Страница:
– Ты же уверяла, что любить можно только гения, – настаивал Леничка.
– Да, да, любви достоин только особенный человек, человек идеи! Но Никольский очень талантливый – так говорят, а я это чувствую. – Лиля вдруг вскочила и принялась бегать по комнате, словно горячо убеждая сама себя: – Я чувствую его талант, как будто что-то такое у меня внутри, как будто электрический удар от него ко мне!
– А от меня к тебе идет электрический удар? А если бы я был – гений, герой, человек идеи? – дернув головой, спросил Леничка и тут же улыбнулся: – Я шучу, шучу, Хитровна.
Лиля настолько была поглощена собой, что ему даже не нужно было скрывать свою боль, ужас, обиду... Леничка читал ее как до последней буквы знакомую книгу: Лиля – врушка, обманщица, хитрушка, преувеличивает и свои неземные чувства, и немыслимые страдания, и даже то, что ни одной ночи не спала, – спала как сурок!.. Она еще дитя, ей кажется, будто ее любовь – это мячик, который она держит в руках и непременно должна кому-то вручить... вот и мечется от одного «гения» к другому. Но все равно – было больно. Никольского она произвела в гении, а его воспринимает только как дружка, еще немного, и она попросит его потереть ей спинку... Он не гений, не герой, не человек идеи...
– Лиля, я...
– Что? – спросила Лиля и забралась к нему на диван, погладила по голове. – Ты мой бедный птенчик.
Леничка чуть было не сказал «я люблю тебя», но вовремя спохватился. Сказать ей о любви сейчас, лежа на диване, после пошлых, в сущности, разговоров о том, почему ее кто-то отверг? Он все-таки поэт, а для поэта важна не только поэзия, но и поэзия поступка, и его признание в любви будет красиво и значительно.
– Лиля, я еще стану гением и героем, и ты еще будешь гордиться, что сидела вот так со мной запросто и я позволял тебе называть меня твоим бедным птенчиком и даже иногда разрешал тебе до себя дотрагиваться...
И Леничка заговорил с Лилей о том, что на первый взгляд не имело отношения к его любви, но жило в тех же потайных местах души, где и его любовь к ней.
– Когда отец в Белую Церковь уезжал, у него лицо было как у мальчика, как будто он боялся, что его накажут. Дед мой – человек идеи... он столько лет не отвечал на его письма, выходит, идеи были для него более живыми, чем единственный сын?
– Ты и сам такой же, – небрежно сказала Лиля. – Это у вас семейное – вам ваши идеи дороже людей.
– Я? Почему я такой же? – возмутился Леничка.
– Ты мог бы подарить ему на вокзале свою книжку, ему было бы приятно. А ты не подарил, потому что книжка тебе дороже, чем отец... – Лиля говорила, дразня, улыбаясь, на самом деле она не думала так, она вообще об этом не думала, просто вспомнила лицо Ильи Марковича, не такое, как обычно, растерянное, даже немного жалкое.
– Чепуха, – решительно заявил Леничка. – Хотя... возможно, ты права...
– Знаешь что? Давай мы сейчас этот твой сигнальный экземпляр положим в Александра! – оживленно сказала Лиля. – Илья Маркович приедет и найдет, и будет ему подарок! Давай-давай!
Александром между ними называлось бюро красного дерева эпохи Александра Первого в кабинете Ильи Марковича.
– Книжку! – распорядилась Лиля, протягивая руку. – Не притворяйся, что она не при тебе, ты с ней не расстаешься! Подписывай прямо сейчас, пиши: «Моему отцу от сына с любовью»!
– Вот так пошло? – засомневался Леничка.
– Нисколько не пошло, он твой отец, ты его сын. Хочешь, напиши «с уважением», но «с любовью» лучше... Подписывай!
Леничка все-таки написал по-своему: «От тебя пришла ко мне тревога и стихи. Отцу в бесконечность дней». И Лиле не показал.
Напевая «подарок, будет подарок», Лиля потянула на себя крышку бюро, – крышка откинулась на стальных полукругах, открывая ящики и ниши. Между полками и боковыми ящиками было углубление по всей длине бюро. Лиля потянула центральный ящик, зацепила рукавом штифт, дернула нетерпеливо, и один из расположенных по сторонам столбиков выскочил и повис над столом.
– Сломала, – извиняющимся тоном сказала Лиля. – О-о, нет, не сломала... тут потайной ящик, как интересно! Можно я посмотрю... – И тут же сунула руку в ящик и вытащила что-то завернутое в белую тряпицу, мгновенно развернула тряпицу и прошептала восторженно: – Пистолет! Какой красивый! Смотри, какой он черный, блестящий! – Балуясь, она приставила пистолет к виску: – Пиф-паф!
Леничка вскочил, отобрал у нее пистолет, шлепнул по руке.
– Это кольт, в нем два патрона... – рассмотрев, сказал он.
– Ты любишь оружие? Как все мужчины? Думаю, настоящие мужчины все любят...
– Глупышка ты, Хитровна, – махнул рукой Леничка. – Я ненавижу оружие. Человек, стреляя, верит, что убийство решает вопрос. Ему люди представляются фигурами на шахматной доске – кто пешкой, кто ферзем, кто королевой, но все неживые, а единственный живой – это он сам.
– Человек идеи? – понятливо сказала Лиля. – Человек идеи – это тот, у кого можно найти пистолет в потайном ящике, да?
– В кольте два патрона... – задумчиво сказал Леничка. – Отец не смог убить. Но кого он ХОТЕЛ убить? Беллу и ее любовника, Беллу и себя?
– Нам никогда не узнать, – вздохнула Лиля. Как все же странно и страшно, когда человек говорит о матери как о чужой женщине...
Леничка выглядел совершенно ошеломленным, и она заговорила с ним, как с ребенком, тихо и ласково:
– Давай положим этот пистолетик назад, хорошо? Можно я сама положу, я очень люблю открывать и закрывать потайные ящики...
– Убери свои шаловливые лапки, Хитровна, маленьким девочкам нельзя трогать пистолетики, – Леничка аккуратно завернул кольт в белую тряпицу и убрал на место.
– А твою книжку мы положим вот здесь, на виду. Илья Маркович приедет и сразу же обрадуется... – Лиля пристроила на бюро тонкую серую книжку «Леонид Белоцерковский. Стихи. 1921 г. Издательство „Картонный домик“« и принялась сосредоточенно, чуть ли не высунув язык от старания, нажимать на все штифты по очереди, пока наконец не закрыла потайной ящик.
– Какая ты очаровательная, Хитровна, когда чем-то увлечена... – улыбнулся Леничка. – Ты из шепота слов родилась, в вечереющий сад забралась и осыпала вишневый цвет... [25]
– Вот ты говоришь, мы с ним всего два раза встречались, – томно произнесла Лиля. – Но, во-первых, не два, а три, а во-вторых, одна встреча может быть как вся жизнь, и радость будет...
Леничка сделал вид, будто зажимает ей рот платком, и забормотал:
– И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у Царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад [26] .
– Я не хочу сейчас стихов, я хочу разговаривать, – капризно поморщилась Лиля. – И что же, что три встречи? С обычным человеком, как наш домашний Ромео, счет идет на обычные встречи, а с НИМ – совсем другой счет...
Кроме поэзии появились и другие увлечения – этот дом, полный молодых и очарованных жизнью, как будто пропускал сквозь себя все идеи времени.
Леничка бывал в Публичной библиотеке, читал иностранные журналы, которые хоть и с перебоями, но все еще иногда доходили. Из этого получилась новая мода – тематические вечера про «интересное». Леничка увлеченно рассказывал всем про витамины и вирусы, и это была совсем невиданная вещь, – все давно знали, что можно заболеть «от микробов», то есть от грязных рук, но чтобы микробы летали по воздуху?!
Один шуточный вечер провели под девизом «Спасайся от вирусов»: каждый завязал себе ту часть тела, которую считал наиболее подверженной вирусам, за отсутствием бинтов, просто тряпками. Леничка завязал себе рот, Дина коленку – она часто падала на коленку, а Павел Певцов обмотался тряпками с ног до головы...
Леничка заинтересовался психоанализом, изучил «Введение в психоанализ», уделив особенное внимание главе «Сновидения», и несколько вечеров все провели за толкованием снов.
– Сон – это послание, изложенное метафорическим языком, это язык мозга, а толкование сновидений – это основной путь к познанию бессознательного, – объяснял он.
Леничка пытался погрузить кого-нибудь в гипнотический сон, и здесь самой главной стала Дина, – уставшая, она мгновенно засыпала в кресле, а когда ее расталкивали, с важностью заявляла – видела сон. Дине всегда снились простые вещи, например, зонт или шляпа. Но зонт оказался эротическим символом, и шляпа тоже оказалась эротическим символом. Леничка уверял, что эротические сны – показатель здоровья, но обиженная Дина наотрез отказалась участвовать в эксперименте. Кроме нее никто не мог задремать на глазах у всех, а ночными снами никто не пожелал делиться, так что за неимением снов толкование сновидений быстро сошло на нет.
Из дальнейшего увлечения психоанализом вышла ссора, не такая, как бывала обычно, громкая и веселая, со слезами и взываниями к Фаине, а настоящая, с обидой, такой, что несколько дней не разговаривали.
Леничка пытался выявить подсознательное при помощи метода свободных ассоциаций. Метод заключался в следующем: Леничка называл какое-нибудь слово, а испытуемый должен был ответить любым словом, которое приходило ему в голову, и главное – не задумываться.
– Женщина.
– Мужчина, – отвечала Ася.
– Мать.
– Ребенок, – отвечала Дина.
– Болезнь.
– Доктор, – простодушно отвечал Павел.
– Какие вы примитивные, у вас, кажется, вообще отсутствует подсознание, – злился Леничка. – Давайте еще раз попробуем... Вот вам слово – поэзия.
– Поэзия – любовь, – застенчиво прошептала Ася.
– Учитель.
– Учитель – любовь, – решительно сказала Дина.
– Ну, а теперь... любовь, – быстро произнес Леничка, – любовь.
– Замуж, – хором ответили сестры.
И тут, обрадованный своим научным успехом, Леничка возьми и ляпни:
– Наш эксперимент показывает, что для Аси поэзия, а для Дины работа в школе – типичный случай сублимации. Сублимация – это перевод сексуальной энергии в другие виды деятельности. Подсознательно вы обе стремитесь только к любви и замужеству.
Эксперимент с подсознанием происходил при Павле, и сестры растерялись совершенно одинаково: Ася мучительно покраснела и уткнулась взглядом в Дину, а Дина мучительно покраснела и уткнулась взглядом в Асю.
Леничке пришлось просить прощения, объяснять, что, увлекшись наукой, он нечаянно попал в больное, и от этого вышло еще более неловко...
После этого случая на Надеждинской больше о психоанализе не говорили, как в доме повешенного не говорят о веревке. Но Леничку этот бойкот психоанализу не огорчил – ведь все эти игры с подсознанием были всего лишь светской забавой, а он теперь занимался психоанализом всерьез, изучал Фрейда, и нашел себе в Психоневрологическом институте таких же помешанных на психоанализе единомышленников.
Домашний Ромео, Павел Певцов тоже попытался принести в дом «интересное» – оказывается, где-то в средней России живет чудо-садовник Мичурин, выращивает яблоки на вишнях и вишни на яблоках. Если в вирусах никто не разбирался и поэтому в них можно было поверить, то уж в яблоки на вишне не поверил никто. Вечер, посвященный чудо-садовнику, превратился в хохот, фантазировали, придумывали, что на чем можно выращивать, звучали самые чудовищные предположения – помидоры на сливовом дереве, клубнику на елке... Все веселились, а Павел смущенно оправдывался за то, что имел глупость поверить в такую нелепость.
Павел стал еще ближе к дому, и все это выглядело уже совсем по-семейному. Он никогда не приходил с пустыми руками, приносил то селедку, то коробку спичек, то фунт хлеба. И даже в налаженном хозяйстве Мирона Давидовича он оказался полезным: помогал заготавливать дрова к следующей зиме, сделал в комнате девочек новую печку. Сама буржуйка была та же, но Павел соорудил сложную систему коленообразных труб, и теперь нужно было совсем немного дров, чтобы раскаленные трубы подолгу сохраняли тепло.
Павел с Леничкой ловили багром плывущие по Фонтанке шпалы и бревна, приносили домой, кто-то из девочек спускался вниз и дежурил, чтобы не украли, а мужчины носили наверх. Бревна сушили в гостиной, а потом пилили, положив на столик маркетри, как на козлы. Леничка ни за что не справился бы один, без Павла, не потому, что был ленив, ему бы и в голову не пришло – дрова, да еще в запас... Так что домашний Ромео вносил в жизнь семьи значительный вклад, и здесь не так важны были селедки, печка и дрова, как уверенное спокойствие, которое исходило от его крупной фигуры, не красивого, но хорошего лица, глубинного равнодушия к «интересному» и приверженности к простому.
Все на Надеждинской было как прежде, и даже прибавилось – психоанализа, вирусов, яблок на вишне, влюбленностей, романов, но атмосфера в доме неуловимо переменилась. Это не была прежняя семья, где цвела любовь, где все друг друга разыскивали и не мыслили своей жизни без ежеминутной нежности. В доме больше уже не слышно было «а где Ася?», «а где Дина?».
Последствия ночного разговора сестер были неожиданные... или ожиданные?.. В общем, последствия того ночного разговора БЫЛИ... Оказалось, что ночная откровенность днем выглядит совсем иначе – ненужной, стыдной, и тот выплеск эмоций, признания, которые сестры позволили себе ночью, привели к тому, что днем между ними стали возможны только стеснение и неловкость...
Сначала Дина, входя в дом, по-прежнему с порога кричала: «А где Ася?» Ася послушно появлялась на ее крик, но была с Диной необычно холодна – не обнимала ее, не гладила, не называла Динулей.
Бедная Дина страдала ужасно. Прикосновения всегда были для нее едва ли не самой важной частью отношений, и теперь она смотрела на сестру, как растерянный щенок, не понимающий, за что его наказали, спрашивала недоуменно: «Ася, ты что, больше меня не любишь?» Ася отвечала: «Не говори глупости, конечно, люблю». Дина, разулыбавшись, бросалась ее целовать, но Ася незаметно отстранялась. И Дина перестала спрашивать «а где Ася?», но страдать не перестала.
Ася и сама мучалась, и больше всего от изменившейся себя – невыносимо. Утешая той ночью Дину, она не то чтобы намеренно делала красивый жест, благородно «уступая» ей Павла, но... да, если быть честной, это был красивый жест. На самом деле Ася была совершенно уверена в том, что Павел УЖЕ принадлежит ей. Доктор Певцов не признавался ей в любви, не ласкал ее робкими взглядами, не подстерегал ее в коридоре со страстными поцелуями, и ни с какими не подстерегал, и вообще, положа руку на сердце, никак официально не обозначил своих чувств, но Ася ЗНАЛА. Не потому, что он об этом сказал, а потому, что она красавица и по-другому не может быть.
После Дининых признаний в любви к еелюбимому Ася ничуть не разуверилась в любви Павла к ней, – да и почему бы ей разувериться?.. Лучше бы, конечно, Дина безответно влюбилась в кого-то другого, – бедная Дина нарушала ее счастье своим несчастьем, но Ася была готова всем сердцем жалеть сестру, но...Но Дина, Дина!.. Это же просто немыслимо, нелепо, уму непостижимо, что она вытворяет!.. Она же ничего не понимает! Не понимает, что должна быть несчастна, что Павел свой выбор сделал. Дина ведет себя так, как будто у Павла есть ВЫБОР, неуклюже кокетничает, присаживается рядом, улыбается, рассказывает ему о чем-то, как будто специально не замечая, что нет никакого любовного треугольника, а есть «третий лишний»...
Ася сознавала, что Дину нужно еще больше пожалеть за наивность, за слепоту, за то, что та действует как неуклюжий плюшевый медведь в кукольном домике, который, не замечая переполоха, весело усаживается на головы изящных куколок. Она стыдилась своего невеликодушия, но ничего не могла с собой поделать, – сестра стала ей физически неприятна. Дина всегда была для нее тем же, что и она сама, а теперь вдруг стала чужим, отдельным от нее существом, и она никак не могла обнять ее, прижать к себе, погладить.
На Надеждинской всегда были люди, – если не гости, то ночующие знакомые и родственники, всегда звучал смех, разговоры, и на фоне разнообразной жизни не сразу стало заметно, что Ася с Диной постепенно начали друг друга избегать. Под каким-то прозрачным предлогом – нежелание беспокоить Асю с Лилей поздними приходами с работы – Дина перебралась ночевать в самую дальнюю комнату, предпочитая мерзнуть, чем быть рядом с сестрой. Фаина, всегда так въедливо вникающая во все подробности быта, прежде тщательно вымеряла бы температуру воздуха в обеих комнатах, переночевала бы под каждым пледом и одеялом, проверяя их сравнительную теплоту, и только потом разрешила бы или не разрешила, но сейчас она только пожала плечами – делайте что хотите.
Единственное, чего сестры действительно хотели, это скрыть от матери свое соперничество, – обеим было невыносимо перед ней стыдно, как будто, полюбив одного и того же человека, они совершили какое-то семейное предательство.
Конечно, девочкам не удалось бы долго обманывать Фаину, но после отъезда Ильи Марковича в Белую Церковь Фаина и сама ослабила свою семейную хватку. Она ждала известий об отце и брате, известий не было, и в это время вся семья как будто немного разбрелась, развязалась – у детей была своя драма, у взрослых своя. Так что Фаина стала к своим домашним не то чтобы равнодушной, невнимательной, но чуть более рассеянной, НЕ ТАКОЙ внимательной. Как все властные люди, она обладала способностью не видеть того, что происходит у нее под носом, если это не вписывалось в ее планы. А ее планы были – выдать Асю за доктора Певцова, и она продолжала вести с Павлом доверительные разговоры уже почти как с членом семьи и даже однажды, желая приободрить его, сказала:
– Я не против русского мужа для девочек. Мои девочки особенного религиозного восприятия не получили, они свою нацию уважают, но я не против русского мужа.
Фаина очень расстроилась бы, узнав, что она ВСЕ ПРОПУСТИЛА, но ничего не поделаешь, так и было – к счастью девочек, все это ИНТЕРЕСНОЕ прошло мимо нее.
Лиле Асины-Динины страсти казались немного смешными и детскими, да и сам ПРЕДМЕТ страсти казался ей второсортным. Но все же она увлеченно плела мелкие интриги в Асину пользу, хотела все устраивать, все решать, все нити держать в своих руках, и иногда у нее даже мелькала самодовольная мысль, что все у них будет так, как она захочет.
– Ты заметила, каким он смотрит на меня особенным взглядом? – теребила Ася Лилю. – Ты заметила, как он подал мне пальто? А когда говорили о том, кто как понимает красоту, он сказал, что ему нравится южная красота, ты заметила, как он при этом кивнул на меня? Как ты думаешь, когда он признается мне в любви?
– Уж очень он робок, наш Ромео, – сокрушалась Лиля. – Придется мне взять это дело в свои руки. Ты ничего не умеешь.
– Не умею... – вздохнула Ася. – Но женщина не может первой признаться в любви...
– Не может, ни за что не может, – охотно согласилась Лиля.
Большая ошибка считать другого человека предметом, который можно передвигать по своему разумению, а у нее была такая склонность – считать мужчин предметами... И даже случай с Никольским не разубедил ее в этом – в глубине души Лиля считала, что все дело в том, что она поставила его НЕПРАВИЛЬНО...
– Существует тысяча способов... – Лиля задумалась и мгновенно нашлась, выбрав из своих тысячи верных способов один для Аси. – Представь себе сцену: вы сидите рядом, у тебя вдруг разорвались бусы, он бросился собирать, ты тоже. Вы оба стоите на коленях, и вдруг ты – раз, и поднимаешь на него глаза. – Лиля подняла глаза вверх, похлопала ресницами: – Вот так. – И медленно прикрыла глаза с томным видом. – Затем ты быстро закрываешь глаза, и тогда он тебя целует... Поняла?
Ася засмеялась:
– Ты типичная соблазнительница из фильма.
– Ну, и делай тогда все сама, – обиделась Лиля. – Женщина всегда может немного подтолкнуть мужчину к объяснению, это во всех книгах написано...
– Но если бусы вдруг не порвутся? Они же не могут порваться по заказу, силой мысли...
– При чем здесь твои мысли, дурочка? – покровительственно сказала Лиля. – Ты сама порви, только не мои зеленые, а которые не жалко. Я тебе дам знак, а ты незаметно дернешь за нитку...
Кончилось это тем, что Лиля сама дернула за нитку, но дальше все пошло не по плану – Павел Асю не поцеловал...
Павел молчал и дружил со всеми, и между сестрами потихоньку началась подковерная борьба. Ася была слишком горда, чтобы на глазах у всех увлекать Павла в отдельные разговоры, а Дина – нет, не слишком. К тому же у Дины с Павлом обнаружились общие научные интересы.
В свободное время Певцов писал научную работу на модную тему «Трудовое воспитание детских коллективов» – пытался связать трудовое воспитание с психологией и невропатологией. Дина собирала для него практический материал, и они часами сидели за угловым столиком в гостиной и что-то вместе высчитывали, делили количество детей на количество посаженных деревьев или склеенных коробочек, получая коэффициенты детского трудолюбия, строя графики зависимости учебного времени от количества коробочек... Разобраться в этом не мог никто, кроме них самих.
Ася радовалась, когда Павел приходил на литературные четверги, но радовалась напрасно: когда приходил Павел, появлялась и Дина, – уж не сговаривались ли они заранее? И тут же оказывалось, что Павлу по его научным надобностям необходима Дина, и они с Диной ворковали в углу о своих коэффициентах.
В коэффициентах прошел месяц, и работа Певцова о трудовом воспитании детских коллективов была написана, и, казалось бы, на этом Асины неприятности должны были закончиться. Но Певцов с Диной ПРОДОЛЖАЛИ все так же подолгу сидеть вдвоем в гостиной, разговаривали, а бедная Ася под разными предлогами бродила мимо них и прислушивалась.
Теперь Павел обсуждал с Диной еще одну модную тему – вопросы детской сексуальности. Ранняя детская сексуальность искажает половое содержание современного человека – вот в чем состояла научная идея, поэтому необходим правильный подход родителей, врачей и школы к социальным и биологическим интересам ребенка. Ася дулась, недоумевала: понятно, что это не роман, не ухаживание, а совместное осмысление правильного подхода, но... Ася ходила вокруг, как охотник, пристально рассматривая следы, и вдруг незаметно начала по-настоящему ревновать, ревновать так, как если бы они держались за руки, целовались, не сводили друг с друга влюбленных глаз. «Почему он выбрал ее, а не меня? – спрашивала себя Ася и тут же пугалась своих мыслей: – Ой, а разве он еевыбрал?..»
– Вы бы ни за что не поверили, но ведь вы по натуре очень преданная, – смеясь, отвечал Павел.
Весь воскресный день они с Леничкой и Асей читали вслух «Графа Монте-Кристо». Все прежде «Графа Монте-Кристо» читали, кроме Дины, – оказалось, что Дина вообще не читала Дюма, и всем доставляло удовольствие следить за ее реакцией. Дина так непосредственно ужасалась, возмущалась и вообще ПЕРЕЖИВАЛА, что это было как театр, в котором они были актерами, а она единственным благодарным зрителем.
– Постойте, погодите! У Мерседес КРАСНОЕ платье! – Дина вдруг вскочила, выбежала из комнаты и тут же вернулась с тонкой серой книжицей. На обложке книжицы черными буквами было написано «Сборник задач по внешкольной работе библиотек». – У Мерседес КРАСИВОЕ КРАСНОЕ платье, и сама она КРАСИВАЯ... – озабоченно сказала Дина, открыв первую страницу своей книжицы. – Посмотрите, вот первое задание: «Девочка двенадцати лет боится крови. Составить список книг, чтение которых заставило бы девочку отказаться от инстинктивного отвращения к красному террору». Нужны книги, где красный цвет символизирует красоту, а не кровь. Нужно внести в список «Графа Монте-Кристо»!
Леничка возмущенно фыркнул:
– О боже, Дина... ты думаешь, что говоришь?.. Ты говоришь, как сторонник красного террора, убийств...
– Нет, я нет... Но ведь советская власть должна защищать себя от врагов, – возразила Дина.
– Для большевиков не имеет значения, враг человек или нет, только вопрос имеет значение – к какому классу он принадлежит. Разве ты не понимаешь, – в этом и есть смысл красного террора. А если бы они решили уничтожить как класс всех фотографов?.. Тогда бы ты поняла весь ужас такого подхода?
– Что, если нам поставить «Графа Монте-Кристо» в нашем театре? Для учеников второй ступени? – перебила его Дина с загоревшимися глазами. Она уже поставила «Дюймовочку» для учеников первой ступени, и Дина вошла во вкус, и ребята вошли во вкус, – это был успех, к ним на спектакли приходили со всего района. Была только одна проблема – ребята расхватывали «хорошие» роли, и никто не хотел играть роль жабы и крота. На крота все же нашелся мальчик, играл крота в очередь с Диной, а жабу всегда играла только Дина. А для учеников старшей ступени они поставили «Двенадцать» Блока, тут Дина была только режиссером, и у них тоже был успех... – Правда, нам сейчас рекомендуют пьесы на революционную тематику, чтобы театр был средством политической агитации. Про революционную борьбу, про боевые действия на фронтах гражданской войны... Но ведь можно и то, и другое, правда?
– Да, да, любви достоин только особенный человек, человек идеи! Но Никольский очень талантливый – так говорят, а я это чувствую. – Лиля вдруг вскочила и принялась бегать по комнате, словно горячо убеждая сама себя: – Я чувствую его талант, как будто что-то такое у меня внутри, как будто электрический удар от него ко мне!
– А от меня к тебе идет электрический удар? А если бы я был – гений, герой, человек идеи? – дернув головой, спросил Леничка и тут же улыбнулся: – Я шучу, шучу, Хитровна.
Лиля настолько была поглощена собой, что ему даже не нужно было скрывать свою боль, ужас, обиду... Леничка читал ее как до последней буквы знакомую книгу: Лиля – врушка, обманщица, хитрушка, преувеличивает и свои неземные чувства, и немыслимые страдания, и даже то, что ни одной ночи не спала, – спала как сурок!.. Она еще дитя, ей кажется, будто ее любовь – это мячик, который она держит в руках и непременно должна кому-то вручить... вот и мечется от одного «гения» к другому. Но все равно – было больно. Никольского она произвела в гении, а его воспринимает только как дружка, еще немного, и она попросит его потереть ей спинку... Он не гений, не герой, не человек идеи...
– Лиля, я...
– Что? – спросила Лиля и забралась к нему на диван, погладила по голове. – Ты мой бедный птенчик.
Леничка чуть было не сказал «я люблю тебя», но вовремя спохватился. Сказать ей о любви сейчас, лежа на диване, после пошлых, в сущности, разговоров о том, почему ее кто-то отверг? Он все-таки поэт, а для поэта важна не только поэзия, но и поэзия поступка, и его признание в любви будет красиво и значительно.
– Лиля, я еще стану гением и героем, и ты еще будешь гордиться, что сидела вот так со мной запросто и я позволял тебе называть меня твоим бедным птенчиком и даже иногда разрешал тебе до себя дотрагиваться...
И Леничка заговорил с Лилей о том, что на первый взгляд не имело отношения к его любви, но жило в тех же потайных местах души, где и его любовь к ней.
– Когда отец в Белую Церковь уезжал, у него лицо было как у мальчика, как будто он боялся, что его накажут. Дед мой – человек идеи... он столько лет не отвечал на его письма, выходит, идеи были для него более живыми, чем единственный сын?
– Ты и сам такой же, – небрежно сказала Лиля. – Это у вас семейное – вам ваши идеи дороже людей.
– Я? Почему я такой же? – возмутился Леничка.
– Ты мог бы подарить ему на вокзале свою книжку, ему было бы приятно. А ты не подарил, потому что книжка тебе дороже, чем отец... – Лиля говорила, дразня, улыбаясь, на самом деле она не думала так, она вообще об этом не думала, просто вспомнила лицо Ильи Марковича, не такое, как обычно, растерянное, даже немного жалкое.
– Чепуха, – решительно заявил Леничка. – Хотя... возможно, ты права...
– Знаешь что? Давай мы сейчас этот твой сигнальный экземпляр положим в Александра! – оживленно сказала Лиля. – Илья Маркович приедет и найдет, и будет ему подарок! Давай-давай!
Александром между ними называлось бюро красного дерева эпохи Александра Первого в кабинете Ильи Марковича.
– Книжку! – распорядилась Лиля, протягивая руку. – Не притворяйся, что она не при тебе, ты с ней не расстаешься! Подписывай прямо сейчас, пиши: «Моему отцу от сына с любовью»!
– Вот так пошло? – засомневался Леничка.
– Нисколько не пошло, он твой отец, ты его сын. Хочешь, напиши «с уважением», но «с любовью» лучше... Подписывай!
Леничка все-таки написал по-своему: «От тебя пришла ко мне тревога и стихи. Отцу в бесконечность дней». И Лиле не показал.
Напевая «подарок, будет подарок», Лиля потянула на себя крышку бюро, – крышка откинулась на стальных полукругах, открывая ящики и ниши. Между полками и боковыми ящиками было углубление по всей длине бюро. Лиля потянула центральный ящик, зацепила рукавом штифт, дернула нетерпеливо, и один из расположенных по сторонам столбиков выскочил и повис над столом.
– Сломала, – извиняющимся тоном сказала Лиля. – О-о, нет, не сломала... тут потайной ящик, как интересно! Можно я посмотрю... – И тут же сунула руку в ящик и вытащила что-то завернутое в белую тряпицу, мгновенно развернула тряпицу и прошептала восторженно: – Пистолет! Какой красивый! Смотри, какой он черный, блестящий! – Балуясь, она приставила пистолет к виску: – Пиф-паф!
Леничка вскочил, отобрал у нее пистолет, шлепнул по руке.
– Это кольт, в нем два патрона... – рассмотрев, сказал он.
– Ты любишь оружие? Как все мужчины? Думаю, настоящие мужчины все любят...
– Глупышка ты, Хитровна, – махнул рукой Леничка. – Я ненавижу оружие. Человек, стреляя, верит, что убийство решает вопрос. Ему люди представляются фигурами на шахматной доске – кто пешкой, кто ферзем, кто королевой, но все неживые, а единственный живой – это он сам.
– Человек идеи? – понятливо сказала Лиля. – Человек идеи – это тот, у кого можно найти пистолет в потайном ящике, да?
– В кольте два патрона... – задумчиво сказал Леничка. – Отец не смог убить. Но кого он ХОТЕЛ убить? Беллу и ее любовника, Беллу и себя?
– Нам никогда не узнать, – вздохнула Лиля. Как все же странно и страшно, когда человек говорит о матери как о чужой женщине...
Леничка выглядел совершенно ошеломленным, и она заговорила с ним, как с ребенком, тихо и ласково:
– Давай положим этот пистолетик назад, хорошо? Можно я сама положу, я очень люблю открывать и закрывать потайные ящики...
– Убери свои шаловливые лапки, Хитровна, маленьким девочкам нельзя трогать пистолетики, – Леничка аккуратно завернул кольт в белую тряпицу и убрал на место.
– А твою книжку мы положим вот здесь, на виду. Илья Маркович приедет и сразу же обрадуется... – Лиля пристроила на бюро тонкую серую книжку «Леонид Белоцерковский. Стихи. 1921 г. Издательство „Картонный домик“« и принялась сосредоточенно, чуть ли не высунув язык от старания, нажимать на все штифты по очереди, пока наконец не закрыла потайной ящик.
– Какая ты очаровательная, Хитровна, когда чем-то увлечена... – улыбнулся Леничка. – Ты из шепота слов родилась, в вечереющий сад забралась и осыпала вишневый цвет... [25]
– Вот ты говоришь, мы с ним всего два раза встречались, – томно произнесла Лиля. – Но, во-первых, не два, а три, а во-вторых, одна встреча может быть как вся жизнь, и радость будет...
Леничка сделал вид, будто зажимает ей рот платком, и забормотал:
– И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у Царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад [26] .
– Я не хочу сейчас стихов, я хочу разговаривать, – капризно поморщилась Лиля. – И что же, что три встречи? С обычным человеком, как наш домашний Ромео, счет идет на обычные встречи, а с НИМ – совсем другой счет...
* * *
...На первый взгляд на Надеждинской все шло по-прежнему. Дина пропадала в школе, Ася служила, Лиля давала уроки и переводила, и вечерами они уходили в Дом искусств. По-прежнему устраивались литературные четверги, в доме все так же мельтешили поэты, читали стихи, пили чай, играли в фанты.Кроме поэзии появились и другие увлечения – этот дом, полный молодых и очарованных жизнью, как будто пропускал сквозь себя все идеи времени.
Леничка бывал в Публичной библиотеке, читал иностранные журналы, которые хоть и с перебоями, но все еще иногда доходили. Из этого получилась новая мода – тематические вечера про «интересное». Леничка увлеченно рассказывал всем про витамины и вирусы, и это была совсем невиданная вещь, – все давно знали, что можно заболеть «от микробов», то есть от грязных рук, но чтобы микробы летали по воздуху?!
Один шуточный вечер провели под девизом «Спасайся от вирусов»: каждый завязал себе ту часть тела, которую считал наиболее подверженной вирусам, за отсутствием бинтов, просто тряпками. Леничка завязал себе рот, Дина коленку – она часто падала на коленку, а Павел Певцов обмотался тряпками с ног до головы...
Леничка заинтересовался психоанализом, изучил «Введение в психоанализ», уделив особенное внимание главе «Сновидения», и несколько вечеров все провели за толкованием снов.
– Сон – это послание, изложенное метафорическим языком, это язык мозга, а толкование сновидений – это основной путь к познанию бессознательного, – объяснял он.
Леничка пытался погрузить кого-нибудь в гипнотический сон, и здесь самой главной стала Дина, – уставшая, она мгновенно засыпала в кресле, а когда ее расталкивали, с важностью заявляла – видела сон. Дине всегда снились простые вещи, например, зонт или шляпа. Но зонт оказался эротическим символом, и шляпа тоже оказалась эротическим символом. Леничка уверял, что эротические сны – показатель здоровья, но обиженная Дина наотрез отказалась участвовать в эксперименте. Кроме нее никто не мог задремать на глазах у всех, а ночными снами никто не пожелал делиться, так что за неимением снов толкование сновидений быстро сошло на нет.
Из дальнейшего увлечения психоанализом вышла ссора, не такая, как бывала обычно, громкая и веселая, со слезами и взываниями к Фаине, а настоящая, с обидой, такой, что несколько дней не разговаривали.
Леничка пытался выявить подсознательное при помощи метода свободных ассоциаций. Метод заключался в следующем: Леничка называл какое-нибудь слово, а испытуемый должен был ответить любым словом, которое приходило ему в голову, и главное – не задумываться.
– Женщина.
– Мужчина, – отвечала Ася.
– Мать.
– Ребенок, – отвечала Дина.
– Болезнь.
– Доктор, – простодушно отвечал Павел.
– Какие вы примитивные, у вас, кажется, вообще отсутствует подсознание, – злился Леничка. – Давайте еще раз попробуем... Вот вам слово – поэзия.
– Поэзия – любовь, – застенчиво прошептала Ася.
– Учитель.
– Учитель – любовь, – решительно сказала Дина.
– Ну, а теперь... любовь, – быстро произнес Леничка, – любовь.
– Замуж, – хором ответили сестры.
И тут, обрадованный своим научным успехом, Леничка возьми и ляпни:
– Наш эксперимент показывает, что для Аси поэзия, а для Дины работа в школе – типичный случай сублимации. Сублимация – это перевод сексуальной энергии в другие виды деятельности. Подсознательно вы обе стремитесь только к любви и замужеству.
Эксперимент с подсознанием происходил при Павле, и сестры растерялись совершенно одинаково: Ася мучительно покраснела и уткнулась взглядом в Дину, а Дина мучительно покраснела и уткнулась взглядом в Асю.
Леничке пришлось просить прощения, объяснять, что, увлекшись наукой, он нечаянно попал в больное, и от этого вышло еще более неловко...
После этого случая на Надеждинской больше о психоанализе не говорили, как в доме повешенного не говорят о веревке. Но Леничку этот бойкот психоанализу не огорчил – ведь все эти игры с подсознанием были всего лишь светской забавой, а он теперь занимался психоанализом всерьез, изучал Фрейда, и нашел себе в Психоневрологическом институте таких же помешанных на психоанализе единомышленников.
Домашний Ромео, Павел Певцов тоже попытался принести в дом «интересное» – оказывается, где-то в средней России живет чудо-садовник Мичурин, выращивает яблоки на вишнях и вишни на яблоках. Если в вирусах никто не разбирался и поэтому в них можно было поверить, то уж в яблоки на вишне не поверил никто. Вечер, посвященный чудо-садовнику, превратился в хохот, фантазировали, придумывали, что на чем можно выращивать, звучали самые чудовищные предположения – помидоры на сливовом дереве, клубнику на елке... Все веселились, а Павел смущенно оправдывался за то, что имел глупость поверить в такую нелепость.
Павел стал еще ближе к дому, и все это выглядело уже совсем по-семейному. Он никогда не приходил с пустыми руками, приносил то селедку, то коробку спичек, то фунт хлеба. И даже в налаженном хозяйстве Мирона Давидовича он оказался полезным: помогал заготавливать дрова к следующей зиме, сделал в комнате девочек новую печку. Сама буржуйка была та же, но Павел соорудил сложную систему коленообразных труб, и теперь нужно было совсем немного дров, чтобы раскаленные трубы подолгу сохраняли тепло.
Павел с Леничкой ловили багром плывущие по Фонтанке шпалы и бревна, приносили домой, кто-то из девочек спускался вниз и дежурил, чтобы не украли, а мужчины носили наверх. Бревна сушили в гостиной, а потом пилили, положив на столик маркетри, как на козлы. Леничка ни за что не справился бы один, без Павла, не потому, что был ленив, ему бы и в голову не пришло – дрова, да еще в запас... Так что домашний Ромео вносил в жизнь семьи значительный вклад, и здесь не так важны были селедки, печка и дрова, как уверенное спокойствие, которое исходило от его крупной фигуры, не красивого, но хорошего лица, глубинного равнодушия к «интересному» и приверженности к простому.
Все на Надеждинской было как прежде, и даже прибавилось – психоанализа, вирусов, яблок на вишне, влюбленностей, романов, но атмосфера в доме неуловимо переменилась. Это не была прежняя семья, где цвела любовь, где все друг друга разыскивали и не мыслили своей жизни без ежеминутной нежности. В доме больше уже не слышно было «а где Ася?», «а где Дина?».
Последствия ночного разговора сестер были неожиданные... или ожиданные?.. В общем, последствия того ночного разговора БЫЛИ... Оказалось, что ночная откровенность днем выглядит совсем иначе – ненужной, стыдной, и тот выплеск эмоций, признания, которые сестры позволили себе ночью, привели к тому, что днем между ними стали возможны только стеснение и неловкость...
Сначала Дина, входя в дом, по-прежнему с порога кричала: «А где Ася?» Ася послушно появлялась на ее крик, но была с Диной необычно холодна – не обнимала ее, не гладила, не называла Динулей.
Бедная Дина страдала ужасно. Прикосновения всегда были для нее едва ли не самой важной частью отношений, и теперь она смотрела на сестру, как растерянный щенок, не понимающий, за что его наказали, спрашивала недоуменно: «Ася, ты что, больше меня не любишь?» Ася отвечала: «Не говори глупости, конечно, люблю». Дина, разулыбавшись, бросалась ее целовать, но Ася незаметно отстранялась. И Дина перестала спрашивать «а где Ася?», но страдать не перестала.
Ася и сама мучалась, и больше всего от изменившейся себя – невыносимо. Утешая той ночью Дину, она не то чтобы намеренно делала красивый жест, благородно «уступая» ей Павла, но... да, если быть честной, это был красивый жест. На самом деле Ася была совершенно уверена в том, что Павел УЖЕ принадлежит ей. Доктор Певцов не признавался ей в любви, не ласкал ее робкими взглядами, не подстерегал ее в коридоре со страстными поцелуями, и ни с какими не подстерегал, и вообще, положа руку на сердце, никак официально не обозначил своих чувств, но Ася ЗНАЛА. Не потому, что он об этом сказал, а потому, что она красавица и по-другому не может быть.
После Дининых признаний в любви к еелюбимому Ася ничуть не разуверилась в любви Павла к ней, – да и почему бы ей разувериться?.. Лучше бы, конечно, Дина безответно влюбилась в кого-то другого, – бедная Дина нарушала ее счастье своим несчастьем, но Ася была готова всем сердцем жалеть сестру, но...Но Дина, Дина!.. Это же просто немыслимо, нелепо, уму непостижимо, что она вытворяет!.. Она же ничего не понимает! Не понимает, что должна быть несчастна, что Павел свой выбор сделал. Дина ведет себя так, как будто у Павла есть ВЫБОР, неуклюже кокетничает, присаживается рядом, улыбается, рассказывает ему о чем-то, как будто специально не замечая, что нет никакого любовного треугольника, а есть «третий лишний»...
Ася сознавала, что Дину нужно еще больше пожалеть за наивность, за слепоту, за то, что та действует как неуклюжий плюшевый медведь в кукольном домике, который, не замечая переполоха, весело усаживается на головы изящных куколок. Она стыдилась своего невеликодушия, но ничего не могла с собой поделать, – сестра стала ей физически неприятна. Дина всегда была для нее тем же, что и она сама, а теперь вдруг стала чужим, отдельным от нее существом, и она никак не могла обнять ее, прижать к себе, погладить.
На Надеждинской всегда были люди, – если не гости, то ночующие знакомые и родственники, всегда звучал смех, разговоры, и на фоне разнообразной жизни не сразу стало заметно, что Ася с Диной постепенно начали друг друга избегать. Под каким-то прозрачным предлогом – нежелание беспокоить Асю с Лилей поздними приходами с работы – Дина перебралась ночевать в самую дальнюю комнату, предпочитая мерзнуть, чем быть рядом с сестрой. Фаина, всегда так въедливо вникающая во все подробности быта, прежде тщательно вымеряла бы температуру воздуха в обеих комнатах, переночевала бы под каждым пледом и одеялом, проверяя их сравнительную теплоту, и только потом разрешила бы или не разрешила, но сейчас она только пожала плечами – делайте что хотите.
Единственное, чего сестры действительно хотели, это скрыть от матери свое соперничество, – обеим было невыносимо перед ней стыдно, как будто, полюбив одного и того же человека, они совершили какое-то семейное предательство.
Конечно, девочкам не удалось бы долго обманывать Фаину, но после отъезда Ильи Марковича в Белую Церковь Фаина и сама ослабила свою семейную хватку. Она ждала известий об отце и брате, известий не было, и в это время вся семья как будто немного разбрелась, развязалась – у детей была своя драма, у взрослых своя. Так что Фаина стала к своим домашним не то чтобы равнодушной, невнимательной, но чуть более рассеянной, НЕ ТАКОЙ внимательной. Как все властные люди, она обладала способностью не видеть того, что происходит у нее под носом, если это не вписывалось в ее планы. А ее планы были – выдать Асю за доктора Певцова, и она продолжала вести с Павлом доверительные разговоры уже почти как с членом семьи и даже однажды, желая приободрить его, сказала:
– Я не против русского мужа для девочек. Мои девочки особенного религиозного восприятия не получили, они свою нацию уважают, но я не против русского мужа.
Фаина очень расстроилась бы, узнав, что она ВСЕ ПРОПУСТИЛА, но ничего не поделаешь, так и было – к счастью девочек, все это ИНТЕРЕСНОЕ прошло мимо нее.
Лиле Асины-Динины страсти казались немного смешными и детскими, да и сам ПРЕДМЕТ страсти казался ей второсортным. Но все же она увлеченно плела мелкие интриги в Асину пользу, хотела все устраивать, все решать, все нити держать в своих руках, и иногда у нее даже мелькала самодовольная мысль, что все у них будет так, как она захочет.
– Ты заметила, каким он смотрит на меня особенным взглядом? – теребила Ася Лилю. – Ты заметила, как он подал мне пальто? А когда говорили о том, кто как понимает красоту, он сказал, что ему нравится южная красота, ты заметила, как он при этом кивнул на меня? Как ты думаешь, когда он признается мне в любви?
– Уж очень он робок, наш Ромео, – сокрушалась Лиля. – Придется мне взять это дело в свои руки. Ты ничего не умеешь.
– Не умею... – вздохнула Ася. – Но женщина не может первой признаться в любви...
– Не может, ни за что не может, – охотно согласилась Лиля.
Большая ошибка считать другого человека предметом, который можно передвигать по своему разумению, а у нее была такая склонность – считать мужчин предметами... И даже случай с Никольским не разубедил ее в этом – в глубине души Лиля считала, что все дело в том, что она поставила его НЕПРАВИЛЬНО...
– Существует тысяча способов... – Лиля задумалась и мгновенно нашлась, выбрав из своих тысячи верных способов один для Аси. – Представь себе сцену: вы сидите рядом, у тебя вдруг разорвались бусы, он бросился собирать, ты тоже. Вы оба стоите на коленях, и вдруг ты – раз, и поднимаешь на него глаза. – Лиля подняла глаза вверх, похлопала ресницами: – Вот так. – И медленно прикрыла глаза с томным видом. – Затем ты быстро закрываешь глаза, и тогда он тебя целует... Поняла?
Ася засмеялась:
– Ты типичная соблазнительница из фильма.
– Ну, и делай тогда все сама, – обиделась Лиля. – Женщина всегда может немного подтолкнуть мужчину к объяснению, это во всех книгах написано...
– Но если бусы вдруг не порвутся? Они же не могут порваться по заказу, силой мысли...
– При чем здесь твои мысли, дурочка? – покровительственно сказала Лиля. – Ты сама порви, только не мои зеленые, а которые не жалко. Я тебе дам знак, а ты незаметно дернешь за нитку...
Кончилось это тем, что Лиля сама дернула за нитку, но дальше все пошло не по плану – Павел Асю не поцеловал...
Павел молчал и дружил со всеми, и между сестрами потихоньку началась подковерная борьба. Ася была слишком горда, чтобы на глазах у всех увлекать Павла в отдельные разговоры, а Дина – нет, не слишком. К тому же у Дины с Павлом обнаружились общие научные интересы.
В свободное время Певцов писал научную работу на модную тему «Трудовое воспитание детских коллективов» – пытался связать трудовое воспитание с психологией и невропатологией. Дина собирала для него практический материал, и они часами сидели за угловым столиком в гостиной и что-то вместе высчитывали, делили количество детей на количество посаженных деревьев или склеенных коробочек, получая коэффициенты детского трудолюбия, строя графики зависимости учебного времени от количества коробочек... Разобраться в этом не мог никто, кроме них самих.
Ася радовалась, когда Павел приходил на литературные четверги, но радовалась напрасно: когда приходил Павел, появлялась и Дина, – уж не сговаривались ли они заранее? И тут же оказывалось, что Павлу по его научным надобностям необходима Дина, и они с Диной ворковали в углу о своих коэффициентах.
В коэффициентах прошел месяц, и работа Певцова о трудовом воспитании детских коллективов была написана, и, казалось бы, на этом Асины неприятности должны были закончиться. Но Певцов с Диной ПРОДОЛЖАЛИ все так же подолгу сидеть вдвоем в гостиной, разговаривали, а бедная Ася под разными предлогами бродила мимо них и прислушивалась.
Теперь Павел обсуждал с Диной еще одну модную тему – вопросы детской сексуальности. Ранняя детская сексуальность искажает половое содержание современного человека – вот в чем состояла научная идея, поэтому необходим правильный подход родителей, врачей и школы к социальным и биологическим интересам ребенка. Ася дулась, недоумевала: понятно, что это не роман, не ухаживание, а совместное осмысление правильного подхода, но... Ася ходила вокруг, как охотник, пристально рассматривая следы, и вдруг незаметно начала по-настоящему ревновать, ревновать так, как если бы они держались за руки, целовались, не сводили друг с друга влюбленных глаз. «Почему он выбрал ее, а не меня? – спрашивала себя Ася и тут же пугалась своих мыслей: – Ой, а разве он еевыбрал?..»
* * *
– Ох, какой ужас, как же так, какое страшное предательство, – приговаривала Дина. – Какой подлый этот Данглар, а как же Мерседес, как она могла поверить, я бы на ее месте ни за что не поверила в наветы на любимого человека...– Вы бы ни за что не поверили, но ведь вы по натуре очень преданная, – смеясь, отвечал Павел.
Весь воскресный день они с Леничкой и Асей читали вслух «Графа Монте-Кристо». Все прежде «Графа Монте-Кристо» читали, кроме Дины, – оказалось, что Дина вообще не читала Дюма, и всем доставляло удовольствие следить за ее реакцией. Дина так непосредственно ужасалась, возмущалась и вообще ПЕРЕЖИВАЛА, что это было как театр, в котором они были актерами, а она единственным благодарным зрителем.
– Постойте, погодите! У Мерседес КРАСНОЕ платье! – Дина вдруг вскочила, выбежала из комнаты и тут же вернулась с тонкой серой книжицей. На обложке книжицы черными буквами было написано «Сборник задач по внешкольной работе библиотек». – У Мерседес КРАСИВОЕ КРАСНОЕ платье, и сама она КРАСИВАЯ... – озабоченно сказала Дина, открыв первую страницу своей книжицы. – Посмотрите, вот первое задание: «Девочка двенадцати лет боится крови. Составить список книг, чтение которых заставило бы девочку отказаться от инстинктивного отвращения к красному террору». Нужны книги, где красный цвет символизирует красоту, а не кровь. Нужно внести в список «Графа Монте-Кристо»!
Леничка возмущенно фыркнул:
– О боже, Дина... ты думаешь, что говоришь?.. Ты говоришь, как сторонник красного террора, убийств...
– Нет, я нет... Но ведь советская власть должна защищать себя от врагов, – возразила Дина.
– Для большевиков не имеет значения, враг человек или нет, только вопрос имеет значение – к какому классу он принадлежит. Разве ты не понимаешь, – в этом и есть смысл красного террора. А если бы они решили уничтожить как класс всех фотографов?.. Тогда бы ты поняла весь ужас такого подхода?
– Что, если нам поставить «Графа Монте-Кристо» в нашем театре? Для учеников второй ступени? – перебила его Дина с загоревшимися глазами. Она уже поставила «Дюймовочку» для учеников первой ступени, и Дина вошла во вкус, и ребята вошли во вкус, – это был успех, к ним на спектакли приходили со всего района. Была только одна проблема – ребята расхватывали «хорошие» роли, и никто не хотел играть роль жабы и крота. На крота все же нашелся мальчик, играл крота в очередь с Диной, а жабу всегда играла только Дина. А для учеников старшей ступени они поставили «Двенадцать» Блока, тут Дина была только режиссером, и у них тоже был успех... – Правда, нам сейчас рекомендуют пьесы на революционную тематику, чтобы театр был средством политической агитации. Про революционную борьбу, про боевые действия на фронтах гражданской войны... Но ведь можно и то, и другое, правда?