Кларк Саймон. Вампиррова победа

   — Далеко это? — бесцветным голосом спросил Дэвид.
   — Минут пять езды.
   Дальше этого разговор не пошел. Ей казалось, что надо бы сказать что-нибудь ободряющее, но она знала, что не найдет, что сказать и в конечном итоге ляпнет что-нибудь, что прозвучит глупо или грубо и черство.
   Она завела мотор и стала выводить машину с заднего двора, свет фар отразился от кирпичных стен гостиницы.
   Несколько секунд спустя она свернула вправо, погнав машину по Главной улице — мимо вокзала и как будто нависшей над городом бескрайней громады боен.
   Окна были забрызганы каплями дождя. И она поставила стеклоочистители на среднее.
   Машин на Главной улице не было. От мокрой мостовой отражался оранжевый свет уличных фонарей. Вдоль домов кралась кошка с трупиком воробья со сломанной шеей в зубах. Единственные, кто попался на глаза Бернис, были двое мужчин средних лет, нетвердо бредущих по улице, в то время как третий остановился помочиться на вход в магазин деликатесов.
   Мужчина налил огромную дымящуюся лужу на половик с надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ».
   Вот и пожал'те пользуйтесь, с пьяным великодушием подумал Джон Дойл, отряхиваясь, прежде чем застегнуть ширинку. Моча. Это — единственное, чего у меня в избытке. Моча, моча, моча, и не забыть еще ту последнюю каплю, что вечно стекает по ноге. Он рыгнул. Не стоило, черт побери, ставить последнюю монету в кармане на этот последний кон в покере.
   Чертовски глупо было.
   Это пиво во всем виновато.
   Вечно пиво толкает тебя на всякие глупости. Тебе же сорок шесть лет, мать твою так, не пора ли научиться.
   Слишком много чертова пива. Три часа в пабе, потом через дорогу — к Смурному Сэму на покер и еще пару пива, и еще пару. Даун — сын Смурного Сэма — подает пиво в каких попало старых стаканах. И, конечно же, схлебывает пену на кухне. Все делают вид, что не замечают, но на краю стакана чувствуется его слюна, поскольку сын Смурного Сэма ничего весь вечер не ест, кроме мятных таблеток — хрум, хрум, хрум...
   И придурочный сын Смурного Сэма вечно носит на своей дурацкой уродливой башке картонную корону. Корона — золотая со светящейся оранжевой надписью: «Бургер Квин». Ну не глупость ли это? Кто станет носить картонную корону? Даже если у тебя не хватает хромосомы или чего там еще?
   Ого-го, полегче надо с пивом, дружок. Мочевой пузырь так долго не протянет.
   Он сморщил нос на дымящуюся мочу на пороге; в свете уличных фонарей лужа посверкивала золотым и солнечно-желтым. А что, выглядит вполне симпатично. Вполне симпатично.
   Он откашлялся и сплюнул в лужу жидкости, на выработку которой упорно истратили весь вечер его почки и печень.
   И так Иисус превратил воду в вино.
   Ну а велик'-ик'-ий и ужасный я превратил экспортный «хейнекен» в воду... старую, соленую водичку...
   Он сообразил, что кренится вперед, опираясь одной рукой на дверь лавки.
   А где же эти старые шельмы?
   С усилием откачнувшись назад и снова став на ноги, он двинул вперед со значительно меньшей уверенностью, чем годовалый малыш, делающий свои первые шаги.
   — Эй! — хрипло крикнул он шагающим вдаль по Главной улице Смиту и Бенджу. — Эй! Подо'ик'ждите, ребята... нас подо'ик'-ждите, а?
   Пошатываясь, Джон Дойл брел за своими:
   — Эй, пождите, ик', ребя'ик'та!
   Они не слышали. Продолжали идти.
   — Глухие тетери, — буркнул он себе под нос и зашагал быстрее. В одном ботинке, в том, которым он наступил в лужу где-то по дороге в город, хлюпало.
   Пригнув голову, Дойл упорно, хотя и зигзагом, двигался по улице. До моста ему оставалось еще шагов двадцать, а два его дружка уже почти перешли на ту сторону реки, когда он почувствовал, что кто-то легко тронул его за рукав.
   — Простите, у вас есть время?
   Остановившись, Дойл повернулся всем телом, чтобы посмотреть, кто стоит в темноте переулка.
   Пришлось прищуриться. Это была девушка с пушистыми светлыми волосами, под уличными фонарями отсвечивающими золотом. Прямо ему в лицо смотрела пара прекрасных глаз.
   Джон почувствовал, как по хребту пробежала дрожь возбуждения.
   — У вас есть время?
   Господи, и голосок у нее кокетливый.
   — Время, — повторил он, с трудом ворочая языком. — Время?
   — Да.
   — А ты не та девчонка Моббери? Саманта?
   — Нет, я Диана, старшая сестра Самми.
   Он опустил взгляд на треугольник кожи, обнаженный расстегнутыми пуговицам блузки. Святые небеса, он заметил краешек черного кружевного бюстгальтера — только краешек.
   Он в жизни не видел столь хорошенького белья на живом человеке... перед глазами смутно маячили сверхпрочные и похожие на броню бюстгальтеры супруги.
   Господи, он даже чувствовал жар ее тела, этот жар накатывал волнами, а прожигающие его глаза девчонки словно излучали сексуальную энергию.
   Он сглотнул.
   — Диана Моббери... да, да... я тебя помню... ты, ты прекрасна...
   — Спасибо. Большое спасибо.
   Она захлопала длинными ресницами. Одним словом, выглядела она по-девчоночьи невинной, и в то же время зрелая женщина — искушенная, опытная, чувственная.
   Эти глаза приковывали. Они сияли, огромные и круглые в свете уличных фонарей.
   Она была прекрасна и...
   О боже, как же он хотел ее. Он хотел ее больше всего на свете. Каждая клеточка его тела рвалась коснуться ее; он вообразил себе, как касается щекой ее щеки, как чувствует жар, текущий сквозь ее кожу.
   — Вы всегда мне нравились, мистер Дойл, — прошептала она с хрипотцой. — Вы казались всегда таким сильным.
   — Да?
   Загипнотизированный, он не мог отвести взгляда от ее глаз и чувствовал, как душа покидает его тело, чтобы перетечь в нее.
   — Готова поспорить, вы можете поднять меня как перышко.
   — Я мог бы, да... я мог бы, — выдохнул он, наслаждаясь самим ощущением ее присутствия.
   — Мистер Дойл, почему бы вам не попытаться?
   — Поднять тебя?
   Сердце у него забилось быстрее, кровь ревела в артериях у него на шее, споря грохотом со вздувшимся Леппингом, пенящимся по камням всего в нескольких шагах от них.
   — Да, — прошептала она из тени, глаза ее горели как два светлячка. — Возьмите меня на руки, мистер Дойл, пожалуйста.
   Ведомый горящими глазами, он сделал шаг с мостовой в темноту.
   Он потянулся, чтобы наугад найти тоненькую талию.
   И поднял ее на руки.
   О... он с шумом втянул в себя воздух, когда губы коснулись его обнаженного горла.

6

   — Больница будет сразу, как поднимемся на холм, — сказала Бернис, сворачивая с основной дороги на узкое шоссе, которое, извиваясь, уходило в холмы. — Не холодно? — Пальцы ев легли на переключатель обогревателя.
   — А? Да, нормально. Прости, я задумался. — Дэвид улыбнулся.
   Бернис улыбнулась в ответ, чувствуя, как между ними возникает тесная связь. Бот мой, подумала она, ну почему мы едем вдвоем за город именно в таких обстоятельствах?
   Почему именно эта мрачная поездка в больницу и мы оба не знаем, жив его дядя или мертв?
   И ночь кажется слишком темной, думала она, почему-то темнее обычного. Уличные фонари с большим трудом отбрасывали пятна оранжевого света, и то не больше чем на жалких несколько шагов.
   Теперь они поднимались в гору. По обеим сторонам шоссе высились дома, погруженные во тьму. Их жители крепко спали, не подозревая о переполохе и страшных событиях, разыгравшихся этим вечером в «Городском гербе».
   Все, кроме одного. Вот они проехали прилепившийся к соседу частный дом, в спальне которого горел свет. Мгновение спустя открылась входная дверь, отбросив квадрат желтого света на газон перед домом.
   Джилл Морроу узнала стук мужа в парадную дверь — воровато-извиняющийся стук малодушного человека; она тут же пошла открывать.
   Он еще за это поплатится!
   Она выжмет из него свое деньгами и работой по дому, пока он не заноет. Пусть только попробует поныть.
   — Джейсон, — прошипела она, туг же разглядев его прячущуюся в тенях фигуру. — Думаешь, я не вижу, что ты там прячешься?
   Он не ответил.
   Налетел ветерок, распахнув полы ситцевого халата и ледяным сквозняком обдав ей голые ноги до самой талии.
   — Джейсон, тебе же лучше, если у тебя найдется чертовски убедительная причина, почему ты не явился домой вчера вечером, или ты больше никогда не войдешь в эту дверь.
   — Джилл. — Голос мужа был тихим и каким-то шепчущим. — Впусти меня. Мне холодно.
   От этого голоса дрожь пробежала в ее желудке.
   — Какая у тебя на этот раз найдется отговорка? И что ты сделал с машиной?
   — Джилл... любимая... пожалуйста, впусти меня. Я замерз.
   Его голос звучал так знакомо и в то же время совершенно по-иному. От этого шепотка по ней пробегал трепет — трепет желания, эротический трепет. Он заставлял ее почувствовать холодный ветерок, завивавшийся вокруг ее голых ног, и легкое почти покалывание, почти трение футболки о соски грудей. Она скрестила руки на груди, сознавая, как напрягаются и поднимаются у нее соски.
   Давление ворота халата превратилось в ласку. Она затрепетала. Гнев утих. А на место этого растворяющегося гнева пришло знойное сладостное тепло. Ей хотелось снова увидеть мужа.
   Слишком давно его не было, подумала она. Я хочу запустить пальцы ему в волосы, так как это было, когда он ухаживал за мной перед свадьбой, хочу увидеть эту его умилительную привычку потирать бровь, его сексуальную улыбку.
   — Джилл. Ты не позволишь мне войти?
   Его голос был теплым, приятным и глубоко, глубоко любящим. Сам звук его голоса будто ласкал ее кожу. Ветерок шевелил каждый волосок у нее на ногах. Ткань футболки льнула к каждому изгибу ее живота, груди и ягодиц, бедра покалывало.
   И снова он заговорил — любяще и терпеливо. С бесконечным, не требующим усилий терпением. Если потребуется, он будет ждать, пока не оденется цветами яблоневый сад. Эта мысль ей понравилась: он будет ждать здесь с преданностью средневекового рыцаря. Он будет рыцарственным, обходительным, самозабвенно преданным. Сцены из дамских романов, которые она читала — и любила за их эскапизм, — расцвели в ее сердце, как летние розы.
   — Джилл, — из теней прошептал ее муж, — я могy войти в дом?
   — Да, — горячо отозвалась она. — Входи, Джейсон.
   С приглашающим жестом она отошла назад с порога.
   Он вступил в холл. И тут будто гора свалилась у него с плеч. Он улыбнулся.
   Теперь его глаза не отрывались от ее лица. Они были огромными. Они заполняли его лицо. Они сияли.
   Сердце ее растаяло. Она снова была влюблена.
   Мгновение спустя он на руках внес ее в гостиную. Сердце ее грохотало и пело.
   Он медленно стянул с нее халат, потом разорвал ворот футболки. Единым движением разорвал футболку сверху донизу. Чувствуя, что ноги не держат ее, она позволила усадить себя в кресло. Все это время он ни на секунду не спускал с нее глаз — этих чудесных глаз, которые светились, будто в них бушевало живое пламя.
   Он сжал ее в объятиях. Она ощутила давление между ног — сладостное давление, сильное, твердое. Целеустремленное.
   Потом...
   Он был уже в ней.
   Ощущение было столь восхитительным...
   Он вошел в нее глубже, чем когда-либо раньше.
   Она чувствовала, как он скользит, скользит, скользит, скользит...
   ...внутрь, и внутрь, и внутрь, и внутрь.
   О!
   Сердце ее переполнилось, кровь заполнила артерии, хлынула в губы.
   Шторы были раздернуты: она видела, как на холме сверкает огнями больница.
   А он вонзался все глубже, казалось, перетекал в нее... непрерывное устремленное скольжение, все глубже, и глубже, и глубже. Теперь она чувствовала его под самыми ребрами, чувствовала, как под сердцем растет и расцветает тепло.
   Потом ее будто что-то ужалило внутри — укус, который, несмотря на боль, казался до странности сладостным; как будто он вытягивал занозу, засевшую глубоко в ее чреве.
   Теперь его губы сомкнулись на ее соске. И здесь — будто ужалило.
   Но ей было слишком дремно, слишком тепло, она была слишком влюблена, чтобы протестовать.
   Она повернула лицо к незанавешенному окну. Огни больницы вдалеке тускнели.
   Я знаю, что со мной происходит, сонно подумала она, и мне все равно. Это любовь.
   Ее глаза закрылись, оставляя на умирающей сетчатке отпечаток похожих на две звезды фар машины, въезжающей на больничную автостоянку.

7

   Бернис завела «вольво» на расчерченный белым участок для посетителей. Мотор она выключать не стала.
   Когда Дэвид повернулся и взглянул на нее, она заметила, какими большими кажутся его зрачки в темноте — будто два темных озера.
   — Ты возвращаешься в гостиницу? — спросил он. По голосу она уловила, что Дэвид считал это не самой удачной идеей.
   — Нет, — слабо улыбнулась она. — Я подожду здесь в машине.
   — Я не знаю, сколько это займет времени. Сама знаешь, каковы больницы.
   — В приемной я могу взять кофе или что-нибудь еще, — согласилась она, потом вспомнила о своем готическом наряде и длинных кружевных перчатках. — На заднем сиденье лежит дубленка Электры. Если я ее накину, то буду выглядеть хоть сколько-нибудь прилично.
   — Ты чудесно выглядишь. — Он улыбнулся.
   — И все же, думаю, мне понадобится эта дубленка.
   Они выбрались из машины. Бернис накинула дубленку Электры. Дубленка была большой и теплой, ее обшлага доходили девушке до кончиков пальцев. Потом рука об руку они вошли в двойные двери с табличкой «ТРАВМАТОЛОГИЯ».

Глава 24

1

   Дэвид шел через автостоянку к двери с табличкой «ТРАВМАТОЛОГИЯ». Желудок у него уже свело от неприятного предчувствия. Его дядя — старый человек, ему за восемьдесят: удары, эмболия, сердечные приступы более чем обычны в подобном возрасте.
   По склонам холмов порывами гулял ветер, бросаемые им капли дождя впивались в кожу.
   Дэвид глянул на Бернис. Та глубоко завернулась в теплую дубленку, он заметил кончики кружевных пальцев, выглядывающих из-под обшлагов.
   Он был благодарен, что она пошла с ним. Посещение больного родственника в приемном покое в три часа ночи может быть весьма тоскливым делом.
   Они прошли прямо к стойке регистратуры, где клерк — мужчина средних лет с пучками седых волос, зачесанных на лысеющую макушку, — записал данные Дэвида (бросив при этом, как отметил Дэвид, пару взглядов на Бернис: клерк, без сомнения, интересовался ее подноготной — учитывая кроваво-красную помаду и жирные черные тени вокруг глаз).
   — Медсестра подойдет через минуту, доктор Леппингтон, если вы и ваша, э-э, спутница будете так добры присесть.
   Он указал на привычные ряды скучных серых стульев из пластмассы, какие населяют приемные покои почти всех без исключения больниц: тут я там они были заняты по большей части мужчинами, по большей части пьяными, с тампонами или повязками, прижатыми к окровавленным носам, глазам, ушам. Исключение составлял ребенок в ночной рубашке с взволнованными родителями по бокам. На коленях у мальчика стоял тазик из папье-маше; в воздухе витал слабый запах блевотины, боровшийся с ароматом уже выдохшегося пива.
   — Нам, возможно, предстоит долгое ожидание, — сказал Дэвид Бернис, когда они сели. — Хочешь кофе или еще чего-нибудь?
   Прежде чем девушка успела ответить, высокая и худая как жердь медсестра раздвинула резиновые ленты двери.
   — Мистер Леппингтон? — возвестила она. — Кто-нибудь из Леппингтонов здесь есть?
   Тут же по всей комнате встрепенулись сонные головы, еще минуту назад остекленелые таза загорелись любопытством.
   Дэвид почти читал их мысли. Леппингтон? Здесь?
   — Здесь, — сказал он, вставая и остро чувствуя взгляды прикованных к нему глаз.
   — Сюда, пожалуйста, мистер Леппингтон. Пятая кабина.
   Сестра придержала резиновую ленту, давая пройти Дэвиду и Бернис. Перед ними открылись стандартные боксы приемного покоя, доступ в которые закрывали зеленые пластиковые шторки. В нос немедленно ударил привычный больничный залах. Стены были завешаны предупреждениями и объявлениями, знакомыми Дэвиду по дням практики в отделении неотложной помощи в Ливерпуле: записка от руки на дверце шкафчика гласила: «ФЛАМАНЗИН-крем — ОТКРЫТЫЕ ТЮБИКИ В ШКАФ НЕ КЛАСТЬ. В ВЕДРО!» Было здесь и неизменное предупреждение, над которым ломал голову не один врач, когда привозили больного с предполагаемым отравлением, это гласило: «ОБРАЩЕНИЕ ПРИ ОСТРОЙ ПЕРЕДОЗИРОВКЕ ПАРАЦЕТАМОЛА». Даже несмотря на то, что само здание было ему чужим, атрибуты травматологического отделения были до боли привычными. Медсестра заспешила по коридору.
   — Доктор Сингх, — окликнула она молодого азиата в зеленом халате хирурга, в зеленом колпаке и с такой же зеленой свободно болтающейся на шее хирургической маской. Стоя в дальнем конце коридора, врач критически изучал лист бумаги. — Доктор Сингх, родственники Леппингтона к пациенту в пятом.
   — А, спасибо, сестра. — Признательно улыбнувшись, врач зашагал им навстречу. — Мистер Леппингтон. Известное, весьма известное в наших краях имя.
   Дэвид кивнув, решив поправить врача — не из самолюбия, а скорее для того, чтобы облегчить разговор им обоим: можно будет избежать обычных хождений вокруг да около.
   — На самом деле доктор Леппингтон. — Улыбнувшись, Дэвид протянул руку. Доктор Сингх пожал ее.
   — А, врач? Прекрасно, прекрасно. Тогда такой лентяй, как я, вполне может пользоваться привычным жаргоном.
   — Это мой друг, Бернис Мочарди, — добавил Дэвид.
   — Совершенно ясно, — с пониманием кивнул доктор. — Сюда, пожалуйста. — Он отодвинул шторку. — Не пугайтесь. Вашего дядю, скажем так, еще не привели в порядок. В выходные нам редко выдается шанс отмыть хорошенько поступающих к нам. После закрытия общественных заведений в травмопунктах жизнь бьет ключом, сами знаете, доктор.
   Дэвид кивнул. В пятницу и субботу вечером — в центре крупных городов или на окраинах мирных с виду городков — больницы с тем же успехом могли бы находиться в зоне военных действий, если исходить из растянувшихся там верениц окровавленных пострадавших.
   Когда доктор Сингх отодвинулся в сторону, Дэвиду впервые удалось по-настоящему взглянуть на своего дядю, лежавшего на каталке.
   Старик был без сознания, простыня, поверх которой безжизненно лежали его руки, была натянута до середины обнаженной груди. Дышал Джордж Леппингтон ритмично, хотя из его рта и вырывались мокрые бронхиальные хрипы. Дэвид заметил вставленную в ноздрю трубку подачи кислорода.
   Тут он увидел кровь.
   Проклятие...
   Кровь превратила седую шевелюру Джорджа в красновато-коричневый колтун. Дэвид обошел койку, автоматически проводя осмотр: цвет кожи — мертвенно-бледный, почти цвета топленого жира с типичной для шока блестящей белизной; губы синеватые.
   Тут он увидел повязку, на самом деле — пару гигиенических полотенец, примотанных к голове дяди марлевым бинтом. Предварительная обработка в травматологии предпочитает презентабельности действенность. Кровь проступила сквозь белую повязку соцветиями коричневого и красного.
   — Что произошло? — Дэвид поднял взгляд.
   — Никто в точности не знает. — Доктор Сингх слегка склонил голову набок. — Глубокая рана головы. Потеря сознания — результат удара, в то время как...
   — На него напали? — пораженно вопросил Дэвид.
   — Не нам об этом судить.
   — Трещина черепа?
   — Тоже нельзя сказать ничего определенного, во всяком случае, пока не сделаем ему рентген.
   — А когда это будет?
   Доктор Сингх пожал плечами:
   — Простите. Субботняя ночь.
   — Послушайте, мне кажется, вы должны заняться им в первую очередь. Ему более восьмидесяти лет.
   — Я разделяю ваше беспокойство, доктор, но и у нас свои приоритеты.
   — Где полиция?
   — Им сообщили.
   — Они сейчас в здании? Я могу с ними поговорить?
   И снова в качестве ответа доктор Сингх мог предоставить только: «Субботняя ночь. Извините», что с каждым разом причиняло Дэвиду все большую боль.
   Приложив пальцы к губам, Дэвид глядел на дядю. Лоб старика был нахмурен, словно какая-то огромная забота угнетала его, даже когда он был без сознания. Белые — тревожно белые — бескровные веки подергивались и подрагивали, временами открывая безжизненный блеск глазного яблока. Дэвид почувствовал, как ему на локоть легла чья-то рука. Опустив взгляд, он увидел Бернис; с овального личика девушки смотрели полные беспокойства глаза.
   Дэвид медленно выдохнул. Так вот что чувствует человек по ту сторону баррикад в травматологии — родственник пострадавшего. Чувствует он себя препаршиво. Он не верит, что все под контролем. Он дает волю эмоциям. Глубоко вдохнув, Дэвид спросил:
   — Насколько серьезно ранен мой дядя?
   Карие глаза доктора Сингха смотрели сочувственно.
   — Пока рано говорить.
   О Господи, только не говорите слова «Потому что это субботняя ночь», с внезапной яростью подумал Дэвид.
   — Рана не представляется слишком серьезной. Но опять же следует учитывать его возраст. Вы сказали, восемьдесят с чем-то.
   Дэвид кивнул.
   — Думаю, восемьдесят четыре — восемьдесят пять. Кто его привез?
   — "Скорая". Судя по всему, после того как он получил ранение, он смог добраться до телефона.
   — Значит, он в состоянии был говорить, когда звонил.
   — Нет. Его услышали в отделении неотложной помощи... то есть они услышали шум. Вот и все, трубка так и не была положена на рычаг. Так что они связались с телефонной станцией, а там уже определили номер телефона и адрес вашего дяди, а потом отправили по адресу полицию и «скорую помощь». Они проявили немалую инициативу, как по-вашему?
   — Верно, — согласился Дэвид. — После рентгена его переведут в палату для наблюдения?
   — Да, к сожалению, я не могу сказать, когда точно это будет. В конце концов с...
   — Субботняя ночь. — Дэвид слабо улыбнулся, теперь он чувствовал себя спокойнее. — Я знаю, — сказал он и понадеялся, что слова его прозвучат понимающе, а не саркастично. — Я отработал свое в приемном покое в Королевском госпитале Ливерпуля. Примите мои соболезнования.
   С хрустом отодвинулась в сторону шторка; это снова была высокая медсестра.
   — Доктор Сингх. Язва двенадцатиперстной в номере первом. Судя по всему, внутреннее кровотечение. Инфаркт в восьмом, шестьдесят лет. И ожог кипящим маслом в третьем.
   Доктор Сингх вздохнул, извиняясь:
   — Я вернусь, как только смогу. Пожалуйста... посидите со своим дядей, если хотите. В приемном покое есть автомат, если хотите освежиться. — Он уже вышел из бокса, но на мгновение остановился. — Одно слово предупреждения. На вашем месте я бы избегал супа из бычьих хвостов. — Он улыбнулся. — Вернусь, как смогу.
   Значит, трое, подумал Дэвид. Он подавил неуместную улыбку, готовую растянуть ему губы. Субботняя ночь в травматологическом отделении — это когда пациентов называют не по имени, а по болезни или полученному увечью. А единственный диагноз, который врач может поставить хоть с какой-то долей уверенности, — это чего не есть из продуктового автомата. И несмотря на все это, планете удается-таки плавно вращаться вокруг солнца.
   Бернис опустила пару пластмассовых откидных стульев возле койки. Дэвид почувствовал благодарность — огромную благодарность, а еще он был тронут ее готовностью присоединиться к нему в ночном бдении.
   Так они и сидели рядом, глядя на лежащего старика, слыша влажные звуки, рвущиеся из его горла, вдыхая антисептические пары госпиталя, смотря, как кровь засыхает на лице старика в чешуйчатую вторую кожу. Дэвид испытал порыв взять Бернис за руку: как хорошо было бы почувствовать прикосновение кожи другого человека.
   Но из типично британской сдержанности держал руки ладонями вниз на коленях.
   Стрелки часов на стене дошли до десяти минут четвертого. В этот момент Джордж Леппингтон открыл глаза — широко открытые глаза остекленело уставились в потолок; рот старика разверзся трещиной, челюсть напряглась, когда раздвинулись губы.
   И тут он заговорил.

2

   Старик говорил отчетливо, быстро и как будто с придыханием:
   — Из Трухейма пришел я... Здесь ожидаю я Рагнарек. Здесь сражусь я с Фенриром-волком, под мировым древом здесь!!! Слушайте речи Гримнира. Здесь я жду Рагнарек с восьмью сотнями. — Он сделал глубокий вдох, зрачки глаз скатились вниз и остановились на Дэвиде. Эти глаза были яркими и сияющими, словно он видел что-то, столь же притягивающе прекрасное, сколь и ужасающее. — Дэвид... я — Иштар. Я сломал ворота подземного мира и натравил мертвых на живых; прости, у меня не было выбора... не было выбора... прости, Дэвид. Но времени не оставалось...
   — О чем это он? — спросила Бернис. Судя по голосу, слова старика ее напугали. — Что он имеет в виду?
   — У него в голове все смешалось. Он получил основательный удар по темечку. Не так ли, дядя? — Дэвид легко коснулся руки старика, неподвижно лежавшей поверх одеяла. — Дядя Джордж, ты можешь рассказать, что произошло? На тебя кто-то напал?
   — Напал? — Старик потряс головой. — Нет. Динамит.
   — Динамит?
   — Я заложил заряды в железную решетку в пещере. Думал, отошел на достаточное расстояние. Взрывом меня швырнуло о стену.
   — Но зачем, скажи на милость, тебе понадобился динамит?
   — Мне нужно было открыть пещеры. — Он поглядел на Дэвида стеклянными глазами. — Я должен был сломать ворота в подземный мир. Я должен был натравить мертвых на живых.
   Дэвид перевел взгляд на Бернис. Глаза девушки были прикованы к лицу старика; она впитывала каждое произносимое им слово с вниманием настолько пристальным, что просто ставило в тупик. У старика явно в голове все перепуталось, конечно же, он бредит.