Конецкий Виктор Викторович. Вчерашние заботы

   Капитан-наставник:
   - А лошадей на экспертизу возили?
   После этого замечания я прощаю ему ботинки. И вспоминаю, что в войну он служил на лидере "Ленинград" и награжден медалью Нахимова. Если я когда завидовал награжденным, то матросам, получившим эту медаль. Она удивительно проста, благородна, красива - голубое с серебром - и очень редка.
   До семи сорока сидим в здании пассажирского аэровокзала, чего-то ждем. Строгая якутка-уборщица перегоняет из угла в угол и наших пилотов, одетых в форму (при галстуках и запонках), и отлетающих в Москву пассажиров. Раскосенькие девушки тридцати двух национальностей уже в ярких расклешенных брюках, обтягивающих их симпатичные попки, готовы не ударить лицом в грязь на улице Горького и в Сочи - все по моде. А провожающие мамы и папы в звериных не первой свежести одеждах заметно робеют перед авиационным лицом НТР и якуткой-уборщицей. Уборщица, наконец, загоняет нас в угол, то есть в буфет, где очень грязно и ничего съедобного за модерными стеклами нет. Выпиваем по стакану брандахлыста - какавы.
   Я вдруг взрываюсь и говорю о вечной неприютности наших северных поселений, о мерзости, в которой здесь существуют прикомандированные люди, утешая совесть тем, что пребывание их здесь - временно. Монолог звучит не очень уместно, так как выясняется, что Константин Владимирович здесь не в командировке, а живет двадцать один год, хотя в Ленинграде у него, ясное дело, кооперативная комфортабельная квартира.
   Начальник научной группы с жаром и азартом поддерживает меня в обличениях местных порядков и хвалит за откровенность. Говорит, что первый раз слышит, как проезжий человек вместо дурацких слов про полярную героику несет правду про здешнее неприютство и скотство.
   Гидрологи нас не слушают. Они гадают о том, выкинут завтра в магазине маринованные помидоры в банках или все это враки.
   Наконец идем к самолету. Обычный ветер и холод взлетной полосы.
   Позади гигантский фанерный щит на фронтоне барака-аэровокзала: силуэт современного самолета на фоне конного богатыря с картины Васнецова.
   ИЛ-14 с красными оконечностями крыльев и красным зигзагом на фюзеляже. Встречает бортмеханик. Докладывает командиру:
   - Шеф, все в порядке! Можно ехать!
   Командир:
   - Я не Гагарин. Будем летать, а не ездить. Левый чихать не будет?
   Бортмеханик:
   - Точно, командир, нам еще далеко до космоса! Левый чихать не будет! Но, граждане, сами знаете: эрэлтранспорта келуур таба... - И заливисто хохочет. Наставник переводит тарабарщину бортмеханика: "Единственный надежный транспорт здесь - оленья упряжка".
   Лезем по жидкому трапику в простывший, хронически простуженный самолет полярной авиации. Измятый металл бортов, кресел, столов. В хвостовой части три огромных выкрашенных желтой краской бензобака. Они отделены от рабочей части занавеской. На ней табличка: "В хвосте не курить!" На одном баке два спальных мешка - тут можно спать тому, кто слишком устанет в полете. Штурман затачивает цветные карандаши в пустую консервную банку из-под лососины.
   Вспыхивает спор науки с практикой. Наука хочет лететь на север и начинать оттуда. Капитан-наставник хочет лететь к западу, туда, где застряли во льду кораблики, и помочь им выбраться на свободу.
   В простывшем самолете накаляются страсти и идет нешуточная борьба воль.
   Бортмеханик мелькает взад-вперед по самолету, комментирует спор тоном Николая Озерова: "Хапсагай тустуу!" - и опять хохочет так, как никогда не разрешают себе наши комментаторы, даже если они ведут репортаж о соревновании клоунов в цирке.
   "Хапсагай!" - национальная северная борьба, в которой, кажется, разрешается все, кроме отрывания друг другу голов.
   Штурман заточил карандаши, вздыхает и говорит:
   - О, эта наука! О, эти кальсонные интеллигентики, которые видели за жизнь только одно страшное явление природы - троллейбус, у которого соскочила с проволоки дуга! Когда мы наконец поедем?
   Никто ему не отвечает. Командир подсаживается ко мне, интересуется:
   - Так чего летим?
   - Надоело плавать.
   - Законно. Пора тебе проветрить мозги. Вон какой зеленый. Варитесь там на пароходах в своем соку.
   - Долго будем проветривать мои мозги?
   - Часиков тринадцать.
   - Как раз до Антарктиды долететь можно.
   - Нет. Только до Австралии - дальше не потянем. - И уже спорщикам: Значит, победила практика? Владимирыч, пойдем по нулям?
   В их разговоре многое непонятно - свой жаргон.
   Спрашиваю: что значит "пойдем по нулям"? А значит вовсе просто взлет в ноль часов ноль минут по Москве.
   Рассаживаются кто куда. Моторы уже гудят, чуть теплеет, самолет трясет. Желтые кончики пропеллеров сливаются в желтый круг.
   Даю бортмеханику американскую жевательную резинку, ору:
   - Сунь в пасть пилотам!
   Он:
   - Они у меня шепелявые! Их на земле и на судах и так никто понять не может, когда они в микрофоны лаяться будут! А со жвачкой в пасти! Тут и я их не пойму!
   - Давай, давай!
   Идет к летунам и сует им жвачку.
   Взлет. Никто не смотрит в иллюминатор. Начальник науки читает "Вокруг света", наставник - почему-то журнал "Здоровье". Вспоминаю слова Грэма Грина: "Странные книги читает человек в море..." В воздухе тоже читают странные книги. Смотрю вниз и не могу понять, каким курсом мы взлетели и куда исчезли наши кораблики в бухте - их не видно. Совсем другие законы ориентации по сторонам горизонта в воздухе. Проходим береговую полосу. Полет мягкий, в самолете еще больше теплеет, бортмеханик накрывает на стол завтрак - банки с мясным паштетом, с гусиным, с молоком, огромная буханка свежего серого хлеба. По-домашнему все, по-доброму. Но я-то чувствую себя чужим и лишним. Никакой я не журналист и не соглядатай еще раз остро убеждаюсь в этом. Надо начинать расспрашивать людей, хоть их фамилии записать.
   Начинаю (и кончаю) с науки. Подсаживаю к себе начальника оперативной группы. Тридцать девятого года рождения, в шестьдесят втором окончил ЛВИМУ, океанограф, до семидесятого восемь лет жил и работал в Тикси, теперь в Ленинграде в Институте Арктики и Антарктики готовит диссертацию: "Ледовые условия плавания на мелководных прибрежных трассах от Хатанги до Колымы", под его началом двадцать шесть человек, среди них два кандидата...
   Здесь я допускаю ляп. Гляжу вниз и говорю, что море под нами совсем штилевое. Оказывается, под нами никакого моря нет. Идем над тундрой. То, что я умудрился спутать тундру с морем, вызывает у научного начальника выпучивание глаз и даже какое-то общее ошаление, но почтительное: как у всех нормальных людей, которые разговаривют с сумасшедшим.
   А эта дурацкая тундра смахивает при определенном освещении на застывшее при легком волнении море с полупрозрачным льдом.
   Крутой вираж, стремительный крен, ложимся на первый трудовой, разведывательный курс - на устье реки Оленек.
   На двадцать третьей минуте проходим основное русло Лены, идем метрах на двухстах пятидесяти. Видны створные знаки и два речных сухогрузика бегут, вероятно, на Яну или Индигирку. Огромный одинокий остров-скала, этакий разинский утес посреди речной глади - Столб, а недалеко от Столба полярная станция, видны ее два домика.
   Отчуждение и одиночество утеса.
   Мелкость домиков.
   Желтый прозрачный круг от пропеллера.
   Пьем кофе, еда мне в глотку не лезет. Температура, вероятно, уже большая, тянет лечь, невыносимо тянет, но неудобно.
   Проходим песчаную косу, очень аппетитную сверху, пляжную, кокосовых пальм не хватает.
   На тридцать третьей минуте пилоты зовут в кабину, хотят показать мне могилу де Лонга.
   Пролетаем над ней метрах в пятидесяти.
   На левом высоком берегу Лены или какой-то ее широкой протоки, на скале Кюсгельхая - шест-палка, воткнутая в небольшую груду камней.
   Как всегда на Севере, огромность одиночества одинокой могилы среди безжизненности волнистой тундры.
   Пилоты говорят, что американцы просили разрешения вывезти прах, а наши не согласились...
   Это неверно. Останки де Лонга и его товарищей еще в 1883 году были вывезены в США.
   Я вспоминаю проигранный Спиро Хетовичу спор о месте гибели де Лонга. Как безобразно мы позволяем себе относиться к памяти героев и мучеников.
   Де Лонг отправился на поиски Норденшельда, от которого давно не было известий. "Жаннетта" вышла из Фриско 8 июля 1879 года. Судно выдержало две зимовки в полярном бассейне, за время дрейфа были открыты острова Жаннетта и Генриетта. 11 июня 1881 года судно погибло. На пешем пути к материку по дрейфующим льдам открыли еще островок Беннеты. С Беннеты пошли на ботах. Шторм разметал боты. Судовой инженер Мелвилл, близкий друг де Лонга, оказался на самом удачливом боте - китобойном в прошлом. Он и его группа спаслись с помощью якутов, старосту якутов звали Николай Чагра. Мелвилл ринулся на поиски друга. Ему помогал в организации поисков русский ссыльный Ефим Копылов. Был ноябрь, метели. Ничего не нашли, вернулись в Булун. Русские власти открыли американцам неограниченный кредит для снаряжения новой поисковой группы.
   В марте 1882 года Мелвилл обнаружил остатки костра и понял, что последняя стоянка де Лонга где-то близко. Затем он увидел чайник и, наклонившись, чтобы поднять его, нашел наконец своего друга. Из снежного наста торчала рука человека. "Я сразу узнал де Лонга по его верхней одежде. Он лежал на правом боку, положив правую руку под щеку, головой на север, а лицом на запад. Ноги его были слегка вытянуты, как будто он спал. Поднятая левая рука его была согнута в локте, а кисть, поднятая горизонтально, была обнажена. Примерно в четырех футах позади него я нашел его маленькую записную книжку, по-видимому, брошенную левой рукой, которая, казалось, еще не прервала этого действия и так и замерзла поднятой кверху".
   Вот что прочитал Мелвилл в записной книжке де Лонга:
   "22 октября. Сто тридцать второй день (со дня гибели "Жаннетты"). Мы слишком слабы и не можем снести тела Ли и Каака на лед. Я с доктором и Коллинсом отнесли трупы за угол, так что их не видно.
   23 октября. Сто тридцать третий день. Все очень слабы. Спали или лежали целый день. До наступления сумерек собрали немного дров. У нас нет обуви. Ноги болят...
   30 октября. Сто сороковой день. Ночью скончались Бойд и Гертц. Умирает Коллинс".
   На этой записи дневник де Лонга обрывается. 30 октября, в сто сороковой день со дня гибели "Жаннетты", в живых остались только де Лонг и доктор Амблер, и, по-видимому, ночь на 1 ноября была последней в их жизни...
   Я глядел на медленно проплывавшую внизу скалу Кюсгельхая с остатками креста на могиле де Лонга. И хотя могила была пуста, но душу щемило сильно.
   И вдруг раздался вопль нашего весельчака бортмеханика:
   - Тиэтэйэллэр!!
   И мы вонзаемся в солнце. Над нами просвет в облаках, и солнце полыхает со всей своей водородно-синтетической мощью.
   Сороковая минута полета.
   - Тиэтэйэллэр - это, по-ихнему, солнце! - орет мне в ухо бортмеханик.
   Внизу чересполосица синих гор, синих теней от облаков на них, фиолетовые заливы, прибрежные полосы, блеклые, как сгнивший силос. Затем солнце начинает мешаться с туманом и просвечивать его болезненным странным светом и наконец вовсе скрывается. Идем в молоке, в белом жире. Иногда - окна, края окон заворачиваются, как жир на ране кашалота, и в просвете - густо-синее море. Перекрученные названия на карте. Например, остров Арга-Муора-Сисе. Через час двадцать появляются первые льдины белые дредноуты и кильватерный след за ними, - плывут под ветром.
   Бортмеханик рассказывает про мускусных быков. Участвовал в их переброске с Аляски на остров Врангеля. Явное лингвистическое дарование у механика. Он называет их по латыни и объясняет, что это плохое название, так как обозначает "овцебык мускусный", а никакого мускуса в быках нет. Эскимосы зовут его "умингмак" - "бородатый" - вот это точное название. Звери очень симпатичные, добрые. Имеют одну странность: всегда живут в стаде, но иногда уходят куда-нибудь, упрутся рогами в скалу и так стоят, думают, отдыхают от общества. На Врангеле один так ушел, все зоологи испугались, искали вертолетом и вертолетом же пригнали обратно в общество...
   13.30 - внизу уже ледяные поля, на карте длиннится дорожка, закрашенная в голубой и зеленый цвета со значками, обозначающими характер льда. Солнце слепит с ледяных полей, и невыносимо хочется спать. Стыд притупляется, смущение прячу в карман, говорю ребятам, что болен, иду в корму и залезаю на бензобак. От него, даже сквозь два спальных мешка, тянет холодом, как вечной мерзлотой, но я сразу проваливаюсь в воспаленный сон - какое счастье!
   В одиннадцать окончательно отворил глаза. Надо же - уже трижды из Ленинграда в Москву налетали. Солнце бьет в плоскость и слепит. Долго смотрю на ряды заклепок - на современных судах давно отвыкли от них; когда видишь аккуратные самолетные заклепки, почему-то вздыхаешь. Желтый прозрачный круг от пропеллеров и черный номер в солнечном блеске на крыле: 04199. Идем над каким-то островом. Островная тундра похожа на инфузорию под микроскопом.
   Слезаю с бензобака, наполненный приятным ощущением взбрыкивающей бодрости и абсолютного сверхздоровья - такое часто случается в первые мгновения после сна при простуде.
   Недавно узнал, что у заболевших деревьев тоже повышается температура организма. Удивительная штука! А у меня при болезни голова работает прямо на износ, если, конечно, нет болей, но температура высокая. Оказывается, при температуре расширяются капилляры мозга. И вот начинают мелькать в воображении сверхгениальные рассказы и гигантские замыслы.
   На борту 1 04199 при общем отвратительном состоянии возникает наметка рассказа: опытнейший профессионал, мужественный и добросовестный человек получает приказ на опасное и сложное дело. Духовно готовится к делу, проигрывает все внутри, задавливает неприятные опасения, - наконец полностью готов, собран, настроен. И в процессе выполнения задания попадает в обычную, ненапряженную, облегченную даже ситуацию. И не справляется с ней, с чепуховой повседневностью. Гибнет. Я наблюдал такое у сильных людей...
   Командир читает в салоне. Машину ведет второй пилот. В пилотском кресле командира утвердился Константин Владимирович. Голубая и зеленая полосы на карте обстановки уже пересекли все море Лаптевых. Бортмеханик уже закончил варку щей. Сетует на отсутствие картошки и просит не взыскать. При виде пищи сразу понимаю, что оживление во мне чисто наркозное, обманное. К тому же и есть с незнакомыми людьми мне всегда тяжело - блокадное - не могу себе налить, намазать по-человечески. Курю, рву грудь сигаретами. Внизу мыс Пакса - язык ящера. В 12.15 спрашиваю штурмана:
   - Когда Косистый? Он слева будет?
   - А может, и справа, - говорит штурман.
   На воздусях это мелочь и даже, может быть, буквоедство - справа там или слева будет мыс Косистый.
   Радист зовет "Лачугу" - славный у кого-то позывной.
   Подходим к Хатанге. Льда мало. Внизу "Павел Пономарев", с которым мы выходили с Диксона, и борт к борту с ним "Капитан Воронин". По внешнему виду этих корабликов всем на борту 04199 становится ясно, что их капитаны чувствуют себя в данный момент очень уютно, спокойно и тянут рюмку друг у друга в гостях. Такое благолепие наставник считает порочным. Составляется РДО о том, что ледоколу "Капитан Воронин" в западной половине моря Лаптевых делать совершенно нечего, и в штаб передается рекомендация об отправке его на восток.
   Командир съедает таз щей.
   Радиус таза сантиметров двадцать. В центре - айсберг вареного мяса на полкило.
   Бортмеханик смотрит на командира влюбленно.
   Во-первых, как мне кажется, все бортмеханики влюблены в своих командиров, во-вторых, какой повар не радуется, когда его щи едят тазами?
   Я опять невыносимо хочу задремать. Но лезть на бензобак совсем невозможно - слишком стыдно лежать, когда все работают, во всяком случае не спят. И я мгновениями вырубаюсь, сидя в кресле, и благодарю бога за свое умение спать в любом положении. Самолетный гул бродит в теле и будит эхо в пустом желудке.
   Очухиваюсь в 17.30. Мы летаем уже девять часов тридцать минут - из Москвы в Нагасаки короче и быстрее.
   Внизу довольно сплоченные ледовые перемычки. В одной тащится буксир с лихтером на веревке. Иду к пилотам. В правом кресле наставник с мегафоном - выводит буксирчик на чистую воду. Трижды проходим над игрушечными корабликами на высоте метров в восемьдесят - своим курсом показываем буксирчику разводье. Тот торопливо поворачивает.
   Командир напряжен за штурвалом, чуть трогает странные какие-то рычаги в центре приборной доски, эти длинные рычаги обмотаны изоляционной лентой и выглядят чужеродными. Тыкаю пальцем:
   - Вас ист дас?
   - Ленивчики.
   - Вас ист дас "ленивчики"?
   - Чтобы не тянуться!
   Наконец понимаю: на верньеры, управляющие чем-то, насажены штыри, чтобы не тянуть руку далеко, чтобы подкручивать их, не меняя позы, - рационализация, самодеятельность любящего бортмеханика...
   Убеждаемся в том, что буксир с лихтером твердо осознали курс, ведущий к истине, и ложимся на Тикси.
   Меня все-таки заставляют похлебать щи. Мне тошно от сознания, что я весь полет был лишним и клевал носом. Мне тошно, что я так и не записал фамилии, имена, отчества всех ребят.
   18.00. Садимся, командир рулит к бензобазе на заправку. Дорулили, выключены моторы. В тишине - фонтан ругани в три глотки: командира, второго пилота и бортмеханика. На заправке стоит вертолет. Теперь этой троице - пилотам и механику - полтора часа ждать очереди. А самолет ледовой разведки должен быть заправлен под завязку сразу после приземления. Таков закон. И закон требует присутствия экипажа при заправке горючим. Везде свои законы.
   Уже без прежней веселости бормочет бортмеханик, констатируя ситуацию: "Табаны маннык туталлар!" Что означает: "Так ловят оленей!"
   - Спасибо, ребята! Счастливых полетов! До встречи!
   - Счастливого плавания! До встречи!
   Наука и я покидаем фонтанирующих летунов.
   Ждет автобус с чайным клипером. Шофер сообщает мне, что на караване полундра из-за моего отсутствия, ибо пришел приказ на срочный выход каравана к ледовой кромке.
   Шофер гонит без моих просьб или понуканий. Только брызги летят.
   Гостеприимный якорь на въезде в поселок - старинный символ Надежды на фоне кладбища. Славные и мужественные люди лежат там, став навечно на мертвые якоря. И невозможно пожелать им традиционного: "Пусть земля вам будет пухом". Это прозвучит кощунственно - нет здесь земли, а то, что есть, нельзя представить пухом даже при наличии сумасшедшего воображения.
   ТИКСИ - ПЕВЕК
   В караване шесть судов. Все заняли места в ордере четко. Лидирует "Комилес". Очень нравится капитан Конышев. Он не командует, а ведет себя по типу барометра - бесшумно показывает самим собой, то есть своим судном, что, когда, как делать.
   Ушастик торчал на мостике и вежливо, тактично отравлял существование старпому. Облако яда окружало Ушастика. Прямо анчар. И он разряжал свою ядовитость в Спиро.
   Начал стармех с того, что тетя Аня после скоропостижной смерти Васьки нетрудоспособна и за ужином опрокинула на Ивана Андрияновича тарелку с макаронами. Тогда же за ужином выяснилось, что в момент прорыва старпома и боцмана в душевую для насилия над тетей Аней последняя прикрывала интим резиновым ковриком. И Арнольд Тимофеевич при разборе происшествия уже "на ковре" у капитана заявил буфетчице (буквально): "Резиновые коврики в душевых кабинах располагаются на предмет защиты от удара электротоком, потому использовать их в других целях запрещается". Высказывание это повторяют на судне, как заклинание.
   И вот, когда мы вытягивались с тиксинского рейда, Ушастик начал доводить старпома:
   - Тимофеич, я тебе прямо скажу. Главный нюанс ты из виду упускаешь. Конечно, Анна Саввишна за кота переживает. И мы переживаем. Вот Рублев даже гробик соорудил. И ты молодец, что Рублеву доску не пожалел. Только, правда, расписку надо было за доску взять, но это я так, к слову...
   Из радиотелефона голос Конышева:
   - Впереди редкие перемычки льда, сплошной туман. Войдем в него через часик. Прошу немного сократить дистанции.
   - Я - "Державино"! Вас понял. Спасибо!
   Все суда каравана в порядке очередности повторяют то же.
   Ушастик (задушевным шепотом):
   - Нынешняя буфетчица, Тимофеич, в трагической ситуации, если начальник не умеет ее физически успокоить...
   Спиро, который никакого юмора не сечет, и даже Леонов вместе с солнечным Поповым и грустным Никулиным из него улыбки не выжмут:
   - Что лучше вот нынче, чем в тридцать девятом, так это связь радиотелефоном. Попробуй в мегафон покричи на морозе - губы к медяшке примерзали, с кровью отдирали от раструба...
   Ушастик с последовательностью и цепкостью старого удава:
   - От души советую, Тимофеич. Если хочешь, чтобы на пароходе все в меридиан вошло, соберись с силами. Поднапрягись, чернослива поешь, женьшень в Певеке купи, для нервов чего глотни - и валяй! А то сожрет нас Саввишна, хуже Соньки доведет, щами окатит. Видит бог - уест! Я ж по старой дружбе...
   Я все ждал, когда Арнольд Тимофеевич взорвется, но он вел себя как-то странно, даже с некоторым смущением. Задрал башку к небесам, к клотикам мачты и соображал что-то, открыв рот.
   Вообще-то, все люди, задирающие башку круто вверх, открывают при этом рот. Так, вероятно, нас устроил бог. Но когда задирает башку к верхушке мачт Спиро, то его пасть отворяется прямо-таки до невероятных растворений - напоминает двери во Дворце бракосочетаний.
   Наконец Арнольд Тимофеевич опустил взгляд долу, затворил пасть и укоризненно прошепелявил:
   - У меня сыновья чуть не ее возраста, а ты такие пошлые советы подсказываешь.
   Я (хотя мне очень интересно, куда и зачем клонит дед, но порядок есть порядок):
   - Прошу в рубке потише. Лишние разговорчики! Рублев, ты чего уши развесил? Вперед смотри!
   Здесь Ушастика срочно вызвали вниз.
   Еще через минуту дед из машины позвонил мне и доложил, что у них там тепловые перегрузки, возникающие по причине мелководья, и, чтобы не выйти за пределы ограничительных характеристик, ему надо часа три.
   А у кромки ждали два огромных ледокола, и РДО на отход начиналось словами "весьма срочно!". Но что поделаешь?
   - "Комилес", я - "Державино"!
   - "Державино", слушаю вас! "Комилес"!
   - Скисла машина. Механик просит три часа. Причины уточняются. Доложу, когда сам пойму, что там у них.
   - Вас понял. Буду докладывать ледоколам. По каравану! Всем сбавлять обороты! Четным выходить вправо! Нечетным влево! Ложиться в дрейф!
   - Вас понял... Вас понял... Вас понял... Вас понял... Вас понял...
   Вероятно, хвастаюсь, но уверен, что чувствую двигатель верхним чутьем и эпителием кожи. В том смысле чувствую, что жалею его не в силу инструкции, а как жалеют работающего тяжелую работу подростка. Отроками на "Комсомольце" нас гоняли на вахты в кочегарках и в машине, у мотылевых, упорных, дейдвудных подшипников, хотя готовили не в механики, а в судоводители. Никакой пользы с точки зрения понимания механики и механизмов это мне не принесло - плохо "вижу" нутро любого, даже простого механизма, плохо "вижу" чертежи. Пространственное видение в астрономии небесной сферы, например, - приличное, но тоже не очень. Зато ощущение двигателя как живого, требующего и любви, и строгости, и справедливости, и поощрения, есть, и каждый лишний реверс напрягает душу.
   11.08. 00.10.
   Встретились с "Ермаком" и "Владивостоком".
   Восход. Небеса нежны, как крем-брюле, море студено, как торт-пломбир. Солнце поднимается в эту кондитерскую кровавым сгустком, рассечено сизыми тучами, как Сатурн кольцами, и такое же огромное. Следуем прямо в это солнце - на восток - в пролив Санникова.
   В 01.30 у "Гастелло" тоже поломка - завис пусковой клапан в машине. "Владивосток" остается с ним, мы идем за "Ермаком".
   В 05.30 "Владивосток" и "Гастелло" догоняют караван. И "Владивосток" занимает место перед всеми нами. Очень красиво срезает угол по сплошному полю, лед летит от его черного носа ослепительной волной-веером брызг, глубокое седло в середине борта между носовой и кормовой волнами. Он идет мимо нас на полном ходу сквозь утреннюю синь, которая охвачена по горизонту двумя кривыми белыми саблями льда.
   Андрияныч по секрету сообщил мне, что слышал, как тетя Аня назвала старпома в уюте камбуза "Кутей". И это ее ласкательное обращение так потрясло деда, что ночь он не спал, держа под наблюдением дверь старпомовской каюты...
   Сонька особенно бесила Арнольда Тимофеевича, заявляя, что в тот момент, когда его зачинали, в дверь спальни его родителей кто-то сильно постучал...
   В полдень застряли на траверзе Земли Бунге и Малого Ляховского, на юге которого есть "Изба Толля".
   Ледовая обстановка определяется выражением Рублева: "Глухо, как в женской бане". Можно подумать, что Андрей женские бани знает не хуже кухни зоопарка.
   Лед десять баллов, пятьдесят процентов двухлетнего, отдельные глыбы до четырех метров толщиной.
   Все шесть судов застряли одновременно и очень тесной компанией. Лучше бы нам в такой ситуации находиться друг от друга подальше.
   "Ермак" берет на усы "Софью Перовскую". "Владивосток" лупцует "Державино" кнутом волевых понуканий, как надсмотрщик на плантации несчастного дядю Тома. Но дядя Том застрял намертво. Рядом безнадежно завяз "Комилес".
   "Владивосток" пятится задом нам в нос, чтобы брать на усы. С него доносится полуплачущее объявление: "Дорогие товарищи! Горячей воды для личных нужд не будет до утра. Ремонтируется магистраль. Просьба к экипажу закрыть все краны! Будьте сознательными!"