Конецкий Виктор Викторович. Вчерашние заботы

   Кораблики на рейде вытянули якорь-цепи в струнки и сами казались струнками, только потолще - контрабасными, например. "Ермак" уставился огромным парусом ооновской надстройки на ветер и ходил на якоре, как задумчивый сом на спиннинге. Краны на причале вроде как покачивались, хотя это уже обман зрения был.
   А на горушке правее городка неподвижно лежало плоское, тяжелое и чем-то жутковатое облачко - точно как в Новороссийске в буру. Картинка от черноморской отличалась только тем, что в Певеке чайки и в такую погоду не боятся садиться на волну.
   Убедившись в том, что обстановка достаточно безобразная, Иван Андриянович гавкнул по телефону второму механику то, что требовалось по приготовлению машины, а затем поинтересовался, почему я не мог тактично объяснить ему нюансы прямо в каюте, когда он лежал в теплой постели, и на кой черт потребовалось его из постели извлекать, - он бы и из каюты мог позвонить этому прохиндею и вообще разгильдяю и лодырю, то есть второму механику.
   - А потому, - объяснил я, - что иди-ка ты сам, Андрияныч, в машину и сам там приглядывай. И поднял я тебя только потому, что не хочу тебе неприятностей. Тут такой нюанс. До глубокой ночи по телевизору через "Орбиту" показывали волейбольный матч между японцами и нашими. Женский матч, между прочим. И никто из твоих маслопупиков и механиков, естественно, спать не ложился. И кроме того, половина под газом. Возьми вот бинокль и посмотри на бак.
   - А там я чего не видел? - спросил Иван Андриянович. - Чего там мои маслопупики делают? Душ принимают?
   - Не мотористы там, а боцман, то есть профсоюзный вожак, - объяснил я. - Добавочные концы заводит. Ты посмотри, посмотри. Интересно. В цирке-то давно не был?
   - Тут такой нюанс, что я и без бинокля вижу, - мрачно сказал вриопомполит, бросив беглый зырк прямо по носу.
   Да, наш толстяк боцман совершал на баке, заводя добавочные концы, такие кульбиты, стойки на кистях и задние сальто, что не только любой циркач, но и любой орангутанг ему бы позавидовал.
   - Шеи они там не посворачивают, Викторыч? - поинтересовался стармех.
   - Вполне возможно, - утешил я его. - Но еще хуже, если концы не заведем. Сейчас я их заставлю во главе со Степаном Разиным бухты старых тросов в корме за борт вместо кранца засовывать. Рублев посоветовал.
   - А он-то хоть трезвый, трескоед этот?
   - Да.
   - Все ясно, Викторыч. Спасибо, что поднял. Пошел в машину.
   За поддержание порядка на судне, то есть за порядок службы, отвечает старший помощник. Потому, когда Арнольд Тимофеевич явился с бака и доложил, что концы заведены, я тактично намекнул ему, что пароход скоро развалится и что ему пора прибрать толпу к рукам.
   - У них деньги есть, - прогнусавил он, подтирая рукавом нос. - Я говорил! Я говорил, что нельзя на стоянке им деньги выдавать!
   Ну, о чем будешь разговаривать с человеком, который бесстыдно демонстрирует бессилие гальюнщика, а не хватку и твердость старпома! Ведь на военной службе, где власть осуществить проще, нежели на гражданском флоте, он небось только и делал, что твердил "ежовые рукавицы". А здесь суровая действительность показывает крупным планом, что магические слова утратили творческую силу, и Арнольд Тимофеевич поневоле воздерживается от них, когда надо спуститься в низы к выпившим и недовольным им людям; и потому большую часть свободного времени в Певеке он сидит, закрывшись и выпучив глаза, а следовательно, и не имеет случая и возможности выказывать административные таланты, то есть буквоедствовать в зачете выходных дней дневальной Клаве, обозвавшей его ослом.
   В последнем абзаце я по примеру Рублева обокрал Салтыкова-Щедрина.
   Южак продолжал крепчать, судно било о стенку, хотя ветер был чисто отжимной.
   Волновая толчея в бухте металась под ветром, как стадо овец под кнутом пьяного пастуха, то есть в самые разные стороны, и бежала не только под ветер, но и, отражаясь от противоположного берега, возвращалась обратно и била нас о причал.
   Я по всем видам радиотелефонной связи пытался вызвать диспетчерскую порта, чтобы прояснить прогноз. Андрияныч уже доложил, что машины более-менее готовы, и, если дело шло к урагану, следовало подумать о том, чтобы отдавать концы и, пользуясь отжимным направлением ветра, выскакивать в море. Но диспетчерская глухо не отвечала.
   Очень не хотелось, но я облачился в штормовик, опустил уши у шапки и отправился в диспетчерскую сам, выбирая путь за опорами кранов, за выгруженными штабелями грузов, за бетонными блоками строящегося склада, чтобы иметь прикрытие от сумасшедшего ветра, чтобы он не сдул несколько десятков килограммов моей плоти в серую мешанину волновой толчеи под причалом вослед за фуражкой Бобринского.
   Ночная пустынность была вокруг, все и вс[cedilla] попряталось от ветра и спало в порту Певек, используя такую прекрасную непогоду для спокойного отдыха.
   Ветер обвивал прикрытия, как лиана баобаб, и доставал со всех сторон.
   Возле здания диспетчерской валялся и трепыхался, забившись углом под крыльцо, кусок железа, явно сорванный с крыши этого заведения, которое оказалось абсолютно, по-лунному безжизненным.
   Я обошел два этажа и не обнаружил ни одного человека! Вот какие нервы у наших полярников. Они не такие штуки здесь видели, чтобы сидеть в диспетчерской, коли работы в порту по случаю южака прекращены. Они нормально наярили по домам.
   А в кабинетах отдыхали от эксплуататоров пишущие машинки, арифмометры и старомодные счеты. На подоконниках цвели цветочки. И всюду горел вполне бессмысленный свет.
   Зря я совершил путешествие сквозь бушующие стихии в эту обитель спокойствия. И, обозвав себя крепкими словами, сделав это вслух, от всей души, чем вызвал эхо в пустых коридорах, я отправился обратно на родное "Державино".
   Надо быть моряком, чтобы знать, как уютно и прекрасно чувствуешь себя на судне, вернувшись после штормового путешествия по земной тверди, и каким райским теплом дышат грелки, и какой вообще аркадией оказывается твоя прокуренная каюта. И какое наслаждение подержать руки под струей горячей воды и заодно помыть раковину умывальника - для соединения приятного еще и с полезным.
   Само же путешествие мое не было вовсе бесполезным. Я, конечно, и раньше знал о местных ветрах типа боры здесь, но именно безмятежная пустота ночной диспетчерской и поведение других судов убедили в том, что все нормально, что ветер в ураган не перейдет и нечего дергаться и думать об отходе от причала.
   О чем я и сказал Андриянычу, когда он явился с предложением попить чайку, если уж я его поднял.
   Дело шло к утру, ложиться спать смысла не было, и мы неторопливо попили чайку. И я услышал рассказ, как роте Ушастика был дан приказ взять какую-то деревню. И они ее взяли малыми потерями, почти без боя, и, как все настоящие солдаты, обрадовались такому положению вещей - окопались, и даже костерки в окопах тихонькие развели: мороз был большой.
   И вот подвозят им боезапас ездовые на лошадках и орут, что в следующей деревне, куда отошли немцы, есть две копны сена, цельненьки, стоят за околицей, и что надо бы и ту деревеньку взять, потому что боевые клячи уже неделю не жравши и под ветром качаются.
   А тут такой нюанс: командир роты был из кавалеристов и лошадей любил и жалел; и вот он тактично пошел по рядовым бойцам и провел симпозиум на тему: "Согласны они взять еще одну деревеньку или нет?" И раз такое дело, то воины и согласились, и взяли, и лошадок покормили.
   - Неужели без приказа свыше, без штабов всяких пошли и взяли? - усомнился я. - Ведь за такую самодеятельность ротному могли ноги повыдергивать.
   - Обошлось...
   Вот так мы провели время до завтрака, а после завтрака по мою душу явился книголюб-пропагандист с просьбой выступить перед читателями местной библиотеки. Конечно, я согласился. Тем более и пропагандист понравился. Мы с ним целый час прорассуждали о Тейяр де Шардене и об искусстве.
   Дочь пропагандиста четвертый раз поступает в Гнесинское, хотя, по его собственному выражению, "тупа к музыке и вместо божественного дара имеет по-матерински крепкий лоб".
   Объяснив мне этот нюанс, несчастный отец ушел служить в золотодобывающую промышленность. А я глядел в окно каюты ему вслед.
   Южак продолжал свирепствовать. Гаки портальных кранов мотались никак не маятниками Фуко. И все вообще напоминало Новороссийск до какой-то уже даже странно неприятной повторимости тяжелого сна. Штормовать в порту для моей психики куда хуже, нежели в море. Терпеть не могу сильный ветер на берегу.
   И вот под вой певекского южака вспомнилось, как я пошел за "Справкой о приходе судна" в управление Новороссийского порта в разгар тяжелой многодневной боры. Такая справка нужна для оформления морского протеста, а протест должен быть подан в течение первых суток после прихода. Потому и пришлось переть по лунно-безлюдным закоулкам и улицам в управление порта.
   Пока добрался до управления, бора сделала из меня и моей психики отбивной бифштекс. А в вестибюле сидела старуха охранница. Из уже ничего не понимающих в окружающей действительности старух, старух с крысиной настороженностью ко всему на свете, с некрасивой немочью, злобностью и фельдфебельской жаждой власти (подобной той, которую использует смотрительница ночного общественного нужника, выпихивая на обледенелый ночной тротуар ослабшего сердцем помирающего пьяницу, хотя он молит оставить до утра, потому что деваться ему некуда).
   И вот я сцепился с такой старухой в вестибюле управления Новороссийского порта: она, не помню под каким предлогом и по какой причине, решила не пропустить меня в портнадзор.
   Многодневная бора! И как люди в Новороссийске существовать могут?
   У меня случился тогда первый и, слава богу, пока последний припадок с потемнением в глазах и полной потерей контроля над собой. От патологической ненависти к старухе и омерзения. Детали не помню. Помню только, как начали подниматься руки и потянулись к ее жалкой глотке. Это был настоящий припадок, это была настоящая, без примесей, достоевщина. Я мог ее задушить тогда.
   Но нашелся какой-то бог, кто-то заорал внутри: "Ты сходишь с ума! Ты сходишь с ума! Ты сходишь с ума!" И вспухший мозг как-то опал. И я даже как-то физически ослабел. Старухи-то, когда сознание окончательно прояснилось, в вестибюле уже не было. Она, верно, крысиным чутьем почувствовала, что к чему, и смылась с девичьей проворностью в неизвестном направлении... И потом мне было стыдно и страшно самого себя. Ведь я, конечно, представил всю жизнь старухи, всю боль в ее ревматических ногах, опущенном после голодух желудке и доброй сотне всяких других мест и подумал, что в оккупацию она, быть может, нашик раненых прятала или в их колонну свой хлеб кидала, и те-де, и те-пе...
   Вот что такое многодневная бора на суше, о, как расшатывает она нервишки. Никогда ни в какой ураган на море я не ощущал даже ничего похожего на тогдашнее затемнение в мозгах. Ведь в штормовом океане иногда даже петь хочется...
   Певекский южак злобен, как новороссийская бора, но короток. Он исчерпал себя к полудню. А когда я отправился на встречу с читателями, был уже полный штиль.
   До начала мероприятия посидел возле библиотеки на детской площадке.
   Качели, турники, качалки.
   Только деревьев нет.
   Детство без зелени берез и пуха тополей. Во всем остальном певекские дети - обычные дети. Веселые, румяные, красиво одетые. И в том они еще обычны, что один похорошее, другой посреднее, третий - вылитый питекантроп. И каждого своя судьба ждет. В соответствии с тем, как он на детской площадке резвится. Один отчаянно качается на ржавых качелях или на доске, а другая куда-то на крышу сарая лезет и стремится туда с настойчивостью Дарвина, а третий к качелям подойти боится - заяц будет...
   В библиотечном зале были накрыты столы - кофе, коньяк; свет, чисто, уютно, и даже живые ромашки в изящных вазочках.
   Читатели дьявольского порта и библиотекарши "тянут" в современной литературе так, что меня кидало и в пот и в краску - современную беллетристику знаю плохо, а вопросов уйма.
   И я решил лучше почитать книголюбам свою собственную сказочку про булыжники. Она тем хороша, что ничего короче я в жизни еще не сочинил:
   "Они лежали тесными рядами и всегда чувствовали плечи друг друга.
   Они были булыжниками и все вместе назывались мостовой.
   Каждый день булыжники работали до поздней ночи. По их спинам ехали машины, громыхали ободья телег, шагали люди. Воскресений для них не бывало.
   Булыжники любили свою работу, хотя от нее у них часто шумело в головах.
   Только глубокой ночью, когда засыпали люди, забирались в гаражи машины и, опустив на землю оглобли, замирали телеги, на дороге становилось тихо. Тогда можно было и булыжникам или подремать, или поболтать между собой о том и другом.
   Иногда ночью моросил дождик и мыл булыжникам усталые спины. Иногда их поливали из длинных шлангов молчаливые люди в белых передниках - дворники. Дворники, вообще говоря, самые главные начальники над булыжниками.
   Потом прилетал ветер, сушил на спинах и боках булыжников воду, обдувал песчинки.
   Всем на мостовой это было приятно. И булыжники любили предутренние часы, когда можно было болтать между собой, смотреть на медленно светлеющее небо и чувствовать, как потихоньку начинают шевелиться возле них травинки.
   Потому что, как бы тесно ни лежали в мостовой булыжники и как бы много ни ездили по ним машины, травинки - маленькие, тонкие, но живые всегда находили лазейку и чуточку высовывались из земли.
   Когда начинал падать снег и мороз пробирался глубоко в землю, травинки переставали жить. Но до самой весны булыжники вспоминали своих травинок, и жалели их, и ждали, когда они опять начнут шевелиться.
   Булыжники были хорошими, честными работягами, и они хотели знать, сколько кто наработал за день. Поэтому молодые считали все машины и телеги, которые проезжали по мостовой. Ночью молодые сообщали эти цифры старым. Старые не считали. Старые забывают арифметику и потому не любят считать.
   Старые по ночам вспоминали прошлое и рассказывали о нем молодым.
   Они говорили, что главная гордость булыжника - лежать на главной колее, там, где работы больше всего.
   Потому что зачем лежать на мостовой, если тебе нечего делать? Для чего?
   Но не все всегда думают одинаково. Да это, наверное, и скучно - всем всегда думать одно и то же.
   На самой обочине торчал из земли большой и очень, очень твердый булыжник по прозвищу Булыган. Он был красивый - весь в блестках слюды, голубой с розовым отливом и очень гладкий.
   Булыган торчал из земли выше всех других булыжников. И очень важничал от этого.
   Никто не ездил по его спине. Все обходили и объезжали его. Потому что кому охота спотыкаться?
   Как-то один пьяный человек зацепился за него ногой и упал. Человек рассердился и долго пинал Булыгана по голове каблуком сапога, а Булыган только смеялся над ним.
   Он вообще смеялся над всем и над всеми. А больше всего - над своими братьями, которые лежали на главной колее и много работали.
   - Вы глупые и серые булыжники! - кричал по ночам Булыган. - Вы каменные тупые головы! Неужели вам не надоело подставляться под вонючую резину шин? Неужели вам нравится брызгаться искрами под железными ободьями колес? Неужели вам не надоело смотреть на лошадиные копыта сквозь подковы? Ведь шипы на подковах так больно царапаются! Вылезайте, как я - повыше из земли, - и все начнут вас объезжать и обходить. Тогда вы долго будете молодыми и красивыми, такими, как я!
   - Перестань! - обрывал Булыгана очень, очень старый булыжник по прозвищу Старбул. - Перестань! Мне стыдно слушать твои слова!
   Старбул уже сто лет работал на разных дорогах. Он был весь в морщинах и щербинах, в конопатинках и шрамах. Старбул помнил еще те времена, когда по дорогам ездили в каретах, а женщины носили такие длинные юбки, что подолами гладили булыжникам головы.
   Все на мостовой очень уважали и любили Старбула за мудрость и честность.
   Старбул и в старости трудился больше других - и глубже всех других ушел поэтому в землю.
   После строгих слов старого булыжника Булыган ненадолго умолкал и все старался перевеситься набок, чтобы скатиться с обочины в канаву. Там, в канаве, тек ручеек, росли тенистые лопухи. И Булыган хотел попасть туда, уйти от трудолюбивых братьев подальше. Но щебень крепко держал Булыгана, и скатиться в канаву ему все не удавалось. Разозлившись, он опять начинал издеваться над другими булыжниками и портил им настроение.
   Он кричал Старбулу такие плохие слова, как "заткнись, старый!", и после этих слов Старбул умолкал. Потому что нельзя упрекать старого в том, что он стар. Ведь это не грех и не преступление - быть старым. И это совсем не весело сознавать.
   Старбул умолкал, потому что ему было горько и обидно слышать такие плохие слова от совсем гладкого булыжника. "Портится, портится молодое поколение", - думал Старбул.
   Так жили на мостовой булыжники и не знали, что ожидает их в будущем.
   А люди, которые ездили и ходили по мостовой, говорили, что пора уже покрыть дороги асфальтом, чтобы твердые булыжники не портили шины машин, и чтобы не звякали рессоры в колдобинах, и чтобы красивее все стало на дороге вокруг.
   Сперва люди только говорили об этом, а однажды перегородили мостовую деревянными загородками и повесили на загородки круглые железные бляхи с красными восклицательными знаками посередине.
   Было лето. Солнце ярко светило. Голубое небо и солнце отражались в булыжных спинах. Тишина стояла над дорогой.
   - Что такое? - удивлялись булыжники. - Почему так тихо? Почему солнце светит, а никто не ездит по нам сегодня? Старбул, что вы скажете об этом? Может, нам дали воскресенье?
   - Подождите, я думаю, - отвечал Старбул. Он не любил торопиться. Но когда пришли рабочие люди и стали сыпать на мостовую чистый мягкий песок, Старбул сказал:
   - Судя по всему, друзья, нас будут ремонтировать. Нас поваляют с бока на бок и пересыпят новой щебенкой. Лежите спокойно. Все будет хорошо. Грейтесь на солнышке...
   - Ха-ха-ха! - немедленно загоготал Булыган. - Наконец-то я попаду в канаву! Люди не оставят меня и дальше торчать здесь и мешать им. Скоро ручеек в канаве начнет журчать вокруг меня, а лопухи расскажут мне всякие интересные вещи!
   - Мы тоже будем рады расстаться с тобой, Булыган, - хором отвечали ему сознательные булыжники.
   В полдень люди отодвинули с дороги загородки и пустили на мостовую тяжелые машины - утрамбовки.
   Утрамбовки были ленивые машины. Они никогда никуда не торопились. Они едва-едва крутили громады колес, но под этими колесами-цилиндрами все булыжники делались одного роста. Под этими колесами тонким голосом пискнул Булыган и глубже всех других вдавился в землю, и треснул при этом пополам.
   - Ой! - вздохнули добрые булыжники. - Бедный Булыган!
   - Так тебе и надо! - сказали не очень добрые булыжники.
   - Ты перестал быть булыжником, ты просто битый камень теперь, - сказал, подумав, Старбул. - И это хорошо, потому что теперь ты не будешь позорить наше звание. Но мне искренне жаль тебя. И постарайся понять, что и самый простой камень тоже может служить хорошо и честно работать, хотя он уже и не булыжник.
   Так сказал мудрый Старбул, а Булыган замолчал навсегда, потому что простые камни не могут разговаривать.
   К вечеру утрамбовки кончили ползать по мостовой. На смену им притащились машины, которых булыжники никогда раньше не видели.
   Эти машины тоже были ленивы и никуда никогда не торопились. Из них тек на спины булыжников теплый мягкий асфальт.
   К утру вся дорога покрылась им, а булыжники никак не могли понять, что случилось. Они ждали, когда опять начнет светать, покажется солнце.
   Солнце, однако, не показывалось. Было душно.
   - Какая душная долгая ночь! - удивлялись булыжники. - Надо спать: во сне время проходит незаметно. Какая странная ночь сегодня!
   И они опять засыпали и все реже и реже просыпались. А когда просыпались, то видели только черное над собой. То есть они не видели ничего.
   Потом они перестали просыпаться. Зачем просыпаться, если ничего не видно вокруг?
   Только Старбул все не спал. Он был старый. Старые любят подремать. Им трудно долго не дремать. Но Старбул не спал и все думал.
   Он лежал в темноте и тишине, потому что другие булыжники перестали просыпаться и разговаривать между собой, и думал о длинной ночи, о травинках, которые почему-то перестали шевелиться даже на обочине мостовой.
   "Может, травинки умерли? - думал Старбул. - Умерли так, как они умирают на зиму? Но почему? Ведь еще не холодно!"
   Так он думал.
   И все вокруг было тихо. Совсем тихо.
   И вдруг, когда Старбул уже решил, что ему ничего не понять и поэтому тоже следует заснуть, он что-то услышал.
   Это был слабый, едва слышный звук: "Ш-ш-и-х! Ш-ш-орх!"
   Потом опять: "Ш-ш-орх! Ш-ш-и-х!"
   И каждый раз, когда раздавался этот звук, темнота начинала давить на спину Старбула. Очень слабо давить и совсем ненадолго, но все-таки...
   "Это несутся автомобили, - понял Старбул. - Они... они едут! Они едут над нами!"
   Он хотел закричать об этом, разбудить все булыжники мостовой, но сдержался и стал слушать и думать дальше.
   "Нас чем-то закрыли. Чем-то очень гладким, потому что никогда раньше по нам так быстро и с таким слабым нажимом не проносились машины", - понял Старбул. И еще он понял, что никогда не увидит солнца. Никогда больше дождик не будет мыть ему спину, а ветер сдувать песчинки и гладить его шрамы и конопатинки. Травинки перестали шевелиться потому, что они не могут жить без солнца и воды.
   "Мы все больше никогда не увидим солнца, - думал старик булыжник. Но зачем мне говорить об этом другим? Разве им станет легче? Пусть они спят и во сне ждут утра. Так им будет покойнее. Ведь хотя они и не знают правды, но все одно работают, даже во сне. Мы продолжаем делать дело, но нас не видно. Скоро все наверху забудут о том, что здесь лежим мы - старые булыжники - и держим на спинах гладкую темноту".
   Так думал Старбул, и ему все больше и больше хотелось спать. Потому что зачем бодрствовать, если ничего не видно вокруг?
   И он заснул.
   А над ним было светло, и по асфальтовому шоссе мчались машины".
   ПОПЛЫЛИ ИЗ ПЕВЕКА В ИГАРКУ
   РДО: "В/СРОЧНО Т/Х "ДЕРЖАВИНО" СЛЕДУЙТЕ САМОСТОЯТЕЛЬНО РЕДКОМ ЛЬДУ ЧЕРЕЗ ПРОЛИВ МЕЛЕХОВА ДАЛЕЕ ЧЕРЕЗ 7110 16033 7133 15800 7138 15600 7216 15300 ОТКУДА ЧЕРЕЗ ТОЧКУ 7200 15100 ДОЛЖНЫ ВХОДИТЬ В ПРОЛИВ ЛАПТЕВА ЮЖНЫМ ВАРИАНТОМ ВДОЛЬ ИЗОБАТЫ 8 МЕТРОВ".
   Закончили выгрузку в 02.00, оформили документы и отошли на рейд в 03.09 22 августа.
   Приказу следовать самостоятельно Фома Фомич сопротивлялся с такой же мрачновато-смертельной решительностью, с какой все судовые буфетчицы почему-то сопротивляются ношению белого чепчика...
   Когда говоришь по "Кораблю" (по УКВ), нажав тангетку, то собеседник никакими силами тебя прервать не может, ибо ты его не услышишь до того самого момента, пока сам, своей волей, тангетку не отпустишь. Вот эту-то техническую тонкость Фомич использует на всю катушку.
   Удачно протянув резину таким манером с тангеткой часа четыре и вторично доведя диспетчера порта Певек до попытки пробить головой сейф, Фомич было уже решил, что ему разрешат не следовать самостоятельно и дожидаться "Комилеса" на якоре в бухте, но...
   РДО: "НЕМЕДЛЕННОСТЬ ВЫХОДА КОЛЫМУ ПОДТВЕРЖДАЮ ТЧК РУКОВОДСТВУЙТЕСЬ ПОЛУЧЕННОЙ КАЛЬКОЙ ДАЛЕЕ ПРОЛИВОМ МЕЛЕХОВА ДАЛЕЕ ЗАПРОСИТЕ РЕКОМЕНДАЦИИ КНМ ЛЕБЕДЕВА КНМ ПОЛУНИН".
   - Против лома нет приема, если нет другого лома, - пробормотал Фома Фомич.
   И в этот момент (очень неудобный, неподходящий момент для подобного вопроса) Галина Петровна спросила у супруга:
   - Это правда, что если чайка сядет в воду, то будет хорошая погода?
   - Вообще-то, значить, правда, - ответил разъяренный неудачей Фома Фомич, - но и среди них падлы попадаются! Сядет такая на воду, а погода-то и плохая!
   Такую грубоватую реакцию Фомы Фомича можно еще объяснить тем, что он, по его собственному выражению, "репу ломал" всю ночь на предмет какой-то где-то на нашем пути примерзшей ко дну Восточно-Сибирского моря подводной стамухи и какой-то еще неприятной радиограммы с какого-то непонятного парохода.
   Да! Чуть не забыл, что Фома Фомич за свое более чем полувековое существование так и не познал природу и назначение кавычек. Потому названия судов он всегда пишет без кавычек, чем иногда запутывает даже себя.
   Но самым ужасным для Фомича бывает вариант, когда радиограмма действительно путаная и угадать ее философский смысл надо интуитивно. Так, например, однажды ему принесли радиограмму, в которой вместо подписи отправителя стояло два слова "ПРОШУ ПИНСКИЙ", причем ни о какой просьбе разговора в тексте не было. Этот мучительный случай закончился только через двое суток, когда, придя в очередной порт, Фомич узнал, что там есть мелкий начальник Прошупинский...
   Когда Фомич встречает в эфире коллегу, то сразу что-нибудь вспоминает из прошлого, ибо за долгие годы со многими работал или общался раньше. Это такие воспоминания: "Значить, этот-то, кажись, это он в пятьдесят шестом мне белье сдавал без процентовки, не на дурака нарвался..." Или: "А этот вторым механиком на "Коломне"... полтонны картошки у меня с ночной вахтой съел, а высчитать так и не удалось с него... Ишь холодильник отрастил - на одни брюки два метра надо, - жрет, как трактор..."
   Восточно-Сибирское море Фомич упрямо называет "Новосибирским". И в разговоре с капитаном порта Певек тоже так называл.
   Еще о наивности Фомича. Он двадцать раз в Арктике и, например, впервые узнал, что летом не бывает северных сияний, - какая-то симпатичность в таком безмятежном неведении обо всем, что лично Фомича не касается.