стеной заднего двора. Возможно, это и дети, подумалось ей. Или даже птица. И все же звук был странно мучительным. Как будто кто-то испытывал невероятную боль.
   Пока Электра пыталась выведать у нее, что она думает о докторе Леппингтоне, Бернис смотрела в окно. Над вершинами гор вздувались темные тучи. Надвигалась гроза.
   — Может быть, он пригласит тебя как-нибудь пообедать, — говорила Электра. — Ты согласишься?
   Бернис собиралась ничего не говорить Электре об этом, но не смогла устоять перед искушением увидеть выражение ее лица.
   — А он уже пригласил, — сказала она довольно небрежно.
   — Да ну! — Изумление Электры принесло Бернис глубочайшее удовлетворение. — Ты ведь согласилась, правда?
   Бернис с улыбкой кивнула.
   — О, девочка моя, — расплылась в улыбке Электра. — Когда?
   — Завтра вечером. Мы пойдем в «Сороку» в Уитби.
   — А, хороший выбор. Боже, я достану завтра днем свою косметичку, и мы так над тобой поработаем, чтобы он голову потерял от вожделения.
   За счастливой болтовней они принялись решать, что наденет Бернис к завтрашнему обеду. Снаружи на город наползали темные тучи. И выглядели они в точности, как крылья бескрайней летучей мыши, распахнувшиеся будто для того, чтобы стереть с лица земли все человечество.

Глава 17

1

   СЕКС, СЕКС, СЕКС!
   О боже, это по мне. Что он со мной делает! Какие слова он говорит! Грязные слова. Но они так возбуждают. Интересно, решусь ли я на минет?
   Bсе когда-нибудь бывает в первый раз, а как иначе, спросила она себя. Да, давай же, сделай это.
   Фиона Хилл, нежась, потянулась в постели, позволяя целовать себя с головы до ног. В номере 101 «Городского герба» было тепло — они нагрели комнату так, что запотели стекла.
   — Сейчас я поцелую твою грудь, — бормотал ее любовник. — Потом я стану целовать твой живот, потом я стану целовать твои бедра, потом я стану... юм, юммм-эр...
   Фиона Хилл заерзала ногами по простыням, наслаждаясь каждым пропитанным сексом мгновением. Ей было двадцать девять. Уж поверь мне, думала она, давно, давным-ДАВНО пора. Она весила чуть больше 7 стоунов^[13]. Худенькая, тонкокостная, кареглазая. Волосы? Мышино-русые. Не неприятная. Обычно она носила толстые очки в синей оправе — но только не сегодня, сегодня никаких очков. Ты это заслужила. Ты заслужила хотя бы раз быть центром вселенной. Ты заслужила быть предметом желания: жаркого, сексуального — да, да, выговори это — животного желания.
   Ты заслужила, чтобы тебя... тебя... давай же, сказала она себе. Не сдерживайся. Произнеси это гадкое, это распутное слово.
   Трахали.
   Ты заслужила, чтобы тебя трахали.
   Теперь она выдохнула это гадкое слово вслух:
   — Трахни меня, Мэтт... пожалуйста, трахни меня.
   Трахаться.
   Само слово у нее на языке казалось странным — возбуждающим: и необычным, и грязным одновременно.
   Трахаться.
   За все свои двадцать девять лет она и про себя не могла этого слова произнести, не залившись при этом жаркой краской. А потом сломя голову бежала в исповедальню, как будто за ней гнался сам Люцифер. И рассказывала все отцу О'Коннелу. О грешных ощущениях внизу живота, о журналах, которые девочки на работе подбрасывали ей на стол, и о том, как — и где — она намыливалась в ванной, даже если знала, что кожа у нее уже чистая; но ей нравилось то ощущение, которое возникало всякий раз, когда по коже скользили намыленные пальцы.
   Секс.
   Но теперь плотина прорвана. Она столкнулась с Мэттом на вечеринке в честь помолвки подруги. Он отвез ее домой — ну, до полдороги. Вдруг он остановил машину и поцеловал ее. Силы небесные, как же она разнервничалась; ей казалось, что внутри нее надувается воздушный шар, растет все больше и больше и больше, вот-вот взорвется.
   А потом что-то действительно взорвалось.
   Все это было безумие — полнейшее безумие.
   Через две минуты он уже был на ней, заполняя ее, пока ей не стало казаться, что она расколется на части — я была в экстазе? в агонии? я потеряла рассудок?
   Мне это нравилось, думала она потом. Двадцать девять лет — я все еще девственница.
   Но этому пришел конец.
   Секс.
   Она открыла глаза, на губах у нее играла улыбка. Заходящее солнце пробилось сквозь облака, и теперь забредший в окно луч залил красным стену номера. Он блестел на стекле, закрывавшем картину, на которой в озере плавали обнаженные мальчики. До нее донесся запах красной розы в высоком фужере. Несказанно душистый и сладкий, он как будто плыл сквозь ее кожу, чтобы согреть ей кровь. Сердце ее пело от чистейшего счастья.