вставая с места.
Дверь приоткрылась, и в кабинет втолкнули арестованного. В этом
истощенном человеке с рассеченной, вспухшей губой и большим синяком,
закрывающим весь правый глаз, трудно было узнать светловолосого,
веселого паренька, каким еще недавно был Саша Ржанский.
Следователь указал на стул:
- Садитесь, Ржанский, продолжим наш разговор. Вы коммунист?
- Нет.
- Комсомолец?
- Жалею, что не успел вступить.
- Не успели? Значит и на этой территории сейчас можно было
вступить в комсомол? - бросил следователь, внутренне торжествуя.
- Не сейчас, до войны не успел, - уточнил Саша и вспомнил слова
Даши Дудковой: "Считай себя комсомольцем, моим помощником. Потом твой
прием оформим". И он улыбнулся. Следователь не понимал чему мог
улыбаться этот избитый парень. И потому что не понимал - постепенно
закипал. Однако он решил продолжать начатую игру.
- Значит - не успели. А раз не успели - значит не хотели. Кто
хотел, тот вступил. Таким образом, вас ничто не связывает. Но о себе
можете не говорить. Назовите тех, кто выполнял поручения Орлова и
Гайдина.
- Я уже говорил: никакого Гайдина и Орлова я не знаю, не знаю и
тех, кто выполнял их поручения.
- Вы, оказывается, неисправимый человек. Тогда я освежу вашу
память. Вот с кем вы были связаны: Орлов, Гайдин и эта комсомолка из
Беломорска. Как ее?.. Они приходили к вам?
Александр Ржанский ничего не ответил. Он смотрел в окно и будто
не слышал вопроса.
- Напрасно упорствуете, молодой человек. Нам уже все ясно. Один
из ваших оказался благоразумнее. Он дал показания. Вы распространяли
листовки, принимали у себя партизан, передавали им сведения военного
характера, организовали группу из молодежи, готовили восстание против
законных властей.
- Ничего этого не было, - ответил Саша, а сам пытался понять,
откуда враг мог узнать так много.
- Не было, говоришь, - разъярился следователь. - А ну-ка, подойди
к окну. Смотри, да повнимательнее: кого ты там видишь?..
Ржанский не спеша пересек комнату и глянул в запотелое небольшое
оконце. Там, во дворе, мужчина в полушубке лопатой разгребал снег. Это
был Зайков.
"Так вот кто предал", - понял Ржанский. И, стараясь ничем не
выдать своего негодования, равнодушно отвернулся от окна.
- Вы узнали его?
- В первый раз вижу.
- Вот как! - следователь схватил со стола какую-то толстую в
твердом переплете книгу, подбежал к Саше и в ярости стал бить его по
лицу, выкрикивая:
- Узнал или нет?! Узнал или нет?! Говори!
Но Саша молчал.
Тут к нему подскочил помощник следователя и пустил в ход палку.
Прыщеватое, потное лицо маннергеймовца лоснилось от удовольствия.
Изловчившись, Ржанский ударил садиста ногой в живот. Тот скорчился,
присел. В комнату вбежали несколько охранников. Швырнув парня на пол,
они стали истязать лежащего резиновыми хлыстами, палками, топтать его
ногами.
Озверевшие шюцкоровцы продолжали избиение до тех пор, пока Саша
не потерял сознания. Затем его вытащили в коридор и бросили
бесчувственное тело в углу. А через несколько минут конвойные
доставили на допрос Василия Ржанского.
Старик переступил порог и сразу узнал в распростертом на полу
человеке сына. Вот сейчас бы подойти к нему, помочь, приласкать. Нет,
нельзя ничем выдавать свою тревогу. Нельзя радовать тюремщиков,
которые, злорадно поглядывая на него, обливали ледяной водой
неподвижное тело. "Запугать хотят, думают из жалости к Саше
проговорюсь", - понял Ржанский.
Его ввели в кабинет следователя. На все вопросы Ржанский, как и
его сын, отвечал молчанием, и следователь снова впал в ярость. Как и
час назад, он вдруг закричал:
- Вы знаете его, знаете? И указал на окно.
Василий Иванович посмотрел туда и отвернулся, ничего не сказав.
Он узнал Зайкова, приходившего к ним с заданием от группы, и подумал:
"Когда меня вели сюда, его не было на улице. Значит, специально
приводят. А может быть, он такая же жертва, как и мы? Но тогда почему
он так чисто одет и на лице никаких следов побоев?"
- Так узнали вы этого человека? - снова спросил следователь.
Ржанский молчал, а следователь, схватив ту же толстую книгу,
начал с ожесточением бить его по лицу. Наконец, задыхаясь от злобы и
бессилия, он оттолкнул Василия Ивановича и закричал:
- Я сейчас прикажу расстрелять твоего щенка. Видел в коридоре
валяется?
- Это вы можете, - только и произнес в ответ Ржанский, и его
глаза под нависшими бровями грозно сверкнули.
Когда Ржанского увели, офицер утер потное лицо шелковым платком и
взял листок бумаги, на котором были выписаны фамилии всех
арестованных:
"Сюкалин Петр,
Ржанский Василий,
Ржанский Александр,
Ржанская Александра,
Сюкалина Анна,
Чивина Матрена".
Он пометил галочкой фамилии отца и сына Ржанских и задумался:
"Это последний допрос, и ничего нового. Так и не удалось выяснить, кто
еще помогал советским разведчикам и партизанам. Кто входил в группу
молодого Ржанского и, главное, где теперь находятся русские разведчики
и их проклятый Орлов".
Зазвонил телефон. Следователь снял трубку. В ней рокотал
начальствующий голос:
- Пока вы там возитесь с этими бандитами и не можете вытянуть из
них ни слова, проклятый Орлов не зевает.
- А что, господин майор?
- А то, что он вчера разгромил штаб в Липовицах, убил наших людей
и даже сейф увез.
- Откуда известно, господин майор, что в Липовицах бесчинствовал
именно Орлов?
- Кому же еще? Его почерк. Пора кончать с орловскими помощниками.
Через два месяца их судили. После зачтения обвинительного
заключения, в котором говорилось, что они принимали и укрывали
партизан, занимались сбором сведений о численности военных гарнизонов
и подстрекали население к неподчинению властям, всех их ввели в одну
камеру, предназначенную для подсудимых.
Здесь Сюкалины и Ржанские впервые встретились как бойцы одного и
того же невидимого фронта смертельной борьбы с врагом. Только теперь
они узнали, что служили, чем могли, своей Родине под руководством
одного и того же центра, встречались с одними и теми же людьми, не
зная о действиях друг друга.
Василий Иванович подошел к Сюкалину, тронул его за рукав:
- Прости меня, Петр Захарович, плохое я о тебе думал, когда ты
был бригадиром у этих извергов. А выходит, ты самый настоящий наш
человек.
- Да что о том говорить, Василий Иванович, - ответил Сюкалин, -
время такое, что и себе в другой раз не веришь. А вот тому подлецу
Зайкову верили. Как-то я встретился с ним, когда уже в тюрьме был.
Меня вывели из камеры, а в коридоре - он. Плюнуть в лицо ему хотелось.
Подошел ко мне и слюнявит: "Не показывал я на тебя, говорит, только
про Орлова и Ржанских пришлось рассказать". Пришлось... Гадина!
- Смотрите, - подозвал Саша отца и Сюкалина к окну, - в суд идет
предатель. На нас показывать будет Зайков. Эх, надо бы предупредить
Орлова. Ведь он и не подозревает, кто нас выдал и за ним финнам
помогает охотиться. Надо бы. Но как?
- Орлов еще осенью уехал, - сказал Сюкалин.
- Знаю. И все равно его надо бы как-то предупредить. Ведь они
могут здесь снова появиться, а Зайков и их предаст. Эх, попался бы он
мне - своими руками задушил бы.
Никто из шести обвиняемых не признал себя виновным на суде, и
никто из них не прибавил к своим показаниям ни одного слова.
Зачитали приговор: Петра и Анну Сюкалиных, Василия и Александра
Ржанских и семидесятилетнюю бабушку Матрену Чивину - к расстрелу.
Александру Ржанскую, жену Василия Ивановича, к пожизненной каторге.
Молча слушали они этот приговор. Стояли твердо, как будто не они,
а фашистские судьи обречены на гибель. Ржанские - отец и сын -
поддерживали под руки ослабевшую от болезни и пыток мать.
В начале мая всех их перевезли в петрозаводскую тюрьму. Держали
здесь два месяца и двадцать суток. Восемьдесят страшных дней, каждый
из которых казался вечностью. Каждое утро они вставали, не зная,
проживут ли до вечера, и встречали ночь, не надеясь больше увидеть
солнце. Все это время они пребывали в неведении друг о друге. Иногда
давали знать о себе голосом или стуком в толстую каменную стену.
Прислушивались, не ответят ли? Но стены тюрьмы молчали, а длинные,
изнуряющие своим безмолвием дни тянулись медленно, томительно,
чередуясь с бессонными ночами, полными кошмаров.
За эти ночи Василий Иванович Ржанский перебрал в памяти всю свою
жизнь: события большие и незначительные, дни радости и горя, думал о
жене, о сыне, вспоминал знакомых. Своей жизни он не жалел - она уже
прожита и прожита не напрасно. Но сердце его сжималось при мысли о
сыне, о жене.
"Саша, Саша, - мысленно обращался он к сыну, - прости меня. Это я
посоветовал тебе не уезжать на тот берег с Орловым, думал, что не
вынесет мать разлуки с тобой. А теперь, выходит, ей, бедной, предстоит
расстаться с сыном навсегда. Выстоит ли она? Выдержит ли ее
материнское сердце? Одна надежда у тебя, мать, - на победу Красной
Армии. Она придет, эта победа. Но доживешь ли ты, старая, больная?
Крепись, дорогая. Тебе надо жить. Ты должна дожить, чтобы рассказать
людям всю правду о нас, чтобы за всех нас порадоваться спокойной
мирной жизни... Мы умрем не напрасно. Что могли - делали, помогали
приблизить эту жизнь..."
В последний день в камеру Василия Ивановича вошли начальник
тюрьмы и тюремный надзиратель. Объявили, что ему, Василию Ржанскому,
расстрел заменен пожизненной каторгой.
В эти же минуты Саша получил последнее свидание с матерью. Это
свидание выпросила у надзирателя одна из заключенных - Клавдия
Ефимовна Колмачева. С разведывательным заданием она в свое время
проникла в тыл врага. Но шюцкоровцы напали на след и, хотя никаких
доказательств у них не было, Колмачеву арестовали. В тюрьме Колмачева
сблизилась со Ржанскими.
- Не вечно безнаказанно людоедствовать будете. Скоро ваш черед
ответ держать, - с точно рассчитанной прямотой сказала она
надзирателю. - Устрой свидание. Это тебе зачтется в будущем.
То ли этот довод показался надзирателю убедительней любых просьб,
то ли теплилось еще в его душе что-то человеческое, - только он
согласился.
- Пять минут. Больше не могу, - ответил надзиратель и зазвенел
ключами.
Клавдия Ефимовна Колмачева присутствовала при этой последней
встрече юного героя с матерью и сохранила ее во всех подробностях в
памяти.
Когда Александра Никитична вошла в камеру, Саша стоял у столика с
миской в руках. Он осторожно опустил миску на пол и прижал к сердцу
мать. Так и стояли они, не шелохнувшись, перед вечной разлукой.
Александра Никитична рыдала, а Саша, хрупкий, почти
просвечивающийся, говорил:
- Мама, не плачь. У тебя есть еще три сына, кроме меня, и ты
должна жить ради них. Я ухожу, но я честно прожил свои юные годы.
...В полдень 28 июля 1943 года Василий Иванович Ржанский понял,
что страшная минута наступила: в коридорах тюрьмы что-то загремело,
послышались торопливые шаги, непонятные команды. Где-то звякнул ключ,
заскрипела дверь чьей-то камеры. И вдруг...
- Прощай, папа! Прощай, мама!
Василий Иванович узнал голос сына и, припав к дверям, неожиданно
окрепшим голосом крикнул:
- Прощай, Сашенька, прощай! - ему хотелось что-то еще сказать, но
не смог, будто чем-то тугим перехватило горло, а потом стало давить на
виски, на голову. Из его сознания выключилось все, осталась только
мысль о Саше.
И тут снова голос из коридора: теперь уже низкий, хрипловатый:
- Прощайте, товарищи!
Василий Иванович прислушался, понял: "Это голос Сюкалина, значит
их всех вместе".
- Прощай, Петр Захарович! Прощайте! - крикнул он в наглухо
закрытую дверь камеры, затем бросился к окну.
Во дворе стояла открытая машина. Сверху хорошо были видны
брошенные в кузов лопаты, ломы... Из глубины двора показались два
охранника, потом Сюкалин, Саша. За двумя медленно двигавшимися
женщинами - старушкой Матреной Чивиной и Анной Сюкалиной - шла
тюремная охрана. Всех загнали в машину. Вслед за ними в кузов
поднялись шестеро солдат. Один из них держал на поводке овчарку.
Василий Иванович прильнул к решетке, закричал: "Прощай, Саша!
Прощайте, товарищи!" Машина двинулась, скрылась за углом тюрьмы.
Ржанский упал на цементный пол.
...Через два часа машина вернулась обратно. Василий Иванович
взглянул в окно. На дне кузова он увидел окровавленную одежду
расстрелянных.
Навсегда поселилась в сердце Ржанского безысходная тоска по
утраченному сыну. И как раскаленным углем жгла его ненависть к тем,
кто принес кровь и слезы на советскую землю.
НАДЕЖНАЯ ЯВКА
Возвращаясь на базу после встречи с Лугачевым, Яков перебирал в
памяти все происшедшее за день. "Сильных ощущений было достаточно".
Проходя близ небольшого озера, он обратил внимание на человека,
мастерившего плот. Увидев перед собой вооруженного незнакомца, старик
поднялся ему навстречу.
- Работай, работай, папаша, - сказал Яков. - Только скажи,
пожалуйста, не видел ли ты русских партизан.
- Где уж мне их видывать. А вот слышать слыхал про них. Один,
говорят, появился, так староста Лимонов быстро дал знать о нем
начальству. И правильно сделал. А то ходят тут эти красные, только
людей тревожат.
- Дело говоришь, добрый человек, - поддержал старика Яков. -
Только думаю, врешь ты. Небось, сам с партизанами связан.
- Я с партизанами? Да что вы напраслину на меня возводите. Ведь я
при Советах два раза в тюрьме сидел. Да еще сколько в колхозе
натерпелся. Мельницу отобрали у меня. А сейчас - другое дело. Ваши мне
земельку обещают. Да и ключи от мельницы... - Старик вдруг будто
поперхнулся. Прервав речь, он уставился на Якова, вдруг сообразив, что
этот вооруженный человек никак не похож ни на финского солдата, ни на
полицейского.
- Что ж ты замолчал, старый хрыч? - сказал Яков, спокойно присев
на край плота. - Какие еще милости оказали тебе оккупанты? Говори, не
стесняйся.
- Да вы никак с той стороны?
- Я-то с той стороны, а вот где ты сейчас будешь, шкура?
- Простите! Все набрехал. Думал из ихних вы. И в тюрьме я не
сидел. И мельницы у меня никакой не было. Епифанов я. А что мы от
фашистов выносим, так это даже рассказывать страшно. Вот и я у них на
старости лет четырнадцать суток в яме отсидел...
- За что?
- Рыбу ходил ловить в неуказанные часы. А как же не ловить, если
голодуха. В деревне Пегрема прошлой зимой двадцать человек с голоду
умерло. А насчет земли финны так говорят: плати две тысячи марок -
гектар получишь. А если нет - в лагерях устраивайся. Так-то вот оно...
Ну и хитришь по всякому, чтоб прожить.
- Как же ты хитришь?
- Гоню им самогон. У них же муку ворую и гоню.
Так познакомился Яков с Петром Ефимовичем Епифановым, тем самым,
которого Качанов назвал вражеским холуем и рекомендовал остерегаться.
- Ладно, - сказал разведчик на прощание. - Видишь это дупло.
Приходи к нему каждую пятницу. Если какая жратва будет - туда клади.
Как услышишь что от своих приятелей оккупантов, на бумажку записывай и
в дупло. А я, когда надо, о себе дам знать. Одним словом, делом
докажи, какой ты - наш или ихний.
В следующую пятницу Яков сюда не пришел. А еще через неделю,
заняв удобную позицию неподалеку от условленного места, он наблюдал за
тем, как Петр Ефимович выкладывает из корзинки в дупло разные припасы.
Последней он извлек пол-литровую тщательно закупоренную бутылку.
- Вот это дело, - заметил Яков, появляясь из-за кустов. - Значит
от своих приятелей даже самогончик сэкономил.
- Двойного перегона...
- Хорошее дело. А сведения собрал какие?
- А они вместо пробки в бутылку заткнуты.
- Силен старик!
- Да я ведь в девятнадцатом, когда здесь беляки были, хорошо
красной разведке помогал. Так вот и тогда. Нацарапаешь на бумажке, что
к чему, и пробочку из бумаженции сделаешь. Ни один дьявол не
догадается! - Глаза старика плутовато искрились, и сам он, похожий на
доброго, умного пасечника, теперь нравился Якову.
- Вот что, Ефимыч, надежная квартира нужна. И надолго...
- Что ж. Поразмыслим. - Епифанов почесал в затылке. - Будет вам
надежная квартирка. Только про меня там ни слова. А то с моей
рекомендацией хозяин тебя немножко не так принять может. Он мужик
серьезный. И силы немалой.
- А как он примет?
- Дубиной по голове и все. Так вот слушай. Путь твой будет в
деревню Мунозеро. К Сергину. Почему туда, наверное, интересуешься.
Сергии - кремень мужик. Слово у него твердое. Перед оккупантами шапку
не ломит. А они все же верят ему. Самостоятельным хозяином считают. И
потом деревенька удобная. Стоит она в стороне от проезжей дороги.
Патрули редко туда заглядывают. Несподручно. Все же четыре километра в
сторону.
- Что ж, я гляжу, эта квартирка в самый раз. Спасибо, старик.
В день, когда у Якова состоялся этот разговор с Епифановым,
Николай Степанович Сергин вернулся к себе в Мунозеро раньше обычного.
Вот уже год с лишним работал он бригадиром на лесозаготовках, но никак
не мог привыкнуть к своей, как он ее именовал, холуйской должности.
Совсем обнаглели "господа". Вот и сегодня староста Самойлов показывал
ему бумажку, полученную от полевого начальника Ламбасручейского
участка Александра Пернанена. Там черным по белому было написано:
"Приказываю направить пять молодых девушек, которые должны явиться в
понедельник утром в Ламбасручей для отправки дальше".
Каков новоиспеченный помещик! Подавай ему девушек, будто
крепостные они. Никакой управы на него нет. Да и откуда управе быть,
если этот "барин" на оккупантские штыки опирается.
Нелегко ему, Сергину, видеть это, да еще числиться в бригадирах.
А всему причиной его дом. Оккупанты решили, что владелец лучшего в
Мунозере дома обязательно будет "лояльным". Чего и говорить: дом у
Николая Степановича действительно хорош. Недаром же при своих был взят
на учет как произведение народного искусства.
Мунозеро расположено в стороне от проезжих дорог, и поэтому финны
не держат здесь гарнизона. Но бывают все-таки наездами и тогда
обязательно к Сергину на огонек заглядывают: о нем идет слава
хлебосольного хозяина.
Когда над Заонежьем опустилась ночь оккупации, Сергии думал, что
не вынесет этого. Ведь он в 1917 году был в особом отряде Красной
гвардии, участвовал в боях против петлюровских банд, а потом уехал на
север, где достраивал Мурманскую железную дорогу, и многие годы
работал на транспорте. И надо же было случиться такому: перед самым
началом войны заболел и не смог эвакуироваться. А кто поверит, что не
смог. Скажут: Сергин дом свой бросить побоялся, по старой жизни
соскучился.
И вот он меряет из угла в угол просторную горницу, этот высокий,
могучий человек, то и дело одергивая на себе серую, сатиновую
косоворотку. Лицо его, с крупными чертами, будто вырубленное из одного
куска гранита, - то печальное, то гневное. Тяжелым камнем лежало на
сердце у Сергина вынужденное бездействие. Но куда денешься: надо было
жить, и он жил.
- Николай, ужинать пора! - позвала Сергина жена, Мария Антоновна.
Он молча прошел на кухню.
- Гляди, Марья рыбников напекла, - заметила мать Сергина,
Александра Федоровна, удивительно живая, бойкая на слово да и на
работу старушка.
- Рыбники - это хорошо. - Сергин принял из рук жены большую
кружку чаю. - Небось с заваркой туго уже у нас?
- Ничего, разживемся...
- У дорогих хозяев выменяем... Чтоб они сдохли! - сказал Сергин и
уже совсем другим голосом продолжал. - Чем занимаюсь я? Господам
услужаю. Вот такие руки в безделье держу. - И он приподнял над столом
большие, натруженные ладони.
- Да брось ты, Колюша, печалиться, - вмешалась мать. - В
гражданскую в стороне не остался. И в эту до тебя очередь дойдет.
- Где там... Ладно. Спать пора - вот что я вам скажу. С вечера
ляжем - утром проснемся. Может детей своих во сне увидим.
Николай Степанович встал из-за стола и направился было в горницу.
Остановился. Прислушался. Да, кто-то стучался в окно.
"Кого бог несет? - подумал Сергин. - Финны не так стучат. Они
нетерпеливо тарабанят. А соседи, те в дверь и частыми ударами. Что же
это я смотрю, - спохватился он. - Надо открывать". И Николай
Степанович вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
- Кто там? - спокойно спросил он.
- Открой, хозяин. Свои, - раздалось в ответ.
Сергин откинул щеколду. Перед ним стоял человек не очень высокого
роста, но широкий в плечах. Одетый так, что его можно было счесть и за
лесозаготовителя, и за рыбака, и просто за деревенского жителя. И все
же в облике его было нечто такое, что резко отличало его от всех, с
кем приходилось Сергину встречаться ежедневно.
- Так свой, говоришь, - заметил хозяин, прикрывая за гостем дверь
и старательно задвигая щеколду.
- Свой. Как поживаешь, Николай Степанович.
- Ага, значит и по батюшке меня знаешь. А я вот что-то тебя не
припомню. Кажись, разносолов за одним столом мы не едали, чаев не
распивали...
- И припоминать не стоит.
- Это почему?
- Незачем зря голову ломать. Мы ведь никогда еще не встречались.
- Вот видишь: а говоришь - свой. Да еще, как живем спрашиваешь, -
с явной настороженностью глядя на незваного гостя, бросил Сергии. -
Так вот доложу я вам, уважаемый, хорошо живем. Преотлично. Кто
работает, тот и живет ничего. Ну, а лодыри, конечно, ремни затягивают.
И поделом им, лодырям.
- Ну ладно. Не надо ершиться, - примирительно заметил гость. -
Проводи-ка лучше меня туда, где можно без свидетелей поговорить. - И
опять в его интонации Сергин уловил нечто такое, что не позволило ему
ослушаться.
- Без свидетелей, так без свидетелей. Пойдем на верхотуру, - и он
повел гостя по скрипучей лестнице в комнатушку, где обычно веники
впрок сушились.
- Банькой пахнет, - сказал незнакомец и широко улыбнулся. - Ох, и
соскучился я по ней. - Затем он посмотрел прямо в глаза Сергину и
совсем другим голосом произнес: - Так вот, Николай Степанович, я с той
стороны.
- На той стороне Мунозера никто не живет, - безразлично отозвался
Сергин, отлично понявший, о какой "той стороне" идет речь. Но виду не
подавал. "А вдруг обман, - думал он, - вдруг этот человек подослан
финской полицией. Слышал, что в других деревнях аресты были. Может,
хотят проверить, как я отнесусь к партизану, а затем расправятся со
мной и моей семьей".
- Не веришь, значит? Что ж, понимаю.
- Зовут-то тебя как? - выдавил из себя Сергин.
- Зовут Яковом, а по фамилии - врать не хочу, - ответил
незнакомец, а потом участливо добавил. - Боишься провокации? Понимаю.
Да только пора научиться отличать сокола от ворона. А для порядка вот
мои визитные карточки, - и незнакомец извлек из-за пазухи свежие
номера газет "Правда" и "Ленинское знамя". - А еще тебе вот что скажу:
дочка Елизавета из Ижевска привет шлет. Все у нее хорошо.
- Свой! - вырвалось из самого сердца Сергина. - Наконец-то!
- Вот что, отец, - сказал Яков. - Сможем ли вдвоем у тебя
укрыться на некоторое время?
- Что за вопрос!
- Хорошо. Тогда жди завтра в это же время. Если в доме будут
посторонние... - он на минуту призадумался. - Вот что, повесь тогда
перед крыльцом полотенце. На просушку.
- Ясно.
- Тогда до завтра.
Они спустились вниз. И Яков, убедившись в том, что улица пуста,
исчез за дверью. Сергин видел, как он прошел мимо окна и сразу растаял
в ночной мгле.
Но недалеко ушел Яков. Теперь он обязан был проверить, как будет
вести себя Сергин после этого посещения. Ведь речь шла об устройстве
здесь зимней конспиративной квартиры. И надо было на все сто процентов
убедиться в преданности хозяина, прежде чем сполна довериться ему.
"Как поступил бы предатель? - мысленно рассуждал Яков. - Не сразу,
конечно, но этой же ночью он сообщил бы полиции о незваном госте".
Долго и терпеливо выжидал разведчик за домом. Все было спокойно.
Едва только небо посветлело, как он вернулся на свою базу.
Вскоре Яков обосновался в доме Сергина вместе со своим боевым
товарищем.
- Куда нас, Степаныч, определить намерен? - спросил он у хозяина,
когда вновь переступил порог этого дома.
- Это я уже обдумал, - ответил Сергин и повел гостей на чердак. -
Здесь вам удобно будет. Из этого окошка подъезды к дому хорошо видны.
Смекаете? Теперь давайте договоримся об остальном. Как радиобандуру
лучше упрятать, сами думайте. Парни, гляжу, смекалистые. А кое о чем
скажу. Ну, во-первых, чердак я ваш всегда запирать буду на висячий
замок. Так что пока я, жена или бабка о себе знать не дадим, вы
особенно здесь не громыхайте. Без танцев. Танцевать после войны будем.
- Не худо бы и сейчас, - заметил Орлов. - У вашего старосты
Самойлова невестка, одним глазком видел, приятная.
- И про невестку уже знаешь. Остер глаз у тебя.
- Это я так, в шутку. Что до глаза, то он не у меня, у Васильева
остер. А скажи-ка, Степаныч, что из себя представляет Самойлов?
- Самойлов? Худо ему приходится. Старостой назначили, а сын в
Красной Армии. Скажут потом: "Хорош родитель: перед оккупантами
выслуживался". Да и невестка его, Надежда, нет-нет и бухнет ему такое,
что и пересказывать не хочется. А откуда ей знать, невестке-то, что
он, Самойлов, не для себя, для других старостой быть согласился. Если
бы не он, еще хуже было бы нам, деревенским. Многих выручал из беды.
Но трудно в две дудки играть: оккупанты что-то на старика косовато
поглядывать стали.
- Надо будет нам познакомиться с Самойловым, - заметил Васильев.
- Сделаю, - отозвался Сергии. - Да вот еще: договоримся так. В
случае непредвиденной опасности, обыска или чего, я, когда к вам по
лестнице подыматься стану, "Волга-Волга, мать родная" замурлыкаю...
Как запою эту песню, вы через окно на крышу вылазьте и помните: дело к
Дверь приоткрылась, и в кабинет втолкнули арестованного. В этом
истощенном человеке с рассеченной, вспухшей губой и большим синяком,
закрывающим весь правый глаз, трудно было узнать светловолосого,
веселого паренька, каким еще недавно был Саша Ржанский.
Следователь указал на стул:
- Садитесь, Ржанский, продолжим наш разговор. Вы коммунист?
- Нет.
- Комсомолец?
- Жалею, что не успел вступить.
- Не успели? Значит и на этой территории сейчас можно было
вступить в комсомол? - бросил следователь, внутренне торжествуя.
- Не сейчас, до войны не успел, - уточнил Саша и вспомнил слова
Даши Дудковой: "Считай себя комсомольцем, моим помощником. Потом твой
прием оформим". И он улыбнулся. Следователь не понимал чему мог
улыбаться этот избитый парень. И потому что не понимал - постепенно
закипал. Однако он решил продолжать начатую игру.
- Значит - не успели. А раз не успели - значит не хотели. Кто
хотел, тот вступил. Таким образом, вас ничто не связывает. Но о себе
можете не говорить. Назовите тех, кто выполнял поручения Орлова и
Гайдина.
- Я уже говорил: никакого Гайдина и Орлова я не знаю, не знаю и
тех, кто выполнял их поручения.
- Вы, оказывается, неисправимый человек. Тогда я освежу вашу
память. Вот с кем вы были связаны: Орлов, Гайдин и эта комсомолка из
Беломорска. Как ее?.. Они приходили к вам?
Александр Ржанский ничего не ответил. Он смотрел в окно и будто
не слышал вопроса.
- Напрасно упорствуете, молодой человек. Нам уже все ясно. Один
из ваших оказался благоразумнее. Он дал показания. Вы распространяли
листовки, принимали у себя партизан, передавали им сведения военного
характера, организовали группу из молодежи, готовили восстание против
законных властей.
- Ничего этого не было, - ответил Саша, а сам пытался понять,
откуда враг мог узнать так много.
- Не было, говоришь, - разъярился следователь. - А ну-ка, подойди
к окну. Смотри, да повнимательнее: кого ты там видишь?..
Ржанский не спеша пересек комнату и глянул в запотелое небольшое
оконце. Там, во дворе, мужчина в полушубке лопатой разгребал снег. Это
был Зайков.
"Так вот кто предал", - понял Ржанский. И, стараясь ничем не
выдать своего негодования, равнодушно отвернулся от окна.
- Вы узнали его?
- В первый раз вижу.
- Вот как! - следователь схватил со стола какую-то толстую в
твердом переплете книгу, подбежал к Саше и в ярости стал бить его по
лицу, выкрикивая:
- Узнал или нет?! Узнал или нет?! Говори!
Но Саша молчал.
Тут к нему подскочил помощник следователя и пустил в ход палку.
Прыщеватое, потное лицо маннергеймовца лоснилось от удовольствия.
Изловчившись, Ржанский ударил садиста ногой в живот. Тот скорчился,
присел. В комнату вбежали несколько охранников. Швырнув парня на пол,
они стали истязать лежащего резиновыми хлыстами, палками, топтать его
ногами.
Озверевшие шюцкоровцы продолжали избиение до тех пор, пока Саша
не потерял сознания. Затем его вытащили в коридор и бросили
бесчувственное тело в углу. А через несколько минут конвойные
доставили на допрос Василия Ржанского.
Старик переступил порог и сразу узнал в распростертом на полу
человеке сына. Вот сейчас бы подойти к нему, помочь, приласкать. Нет,
нельзя ничем выдавать свою тревогу. Нельзя радовать тюремщиков,
которые, злорадно поглядывая на него, обливали ледяной водой
неподвижное тело. "Запугать хотят, думают из жалости к Саше
проговорюсь", - понял Ржанский.
Его ввели в кабинет следователя. На все вопросы Ржанский, как и
его сын, отвечал молчанием, и следователь снова впал в ярость. Как и
час назад, он вдруг закричал:
- Вы знаете его, знаете? И указал на окно.
Василий Иванович посмотрел туда и отвернулся, ничего не сказав.
Он узнал Зайкова, приходившего к ним с заданием от группы, и подумал:
"Когда меня вели сюда, его не было на улице. Значит, специально
приводят. А может быть, он такая же жертва, как и мы? Но тогда почему
он так чисто одет и на лице никаких следов побоев?"
- Так узнали вы этого человека? - снова спросил следователь.
Ржанский молчал, а следователь, схватив ту же толстую книгу,
начал с ожесточением бить его по лицу. Наконец, задыхаясь от злобы и
бессилия, он оттолкнул Василия Ивановича и закричал:
- Я сейчас прикажу расстрелять твоего щенка. Видел в коридоре
валяется?
- Это вы можете, - только и произнес в ответ Ржанский, и его
глаза под нависшими бровями грозно сверкнули.
Когда Ржанского увели, офицер утер потное лицо шелковым платком и
взял листок бумаги, на котором были выписаны фамилии всех
арестованных:
"Сюкалин Петр,
Ржанский Василий,
Ржанский Александр,
Ржанская Александра,
Сюкалина Анна,
Чивина Матрена".
Он пометил галочкой фамилии отца и сына Ржанских и задумался:
"Это последний допрос, и ничего нового. Так и не удалось выяснить, кто
еще помогал советским разведчикам и партизанам. Кто входил в группу
молодого Ржанского и, главное, где теперь находятся русские разведчики
и их проклятый Орлов".
Зазвонил телефон. Следователь снял трубку. В ней рокотал
начальствующий голос:
- Пока вы там возитесь с этими бандитами и не можете вытянуть из
них ни слова, проклятый Орлов не зевает.
- А что, господин майор?
- А то, что он вчера разгромил штаб в Липовицах, убил наших людей
и даже сейф увез.
- Откуда известно, господин майор, что в Липовицах бесчинствовал
именно Орлов?
- Кому же еще? Его почерк. Пора кончать с орловскими помощниками.
Через два месяца их судили. После зачтения обвинительного
заключения, в котором говорилось, что они принимали и укрывали
партизан, занимались сбором сведений о численности военных гарнизонов
и подстрекали население к неподчинению властям, всех их ввели в одну
камеру, предназначенную для подсудимых.
Здесь Сюкалины и Ржанские впервые встретились как бойцы одного и
того же невидимого фронта смертельной борьбы с врагом. Только теперь
они узнали, что служили, чем могли, своей Родине под руководством
одного и того же центра, встречались с одними и теми же людьми, не
зная о действиях друг друга.
Василий Иванович подошел к Сюкалину, тронул его за рукав:
- Прости меня, Петр Захарович, плохое я о тебе думал, когда ты
был бригадиром у этих извергов. А выходит, ты самый настоящий наш
человек.
- Да что о том говорить, Василий Иванович, - ответил Сюкалин, -
время такое, что и себе в другой раз не веришь. А вот тому подлецу
Зайкову верили. Как-то я встретился с ним, когда уже в тюрьме был.
Меня вывели из камеры, а в коридоре - он. Плюнуть в лицо ему хотелось.
Подошел ко мне и слюнявит: "Не показывал я на тебя, говорит, только
про Орлова и Ржанских пришлось рассказать". Пришлось... Гадина!
- Смотрите, - подозвал Саша отца и Сюкалина к окну, - в суд идет
предатель. На нас показывать будет Зайков. Эх, надо бы предупредить
Орлова. Ведь он и не подозревает, кто нас выдал и за ним финнам
помогает охотиться. Надо бы. Но как?
- Орлов еще осенью уехал, - сказал Сюкалин.
- Знаю. И все равно его надо бы как-то предупредить. Ведь они
могут здесь снова появиться, а Зайков и их предаст. Эх, попался бы он
мне - своими руками задушил бы.
Никто из шести обвиняемых не признал себя виновным на суде, и
никто из них не прибавил к своим показаниям ни одного слова.
Зачитали приговор: Петра и Анну Сюкалиных, Василия и Александра
Ржанских и семидесятилетнюю бабушку Матрену Чивину - к расстрелу.
Александру Ржанскую, жену Василия Ивановича, к пожизненной каторге.
Молча слушали они этот приговор. Стояли твердо, как будто не они,
а фашистские судьи обречены на гибель. Ржанские - отец и сын -
поддерживали под руки ослабевшую от болезни и пыток мать.
В начале мая всех их перевезли в петрозаводскую тюрьму. Держали
здесь два месяца и двадцать суток. Восемьдесят страшных дней, каждый
из которых казался вечностью. Каждое утро они вставали, не зная,
проживут ли до вечера, и встречали ночь, не надеясь больше увидеть
солнце. Все это время они пребывали в неведении друг о друге. Иногда
давали знать о себе голосом или стуком в толстую каменную стену.
Прислушивались, не ответят ли? Но стены тюрьмы молчали, а длинные,
изнуряющие своим безмолвием дни тянулись медленно, томительно,
чередуясь с бессонными ночами, полными кошмаров.
За эти ночи Василий Иванович Ржанский перебрал в памяти всю свою
жизнь: события большие и незначительные, дни радости и горя, думал о
жене, о сыне, вспоминал знакомых. Своей жизни он не жалел - она уже
прожита и прожита не напрасно. Но сердце его сжималось при мысли о
сыне, о жене.
"Саша, Саша, - мысленно обращался он к сыну, - прости меня. Это я
посоветовал тебе не уезжать на тот берег с Орловым, думал, что не
вынесет мать разлуки с тобой. А теперь, выходит, ей, бедной, предстоит
расстаться с сыном навсегда. Выстоит ли она? Выдержит ли ее
материнское сердце? Одна надежда у тебя, мать, - на победу Красной
Армии. Она придет, эта победа. Но доживешь ли ты, старая, больная?
Крепись, дорогая. Тебе надо жить. Ты должна дожить, чтобы рассказать
людям всю правду о нас, чтобы за всех нас порадоваться спокойной
мирной жизни... Мы умрем не напрасно. Что могли - делали, помогали
приблизить эту жизнь..."
В последний день в камеру Василия Ивановича вошли начальник
тюрьмы и тюремный надзиратель. Объявили, что ему, Василию Ржанскому,
расстрел заменен пожизненной каторгой.
В эти же минуты Саша получил последнее свидание с матерью. Это
свидание выпросила у надзирателя одна из заключенных - Клавдия
Ефимовна Колмачева. С разведывательным заданием она в свое время
проникла в тыл врага. Но шюцкоровцы напали на след и, хотя никаких
доказательств у них не было, Колмачеву арестовали. В тюрьме Колмачева
сблизилась со Ржанскими.
- Не вечно безнаказанно людоедствовать будете. Скоро ваш черед
ответ держать, - с точно рассчитанной прямотой сказала она
надзирателю. - Устрой свидание. Это тебе зачтется в будущем.
То ли этот довод показался надзирателю убедительней любых просьб,
то ли теплилось еще в его душе что-то человеческое, - только он
согласился.
- Пять минут. Больше не могу, - ответил надзиратель и зазвенел
ключами.
Клавдия Ефимовна Колмачева присутствовала при этой последней
встрече юного героя с матерью и сохранила ее во всех подробностях в
памяти.
Когда Александра Никитична вошла в камеру, Саша стоял у столика с
миской в руках. Он осторожно опустил миску на пол и прижал к сердцу
мать. Так и стояли они, не шелохнувшись, перед вечной разлукой.
Александра Никитична рыдала, а Саша, хрупкий, почти
просвечивающийся, говорил:
- Мама, не плачь. У тебя есть еще три сына, кроме меня, и ты
должна жить ради них. Я ухожу, но я честно прожил свои юные годы.
...В полдень 28 июля 1943 года Василий Иванович Ржанский понял,
что страшная минута наступила: в коридорах тюрьмы что-то загремело,
послышались торопливые шаги, непонятные команды. Где-то звякнул ключ,
заскрипела дверь чьей-то камеры. И вдруг...
- Прощай, папа! Прощай, мама!
Василий Иванович узнал голос сына и, припав к дверям, неожиданно
окрепшим голосом крикнул:
- Прощай, Сашенька, прощай! - ему хотелось что-то еще сказать, но
не смог, будто чем-то тугим перехватило горло, а потом стало давить на
виски, на голову. Из его сознания выключилось все, осталась только
мысль о Саше.
И тут снова голос из коридора: теперь уже низкий, хрипловатый:
- Прощайте, товарищи!
Василий Иванович прислушался, понял: "Это голос Сюкалина, значит
их всех вместе".
- Прощай, Петр Захарович! Прощайте! - крикнул он в наглухо
закрытую дверь камеры, затем бросился к окну.
Во дворе стояла открытая машина. Сверху хорошо были видны
брошенные в кузов лопаты, ломы... Из глубины двора показались два
охранника, потом Сюкалин, Саша. За двумя медленно двигавшимися
женщинами - старушкой Матреной Чивиной и Анной Сюкалиной - шла
тюремная охрана. Всех загнали в машину. Вслед за ними в кузов
поднялись шестеро солдат. Один из них держал на поводке овчарку.
Василий Иванович прильнул к решетке, закричал: "Прощай, Саша!
Прощайте, товарищи!" Машина двинулась, скрылась за углом тюрьмы.
Ржанский упал на цементный пол.
...Через два часа машина вернулась обратно. Василий Иванович
взглянул в окно. На дне кузова он увидел окровавленную одежду
расстрелянных.
Навсегда поселилась в сердце Ржанского безысходная тоска по
утраченному сыну. И как раскаленным углем жгла его ненависть к тем,
кто принес кровь и слезы на советскую землю.
НАДЕЖНАЯ ЯВКА
Возвращаясь на базу после встречи с Лугачевым, Яков перебирал в
памяти все происшедшее за день. "Сильных ощущений было достаточно".
Проходя близ небольшого озера, он обратил внимание на человека,
мастерившего плот. Увидев перед собой вооруженного незнакомца, старик
поднялся ему навстречу.
- Работай, работай, папаша, - сказал Яков. - Только скажи,
пожалуйста, не видел ли ты русских партизан.
- Где уж мне их видывать. А вот слышать слыхал про них. Один,
говорят, появился, так староста Лимонов быстро дал знать о нем
начальству. И правильно сделал. А то ходят тут эти красные, только
людей тревожат.
- Дело говоришь, добрый человек, - поддержал старика Яков. -
Только думаю, врешь ты. Небось, сам с партизанами связан.
- Я с партизанами? Да что вы напраслину на меня возводите. Ведь я
при Советах два раза в тюрьме сидел. Да еще сколько в колхозе
натерпелся. Мельницу отобрали у меня. А сейчас - другое дело. Ваши мне
земельку обещают. Да и ключи от мельницы... - Старик вдруг будто
поперхнулся. Прервав речь, он уставился на Якова, вдруг сообразив, что
этот вооруженный человек никак не похож ни на финского солдата, ни на
полицейского.
- Что ж ты замолчал, старый хрыч? - сказал Яков, спокойно присев
на край плота. - Какие еще милости оказали тебе оккупанты? Говори, не
стесняйся.
- Да вы никак с той стороны?
- Я-то с той стороны, а вот где ты сейчас будешь, шкура?
- Простите! Все набрехал. Думал из ихних вы. И в тюрьме я не
сидел. И мельницы у меня никакой не было. Епифанов я. А что мы от
фашистов выносим, так это даже рассказывать страшно. Вот и я у них на
старости лет четырнадцать суток в яме отсидел...
- За что?
- Рыбу ходил ловить в неуказанные часы. А как же не ловить, если
голодуха. В деревне Пегрема прошлой зимой двадцать человек с голоду
умерло. А насчет земли финны так говорят: плати две тысячи марок -
гектар получишь. А если нет - в лагерях устраивайся. Так-то вот оно...
Ну и хитришь по всякому, чтоб прожить.
- Как же ты хитришь?
- Гоню им самогон. У них же муку ворую и гоню.
Так познакомился Яков с Петром Ефимовичем Епифановым, тем самым,
которого Качанов назвал вражеским холуем и рекомендовал остерегаться.
- Ладно, - сказал разведчик на прощание. - Видишь это дупло.
Приходи к нему каждую пятницу. Если какая жратва будет - туда клади.
Как услышишь что от своих приятелей оккупантов, на бумажку записывай и
в дупло. А я, когда надо, о себе дам знать. Одним словом, делом
докажи, какой ты - наш или ихний.
В следующую пятницу Яков сюда не пришел. А еще через неделю,
заняв удобную позицию неподалеку от условленного места, он наблюдал за
тем, как Петр Ефимович выкладывает из корзинки в дупло разные припасы.
Последней он извлек пол-литровую тщательно закупоренную бутылку.
- Вот это дело, - заметил Яков, появляясь из-за кустов. - Значит
от своих приятелей даже самогончик сэкономил.
- Двойного перегона...
- Хорошее дело. А сведения собрал какие?
- А они вместо пробки в бутылку заткнуты.
- Силен старик!
- Да я ведь в девятнадцатом, когда здесь беляки были, хорошо
красной разведке помогал. Так вот и тогда. Нацарапаешь на бумажке, что
к чему, и пробочку из бумаженции сделаешь. Ни один дьявол не
догадается! - Глаза старика плутовато искрились, и сам он, похожий на
доброго, умного пасечника, теперь нравился Якову.
- Вот что, Ефимыч, надежная квартира нужна. И надолго...
- Что ж. Поразмыслим. - Епифанов почесал в затылке. - Будет вам
надежная квартирка. Только про меня там ни слова. А то с моей
рекомендацией хозяин тебя немножко не так принять может. Он мужик
серьезный. И силы немалой.
- А как он примет?
- Дубиной по голове и все. Так вот слушай. Путь твой будет в
деревню Мунозеро. К Сергину. Почему туда, наверное, интересуешься.
Сергии - кремень мужик. Слово у него твердое. Перед оккупантами шапку
не ломит. А они все же верят ему. Самостоятельным хозяином считают. И
потом деревенька удобная. Стоит она в стороне от проезжей дороги.
Патрули редко туда заглядывают. Несподручно. Все же четыре километра в
сторону.
- Что ж, я гляжу, эта квартирка в самый раз. Спасибо, старик.
В день, когда у Якова состоялся этот разговор с Епифановым,
Николай Степанович Сергин вернулся к себе в Мунозеро раньше обычного.
Вот уже год с лишним работал он бригадиром на лесозаготовках, но никак
не мог привыкнуть к своей, как он ее именовал, холуйской должности.
Совсем обнаглели "господа". Вот и сегодня староста Самойлов показывал
ему бумажку, полученную от полевого начальника Ламбасручейского
участка Александра Пернанена. Там черным по белому было написано:
"Приказываю направить пять молодых девушек, которые должны явиться в
понедельник утром в Ламбасручей для отправки дальше".
Каков новоиспеченный помещик! Подавай ему девушек, будто
крепостные они. Никакой управы на него нет. Да и откуда управе быть,
если этот "барин" на оккупантские штыки опирается.
Нелегко ему, Сергину, видеть это, да еще числиться в бригадирах.
А всему причиной его дом. Оккупанты решили, что владелец лучшего в
Мунозере дома обязательно будет "лояльным". Чего и говорить: дом у
Николая Степановича действительно хорош. Недаром же при своих был взят
на учет как произведение народного искусства.
Мунозеро расположено в стороне от проезжих дорог, и поэтому финны
не держат здесь гарнизона. Но бывают все-таки наездами и тогда
обязательно к Сергину на огонек заглядывают: о нем идет слава
хлебосольного хозяина.
Когда над Заонежьем опустилась ночь оккупации, Сергии думал, что
не вынесет этого. Ведь он в 1917 году был в особом отряде Красной
гвардии, участвовал в боях против петлюровских банд, а потом уехал на
север, где достраивал Мурманскую железную дорогу, и многие годы
работал на транспорте. И надо же было случиться такому: перед самым
началом войны заболел и не смог эвакуироваться. А кто поверит, что не
смог. Скажут: Сергин дом свой бросить побоялся, по старой жизни
соскучился.
И вот он меряет из угла в угол просторную горницу, этот высокий,
могучий человек, то и дело одергивая на себе серую, сатиновую
косоворотку. Лицо его, с крупными чертами, будто вырубленное из одного
куска гранита, - то печальное, то гневное. Тяжелым камнем лежало на
сердце у Сергина вынужденное бездействие. Но куда денешься: надо было
жить, и он жил.
- Николай, ужинать пора! - позвала Сергина жена, Мария Антоновна.
Он молча прошел на кухню.
- Гляди, Марья рыбников напекла, - заметила мать Сергина,
Александра Федоровна, удивительно живая, бойкая на слово да и на
работу старушка.
- Рыбники - это хорошо. - Сергин принял из рук жены большую
кружку чаю. - Небось с заваркой туго уже у нас?
- Ничего, разживемся...
- У дорогих хозяев выменяем... Чтоб они сдохли! - сказал Сергин и
уже совсем другим голосом продолжал. - Чем занимаюсь я? Господам
услужаю. Вот такие руки в безделье держу. - И он приподнял над столом
большие, натруженные ладони.
- Да брось ты, Колюша, печалиться, - вмешалась мать. - В
гражданскую в стороне не остался. И в эту до тебя очередь дойдет.
- Где там... Ладно. Спать пора - вот что я вам скажу. С вечера
ляжем - утром проснемся. Может детей своих во сне увидим.
Николай Степанович встал из-за стола и направился было в горницу.
Остановился. Прислушался. Да, кто-то стучался в окно.
"Кого бог несет? - подумал Сергин. - Финны не так стучат. Они
нетерпеливо тарабанят. А соседи, те в дверь и частыми ударами. Что же
это я смотрю, - спохватился он. - Надо открывать". И Николай
Степанович вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
- Кто там? - спокойно спросил он.
- Открой, хозяин. Свои, - раздалось в ответ.
Сергин откинул щеколду. Перед ним стоял человек не очень высокого
роста, но широкий в плечах. Одетый так, что его можно было счесть и за
лесозаготовителя, и за рыбака, и просто за деревенского жителя. И все
же в облике его было нечто такое, что резко отличало его от всех, с
кем приходилось Сергину встречаться ежедневно.
- Так свой, говоришь, - заметил хозяин, прикрывая за гостем дверь
и старательно задвигая щеколду.
- Свой. Как поживаешь, Николай Степанович.
- Ага, значит и по батюшке меня знаешь. А я вот что-то тебя не
припомню. Кажись, разносолов за одним столом мы не едали, чаев не
распивали...
- И припоминать не стоит.
- Это почему?
- Незачем зря голову ломать. Мы ведь никогда еще не встречались.
- Вот видишь: а говоришь - свой. Да еще, как живем спрашиваешь, -
с явной настороженностью глядя на незваного гостя, бросил Сергии. -
Так вот доложу я вам, уважаемый, хорошо живем. Преотлично. Кто
работает, тот и живет ничего. Ну, а лодыри, конечно, ремни затягивают.
И поделом им, лодырям.
- Ну ладно. Не надо ершиться, - примирительно заметил гость. -
Проводи-ка лучше меня туда, где можно без свидетелей поговорить. - И
опять в его интонации Сергин уловил нечто такое, что не позволило ему
ослушаться.
- Без свидетелей, так без свидетелей. Пойдем на верхотуру, - и он
повел гостя по скрипучей лестнице в комнатушку, где обычно веники
впрок сушились.
- Банькой пахнет, - сказал незнакомец и широко улыбнулся. - Ох, и
соскучился я по ней. - Затем он посмотрел прямо в глаза Сергину и
совсем другим голосом произнес: - Так вот, Николай Степанович, я с той
стороны.
- На той стороне Мунозера никто не живет, - безразлично отозвался
Сергин, отлично понявший, о какой "той стороне" идет речь. Но виду не
подавал. "А вдруг обман, - думал он, - вдруг этот человек подослан
финской полицией. Слышал, что в других деревнях аресты были. Может,
хотят проверить, как я отнесусь к партизану, а затем расправятся со
мной и моей семьей".
- Не веришь, значит? Что ж, понимаю.
- Зовут-то тебя как? - выдавил из себя Сергин.
- Зовут Яковом, а по фамилии - врать не хочу, - ответил
незнакомец, а потом участливо добавил. - Боишься провокации? Понимаю.
Да только пора научиться отличать сокола от ворона. А для порядка вот
мои визитные карточки, - и незнакомец извлек из-за пазухи свежие
номера газет "Правда" и "Ленинское знамя". - А еще тебе вот что скажу:
дочка Елизавета из Ижевска привет шлет. Все у нее хорошо.
- Свой! - вырвалось из самого сердца Сергина. - Наконец-то!
- Вот что, отец, - сказал Яков. - Сможем ли вдвоем у тебя
укрыться на некоторое время?
- Что за вопрос!
- Хорошо. Тогда жди завтра в это же время. Если в доме будут
посторонние... - он на минуту призадумался. - Вот что, повесь тогда
перед крыльцом полотенце. На просушку.
- Ясно.
- Тогда до завтра.
Они спустились вниз. И Яков, убедившись в том, что улица пуста,
исчез за дверью. Сергин видел, как он прошел мимо окна и сразу растаял
в ночной мгле.
Но недалеко ушел Яков. Теперь он обязан был проверить, как будет
вести себя Сергин после этого посещения. Ведь речь шла об устройстве
здесь зимней конспиративной квартиры. И надо было на все сто процентов
убедиться в преданности хозяина, прежде чем сполна довериться ему.
"Как поступил бы предатель? - мысленно рассуждал Яков. - Не сразу,
конечно, но этой же ночью он сообщил бы полиции о незваном госте".
Долго и терпеливо выжидал разведчик за домом. Все было спокойно.
Едва только небо посветлело, как он вернулся на свою базу.
Вскоре Яков обосновался в доме Сергина вместе со своим боевым
товарищем.
- Куда нас, Степаныч, определить намерен? - спросил он у хозяина,
когда вновь переступил порог этого дома.
- Это я уже обдумал, - ответил Сергин и повел гостей на чердак. -
Здесь вам удобно будет. Из этого окошка подъезды к дому хорошо видны.
Смекаете? Теперь давайте договоримся об остальном. Как радиобандуру
лучше упрятать, сами думайте. Парни, гляжу, смекалистые. А кое о чем
скажу. Ну, во-первых, чердак я ваш всегда запирать буду на висячий
замок. Так что пока я, жена или бабка о себе знать не дадим, вы
особенно здесь не громыхайте. Без танцев. Танцевать после войны будем.
- Не худо бы и сейчас, - заметил Орлов. - У вашего старосты
Самойлова невестка, одним глазком видел, приятная.
- И про невестку уже знаешь. Остер глаз у тебя.
- Это я так, в шутку. Что до глаза, то он не у меня, у Васильева
остер. А скажи-ка, Степаныч, что из себя представляет Самойлов?
- Самойлов? Худо ему приходится. Старостой назначили, а сын в
Красной Армии. Скажут потом: "Хорош родитель: перед оккупантами
выслуживался". Да и невестка его, Надежда, нет-нет и бухнет ему такое,
что и пересказывать не хочется. А откуда ей знать, невестке-то, что
он, Самойлов, не для себя, для других старостой быть согласился. Если
бы не он, еще хуже было бы нам, деревенским. Многих выручал из беды.
Но трудно в две дудки играть: оккупанты что-то на старика косовато
поглядывать стали.
- Надо будет нам познакомиться с Самойловым, - заметил Васильев.
- Сделаю, - отозвался Сергии. - Да вот еще: договоримся так. В
случае непредвиденной опасности, обыска или чего, я, когда к вам по
лестнице подыматься стану, "Волга-Волга, мать родная" замурлыкаю...
Как запою эту песню, вы через окно на крышу вылазьте и помните: дело к