Конецкий Виктор Викторович. Вчерашние заботы

   К слову, наш стармех, который и спровоцировал капитана взять в рейс супругу, рассчитывая под этим соусом прихватить в Арктику и свою Марьюшку, последнее время пристрастился в свободное время развлекать первую леди "Державино" игрой в "слова" и "морской бой".
   Ведь Галина Петровна от тоски и скуки уже готова в гости к тюленям и моржам сигануть без всяких спасательных поясов. И вот отчаянный футболист Фома Фомич Фомичев явно заревновал супругу к гайке без болта. И каждые полчасика покидает мостик, даже при движении во льду, чтобы случайно заглянуть в каюту к супруге.
   Фомич отчаянно ревнив. Ибо собственник.
   Прямо Сомс Форсайт, а не Фома Фомичев.
   Ну, о том, что любую самостоятельно и удачно проведенную в жизнь инициативу или мысль своих помощников Фомич искренне и бесповоротно приписывает потом себе, и говорить нечего.
   Но!
   Как-то он:
   - Я всегда за справедливость и всегда все в глаза - привык так, приучил себя. И самокритичен я. Помню, в тридцать два года надумал жениться. И вот на женщин смотрю и думаю: эта не то, эта дама - не та... А потом вдруг и озарился: а сам-то я? Сам я кто такой? Что за ценность? Пентюх из-под Бологого!..
   И действительно умеет говорить в лоб неприятные вещи, и действительно самокритичен, то есть сам понимает свою мелкость и недалекостъ, но он же знает, что он хитер, и зверино-осторожен, и настойчив, и за все это он себя высоко ценит: цыплят, значить, по осени... Он из тех клерков, которые высиживают без взлетов и падений, ровно и беспрекословно высиживают до губернаторов и пересиживают всех звезд и умников.
   Но!
   Фома Фомич не стал и фельдфебелем. Например, очень деликатно и предупредительно убирает голову, когда смотрит кино в столовой команды, чтобы не заслонять экран какому-нибудь молоденькому мотористу.
   А на тактичный подкус Андрияныча в отношении ревности к супруге Фомич, посасывая леденец и загадочно ухмыляясь, ответил:
   - Наша династия, Ваня, она, значить, еще поглубже всяких там царских. Ты на мою королеву как следует погляди. Зад-то какой! Как у сухогруза на двадцать тысяч тонн! Куда тебе до нее? Нет, Ваня, я в своей династии, значить, полностью уверен.
   И, действительно, людей он своим звериным чутьем чует и знает про них многое. Он знает, что Дмитрий Александрович в западне и потому его можно держать в струне даже и без всяких яких.
   Мне, например, Саныч не говорил, что у него тяжело больна жена. Жену надо два раза в день возить на какие-то дефицитные уколы, и она, как женщине и положено, посчитала согласие мужа на арктический рейс бегством от тяжелого и трудного в житейской жизни, закатила недельный припадок со слезами и попытками отравления и всем прочим. А Саныч знал, что если он откажется от арктического рейса, то в кадрах его песенка будет спета навсегда и не видать ему капитанства, а его супруге - хорошей квартиры в новом доме и полного материального достатка и всего прочего, что следует за капитанством.
   Так вот обо всем этом Фомич полностью информирован. Он даже знает, что у Степана Разина "узы Гименея" слабину дали еще лет двадцать назад, когда с койки по боевой тревоге соскакивал...
   А с чего я начал? С того, что Фомич зачитывал лоцию Восточно-Сибирского моря по принудительной трансляции и я проснулся и представил себе, как он сейчас спустится в каюту и запишет в гроссбух мероприятие.
   Но!
   Фома Фомич явился ко мне. Узнал от доктора, что я приболел после воздушных путешествий в Тикси, и принес кусок жареного муксуна - гостинец от Галины Петровны.
   Был Фомич в тулупе, и, раздеваясь, обнаружил в кармане тулупа очередной леденец. Я который раз передаю ему вместе с вахтой и тулупом такие презенты. И он каждый раз удивляется находке и радуется ей:
   - Ваша конфетка? Нет? Съем ее, значить. А то на голодный живот курить вредно. Вот я ее перед вахтой и первой сигареткой и употреблю, конфетку эту. Значить, чем бог послал закушу, а тогда уж закурю, чтобы не так, значить, вредно курить было...
   Явившись ко мне с муксуном, Фомич, порассуждав в отношении конфетки, вдруг довольно крепко выругался.
   - Чего это вы вспомнили? - спросил я.
   - Про науку, - объяснил он, усаживаясь у меня в ногах на койку. - По науке нынче размножение рыб зависит от птиц. Птица рыбу проглотит, а потом летит, и - кап! - из нее икринка и вываливается в другой водоем. Раньше, значить, мальков завозили самолетами из моря в море. Но они все обратно эмигрируют на родину.
   И Фома Фомич опять выругался.
   Конечно, что греха таить, на флоте еще сильно ругаются. И капитаны ругаются, и восемнадцатилетние щенки. И, простите, я тоже к этому привык. Но вот в последнее время начал ощущать смущение. Я еще не борюсь со своим пороком, но уже понял необходимость борьбы.
   Хотя такой умный человек, как вице-губернатор Салтыков, заметил, что первым словом опытного русского администратора во всех случаях должно быть слово матерное.
   - Так вот я об чем, Викторыч, с тобой потолковать хотел, - сказал Фома Фомич, нервно посасывая леденец. - Дураком себя не считаю, и образование кое-какое есть. Но вот чего не пойму, это как они с л[cedilla]та, с воздуха оправляются?
   - Это вы про кого?
   - А про живоглотов этих, чаек. Летит со Шпицбергена, ведьма, на Новую Землю... Ведь честно если, оправиться по-малому и нам-то, мужикам, на ходу трудно, а как чайки-то на ходу гадють? Давно я об этом думаю. Ведь обязательно, ведьма, на видное место, на эмблему норовит. До того химия въедливая! Помню, матросом плавал, сколько раз от боцмана по уху схватишь! Если ввечеру нагадят, к утру краску до металла проест. А он, боцман-дракон, тут как тут - по уху без всяких партсобраний, не то что нынче... А ты как, Викторыч, к этому вопросу подходишь?
   - Знаете, Фома Фомич, - сказал я, - мне с л[cedilla]та трудно угнаться за вашей мыслью, меня, честно говоря, больше ледовый прогноз интересует. И еще. Что, Тимофеич вовсе рехнулся? Почему он за карты не расписывается? Мне это дело надоело.
   - Я сам, гм, понимаю, что старпом того... Сам я люблю подстраховаться. И молодых осмотрительности и осторожности учу, но старпом в данном вопросе... Утрясем, Викторыч, утрясем...
   - Мне кошмары сниться стали, - сказал я. - Покойники к чему снятся?
   - К деньгам, - авторитетно сказал Фомич. - Мне давеча тоже вроде как покойник снился. В Певеке аванс, наверное, получим - переведут из пароходства. Я им две радиограммы послал... А снилось, будто я в сельской местности. Человек идет, и вдруг копье летит и прямо - бац! - ему в спину! Он, значить, поворачивается, вижу, копье-то его насквозь прошибло и конец из груди торчком торчит. И вижу, что это, значить, Арнольд Тимофеич. Он это нагибается, хвать камень и в меня! Потом по груди шарит вокруг копья, но крови нет! - очень многозначительно подчеркнул Фомич. Просыпаюсь, значить, и отмечаю, что крови не видел. Кровь-то к вовсе плохому снится. Ну, думаю, все равно или у нас дырка будет, или Тимофеич скоро помрет - одно из двух.
   О скорой смерти своего верного старпома Фома Фомич сказал безо всяких эмоций. А концовка рассказа про сон оказалась неожиданной и произнесена была возбужденным и ненатуральным тоном:
   - А ведь чем еще меня чайки эти так раздражають?! Никаких икринок они не переносят, просто рыбу жрут!
   Вот только тут я почувствовал, что у Фомича есть ко мне дело, и какое-то сложное, неприятное для него, и что он плетет чушь про птиц и водоемы от нервов и по привычке темнить и тянуть кота за хвост.
   - Перестаньте вы, Фома Фомич, про чаек, - сказал я. - В этих белоснежных птичек души потонувших моряков воплотились, а вы для них рыбы жалеете!
   Он встал, прошелся по каюте, нацепил очки, посмотрел бумажки на моем столе, потом поднял очки на лоб и сказал:
   - Вот вы их защищаете, а в Мурманске теперь только скользкого кальмара купишь... - И продолжал грустно: - И это в самом центре рыбной промышленности! А что про Бологое говорить? Там кильку-то последний раз на елке в золоченом, значить, виде наблюдали! А для меня это не просто закусь. Мне для жизни ее надо. Во всей династии нашей, как помню, рыбу уважали. Вот деда, например, помню, Степана Николаевича, так он любую селедку с хвоста начинал и жабрами заканчивал. В костях-то самая польза для мозга. А ты, Викторыч, такую чушь насчет их душ порешь...
   Мне немного надоела эта сократовская беседа, и я поклялся, что все хвосты и все позвонки от селедки, которые мне до конца рейса положены, буду с теплой симпатией отдавать Фоме Фомичу.
   Он отлично понял, что я понял, что он здесь с какой-то серьезной целью и что мне надоело ждать сути дела. И он вытащил бланк радиограммы и подал мне:
   - Знаете?
   "Родственники уезжают остаюсь на улице жду целую твоя Эльвира".
   - Эту нет, - сказал я.
   - Розыгрыш, Викторыч. Не вру. Я эту Эльвиру и пальцем не трогал. Да и в кадры запрос послал. В рейсе она. Об этом и сказать хочу. Чтобы вы, значить, чего-нибудь не подумали...
   - Фома Фомич! За кого вы меня принимаете? За суку, что ли? - спросил я, искренне обидевшись. - Вы супруги опасайтесь, а не меня.
   - Вы сегодня на вахту не вставайте, - сказал Фомич, немного успокоившись. - Ледок слабее пошел. Пускай Тимофеич покувыркается. Раньше-то, когда без дублеров, старпомы сами кувыркались. Вот он, значить, и покувыркается.
   - Спасибо, Фома Фомич, но я уже нормально себя чувствую, а старпому не доверяю. Нельзя ему судно поручать. Опасно.
   - Да, - вразумительно согласился Фомич и ушел.
   А я принялся за "Пошехонские рассказы". Правда, рассказов среди них пока как-то так не обнаруживается. Другой это жанр. И вышел Щедрин, мне кажется, целиком и полностью из "Истории села Горюхина", из летописи сей, приобретенной автором за четверть овса и отличающейся глубокомыслием и велеречием необыкновенным.
   Если бы кто заказал мне попробовать написать о Щедрине, то я начал бы с покупки его книг в Мурманске. Потом съездил бы (обязательно трамваем и с двумя пересадками) к нему на кладбище. И подробно, минута за минутой, описал это трамвайное путешествие, стилизуя щедринские интонации и беспощадно воруя его собственные высказывания, но, как и всегда в таких случаях делаю, не заключал бы ворованные цитаты в кавычки. И назвал бы "Андроны едут..."
   Шопенгауэр видел источник юмора в конфликте возвышенного умонастроения с чужеродным ему низменным миром. Кьеркегор связывал юмор с преодолением трагического и переходом личности от "этической" к "религиозной" стадии: юмор примиряет с болью, от которой на этической стадии пыталось абстрагироваться отчаяние.
   В эстетике Гегеля юмор связывается с заключительной стадией художественного развития (разложением последней, "романтической" формы искусства).
   Салтыков-Щедрин - юморист высшего из высших классов, но ни под какое из этих умных и интересных высказываний не подверстывается, ибо до мозга костей русский, а высказывания эти - западные.
   Когда Фомич мил? Когда простыми словами тихо говорит о тех муках и жертвах, которые он пережил и перенес в блокаду и вообще на фронте и после фронта. О лилово-чернильных деснах от цинги в Ленинграде, выпавших зубах, замерзшем прямо на горшке-ведре его товарище по школе, о своем младшем брате, который воевал ровно один день на Курской дуге, был страшно ранен разрывной пулей сквозь брезентовый ремень в живот, перенес три ужасные операции, потом туберкулез позвоночника, потом восемь месяцев гипса, потом три года в ремнях, и при этом "настрогал" трех ребятишек, и "вот женка-то намучилась".
   Все это Фомич говорит как полномочный представитель народа, который своим животом заслонил страну от врага и гибели, но никак не кичится. Он показывает на скрученном полотенце толщину и внешний вид шрамов брата, показывает, какие у него самого были ручки и ножки - как у дохлого цыпленка, и т. д. И вдруг он проговаривается о каких-то странных деталях. Например: израненного братца каждые шесть месяцев таскали на перекомиссию, но, вообще-то говоря, чего ему было со своим дырявым пузом ее бояться? Ан выясняется, что родители отдали доктору из комиссии "полбарана", чтобы он не забрил братца обратно в армию. Так вот, откуда полбарана в сорок третьем или сорок четвертом годах? Или проскальзывает, что братца отпаивали после госпиталя молоком, так как у родителей была корова. И конец войны Фомич встретил на побывке дома с коровой.
   Вот оно как.
   УЛЫБКА КОЛЫМЫ
   Человека более всего поддерживает надежда, предположение, мечта. Ф. Ф. Матюшкин. Замечания к проекту нового морского устава
   Время на девять часов впереди Москвы - певекское уже. Легли на колымский отрезок пути. Все продолжаем ехать на усах у "Владивостока". Лед десять-девять баллов, часто сторошенные участки, с гребнем будет до пяти метров.
   На огромной махине ледокола вертолетик, привязанный к кормовой взлетно-посадочной площадке, кажется таким слабым, нежным и женственным, что хочется подарить ему букетик багульничка.
   Из-под винтов ледокола то и дело вспениваются рыже-мутные струи Восточно-Сибирское море, в которое мы наконец прорвались, самое мелкое из арктических морей, и могучие винты "Владивостока" вздымают с грунта ил и песок.
   Очень забавно, как чем-нибудь провинившиеся ледоколы начинают говорить по радиотелефону голосом с поджатым хвостом.
   Вот только что ледокол разговаривал с вами волестальным тоном, сурово вас подстегивал и подкусывал. И вы ему послушно и почтительно внимали.
   Появляется в небесах самолет полярной авиации. И вы из подхалимажа к суровому ледоколу предупреждаете его деликатненько:
   "Самолетик, мол, заметили? С правого от вас бортика! Летает там..."
   "Сами не слепые!" - лаконично и презрительно обрывает ваш подхалимаж суровый бас ледокола.
   Но тут с серых небес, с аленького самолетика раздается, в хрипах и шорохах, другой суровый голос - капитана-наставника:
   "Ледокол, какой курс держите?"
   "Сто девяносто семь!" - докладывает ледокол уже почему-то тенором.
   "А кой черт вас несет не по рекомендованному курсу?!" - гремит с небес саваофовский глас.
   "Тут... так... у нас... немного отклонились... следуем к теплоходу "Капитан Кондратьев"..." - все более тончает голос могучего ледокола, превращаясь уже прямо-таки в дискант новорожденного.
   "А на кой ляд вы к нему следуете?" - гремит с небес и падает всем нам на головы вместе с воем самолета, который проходит в двадцати метрах над мачтами.
   "Тут, э-э, свежие овощи должны принять с "Капитана Кондратьева", по договоренности!" - лебезит и виляет хвостом ледокол, которому на "Кондратьеве" приволокли из дома - Владивостока - пару ящиков огурцов или помидоров. Саваофовский небесный глас понимающе хмыкает и отпускает ледоколу грехи...
   И тогда сразу голос ледокола делается стальным, суровым и недоступным в своем величии:
   "Державино"! Почему ход сбавили?!"
   И опять он, лицедей, начинает закручивать наши хилые гайки...
   Злят физкультурники - бегуны вокруг вертолета на корме ледокола. Злят, конечно, тогда, когда тебе до предела тяжело и неуютно крутиться во льду, весь ты напряжен и обезвожен от напряжения, а тут перед тобой два или целых три здоровенных физкультурника занимаются укреплением здоровья.
   После вахты слушал передачу для дальневосточных рыбаков.
   Им сообщали, что в Рязани "всем на удивление выскочили опята, обычно появляющиеся в местных лесах в конце лета"...
   На дневной вахте опять поломка в машине - лопнула прокладка в трубопроводе охлаждения второго цилиндра.
   Механики не сообщают истинного времени, потребного им на ремонт. В результате лишняя нервотрепка с ледоколом.
   Механики просили сперва тридцать минут, потом еще тридцать, потом час и т. д. И все это я вынужден был передавать на "Владивосток". А мы подрабатывали "малым", ибо винт крутится от встречного потока, черт бы его побрал!
   Арнольд Тимофеевич:
   - Вот в тридцать девятом году мы на паровой машине плавали. Разве могла она при буксировке взять да и сама собой загореться? А тишь какая на пароходе, плавность...
   На траверзе дельты Индигирки отдали буксир и долго стояли в ожидании, когда "Владивосток" закончит операции с "Капитаном Кондратьевым". Тем временем вертолет завел мотор и куда-то таинственно улетел.
   Но Фомич-то сразу усек - куда! На Средней протоке Индигирки есть радиомаяк, а в дельте, среди озер, ручейков и рукавов, что водится? Рыбка! Она, желанная! И повез ледокольный вертолет в арктическую тундру служителям маяка ящик с пивом, а привезет, ясное дело, значить, несколько кулей рыбки.
   Два часа летал.
   И Фомич все точно прикинул - сорок пять миль до маяка. Прибарахлились ледобои. И теперь пьют и рыбкой закусывают. И бесплатность этой рыбки мучает Фомича и томит. Вся вообще рыба в мировом океане волнует его. Ведь вот за бортом - бери голыми руками - бесплатная рыба! Все бесплатное всю жизнь томит Фомича. И особенно мучает его рыба. Еще он думает, что если бы изобрести средство от бритья, то есть распространения растительности на мужском лице, то мужскому организму на этом можно было бы экономить полезные вещества, а так он каждый день псу под хвост сбривает и углеводы, и жиры, и роговое вещество...
   Самый тяжелый за весь рейд лед - на подходах к Колыме: спускались к югу вдоль восточной оконечности острова Четырехстолбовой.
   Уже ночь, уже солнце заходит, и мрак довольно густой.
   Слепят прожектора, установленные на кормах на случай тумана. Их часто забывают выключить и в ясную погоду.
   Холодно, а двери рубки открыты настежь. На одном борту Саныч, на другом я. Каждую минуту орем рулевому:
   - Вправо больше не ходить! - это я.
   Саныч:
   - Право! Право! Викторыч, слева кирпич торчит!
   Я:
   - Чуть право, Андрей! Чуть-чуть! Саныч, у меня тут такой кирпич, что...
   Саныч рулевому:
   - Полборта лево!
   Я одновременно:.
   - Полборта право!
   И так шесть часов подряд.
   С несчастного Андрея Рублева - пот в три ручья. Он в ковбойке, хотя по рубке из открытых дверей сквозит зверски.
   Я как-то спросил Андрея, о чем он думает в такие вахты.
   - А я торговок вспоминаю. Которые на морозе семечки продают. На рынке. Очень удивительные бабы. Весь день без движения стоят и семечки продают. А румяные! А веселые!.. И сами свои семечки и трескают!
   Значит, Андрей, несмотря на огромное напряжение и великолепную работу на руле (иногда без приказа своим чутьем спасает судно от опасного удара), еще размышляет о бабах с семечками на архангельском базаре!
   Подобный же вопрос задал кому-то из механиков или мотористов. Ведь мы с Санычем не только рулевого загоняем в пот, но и машину. Бывает, одновременно хватаемся за телеграф: он на своем крыле дает "стоп" или "назад", а я "полный вперед". Дело идет на секунды, и случаются моменты, когда перекричать друг другу смысл своего решения нет времени.
   Впереди вынырнула в канале льдина. Я решаю прибавить ход, чтобы увеличить поворотную силу руля и отвернуть, а Саныч дает "стоп", чтобы отработать "задним ", ибо считает, что отвернуть не успеем. И при этом надо еще предупредить позади идущее судно об изменении своего хода, ибо и оно не велосипед...
   Какие уж здесь нежности и ласковости с дизелем, когда дело идет о "быть или не быть"? И в машине, как и на мостике, ад кромешный.
   Так вот, кто-то из механиков ответил на мой вопрос, что в напряженные вахты мечтает, как бросит плавать и устроится шофером на междугородные поездки. И всегда вокруг автомобиля будет земля, деревья, трава, поля, леса... Оказывается, тоже успевают мечтать!
   Ну, а о чем думает капитан? По своему опыту судя, ни о чем. Даже о холоде и ледовых сталактитах под носом не думаешь. И вообще, тебя как бы нет на свете в обычном смысле. Ты весь в окружающей обстановке, и за собой самим тоже наблюдаешь со стороны, как за включенным в эту обстановку обстоятельством.
   Кроме сигналов, которые дает глаз в мозг: "Право-лево-стоп-назад-вперед", откуда-то поступают еще такие: "Устал! - Пятый час на посту! - Не забывай, что устал! - Осторожность! - Проси ледокол сбавить ход! Черт с ней, с этой "Перовской", пусть налезает на хвост!"
   И все эти самокоманды проходят "на автомате", без членораздельности, которую сейчас вынужден наносить на бумагу в виде отдельных слов и предложений.
   И вот выходим в полынью. Сразу чувствуешь и холод, и себя уже не извне, а из собственного нутра. И прислушиваешься к разному интересному, и вспоминаешь что-нибудь...
   Почему-то положили в дрейф, хотя лед на востоке вроде бы разреженный.
   Арнольд Тимофеевич (в адрес ледоколов и вообще мирового прогресса):
   - Вот на железных дорогах в тридцать девятом за простой вагонов сразу и без всяких судов - за решетку, а эти пошлые атомы что делают?
   Рублев (копируя интонации старпома и очень серьезно):
   - Арнольд Тимофеевич, а это факт, что финны в тридцать девятом по такому же пошлому льду, как мы сейчас прошли, на лыжах подбирались к Архангельску и вырезали ятаганами наши караулы?
   Старпом, который, как я говорил, вовсе не чувствует не только юмора, но часто и злобной иронии в свой адрес, не сечет:
   - Смешно слышать от старшего рулевого! Финляндско-советский вооруженный конфликт не захватил Архангельск. Я вам приводил подобные факты, но вовсе не такие, на материале Кронштадта. И нечего вам здесь околачиваться. Следуйте перебирать картофель!
   Картошка, гниющая в хранилище, - вторая после взятия радиопеленгов кровная забота старпома. Сегодня прибавилась третья: график стояночных вахт в Певеке. Он корпит над списком очередности вахтенных у трапа с тщательностью и въедливостью Пиковой дамы, раскладывающей пасьянс в ожидании прибытия Германна, ибо панически боится Певека и длительной стоянки вплотную к берегу, то есть контакта наших молодцов с местным населением и винно-водочными изделиями.
   Фома Фомич мучительную работу старпома по раскладыванию пасьянса стояночных вахт официально одобряет, но, в силу большого опыта, отлично понимает, что все эти графики при столкновении с чукотской жизнью полетят к якутской прабабушке и превратятся в кроссворд, который не распутают даже французские энциклопедисты класса Дидро.
   Картофельным же вопросом старпом Фому Фомича все-таки умудрился довести до реакции на быстрых нейтронах. Ведь два часа ходовую вахту Арнольд Тимофеевич стоит со мной и два с Фомичом. И вот, когда в тяжеленном льду Фомич швейным челноком пронзает рулевую будку взад-вперед, с крыла на крыло, а ему под руку, и под ноги, и под все другие места старпом пихает вопрос переборки картофеля, приговаривая еще: "Разве это лед?.. Не лед это, а перина... Вот в тридцать девятом мы шли, так это был лед!.." - то старый его друг-покровитель, регулярно пропихивающий фотографию Степана Разина на Доску почета, выдает такую реакцию, что даже белые медведи вздрагивают за дальними ропаками.
   В 23.00 сняли с дрейфа.
   И сразу "Ермак" казацки зарычал на "Гастелло":
   - "Гастелло"! Почему копаетесь?! Мало было времени на перекур?
   - Правильно он его прихватывает, - одобрил Арнольд Тимофеевич. - Вот раньше на паруснике без железной дисциплины и с якоря невозможно было сняться... В корне всякое непослушание пресекали... Под килем протянут разок, а второй и сам не захочешь... Власть у командира была - так это власть, не то что теперь... Захочет командир, если он в одиночном плавании да от базы далеко, и вздернет любого голубчика на рее...
   Только наш старпом растекся мыслью по древу, разбежался серым волком и разлетелся сизым орлом под облаками, как "Ермак":
   - "Державино"! Почему правее кильватера укатились?!
   Я (Арнольду Тимофеевичу):
   - Чего это вас, действительно, вправо тянет?
   Рублев:
   - Придется кого-нибудь из самых толстых на левую рею повесить...
   Я (в радиотелефон):
   - "Ермак"! "Державино"! Вас понял! Извините! Ложусь в кильватер!
   "Ермак":
   - "Перовская"! Вы еще ближе не можете подойти? Нам давно в корму никто не впиливал - соскучились!
   ...Движение льда возле ледокола сложное, и не очень понятно, чем такое объясняется. Форштевень ледокола раскалывает лед, скулы его отталкивают. Максимального удаления отпихнутые льдины достигают на миделе, то есть на середине корпуса ледокола; затем они быстро стягиваются к его корме. Таким образом, льдины возле ледокола совершают вращательное движение.
   Следить за ледовым вращением тянет, хотя утомительно для глаз и действует еще как-то гипнотически. И нужно усилием воли отводить взгляд в стороны, чтобы не проворонить очередной зигзаг канала.
   Под конец моей вахты треснулись несколько раз сильнее среднего. До чего неприятное ощущение, когда твое судно содрогается от удара, полученного ниже пояса. Истинно говорю вам - лучше самому получить удар в живот. Вот тут-то без всяких натяжек и литературщины ощущаешь свое судно живым, способным чувствовать боль существом.
   При замере льял - междудонного пространства - у нас воды пока нет.
   Когда стало рассветать, на небесах все тона и оттенки серебра, от черного, старинного до новенького.
   Берега Колымы. Их увидеть надо. Жуткое величие жестокости.
   Природа, из которой выморожено добро. Скулы спящего тяжелым сном сатаны. Дьявольские морщины присыпаны снегом. Неподвижность уже внегалактической вечности.
   Это мыс Баранов.
   Зады России. Их за всю историю видели считанные иностранцы - несколько полярных мореплавателей и ученых. Для большинства это оказывалось последним видением, ибо они гибли от тягот пути. И еще не скоро увидит русские тылы массовый немецкий, французский, китайский или итальянский зритель. А пока не увидит, толком в России ничего не поймет.