Страница:
– Возможно, – задумчиво сказал Грэхем. Элис, встрепенувшись, взглянула на него. – Только дело, похоже, вовсе не в нашем восприятии, то есть не в наших субъективных ощущениях. Взгляни. – Он поднял руку, чтобы пилот смог увидеть прозрачный «глазок» с вмонтированными часами. – Четырнадцать семнадцать. А последний сеанс связи у нас с тобой был в четырнадцать ноль восемь. Сколько на твоих, Элис?
– Четырнадцать… семнадцать, – срывающимся голосом ответила Элис. – То же самое…
– А на твоих, Ральф?
Пилот уставился на зеленые светящиеся цифры своего табло, где быстро сменяли друг друга секунды.
– Шестнадцать двадцать восемь, все правильно! У вас что-то с часами!
– Неужели непонятно? – воскликнул ареолог, возбужденно переминаясь с ноги на ногу. – Там, за воротами, со времени нашего сеанса прошло два часа с лишним, а здесь – всего лишь десяток минут, не более! Дело не в нас, не в нашем восприятии, а во времени. Тут, внутри этой штуковины, время течет иначе, гораздо медленнее, чем снаружи! И причина ли этого некая аномалия, неизвестная нашей науке – гравитации-то повышенной здесь не наблюдается, – или же до сих пор тут работает какая-то хроноустановка марсиан, я не знаю, но точно знаю другое: если мы пробудем здесь еще несколько минут, сюда, наплевав на все инструкции, примчится ошалевший Мики, потому что для него там, в лагере, прошло уже часа два с тех пор, как ты бросился нас спасать. Если мои подсчеты верны. Так что можно представить его состояние.
– Хроноустановка марсиан – это ты сильно сказал, – заметил Торенссен.
– А Мики успокоить не проблема: нужно просто выйти за ворота и связаться с ним, там-то связь проходит.
– Светлая голова… – как-то рассеянно отозвался Грэхем. – Так иди и свяжись.
– Может, пусть лучше Элис? А то я здесь еще ничего не видел, только на вас, ненаглядных, и смотрел.
Ареолог вновь ответил как-то рассеянно, словно размышляя о чем-то другом:
– Не слишком много ты здесь и увидишь, темно и пусто, как в желудке у нашего Мики без куска его обожаемой ветчины и пива. Если здесь когда-либо что-то и бы… Есть! Наконец-то подсчитал!
– Что? – чуть ли не в один голос спросили Элис и пилот.
– Время здесь, внутри Сфинкса, течет раз в тринадцать-четырнадцать медленнее, чем снаружи, за воротами. По известной гипотезе Паттена и Уиндзора цивилизация на Марсе могла погибнуть пять тысяч лет назад от бомбардировки осколками Астры – развалившегося небесного тела, планетоида… Хроноустановка до сих пор работает… предположим… Здесь, внутри, прошло что-то около трехсот шестидесяти лет… А что если средний возраст марсиан был не семьдесят-семьдесят пять, как у нас, землян, а раз в пять больше? Или пусть даже и меньше – все равно тут могло выжить не одно поколение уцелевших!
Ареолог замолчал, и вновь наступила тишина, но теперь она казалась несколько иной…
– Ты хочешь сказать, что тут могут быть марсиане? – почти шепотом спросила Элис.
– Это похлеще хроноустановки, но не более чем твое предположение, Уолтер, – осторожно сказал Ральф Торенссен.
Грэхем резко повернулся к нему:
– Да, но, по-моему, вовсе не лишенное оснований. Это же гигантское сооружение, тут может быть столько всего… А что если есть и какая-то не менее гигантская подземная часть, с хранилищами воды и продовольствия – кто-то ведь им, сидонийцам, угрожал, была какая-то угроза извне! Как пить дать, на Марсе было несколько государств – почему он в этом должен отличаться от Земли? – и не всегда они ладили друг с другом, это же ясно! А здешний воздух? Уж не связана ли и эта странность с какими-то до сих пор работающими установками?
– В фантазии тебе не откажешь, Уолтер, – сказал Ральф Торенссен, – но сейчас все-таки неплохо бы побеспокоиться о нервах Мики.
– Тьфу ты, дьявол! – спохватился Грэхем. – Я все-таки абсолютно дерьмовый руководитель. Элис, иди, свяжись с Мики, а мы попробуем отыскать хоть что-нибудь… Может быть, какой-то ход…
Элис, не успев сделать и двух шагов, вдруг крикнула:
– Смотрите! Что это?
Свет трех мощных фонарей слился в единый поток, устремленный к воротам, – но там уже не было никаких ворот… И медленно надвигалось на астронавтов, поглощая весь свет, что-то черное… абсолютно черная стена…
– Боже мой! – прохрипел Уолтер Грэхем, вновь хватаясь за пистолет.
Лучи фонарей беспорядочно заметались в разные стороны – и везде было одно и то же: черные стены надвигались на них, словно сама темнота все сжимала и сжимала кольцо, стремясь раздавить, стереть в прах трех чужаков, посягнувших на ее извечный покой.
– Это ловушка! – воскликнул Торенссен и бросился на подступившую почти вплотную черноту, пытаясь протаранить ее своим телом.
Уолтер Грэхем открыл стрельбу, отчаянно закричала Элис – и свет фонарей мгновенно исчез, словно набросили на них черное покрывало. Кольцо сжалось до предела – и мрак поглотил чужаков, и растворил их в себе…
В этот момент Майкл Савински, уже успевший связаться с «Арго» и получить от командира Маккойнта строжайший приказ ни в коем случае не покидать лагерь, услышал громкий резкий протяжный звук, похожий на вой, раздавшийся с той стороны, где возвышался Марсианский Сфинкс. Вместе с этим душераздирающим воем из каменной громады вырвался фиолетовый луч – и устремился в вечереющее небо. И в этом луче эксперт отчетливо увидел три огромных – если учитывать расстояние от места раскопок до Лица – черных силуэта, вознесшихся в запредельную высь…
…Давно смолк ужасающий злобный вой, и исчез фиолетовый луч – а Майкл Савински все сидел на песке, привалившись спиной к посадочной опоре модуля, и невидяще смотрел на безмолвную чужую чуждую равнину, где сгущались, собираясь в стаи, какие-то тени.
О тех силуэтах он решил никогда ничего никому не говорить… разве что Господу Богу – по ту сторону земной жизни человеческой…
…О Лучезарный! Ну почему, почему именно я стал избранником твоим, почему именно мои глаза ты открыл, чтобы мог я видеть то, что неведомо никому, кроме тебя? Есть ведь другие, более достойные дара твоего…. нет!.. не дара – тяжкого бремени, которое возложил ты на слабые плечи мои…
О Лучезарный, прости мне дерзкие слова мои, отврати гнев свой от недостойного раба твоего! Смиряюсь, о Лучезарный, покоряюсь воле твоей, ибо кто есть я? Пылинка жалкая, ветром гонимая, песчинка малая на речном берегу, листок увядший в бурном потоке, и не мне, ничтожному, судить о деяниях твоих, о Лучезарный, не мне, чья жизнь – одно мгновение пред ликом твоим, пытаться проникнуть в помыслы твои, разгадать намерения твои…
Смиряюсь, и принимаю этот дар твой, о Лучезарный, смиряюсь, и принимаю тяжкое бремя умения видеть то, что скрыто ото всех других до поры, что откроется другим лишь в урочный час. Может быть, ты, о Лучезарный, возжелал испытать стойкость мою, проверить крепость веры моей, силу и терпение мои? Не дано простому смертному ведать замыслы твои, о Лучезарный… Но достоин ли я дара твоего?
Одно знаю: я избран тобою, о Лучезарный, и ступил на этот скорбный путь, и идти мне по нему до конца. Я избранник твой, о Лучезарный мой повелитель…
Отвернулись от меня сообщинники мои, и одиноким я стал среди них, но не дрогнула от этого одиночества вера моя, но укрепилась еще более… Одиночество – удел каждого под этими небесами, и каждый одинок в любой толпе, среди радости, и среди печали… Одинокими мы приходим в этот мир, и одинокими покидаем его, и тает пелена иллюзий, из которых соткана была вся наша жизнь… Я до самого дна познал эту тяжкую истину…
О Лучезарный, как все-таки ничтожен я, служитель твой! Не смог я сразу распознать, прочувствовать, осознать необычный дар твой, отгородивший меня незримой, но непреодолимой стеной от сообщинников моих. Глаза мои уже видели то, что скрыто от других до урочного часа, а жалкий разум мой еще не мог понять открывшееся глазам. Утром видел я Лото-Олу, окруженного бледным пламенем, и словно исходило пламя из головы его; и из рук и ног его, извиваясь, струились змеи огненные, подобные большим лепесткам коварного ночного цветка чари. И стоял могучий Лото-Ола у жилища своего, крепкой рукой сжимая копье, и от губ его змеился бледный огонь, но никто не замечал этого огня, кроме меня, избранника твоего, о Лучезарный! И прислонилась к его плечу стройная Куму-Ру, и не чувствовала огня, и надела на шею ему ожерелье из красных камней. И ушел Лото-Ола, и другие с ним, за добычей, ибо кончились с твоим восходом, о Лучезарный, священные праздники Кадам, и надлежало, согласно канону, изловить быстрого ургуна для заклания.
И видел я это, когда шел к Священному Огню – и задрожали ноги мои, и заполз ужас в душу мою, и гадал я, что значит это странное видение, явившееся мне. И вступил я в храм твой, о Лучезарный, и вознес молитвы тебе, чтобы направил ты разум мой на истинный путь и дал мне понять, что значит странное видение.
И не вернулся с добычей Лото-Ола, а принесли бездыханным тело его сильное, завернутое в листья папаринуса. Упорхнула душа его птицей Зен в темные воды Мертвой Реки, потому что смертелен был укус ползучей хинтаа, затаившейся на пути охотников.
Рыдала стройная Куму-Ру, рвала в отчаянии черные волосы свои, и рыдали подруги ее, над недвижным телом Лото-Олы склонившись. И рыдала юная Рее-Ену, и охватило ее пламя струящееся, пламя бледное, видимое только моим глазам… Трижды прятал ты свой лик, о Лучезарный, и трижды вновь освещал поднебесный мир – и не встала юная Рее-Ену из постели своей, не вышла из жилища своего. И больше не слышал никто веселого смеха ее. Вздулась шея ее нежная, посинела шея ее от смертельного яда страшного многоногого мохнатого хо – и пробудился наконец ото сна разум мой, о Лучезарный! Понял я, ничтожный, какой печальный дар послал ты мне, и смирился с судьбой своей, и принял участь свою, ибо невозможно и бессмысленно противиться выбору твоему, о Лучезарный…
И печальны и скорбны стали дни мои, ибо нет ничего горше, чем видеть то, что скрыто от других! Чередой тянулись дни и ночи, и облетала листва, и падал снег, и вновь разливались реки, подчиняясь переменам звездных узоров в небесах, – и неизбежно приходил день, когда видел я бледное пламя над кем-нибудь из сообщинников моих. По утрам говорил я об этом с порога храма твоего, о Лучезарный, и улетала вслед за тем еще одна душа птицей Зен в темные воды Мертвой Реки…
Бесконечно одиноким сделался я, о Лучезарный, среди сообщинников моих, и закрывали они лица свои и отворачивались, лишь завидев меня, и уходили поспешно, чтобы не слышать меня, и несли мне плоды, и мясо, и рыбу, и сок дерева банлу в храм твой, о Лучезарный, и умоляли меня не выходить больше из храма твоего и не печалить их мрачными предсказаниями, что обязательно сбываются в роковой час…
Уединился я в подземелье под жертвенной чашей, но не было мне покоя. Видел я во мраке образы сообщинников моих, проплывающие медленной чередой, и лилось бледное пламя от дряхлой Тава-Гаа, и узнавал я потом, выйдя на свет, что уже предано огню тело ее, и прах развеян над Полем Ушедших; и лилось бледное пламя от Долу-Уна – и никто больше не видел знахаря, поутру ушедшего в заречную чащу за травами…
И молчал я, о Лучезарный, никому больше ничего не говорил я о скорбных видениях моих…
Но настал день, о Лучезарный, когда не смог я молчать и воззвал с порога храма твоего к сообщинникам моим, чтобы услышали они меня и покинули эти края, потому что задумал ты обрушить на мир гнев свой и наказать всех живущих за прегрешения прежних поколений, ибо давно уже сказано: «Отцы ели кислые плоды, а у детей оскомина: грехи отцов – на детях их». Послал ты мне видение, о Лучезарный, и было ужасно это видение. Бушевали в небе яростные огни, огни гнева твоего, о Лучезарный, и огненные камни сыпались вниз, и горело все вокруг, и в пар превращались воды, и глубокие провалы возникали на месте лесов, и сотрясалась земля, и раздвигалась, и низвергались в бездну строения. Ярче лика твоего полыхали те безжалостные карающие огни, и умирало все живое в день, когда решил ты покарать нас, о Лучезарный, и великий твой гнев обращал весь мир в мертвый пепел…
И рыдал я, о Лучезарный, в подземелье храма твоего, и оплакивал близкую и неминуемую гибель мира, и оплакивал ныне живущих под небесами, принимающих кару твою за прегрешения отцов и всех тех, кто жил здесь когда-то – и сто, и тысячу, и десять тысяч циклов тому назад, всех – от начала времен. Копились, множились, нарастали грехи, и переполнили, наконец, чашу терпения твоего, о Лучезарный… «Всякому прощению есть предел», – как сказано в древние времена…
Но и в праведном гневе ты не утратил милосердия, о Лучезарный! Тяжкое бремя взвалил ты на плечи мои – но и вознаградил меня, и дал возможность спастись и мне, и сообщинникам моим!
Вняли сообщинники мои страшному предсказанию моему, и было горе великое и отчаяние. А потом все мы, от мала до велика, принялись рубить деревья и вязать плоты, чтобы к закату уплыть по реке и добраться до города великих жрецов Гор-Пта, что стоит на зеленой равнине у моря. Там, в глубинах Древнего Лика, могли обрести мы спасение свое…
Вижу, знаю, о Лучезарный, что смерть соберет обильную жатву, небывалую жатву, и обратятся в прах леса и поля, и запустение будет царить в нашем мире… И придут другие из небесных высот, и будут забирать сокровища, вторгаться в святыни и осквернять гробницы…
Вот, вижу, четверо во тьме, рожденные не здесь, и нет у них веры в тебя, о Лучезарный! И вижу, вижу – вновь возгорается бледное пламя…
Таяла, растворялась в безбрежной пустоте вереница образов, в невнятные затихающие отзвуки превращались слова, обрывки слов уносило ветром за тридевять земель, и проливались они короткими дождями в тех краях, которых никто не видел и не увидит – да и не было уже ни дождей, ни краев, а был слабый свет, проникающий под неплотно сомкнутые веки.
Он сделал усилие и открыл глаза – словно, поднатужившись, поднял могильные плиты. Сел и некоторое время тер виски – что-то непрерывно ускользало, просачивалось, просеивалось, не оставляя по себе никакой памяти; быстро сглаживались отпечатки впечатлений, как будто туда-сюда ходил по ним тяжелый утюг, и вот уже и вовсе не разобрать: с кем это было? когда? и было ли вообще? Блуждания, какие-то встречи, позабывшиеся разговоры, картины, сменяющие друг друга, – где это было? что это было?.. Напряжение мышц, сердце, стучащее у самого горла, долгий бег – откуда? куда?..
Сны наяву? Явь во сне?
Он вспомнил, наконец, кто он такой, и кто эти двое, что лежат рядом с ним на каменном полу, в неярком свете, льющемся от стен, – это холодно светились сами камни.
«Господи, что с нами случилось? – смятенно подумал Уолтер Грэхем. – Где мы? И где мы были?..»
Он вытер рукавом мокрый лоб, несколько раз глубоко вздохнул – ему было душно, и в следующее мгновение осознал, что ни на нем, ни на его неподвижно лежащих на полу спутниках нет шлемов. Баллонов тоже не было, а вот комбинезоны остались; на их плотной ткани проступали какие-то смазанные темные пятна. Уолтер Грэхем торопливо схватился за кобуру – пистолет оказался на месте, хотя ареолога не покидало смутное ощущение, что вот «магнума»-то как раз, вроде бы, и не должно было быть, потому что кто-то когда-то вырвал оружие у него из рук – в тех долгих скитаниях неизвестно где… а впрочем, какие скитания? Довольно отчетливо помнилось лишь одно: надвигающиеся со всех сторон черные стены… Все остальное могло быть не более чем сновидением, бредом, галлюцинациями, наваждением или какими-то другими выбрыками из области скорее духа, нежели материи.
Шевельнулся и приподнял голову лежащий ничком Ральф Торенссен. Коротко вздохнула и открыла затуманенные глаза Элис Рут. Уолтер Грэхем потер пятно на рукаве своего комбинезона, посмотрел на пальцы – на них ничего не осталось. Понюхал рукав – никаких посторонних запахов. Он обернулся – сзади призрачно светилась стена. А впереди темнел неширокий проход. Вероятно, именно этим путем они и пришли сюда, в небольшое, абсолютно пустое помещение с низким потолком – но когда? зачем? откуда?..
Ральф Торенссен уже сидел, обхватив руками колени, и вид у него был такой, словно он упорно, но безуспешно пытается решить какую-то задачу – или что-то вспомнить. Элис тоже сидела и молча осматривалась. Волосы у нее были спутаны, а над правой бровью виднелась небольшая ссадина. Лицо ее не было ни веселым, ни печальным – скорее, несколько отрешенным; возможно, так выглядят больные, только-только очнувшиеся после наркоза.
И никто из астронавтов словно бы не решался нарушить молчание.
Уолтер Грэхем уперся рукой в холодный пол и почувствовал, что у него болит плечо. Смутной тенью мелькнул в сознании образ какой-то двери, которую они с Ральфом поочередно пытались выбить, чтобы поскорее убраться… откуда?.. Образ мелькнул – и угас.
– Где мы? – тревожный полушепот Элис наконец нарушил тишину. – Боже, мне столько всякого привиделось…
Уолтер Грэхем подался к ней:
– Ты что-то помнишь?
Элис неуверенно пожала плечами:
– Н-нет… пожалуй… Просто какое-то общее впечатление: что-то было. А вот что?..
– У меня то же самое, – вступил в разговор Ральф Торенссен. – Ну точно, как бывает, когда просыпаешься и еще несколько мгновений что-то помнишь из своего сна. Но все тут же выветривается, как на сквозняке. Признаться, я думал – нам крышка.
– Я тоже, – кивнул ареолог. – Куда-то подевались шлемы и баллоны. Возможно, мы сами их и выбросили. А потом могли здесь чем-то надышаться, отсюда и видения.
Ральф Торенссен посмотрел на него долгим взглядом и медленно сказал:
– Брось, Уолтер. Ты прекрасно знаешь, что никакие это не видения. Тут что-то другое. Лично я склонен считать, что мы до сих пор в ловушке. Мы подверглись какому-то воздействию… наше сознание подверглось… и, возможно, и сейчас продолжаем находиться под воздействием. Может быть, когда-нибудь что-нибудь и вспомним – уже на Земле, под гипнозом.
– Древний Лик, – тихо произнесла Элис и, поморщившись, провела пальцем по ссадине на лбу. – Мы где-то в недрах этого Древнего Лика.
– Рядом с городом великих жрецов, – добавил пилот.
– Кое-что получается и без гипноза, – сказал Уолтер Грэхем. – Да, на сон или бред не очень похоже: не могли же мы все бредить одинаково!
Он решительно поднялся с пола и обвел взглядом своих спутников; их лица казались неестественно бледными в мертвенном свете каменных стен.
– Надо искать выход. И как можно быстрее.
Торенссен согласно кивнул:
– Да, будет обидно, если то, что мы здесь узнали, останется только нашим знанием.
– Господи, подскажи нам верный путь! – вырвалось у Элис.
– Пока наблюдается только один путь, – Уолтер Грэхем показал на проход, ведущий в темноту. – Так что выбор, собственно говоря, у нас небольшой.
– Только бы там не было ловушек, – пилот перекрестился. – Не хотелось бы превратиться в нечто наподобие египетских мумий.
– Гор-Пта, – тихо сказала Элис. – Чудится что-то древнеегипетское…
– Остатки марсиан переселились на Землю, – Уолтер Грэхем хмыкнул. – Предположение, пожалуй, такое же древнее, как сам Древний Египет.
Он машинально поправил кобуру и, сделав несколько шагов, остановился перед проходом. Там было тихо и темно, и в такой ситуации весьма пригодились бы фонари, но фонари исчезли неизвестно где, как и когда вместе со шлемами.
– Осторожно, – посоветовал подошедший сзади Ральф Торенссен. – Сначала проверяй ногой, а потом уже делай шаг.
– Постараюсь, – ответил ареолог. – Я лицо в некотором роде заинтересованное.
Он еще немного постоял, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, а потом шагнул вперед.
– Не торопись, – еще раз предупредил Торенссен.
Медленно, со всеми предосторожностями, Уолтер Грэхем прошел несколько метров, слыша за спиной дыхание спутников и чувствуя, как пот стекает между лопаток. Ему было душно и жарко, и меньше всего на свете он хотел бы провалиться в разверзшуюся под ногами глубокую яму или оказаться под обрушившейся сверху многотонной плитой. Он остановился, обернулся – и увидел темные силуэты Ральфа и Элис на фоне казавшегося почему-то уже очень далеким слабого свечения.
«Все-таки хоть какой-то свет», – подумал он, смахивая пальцем капли пота с висков – и в тот же миг свет исчез и окружающее погрузилось в кромешную тьму.
– Ну все, – удрученно произнес Ральф Торенссен. – Пора молиться Лучезарному.
– Нет, не все! – с внезапной злостью одернул его ареолог. – Плевать я хотел на все эти меры предосторожности! В конце концов, от судьбы не уйдешь, и что кому суждено, то и свершится. Не намерен я больше за стенки держаться и каждый свой шаг прощупывать, а просто пойду да и все!
Он вознамерился было тут же сделать так, как сказал, но на его плечо легла рука Ральфа Торенссена.
– Не спеши, Уолтер. Теперь моя очередь возглавить наше шествие. Я по гороскопу Дева, а для них эта неделя чрезвычайно благоприятна.
– Дева! – фыркнул Уолтер Грэхем. – Кто бы мог подумать!
– А я Львица, – заявила Элис. – А у Львиц всегда все в полном порядке.
– А Тельцам вообще все нипочем, – немного остывая, сказал Уолтер Грэхем. – Прошибут любую преграду.
– Вот и славно, – Ральф Торенссен уже стоял рядом с ареологом. – В хорошенькой же я очутился компании – между львом и быком. Надеюсь, никаких посягательств не будет, как у лебедя по отношению к Леде?
– На такую деву, как ты, пожалуй, посягнешь! – усмехнулся Уолтер Грэхем. – Храни, Господи, от таких хрупких дев!
– Между прочим, впереди наблюдается свет, – сообщил Торенссен. – Кажется, нас приглашают куда-то еще. Хорошо бы – прямо к нашей «консервной банке».
В темноте отчетливо проступали несколько вертикальных световых полосок – хотя каждый из астронавтов с уверенностью мог сказать, что раньше этих полосок не было. Создавалось впечатление, что там, впереди, находится дверь, и свет извне проникает в щели между неплотно подогнанными одна к другой досками.
Так и оказалось на самом деле. Пройдя еще с десяток шагов по узкому проходу, астронавты остановились перед самой обыкновенной дверью. Уолтер Грэхем провел ладонью по ее поверхности и ощутил шероховатость древесины. Он нажал чуть сильнее – раздался легкий скрип и дверь начала открываться.
– Ничего себе! – сказал Ральф Торенссен, глядя на то, что оказалось за дверью.
Уолтер Грэхем с некоторой опаской отступил назад и наткнулся на Элис, которая тут же ухватилась за его руку.
– Если и это галлюцинация, то получше темного коридора, – заметил Торенссен.
– Как знать, получше ли… – пробормотал ареолог.
12. Сирруш
– Четырнадцать… семнадцать, – срывающимся голосом ответила Элис. – То же самое…
– А на твоих, Ральф?
Пилот уставился на зеленые светящиеся цифры своего табло, где быстро сменяли друг друга секунды.
– Шестнадцать двадцать восемь, все правильно! У вас что-то с часами!
– Неужели непонятно? – воскликнул ареолог, возбужденно переминаясь с ноги на ногу. – Там, за воротами, со времени нашего сеанса прошло два часа с лишним, а здесь – всего лишь десяток минут, не более! Дело не в нас, не в нашем восприятии, а во времени. Тут, внутри этой штуковины, время течет иначе, гораздо медленнее, чем снаружи! И причина ли этого некая аномалия, неизвестная нашей науке – гравитации-то повышенной здесь не наблюдается, – или же до сих пор тут работает какая-то хроноустановка марсиан, я не знаю, но точно знаю другое: если мы пробудем здесь еще несколько минут, сюда, наплевав на все инструкции, примчится ошалевший Мики, потому что для него там, в лагере, прошло уже часа два с тех пор, как ты бросился нас спасать. Если мои подсчеты верны. Так что можно представить его состояние.
– Хроноустановка марсиан – это ты сильно сказал, – заметил Торенссен.
– А Мики успокоить не проблема: нужно просто выйти за ворота и связаться с ним, там-то связь проходит.
– Светлая голова… – как-то рассеянно отозвался Грэхем. – Так иди и свяжись.
– Может, пусть лучше Элис? А то я здесь еще ничего не видел, только на вас, ненаглядных, и смотрел.
Ареолог вновь ответил как-то рассеянно, словно размышляя о чем-то другом:
– Не слишком много ты здесь и увидишь, темно и пусто, как в желудке у нашего Мики без куска его обожаемой ветчины и пива. Если здесь когда-либо что-то и бы… Есть! Наконец-то подсчитал!
– Что? – чуть ли не в один голос спросили Элис и пилот.
– Время здесь, внутри Сфинкса, течет раз в тринадцать-четырнадцать медленнее, чем снаружи, за воротами. По известной гипотезе Паттена и Уиндзора цивилизация на Марсе могла погибнуть пять тысяч лет назад от бомбардировки осколками Астры – развалившегося небесного тела, планетоида… Хроноустановка до сих пор работает… предположим… Здесь, внутри, прошло что-то около трехсот шестидесяти лет… А что если средний возраст марсиан был не семьдесят-семьдесят пять, как у нас, землян, а раз в пять больше? Или пусть даже и меньше – все равно тут могло выжить не одно поколение уцелевших!
Ареолог замолчал, и вновь наступила тишина, но теперь она казалась несколько иной…
– Ты хочешь сказать, что тут могут быть марсиане? – почти шепотом спросила Элис.
– Это похлеще хроноустановки, но не более чем твое предположение, Уолтер, – осторожно сказал Ральф Торенссен.
Грэхем резко повернулся к нему:
– Да, но, по-моему, вовсе не лишенное оснований. Это же гигантское сооружение, тут может быть столько всего… А что если есть и какая-то не менее гигантская подземная часть, с хранилищами воды и продовольствия – кто-то ведь им, сидонийцам, угрожал, была какая-то угроза извне! Как пить дать, на Марсе было несколько государств – почему он в этом должен отличаться от Земли? – и не всегда они ладили друг с другом, это же ясно! А здешний воздух? Уж не связана ли и эта странность с какими-то до сих пор работающими установками?
– В фантазии тебе не откажешь, Уолтер, – сказал Ральф Торенссен, – но сейчас все-таки неплохо бы побеспокоиться о нервах Мики.
– Тьфу ты, дьявол! – спохватился Грэхем. – Я все-таки абсолютно дерьмовый руководитель. Элис, иди, свяжись с Мики, а мы попробуем отыскать хоть что-нибудь… Может быть, какой-то ход…
Элис, не успев сделать и двух шагов, вдруг крикнула:
– Смотрите! Что это?
Свет трех мощных фонарей слился в единый поток, устремленный к воротам, – но там уже не было никаких ворот… И медленно надвигалось на астронавтов, поглощая весь свет, что-то черное… абсолютно черная стена…
– Боже мой! – прохрипел Уолтер Грэхем, вновь хватаясь за пистолет.
Лучи фонарей беспорядочно заметались в разные стороны – и везде было одно и то же: черные стены надвигались на них, словно сама темнота все сжимала и сжимала кольцо, стремясь раздавить, стереть в прах трех чужаков, посягнувших на ее извечный покой.
– Это ловушка! – воскликнул Торенссен и бросился на подступившую почти вплотную черноту, пытаясь протаранить ее своим телом.
Уолтер Грэхем открыл стрельбу, отчаянно закричала Элис – и свет фонарей мгновенно исчез, словно набросили на них черное покрывало. Кольцо сжалось до предела – и мрак поглотил чужаков, и растворил их в себе…
В этот момент Майкл Савински, уже успевший связаться с «Арго» и получить от командира Маккойнта строжайший приказ ни в коем случае не покидать лагерь, услышал громкий резкий протяжный звук, похожий на вой, раздавшийся с той стороны, где возвышался Марсианский Сфинкс. Вместе с этим душераздирающим воем из каменной громады вырвался фиолетовый луч – и устремился в вечереющее небо. И в этом луче эксперт отчетливо увидел три огромных – если учитывать расстояние от места раскопок до Лица – черных силуэта, вознесшихся в запредельную высь…
…Давно смолк ужасающий злобный вой, и исчез фиолетовый луч – а Майкл Савински все сидел на песке, привалившись спиной к посадочной опоре модуля, и невидяще смотрел на безмолвную чужую чуждую равнину, где сгущались, собираясь в стаи, какие-то тени.
О тех силуэтах он решил никогда ничего никому не говорить… разве что Господу Богу – по ту сторону земной жизни человеческой…
…О Лучезарный! Ну почему, почему именно я стал избранником твоим, почему именно мои глаза ты открыл, чтобы мог я видеть то, что неведомо никому, кроме тебя? Есть ведь другие, более достойные дара твоего…. нет!.. не дара – тяжкого бремени, которое возложил ты на слабые плечи мои…
О Лучезарный, прости мне дерзкие слова мои, отврати гнев свой от недостойного раба твоего! Смиряюсь, о Лучезарный, покоряюсь воле твоей, ибо кто есть я? Пылинка жалкая, ветром гонимая, песчинка малая на речном берегу, листок увядший в бурном потоке, и не мне, ничтожному, судить о деяниях твоих, о Лучезарный, не мне, чья жизнь – одно мгновение пред ликом твоим, пытаться проникнуть в помыслы твои, разгадать намерения твои…
Смиряюсь, и принимаю этот дар твой, о Лучезарный, смиряюсь, и принимаю тяжкое бремя умения видеть то, что скрыто ото всех других до поры, что откроется другим лишь в урочный час. Может быть, ты, о Лучезарный, возжелал испытать стойкость мою, проверить крепость веры моей, силу и терпение мои? Не дано простому смертному ведать замыслы твои, о Лучезарный… Но достоин ли я дара твоего?
Одно знаю: я избран тобою, о Лучезарный, и ступил на этот скорбный путь, и идти мне по нему до конца. Я избранник твой, о Лучезарный мой повелитель…
Отвернулись от меня сообщинники мои, и одиноким я стал среди них, но не дрогнула от этого одиночества вера моя, но укрепилась еще более… Одиночество – удел каждого под этими небесами, и каждый одинок в любой толпе, среди радости, и среди печали… Одинокими мы приходим в этот мир, и одинокими покидаем его, и тает пелена иллюзий, из которых соткана была вся наша жизнь… Я до самого дна познал эту тяжкую истину…
О Лучезарный, как все-таки ничтожен я, служитель твой! Не смог я сразу распознать, прочувствовать, осознать необычный дар твой, отгородивший меня незримой, но непреодолимой стеной от сообщинников моих. Глаза мои уже видели то, что скрыто от других до урочного часа, а жалкий разум мой еще не мог понять открывшееся глазам. Утром видел я Лото-Олу, окруженного бледным пламенем, и словно исходило пламя из головы его; и из рук и ног его, извиваясь, струились змеи огненные, подобные большим лепесткам коварного ночного цветка чари. И стоял могучий Лото-Ола у жилища своего, крепкой рукой сжимая копье, и от губ его змеился бледный огонь, но никто не замечал этого огня, кроме меня, избранника твоего, о Лучезарный! И прислонилась к его плечу стройная Куму-Ру, и не чувствовала огня, и надела на шею ему ожерелье из красных камней. И ушел Лото-Ола, и другие с ним, за добычей, ибо кончились с твоим восходом, о Лучезарный, священные праздники Кадам, и надлежало, согласно канону, изловить быстрого ургуна для заклания.
И видел я это, когда шел к Священному Огню – и задрожали ноги мои, и заполз ужас в душу мою, и гадал я, что значит это странное видение, явившееся мне. И вступил я в храм твой, о Лучезарный, и вознес молитвы тебе, чтобы направил ты разум мой на истинный путь и дал мне понять, что значит странное видение.
И не вернулся с добычей Лото-Ола, а принесли бездыханным тело его сильное, завернутое в листья папаринуса. Упорхнула душа его птицей Зен в темные воды Мертвой Реки, потому что смертелен был укус ползучей хинтаа, затаившейся на пути охотников.
Рыдала стройная Куму-Ру, рвала в отчаянии черные волосы свои, и рыдали подруги ее, над недвижным телом Лото-Олы склонившись. И рыдала юная Рее-Ену, и охватило ее пламя струящееся, пламя бледное, видимое только моим глазам… Трижды прятал ты свой лик, о Лучезарный, и трижды вновь освещал поднебесный мир – и не встала юная Рее-Ену из постели своей, не вышла из жилища своего. И больше не слышал никто веселого смеха ее. Вздулась шея ее нежная, посинела шея ее от смертельного яда страшного многоногого мохнатого хо – и пробудился наконец ото сна разум мой, о Лучезарный! Понял я, ничтожный, какой печальный дар послал ты мне, и смирился с судьбой своей, и принял участь свою, ибо невозможно и бессмысленно противиться выбору твоему, о Лучезарный…
И печальны и скорбны стали дни мои, ибо нет ничего горше, чем видеть то, что скрыто от других! Чередой тянулись дни и ночи, и облетала листва, и падал снег, и вновь разливались реки, подчиняясь переменам звездных узоров в небесах, – и неизбежно приходил день, когда видел я бледное пламя над кем-нибудь из сообщинников моих. По утрам говорил я об этом с порога храма твоего, о Лучезарный, и улетала вслед за тем еще одна душа птицей Зен в темные воды Мертвой Реки…
Бесконечно одиноким сделался я, о Лучезарный, среди сообщинников моих, и закрывали они лица свои и отворачивались, лишь завидев меня, и уходили поспешно, чтобы не слышать меня, и несли мне плоды, и мясо, и рыбу, и сок дерева банлу в храм твой, о Лучезарный, и умоляли меня не выходить больше из храма твоего и не печалить их мрачными предсказаниями, что обязательно сбываются в роковой час…
Уединился я в подземелье под жертвенной чашей, но не было мне покоя. Видел я во мраке образы сообщинников моих, проплывающие медленной чередой, и лилось бледное пламя от дряхлой Тава-Гаа, и узнавал я потом, выйдя на свет, что уже предано огню тело ее, и прах развеян над Полем Ушедших; и лилось бледное пламя от Долу-Уна – и никто больше не видел знахаря, поутру ушедшего в заречную чащу за травами…
И молчал я, о Лучезарный, никому больше ничего не говорил я о скорбных видениях моих…
Но настал день, о Лучезарный, когда не смог я молчать и воззвал с порога храма твоего к сообщинникам моим, чтобы услышали они меня и покинули эти края, потому что задумал ты обрушить на мир гнев свой и наказать всех живущих за прегрешения прежних поколений, ибо давно уже сказано: «Отцы ели кислые плоды, а у детей оскомина: грехи отцов – на детях их». Послал ты мне видение, о Лучезарный, и было ужасно это видение. Бушевали в небе яростные огни, огни гнева твоего, о Лучезарный, и огненные камни сыпались вниз, и горело все вокруг, и в пар превращались воды, и глубокие провалы возникали на месте лесов, и сотрясалась земля, и раздвигалась, и низвергались в бездну строения. Ярче лика твоего полыхали те безжалостные карающие огни, и умирало все живое в день, когда решил ты покарать нас, о Лучезарный, и великий твой гнев обращал весь мир в мертвый пепел…
И рыдал я, о Лучезарный, в подземелье храма твоего, и оплакивал близкую и неминуемую гибель мира, и оплакивал ныне живущих под небесами, принимающих кару твою за прегрешения отцов и всех тех, кто жил здесь когда-то – и сто, и тысячу, и десять тысяч циклов тому назад, всех – от начала времен. Копились, множились, нарастали грехи, и переполнили, наконец, чашу терпения твоего, о Лучезарный… «Всякому прощению есть предел», – как сказано в древние времена…
Но и в праведном гневе ты не утратил милосердия, о Лучезарный! Тяжкое бремя взвалил ты на плечи мои – но и вознаградил меня, и дал возможность спастись и мне, и сообщинникам моим!
Вняли сообщинники мои страшному предсказанию моему, и было горе великое и отчаяние. А потом все мы, от мала до велика, принялись рубить деревья и вязать плоты, чтобы к закату уплыть по реке и добраться до города великих жрецов Гор-Пта, что стоит на зеленой равнине у моря. Там, в глубинах Древнего Лика, могли обрести мы спасение свое…
Вижу, знаю, о Лучезарный, что смерть соберет обильную жатву, небывалую жатву, и обратятся в прах леса и поля, и запустение будет царить в нашем мире… И придут другие из небесных высот, и будут забирать сокровища, вторгаться в святыни и осквернять гробницы…
Вот, вижу, четверо во тьме, рожденные не здесь, и нет у них веры в тебя, о Лучезарный! И вижу, вижу – вновь возгорается бледное пламя…
Таяла, растворялась в безбрежной пустоте вереница образов, в невнятные затихающие отзвуки превращались слова, обрывки слов уносило ветром за тридевять земель, и проливались они короткими дождями в тех краях, которых никто не видел и не увидит – да и не было уже ни дождей, ни краев, а был слабый свет, проникающий под неплотно сомкнутые веки.
Он сделал усилие и открыл глаза – словно, поднатужившись, поднял могильные плиты. Сел и некоторое время тер виски – что-то непрерывно ускользало, просачивалось, просеивалось, не оставляя по себе никакой памяти; быстро сглаживались отпечатки впечатлений, как будто туда-сюда ходил по ним тяжелый утюг, и вот уже и вовсе не разобрать: с кем это было? когда? и было ли вообще? Блуждания, какие-то встречи, позабывшиеся разговоры, картины, сменяющие друг друга, – где это было? что это было?.. Напряжение мышц, сердце, стучащее у самого горла, долгий бег – откуда? куда?..
Сны наяву? Явь во сне?
Он вспомнил, наконец, кто он такой, и кто эти двое, что лежат рядом с ним на каменном полу, в неярком свете, льющемся от стен, – это холодно светились сами камни.
«Господи, что с нами случилось? – смятенно подумал Уолтер Грэхем. – Где мы? И где мы были?..»
Он вытер рукавом мокрый лоб, несколько раз глубоко вздохнул – ему было душно, и в следующее мгновение осознал, что ни на нем, ни на его неподвижно лежащих на полу спутниках нет шлемов. Баллонов тоже не было, а вот комбинезоны остались; на их плотной ткани проступали какие-то смазанные темные пятна. Уолтер Грэхем торопливо схватился за кобуру – пистолет оказался на месте, хотя ареолога не покидало смутное ощущение, что вот «магнума»-то как раз, вроде бы, и не должно было быть, потому что кто-то когда-то вырвал оружие у него из рук – в тех долгих скитаниях неизвестно где… а впрочем, какие скитания? Довольно отчетливо помнилось лишь одно: надвигающиеся со всех сторон черные стены… Все остальное могло быть не более чем сновидением, бредом, галлюцинациями, наваждением или какими-то другими выбрыками из области скорее духа, нежели материи.
Шевельнулся и приподнял голову лежащий ничком Ральф Торенссен. Коротко вздохнула и открыла затуманенные глаза Элис Рут. Уолтер Грэхем потер пятно на рукаве своего комбинезона, посмотрел на пальцы – на них ничего не осталось. Понюхал рукав – никаких посторонних запахов. Он обернулся – сзади призрачно светилась стена. А впереди темнел неширокий проход. Вероятно, именно этим путем они и пришли сюда, в небольшое, абсолютно пустое помещение с низким потолком – но когда? зачем? откуда?..
Ральф Торенссен уже сидел, обхватив руками колени, и вид у него был такой, словно он упорно, но безуспешно пытается решить какую-то задачу – или что-то вспомнить. Элис тоже сидела и молча осматривалась. Волосы у нее были спутаны, а над правой бровью виднелась небольшая ссадина. Лицо ее не было ни веселым, ни печальным – скорее, несколько отрешенным; возможно, так выглядят больные, только-только очнувшиеся после наркоза.
И никто из астронавтов словно бы не решался нарушить молчание.
Уолтер Грэхем уперся рукой в холодный пол и почувствовал, что у него болит плечо. Смутной тенью мелькнул в сознании образ какой-то двери, которую они с Ральфом поочередно пытались выбить, чтобы поскорее убраться… откуда?.. Образ мелькнул – и угас.
– Где мы? – тревожный полушепот Элис наконец нарушил тишину. – Боже, мне столько всякого привиделось…
Уолтер Грэхем подался к ней:
– Ты что-то помнишь?
Элис неуверенно пожала плечами:
– Н-нет… пожалуй… Просто какое-то общее впечатление: что-то было. А вот что?..
– У меня то же самое, – вступил в разговор Ральф Торенссен. – Ну точно, как бывает, когда просыпаешься и еще несколько мгновений что-то помнишь из своего сна. Но все тут же выветривается, как на сквозняке. Признаться, я думал – нам крышка.
– Я тоже, – кивнул ареолог. – Куда-то подевались шлемы и баллоны. Возможно, мы сами их и выбросили. А потом могли здесь чем-то надышаться, отсюда и видения.
Ральф Торенссен посмотрел на него долгим взглядом и медленно сказал:
– Брось, Уолтер. Ты прекрасно знаешь, что никакие это не видения. Тут что-то другое. Лично я склонен считать, что мы до сих пор в ловушке. Мы подверглись какому-то воздействию… наше сознание подверглось… и, возможно, и сейчас продолжаем находиться под воздействием. Может быть, когда-нибудь что-нибудь и вспомним – уже на Земле, под гипнозом.
– Древний Лик, – тихо произнесла Элис и, поморщившись, провела пальцем по ссадине на лбу. – Мы где-то в недрах этого Древнего Лика.
– Рядом с городом великих жрецов, – добавил пилот.
– Кое-что получается и без гипноза, – сказал Уолтер Грэхем. – Да, на сон или бред не очень похоже: не могли же мы все бредить одинаково!
Он решительно поднялся с пола и обвел взглядом своих спутников; их лица казались неестественно бледными в мертвенном свете каменных стен.
– Надо искать выход. И как можно быстрее.
Торенссен согласно кивнул:
– Да, будет обидно, если то, что мы здесь узнали, останется только нашим знанием.
– Господи, подскажи нам верный путь! – вырвалось у Элис.
– Пока наблюдается только один путь, – Уолтер Грэхем показал на проход, ведущий в темноту. – Так что выбор, собственно говоря, у нас небольшой.
– Только бы там не было ловушек, – пилот перекрестился. – Не хотелось бы превратиться в нечто наподобие египетских мумий.
– Гор-Пта, – тихо сказала Элис. – Чудится что-то древнеегипетское…
– Остатки марсиан переселились на Землю, – Уолтер Грэхем хмыкнул. – Предположение, пожалуй, такое же древнее, как сам Древний Египет.
Он машинально поправил кобуру и, сделав несколько шагов, остановился перед проходом. Там было тихо и темно, и в такой ситуации весьма пригодились бы фонари, но фонари исчезли неизвестно где, как и когда вместе со шлемами.
– Осторожно, – посоветовал подошедший сзади Ральф Торенссен. – Сначала проверяй ногой, а потом уже делай шаг.
– Постараюсь, – ответил ареолог. – Я лицо в некотором роде заинтересованное.
Он еще немного постоял, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, а потом шагнул вперед.
– Не торопись, – еще раз предупредил Торенссен.
Медленно, со всеми предосторожностями, Уолтер Грэхем прошел несколько метров, слыша за спиной дыхание спутников и чувствуя, как пот стекает между лопаток. Ему было душно и жарко, и меньше всего на свете он хотел бы провалиться в разверзшуюся под ногами глубокую яму или оказаться под обрушившейся сверху многотонной плитой. Он остановился, обернулся – и увидел темные силуэты Ральфа и Элис на фоне казавшегося почему-то уже очень далеким слабого свечения.
«Все-таки хоть какой-то свет», – подумал он, смахивая пальцем капли пота с висков – и в тот же миг свет исчез и окружающее погрузилось в кромешную тьму.
– Ну все, – удрученно произнес Ральф Торенссен. – Пора молиться Лучезарному.
– Нет, не все! – с внезапной злостью одернул его ареолог. – Плевать я хотел на все эти меры предосторожности! В конце концов, от судьбы не уйдешь, и что кому суждено, то и свершится. Не намерен я больше за стенки держаться и каждый свой шаг прощупывать, а просто пойду да и все!
Он вознамерился было тут же сделать так, как сказал, но на его плечо легла рука Ральфа Торенссена.
– Не спеши, Уолтер. Теперь моя очередь возглавить наше шествие. Я по гороскопу Дева, а для них эта неделя чрезвычайно благоприятна.
– Дева! – фыркнул Уолтер Грэхем. – Кто бы мог подумать!
– А я Львица, – заявила Элис. – А у Львиц всегда все в полном порядке.
– А Тельцам вообще все нипочем, – немного остывая, сказал Уолтер Грэхем. – Прошибут любую преграду.
– Вот и славно, – Ральф Торенссен уже стоял рядом с ареологом. – В хорошенькой же я очутился компании – между львом и быком. Надеюсь, никаких посягательств не будет, как у лебедя по отношению к Леде?
– На такую деву, как ты, пожалуй, посягнешь! – усмехнулся Уолтер Грэхем. – Храни, Господи, от таких хрупких дев!
– Между прочим, впереди наблюдается свет, – сообщил Торенссен. – Кажется, нас приглашают куда-то еще. Хорошо бы – прямо к нашей «консервной банке».
В темноте отчетливо проступали несколько вертикальных световых полосок – хотя каждый из астронавтов с уверенностью мог сказать, что раньше этих полосок не было. Создавалось впечатление, что там, впереди, находится дверь, и свет извне проникает в щели между неплотно подогнанными одна к другой досками.
Так и оказалось на самом деле. Пройдя еще с десяток шагов по узкому проходу, астронавты остановились перед самой обыкновенной дверью. Уолтер Грэхем провел ладонью по ее поверхности и ощутил шероховатость древесины. Он нажал чуть сильнее – раздался легкий скрип и дверь начала открываться.
– Ничего себе! – сказал Ральф Торенссен, глядя на то, что оказалось за дверью.
Уолтер Грэхем с некоторой опаской отступил назад и наткнулся на Элис, которая тут же ухватилась за его руку.
– Если и это галлюцинация, то получше темного коридора, – заметил Торенссен.
– Как знать, получше ли… – пробормотал ареолог.
12. Сирруш
За ужином доктор Самопалов, как всегда, обменялся новостями с женой, а потом они вместе смотрели по телевизору информационную программу. Сын провел месяц в родительском доме и вновь уехал в столицу – он учился на выпускном курсе, – и в квартире было как-то тихо и пусто. Виктор Павлович оставил жену у телевизора – там началась очередная серия очередного кроваво-уголовного сериала, – а сам удалился в соседнюю комнату и, устроившись в кресле у окна, принялся просматривать газеты. Из расположенного наискосок от дома, через дорогу, кафе «Азалия» доносилась привычная разухабистая музыка, под окнами с визгом носилась между крышек погребов детвора.
Внезапно Виктор Павлович отложил газету, не дочитав и до середины статью о темных делишках в коридорах власти, и, встав, подошел к внушительному книжному стеллажу, доставшемуся ему в наследство от отца. Пробежав взглядом по разноцветным корешкам книг, он выудил с верхней полки монографию «Древнеиндийская цивилизация» чуть ли не тридцатилетней давности, которую он купил еще будучи студентом вместо пары бутылок портвейна для вечеринки в общаге. Полистал ее, нашел нужное место: «Мирские узы – порождение космической иллюзии, майи». Перевернул страницу и тут же обнаружил еще одну сделанную шариковой ручкой галочку на полях возле строки: «Абсолют творит мир силой иллюзии – майи».
Эти галочки когда-то ставил, вероятно, он сам.
Суждения Игоря Владимировича Ковалева были далеко не оригинальными. Но дело было не в этом. Дело было в том, соответствуют ли они действительности.
Виктор Павлович задумчиво покусал губу, потом вернул книгу на место и вышел в прихожую, где на столике возле трельяжа стоял телефон.
– Добрый вечер, Володя, – сказал психиатр, услышав в трубке голос давнего приятеля, с которым периодически выбирался на зимнюю рыбалку – правда, с каждым годом все реже и реже.
– А, Самопалыч! – сразу узнал его приятель. – И конечно же, нужна информация.
– Меня всегда поражала твоя сверхъестественная проницательность, – сообщил приятелю доктор Самопалов. – Да, нужна кое-какая информация.
Компьютера доктор Самопалов лишился с тех пор, как сын стал студентом и увез в свою столичную общагу и видик, и довольно приличный «пентиум». Приобрести новый комп до сих пор как-то не получалось – пребывание сына в стольном граде било по родительским карманам довольно ощутимо, и Виктор Павлович при необходимости прибегал к помощи приятеля-рыбака, которого в свое время устроил к себе в отделение для прохождения курса реабилитации – психические нагрузки у бизнесменов бывали похлеще, чем у представителей профессий повышенного риска, особенно при конфликтах с зубастыми конкурентами.
Внезапно Виктор Павлович отложил газету, не дочитав и до середины статью о темных делишках в коридорах власти, и, встав, подошел к внушительному книжному стеллажу, доставшемуся ему в наследство от отца. Пробежав взглядом по разноцветным корешкам книг, он выудил с верхней полки монографию «Древнеиндийская цивилизация» чуть ли не тридцатилетней давности, которую он купил еще будучи студентом вместо пары бутылок портвейна для вечеринки в общаге. Полистал ее, нашел нужное место: «Мирские узы – порождение космической иллюзии, майи». Перевернул страницу и тут же обнаружил еще одну сделанную шариковой ручкой галочку на полях возле строки: «Абсолют творит мир силой иллюзии – майи».
Эти галочки когда-то ставил, вероятно, он сам.
Суждения Игоря Владимировича Ковалева были далеко не оригинальными. Но дело было не в этом. Дело было в том, соответствуют ли они действительности.
Виктор Павлович задумчиво покусал губу, потом вернул книгу на место и вышел в прихожую, где на столике возле трельяжа стоял телефон.
– Добрый вечер, Володя, – сказал психиатр, услышав в трубке голос давнего приятеля, с которым периодически выбирался на зимнюю рыбалку – правда, с каждым годом все реже и реже.
– А, Самопалыч! – сразу узнал его приятель. – И конечно же, нужна информация.
– Меня всегда поражала твоя сверхъестественная проницательность, – сообщил приятелю доктор Самопалов. – Да, нужна кое-какая информация.
Компьютера доктор Самопалов лишился с тех пор, как сын стал студентом и увез в свою столичную общагу и видик, и довольно приличный «пентиум». Приобрести новый комп до сих пор как-то не получалось – пребывание сына в стольном граде било по родительским карманам довольно ощутимо, и Виктор Павлович при необходимости прибегал к помощи приятеля-рыбака, которого в свое время устроил к себе в отделение для прохождения курса реабилитации – психические нагрузки у бизнесменов бывали похлеще, чем у представителей профессий повышенного риска, особенно при конфликтах с зубастыми конкурентами.