Страница:
Утром эксперт проснулся с тяжелой головой. Мышцы болели, словно он всю ночь таскал камни, а окружающее воспринималось отстраненно, как будто весь мир был отгорожен от него толстым стеклом. Воспоминания о миновавшей ночи забились в наглухо закупоренные норы и ничем не давали о себе знать; он даже не мог вспомнить, как добрался до койки.
Мысль о еде почему-то вызывала у него отвращение, но он все-таки заставил себя сделать несколько глотков мультивитаминной смеси – и смесь показалась ему абсолютно безвкусной. Не делая никаких попыток включить рацию и даже не заходя в кабину, эксперт, не надевая шлема, вышел из модуля под утреннее солнце.
Ничего не изменилось в окружающем пейзаже, только над хищным Сфинксом висела легкая белесая дымка. Стояло полное безветрие, не раздавалось ни единого звука, и за толстым стеклом, отделяющим Майкла Савински от внешнего мира, застыли уродливые конструкции – экскаватор, пустые контейнеры, вездеход; им было не место здесь, на этой древней равнине, видевшей в ночном небе над собой еще легендарный Фаэтон.
Эксперт присел на ступеньку трапа и приспустил «молнию» комбинезона. Он не собирался выходить на связь с Землей и не намерен был готовить модуль к старту. Он просто сидел и глядел себе под ноги. Потом поддал носком ботинка бурый гладкий камешек – тот со стуком закатился под широкий бампер марсохода.
Майкл Савински проводил его глазами и перевел взгляд на Марсианский Лик.
Да, он не ошибся в своем предположении. Исполин не был мертвым монолитом наподобие вытесанных в скалах египетских храмов, он жил какой-то своей таинственной жизнью, он менялся. Солнце освещало его, и в солнечных лучах на каменном боку, обращенном к модулю, серебрился над поверхиостью равнины безукоризненно правильный прямоугольник, которого – Майкл совершенно определенно знал это – не было там еще минуту назад.
Марсианский Сфинкс, вернее, то, что земляне называли «Марсианским Сфинксом», был способен на метаморфозы.
Майкл Савински почему-то совершенно не удивился и вообще не ощутил никаких эмоций; он продолжал оставаться за толстым стеклом и воспринимал действительность – или то, что казалось действительностью – с невозмутимостью комара, застывшего в куске янтаря. Встав с трапа, он вернулся в модуль и отвинтил от шлема фонарь. Зачем ему нужен фонарь, он не знал, но ему и в голову не приходило искать какое-то объяснение. Вновь спустившись на поверхность чужой планеты, он обогнул самодвижущееся четырехколесное устройство, и неторопливо эашагал по равнине к каменному колоссу с прямоугольником, сверкающим серебром, словно был морским судном, плывущим на свет маяка. Или мотыльком, летящим к смертельно обжигающей лампе.
Серебряный прямоугольник медленно приближался, и было уже видно, что это ворота, огромные закрытые ворота, к которым вели несколько широких каменных ступеней, выраставших из грунта – когда-то эта лестница поднималась высоко вверх, но за долгие века песчаные бури сделали свое дело, засыпая исполинское существо, и теперь ворота оказались совсем близко к поверхности увядшей планеты.
«Город: хаотическое нагромождение розовых глыб, уснувших на песчаном косогоре, несколько поваленных колонн, заброшенное святилище, а дальше – опять песок, песок, миля за милей… Белая пустыня вокруг канала, голубая пустыня над ним…»
Эти слова зазвучали в голове Майкла Савински. Он вспомнил свое ночное пробуждение – и отрешенно улыбнулся. И имя творца этих слов он тоже вспомнил – это имя называла тогда Элис; она с книгой в руках сидела в кресле напротив командира, был перерыв между занятиями, Уотти что-то жевал, Ральфа увезли возиться с «консервной банкой», а он, Майкл, просто лежал на диване и невольно слушал Элис… Брэдбери. Старый сказочник, придумавший совершенно нереальную страну под названием «Марс». Страна Оз в небесах…
Сфинкс закрыл собой полнеба. Майкл Савински медленно поднялся по полустертым ступеням, продолжая чему-то улыбаться. И остановился на верхней площадке возле двустворчатых высоких ворот с массивными дугообразными бронзовыми ручками. Их серебряная поверхность слепила глаза. Сбоку от ворот, из покрытой разводами мелких извилистых трещин бугристой стены (или бока марсианского существа), торчал на высоте чуть больше человеческого роста длинный стержень из темного металла толщиной с руку.
«Похоже на рычаг. – Эксперт осторожно прикоснулся к стержню. – Дерни за веревочку – дверь и откроется?..»
Он обхватил стержень ладонями и, поджав ноги, повис на нем всем своим весом, как гимнаст на перекладине. Стержень не сдвинулся с места.
Но Майкл Савински не собирался отступать – он был уверен в успехе. То отталкиваясь подошвами от каменной площадки, то повисая на рычаге, он упорно старался раскачать его, вновь заставить работать древний механизм.
И наконец у него получилось.
Рычаг со скрежетом опустился, заставив взмокшего от усилий эксперта упасть на колени, что-то защелкало, зажужжало, словно невесть откуда налетел вдруг рой рассерженных пчел – и высокие серебряные двери с громким шорохом подались назад, открываясь, откатываясь с поворотом на невидимых колесах по дугообразным колеям, выдолбленным в каменном полу. Утренний свет жадно устремился в эастоявшуюся, спрессованную столетиями темноту, размягчил ее – и почти сразу захлебнулся в ней.
Но ему на помощь тут же пришел луч фонаря.
Поводя фонарем из стороны в сторону, астронавт без колебаний шагнул внутрь, и лицо его было совершенно спокойно и даже безмятежно – словно не раз и не два доводилось уже ему бывать за этими серебряными воротами.
Перед ним простиралось пустое пространство, огромный пустой зал с высокими сводами – и дальние стены, и потолок терялись в темноте. Гладкая каменная поверхность под ногами была покрыта пылью, и шаги получались неслышными, как по первому мягкому снегу. Майкл Савински обернулся. За открытыми воротами распростерлась бурая равнина, и вдали застыл посадочный модуль, похожий на какое-то диковинное насекомое, приготовившееся к прыжку сквозь небеса, – и это летательное устройство казалось Майклу странным и нелепым, из разряда предметов и явлений, находящихся по другую сторону, за чертой…
Некоторое время он стоял, равнодушно глядя на модуль, а потом повернулся к молча и терпеливо ждущей его темноте. И вновь услышал…
«Столбики солнечных часов лежали, поваленные, на белой гальке. Птицы, парившие когда-то в воздухе, теперь летели в древних небесах песка и камней, их песни смолкли. По дну умерших морей широкими реками струилась пыль, и, когда ветер приказывал ей вновь воссоздать древнюю трагедию потопа, она вытекала из чаши моря и затопляла землю. Города, как мозаикой, были выложены молчанием, временем остановленным и сохраненным, резервуарами и фонтанами памяти и тишины.
Марс был мертв…»
И опять тихие слова не приходили извне, а словно бы рождались у него в голове. Секундная тишина – и шелестящие обрывки фраз, вырвавшись из сознания наружу, во внешний мир, начали осыпать застывшего астронавта, словно большие снежинки, словно хлопья черного пепла сгоревших времен, словно увядшие листья с деревьев вчерашнего дня.
«…под двумя холодными марсианскими лунами…»
«…на окраину дремлющего мертвого города…»
«…люди с серебристыми лицами, с голубыми звездами вместо глаз…»
«…ветер свистит над ложем мертвого моря…»
«…глазами цвета расплавленного золота глядел марсианин…»
«…в доме с хрустальными колоннами…»
«…были разбросаны виллы марсиан…»
«…растворяясь в тени между голубыми холмами…»
И вновь:
«Mapc был мертв… Был мертв… Мертв…»
Сказки о Марсе. Марсианские сказки…
Майкл Савински почувствовал, что словно бы раздваивается. Он ощущал себя сразу двумя людьми, и эти люди вели беседу, ничуть не напуганные и не удивленные происходящим. Просто вели беседу.
«Что это было? – спросил один. – Это ведь никакая не запись. Откуда здесь взяться записи?»
«Если это даже и запись, то уж точно не наша», – ответил другой.
«А чья? Ты думаешь, это запись марсиан? На нашем языке?»
«Это извлечено из нашей с тобой памяти, Мики. Извлечено и воспроизведено… То, что читала командиру Элси…»
«Но почему именно Брэдбери? Вообще – зачем?»
«Может быть, потому, что он прекрасно писал о Марсе, о сказочном Марсе. Кто знает, а вдруг он – потомок марсиан… Может быть, мы все – потомки марсиан… А вот зачем? Предположим, дело тут во взаимодействии двух ноосфер – Земли и Марса. Марсиане исчезли, вымерли, погибли – а ноосфера осталась. И как-то сообщается с нашей, земной, что-то оттуда извлекает. И вот теперь демонстрирует…»
«Может быть… Все может быть…»
Майкл Савински вновь направил луч фонаря в темноту и медленно двинулся вглубь огромного зала. Он сделал десятка три шагов – и вдали проступило какое-то смутное светлое пятно. Переложив фонарь из руки в руку, он, сам не зная почему, ускорил шаги. По сторонам он больше не глядел, и не оборачивался на виднеющуюся в проеме бурую равнину с нелепым летательным устройством; он глядел только вперед, на это светлое пятно, словно слышал дивное пение неведомых марсианских дев-сирен, словно притягивал его невидимый мощный магнит…
И вновь возник шелест-шепот, вновь из ниоткуда рождались слова – он совершенно не помнил, слышал ли их когда-нибудь ранее, – и проникали повсюду, заполняя собой тишину, и шуршали, шуршали, шуршали…
Майклу Савински пришла в голову мысль о том, что эти слова нашептывает ему Марсианский Сфинкс.
«Саркофаг был на древнем марсианском кладбище, которое они обнаружили. И Спендера положили в серебряную гробницу, скрестив ему руки на груди, и туда же положили свечи и вина, изготовленные десять тысяч лет назад…»
Да, это был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышающийся над каменным полом. Его плоскости были исчерчены множеством тонких черных линий, создающих причудливые узоры. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу, он рождал у Майкла Савински какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания, возможно – в прапамяти, и начали медленно всплывать к поверхности…
Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага – и лицо его стало умиротворенным, словно он, наконец, обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он поставил фонарь на каменный пол и без труда сдвинул серебряную крышку.
Гробница была пуста.
– Ну конечно, – негромко сказал Майкл Савински таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.
«Конечно…» – тихим эхом откликнулся его двойник.
«…нечно…» – слабым отзвуком прошелестело под сводами зала.
Отзвук не пропал, отзвук множился – и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина – по-своему живого исполина – с ликом Марсианского Бога, и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.
Теперь Майкл Савински твердо знал, что ему делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.
Он еще больше сдвинул крышку вдоль саркофага, так что она в конце концов накренилась и с тихим стуком уперлась в каменный пол. Он видел, что черные узоры пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму, и в этот ритм каким-то невероятным образом вплелись шелест и шепот, неосязаемым мелким дождем проливающиеся из-под невидимого темного свода.
Майкл Савински без колебаний забрался в саркофаг, лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем, и его двойник тоже не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла испещренная древними неземными символами сияющая серебряная стена.
Луч фонаря бесполезно буравил темноту и рассеивался, так и не сумев добраться до высокого свода. За распахнутыми воротами тихое утро плавно перетекало в неяркий и очень холодный марсианский день – непонятная атмосферная аномалия пропала без следа, – и пробовал встать на крыло едва оперившийся ветерок, прилетевший со стороны древнего высохшего моря, и далеко от Сидонии зарождалась пылевая буря. Посреди равнины стоял посадочный модуль, а по ту сторону марсианского неба цвета семги кружил над красной планетой одинокий покинутый корабль. Еще дальше, на Земле, сходили с ума от неизвестности специалисты ЦУПа…
Майкл Савински неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.
…Когда солнце уже начало снижаться, приближаясь к горизонту, Майкл Савински открыл глаза и выбрался из серебряного саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, а за воротами шелестел все усиливающийся ветер, вздымая бурую пыль, занося песком раскопанный пришельцами золотой панцирь Сидонии.
Даже не вэглянув на продолжавший светить фонарь, он неспешно направился к распахнутым воротам, на ходу расстегивая застежки и «молнии» своего ярко-оранжевого комбинезона. А в глубине зала застыл вновь опустевший серебряный саркофаг, и серебряная крышка с черными узорами упиралась краем в древний каменный пол.
Выпущенное на свободу древнее время, перемешиваясь с настоящим, порождало удивительный, невиданный и неслыханный коктейль… А может быть, это на миг воплощались обрывки сновидений Марсианского Сфинкса…
Он стоял на источенной временем каменной площадке перед воротами, совершенно обнаженный; вся его одежда осталась лежать на полу в темном зале. Его тело обдувал морозный ветер, но ему не было холодно, и хотя воздух был разрежен, как и положено на настоящем Марсе, – дышалось легко и свободно. Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину – такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным – таким знакомым и родным! – небом, в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола – хранилища знаний виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гapмонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели свои неторопливые беседы девять Великих Мудрецов, чьи нетленные тела покоились внутри Пирамиды…
И тот, кто еще недавно называл себя Майклом Савински, не стал возвращаться к летающей нелепице, возле которой притулилась неуклюжая повозка. Спустившись по ступеням, он подставил лицо бледному солнцу и неспешной походкой направился в сторону древнего берега. Он знал, что рано или поздно сюда придут с небес другие – и тоже навсегда останутся здесь.
Солнце и ветер ласкали его, мягкая пыль синим ковром стелилась под ноги, и все вновь было прекрасно в этом прекраснейшем из миров.
«В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки», – донеслось ему вслед из открытых ворот.
Но он уже не слышал этих слов, он слышал совсем другое…
…А где-то высоко в горах, в серебряной гробнице, вечным сном спал Джефф Спендер, придуманный потомком древних марсиан, и лежали в гробнице свечи и сосуды с винами, изготовленные десять тысяч лет назад.
В вышине над Сидонией пролетал космический корабль «Арго», и если бы кто-то находился на его борту, он бы мог увидеть на экране, как сквозь белесую дымку проступают черно-лиловые матовые глаза Марсианского Лика, все еще затуманенные сном.
Но «Арго» напрасно ждал своих аргонавтов…
30. Сумерки
Мысль о еде почему-то вызывала у него отвращение, но он все-таки заставил себя сделать несколько глотков мультивитаминной смеси – и смесь показалась ему абсолютно безвкусной. Не делая никаких попыток включить рацию и даже не заходя в кабину, эксперт, не надевая шлема, вышел из модуля под утреннее солнце.
Ничего не изменилось в окружающем пейзаже, только над хищным Сфинксом висела легкая белесая дымка. Стояло полное безветрие, не раздавалось ни единого звука, и за толстым стеклом, отделяющим Майкла Савински от внешнего мира, застыли уродливые конструкции – экскаватор, пустые контейнеры, вездеход; им было не место здесь, на этой древней равнине, видевшей в ночном небе над собой еще легендарный Фаэтон.
Эксперт присел на ступеньку трапа и приспустил «молнию» комбинезона. Он не собирался выходить на связь с Землей и не намерен был готовить модуль к старту. Он просто сидел и глядел себе под ноги. Потом поддал носком ботинка бурый гладкий камешек – тот со стуком закатился под широкий бампер марсохода.
Майкл Савински проводил его глазами и перевел взгляд на Марсианский Лик.
Да, он не ошибся в своем предположении. Исполин не был мертвым монолитом наподобие вытесанных в скалах египетских храмов, он жил какой-то своей таинственной жизнью, он менялся. Солнце освещало его, и в солнечных лучах на каменном боку, обращенном к модулю, серебрился над поверхиостью равнины безукоризненно правильный прямоугольник, которого – Майкл совершенно определенно знал это – не было там еще минуту назад.
Марсианский Сфинкс, вернее, то, что земляне называли «Марсианским Сфинксом», был способен на метаморфозы.
Майкл Савински почему-то совершенно не удивился и вообще не ощутил никаких эмоций; он продолжал оставаться за толстым стеклом и воспринимал действительность – или то, что казалось действительностью – с невозмутимостью комара, застывшего в куске янтаря. Встав с трапа, он вернулся в модуль и отвинтил от шлема фонарь. Зачем ему нужен фонарь, он не знал, но ему и в голову не приходило искать какое-то объяснение. Вновь спустившись на поверхность чужой планеты, он обогнул самодвижущееся четырехколесное устройство, и неторопливо эашагал по равнине к каменному колоссу с прямоугольником, сверкающим серебром, словно был морским судном, плывущим на свет маяка. Или мотыльком, летящим к смертельно обжигающей лампе.
Серебряный прямоугольник медленно приближался, и было уже видно, что это ворота, огромные закрытые ворота, к которым вели несколько широких каменных ступеней, выраставших из грунта – когда-то эта лестница поднималась высоко вверх, но за долгие века песчаные бури сделали свое дело, засыпая исполинское существо, и теперь ворота оказались совсем близко к поверхности увядшей планеты.
«Город: хаотическое нагромождение розовых глыб, уснувших на песчаном косогоре, несколько поваленных колонн, заброшенное святилище, а дальше – опять песок, песок, миля за милей… Белая пустыня вокруг канала, голубая пустыня над ним…»
Эти слова зазвучали в голове Майкла Савински. Он вспомнил свое ночное пробуждение – и отрешенно улыбнулся. И имя творца этих слов он тоже вспомнил – это имя называла тогда Элис; она с книгой в руках сидела в кресле напротив командира, был перерыв между занятиями, Уотти что-то жевал, Ральфа увезли возиться с «консервной банкой», а он, Майкл, просто лежал на диване и невольно слушал Элис… Брэдбери. Старый сказочник, придумавший совершенно нереальную страну под названием «Марс». Страна Оз в небесах…
Сфинкс закрыл собой полнеба. Майкл Савински медленно поднялся по полустертым ступеням, продолжая чему-то улыбаться. И остановился на верхней площадке возле двустворчатых высоких ворот с массивными дугообразными бронзовыми ручками. Их серебряная поверхность слепила глаза. Сбоку от ворот, из покрытой разводами мелких извилистых трещин бугристой стены (или бока марсианского существа), торчал на высоте чуть больше человеческого роста длинный стержень из темного металла толщиной с руку.
«Похоже на рычаг. – Эксперт осторожно прикоснулся к стержню. – Дерни за веревочку – дверь и откроется?..»
Он обхватил стержень ладонями и, поджав ноги, повис на нем всем своим весом, как гимнаст на перекладине. Стержень не сдвинулся с места.
Но Майкл Савински не собирался отступать – он был уверен в успехе. То отталкиваясь подошвами от каменной площадки, то повисая на рычаге, он упорно старался раскачать его, вновь заставить работать древний механизм.
И наконец у него получилось.
Рычаг со скрежетом опустился, заставив взмокшего от усилий эксперта упасть на колени, что-то защелкало, зажужжало, словно невесть откуда налетел вдруг рой рассерженных пчел – и высокие серебряные двери с громким шорохом подались назад, открываясь, откатываясь с поворотом на невидимых колесах по дугообразным колеям, выдолбленным в каменном полу. Утренний свет жадно устремился в эастоявшуюся, спрессованную столетиями темноту, размягчил ее – и почти сразу захлебнулся в ней.
Но ему на помощь тут же пришел луч фонаря.
Поводя фонарем из стороны в сторону, астронавт без колебаний шагнул внутрь, и лицо его было совершенно спокойно и даже безмятежно – словно не раз и не два доводилось уже ему бывать за этими серебряными воротами.
Перед ним простиралось пустое пространство, огромный пустой зал с высокими сводами – и дальние стены, и потолок терялись в темноте. Гладкая каменная поверхность под ногами была покрыта пылью, и шаги получались неслышными, как по первому мягкому снегу. Майкл Савински обернулся. За открытыми воротами распростерлась бурая равнина, и вдали застыл посадочный модуль, похожий на какое-то диковинное насекомое, приготовившееся к прыжку сквозь небеса, – и это летательное устройство казалось Майклу странным и нелепым, из разряда предметов и явлений, находящихся по другую сторону, за чертой…
Некоторое время он стоял, равнодушно глядя на модуль, а потом повернулся к молча и терпеливо ждущей его темноте. И вновь услышал…
«Столбики солнечных часов лежали, поваленные, на белой гальке. Птицы, парившие когда-то в воздухе, теперь летели в древних небесах песка и камней, их песни смолкли. По дну умерших морей широкими реками струилась пыль, и, когда ветер приказывал ей вновь воссоздать древнюю трагедию потопа, она вытекала из чаши моря и затопляла землю. Города, как мозаикой, были выложены молчанием, временем остановленным и сохраненным, резервуарами и фонтанами памяти и тишины.
Марс был мертв…»
И опять тихие слова не приходили извне, а словно бы рождались у него в голове. Секундная тишина – и шелестящие обрывки фраз, вырвавшись из сознания наружу, во внешний мир, начали осыпать застывшего астронавта, словно большие снежинки, словно хлопья черного пепла сгоревших времен, словно увядшие листья с деревьев вчерашнего дня.
«…под двумя холодными марсианскими лунами…»
«…на окраину дремлющего мертвого города…»
«…люди с серебристыми лицами, с голубыми звездами вместо глаз…»
«…ветер свистит над ложем мертвого моря…»
«…глазами цвета расплавленного золота глядел марсианин…»
«…в доме с хрустальными колоннами…»
«…были разбросаны виллы марсиан…»
«…растворяясь в тени между голубыми холмами…»
И вновь:
«Mapc был мертв… Был мертв… Мертв…»
Сказки о Марсе. Марсианские сказки…
Майкл Савински почувствовал, что словно бы раздваивается. Он ощущал себя сразу двумя людьми, и эти люди вели беседу, ничуть не напуганные и не удивленные происходящим. Просто вели беседу.
«Что это было? – спросил один. – Это ведь никакая не запись. Откуда здесь взяться записи?»
«Если это даже и запись, то уж точно не наша», – ответил другой.
«А чья? Ты думаешь, это запись марсиан? На нашем языке?»
«Это извлечено из нашей с тобой памяти, Мики. Извлечено и воспроизведено… То, что читала командиру Элси…»
«Но почему именно Брэдбери? Вообще – зачем?»
«Может быть, потому, что он прекрасно писал о Марсе, о сказочном Марсе. Кто знает, а вдруг он – потомок марсиан… Может быть, мы все – потомки марсиан… А вот зачем? Предположим, дело тут во взаимодействии двух ноосфер – Земли и Марса. Марсиане исчезли, вымерли, погибли – а ноосфера осталась. И как-то сообщается с нашей, земной, что-то оттуда извлекает. И вот теперь демонстрирует…»
«Может быть… Все может быть…»
Майкл Савински вновь направил луч фонаря в темноту и медленно двинулся вглубь огромного зала. Он сделал десятка три шагов – и вдали проступило какое-то смутное светлое пятно. Переложив фонарь из руки в руку, он, сам не зная почему, ускорил шаги. По сторонам он больше не глядел, и не оборачивался на виднеющуюся в проеме бурую равнину с нелепым летательным устройством; он глядел только вперед, на это светлое пятно, словно слышал дивное пение неведомых марсианских дев-сирен, словно притягивал его невидимый мощный магнит…
И вновь возник шелест-шепот, вновь из ниоткуда рождались слова – он совершенно не помнил, слышал ли их когда-нибудь ранее, – и проникали повсюду, заполняя собой тишину, и шуршали, шуршали, шуршали…
Майклу Савински пришла в голову мысль о том, что эти слова нашептывает ему Марсианский Сфинкс.
«Саркофаг был на древнем марсианском кладбище, которое они обнаружили. И Спендера положили в серебряную гробницу, скрестив ему руки на груди, и туда же положили свечи и вина, изготовленные десять тысяч лет назад…»
Да, это был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышающийся над каменным полом. Его плоскости были исчерчены множеством тонких черных линий, создающих причудливые узоры. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу, он рождал у Майкла Савински какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания, возможно – в прапамяти, и начали медленно всплывать к поверхности…
Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага – и лицо его стало умиротворенным, словно он, наконец, обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он поставил фонарь на каменный пол и без труда сдвинул серебряную крышку.
Гробница была пуста.
– Ну конечно, – негромко сказал Майкл Савински таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.
«Конечно…» – тихим эхом откликнулся его двойник.
«…нечно…» – слабым отзвуком прошелестело под сводами зала.
Отзвук не пропал, отзвук множился – и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина – по-своему живого исполина – с ликом Марсианского Бога, и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.
Теперь Майкл Савински твердо знал, что ему делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.
Он еще больше сдвинул крышку вдоль саркофага, так что она в конце концов накренилась и с тихим стуком уперлась в каменный пол. Он видел, что черные узоры пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму, и в этот ритм каким-то невероятным образом вплелись шелест и шепот, неосязаемым мелким дождем проливающиеся из-под невидимого темного свода.
Майкл Савински без колебаний забрался в саркофаг, лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем, и его двойник тоже не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла испещренная древними неземными символами сияющая серебряная стена.
Луч фонаря бесполезно буравил темноту и рассеивался, так и не сумев добраться до высокого свода. За распахнутыми воротами тихое утро плавно перетекало в неяркий и очень холодный марсианский день – непонятная атмосферная аномалия пропала без следа, – и пробовал встать на крыло едва оперившийся ветерок, прилетевший со стороны древнего высохшего моря, и далеко от Сидонии зарождалась пылевая буря. Посреди равнины стоял посадочный модуль, а по ту сторону марсианского неба цвета семги кружил над красной планетой одинокий покинутый корабль. Еще дальше, на Земле, сходили с ума от неизвестности специалисты ЦУПа…
Майкл Савински неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.
…Когда солнце уже начало снижаться, приближаясь к горизонту, Майкл Савински открыл глаза и выбрался из серебряного саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, а за воротами шелестел все усиливающийся ветер, вздымая бурую пыль, занося песком раскопанный пришельцами золотой панцирь Сидонии.
Даже не вэглянув на продолжавший светить фонарь, он неспешно направился к распахнутым воротам, на ходу расстегивая застежки и «молнии» своего ярко-оранжевого комбинезона. А в глубине зала застыл вновь опустевший серебряный саркофаг, и серебряная крышка с черными узорами упиралась краем в древний каменный пол.
Выпущенное на свободу древнее время, перемешиваясь с настоящим, порождало удивительный, невиданный и неслыханный коктейль… А может быть, это на миг воплощались обрывки сновидений Марсианского Сфинкса…
Он стоял на источенной временем каменной площадке перед воротами, совершенно обнаженный; вся его одежда осталась лежать на полу в темном зале. Его тело обдувал морозный ветер, но ему не было холодно, и хотя воздух был разрежен, как и положено на настоящем Марсе, – дышалось легко и свободно. Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину – такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным – таким знакомым и родным! – небом, в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола – хранилища знаний виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гapмонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели свои неторопливые беседы девять Великих Мудрецов, чьи нетленные тела покоились внутри Пирамиды…
И тот, кто еще недавно называл себя Майклом Савински, не стал возвращаться к летающей нелепице, возле которой притулилась неуклюжая повозка. Спустившись по ступеням, он подставил лицо бледному солнцу и неспешной походкой направился в сторону древнего берега. Он знал, что рано или поздно сюда придут с небес другие – и тоже навсегда останутся здесь.
Солнце и ветер ласкали его, мягкая пыль синим ковром стелилась под ноги, и все вновь было прекрасно в этом прекраснейшем из миров.
«В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки», – донеслось ему вслед из открытых ворот.
Но он уже не слышал этих слов, он слышал совсем другое…
…А где-то высоко в горах, в серебряной гробнице, вечным сном спал Джефф Спендер, придуманный потомком древних марсиан, и лежали в гробнице свечи и сосуды с винами, изготовленные десять тысяч лет назад.
В вышине над Сидонией пролетал космический корабль «Арго», и если бы кто-то находился на его борту, он бы мог увидеть на экране, как сквозь белесую дымку проступают черно-лиловые матовые глаза Марсианского Лика, все еще затуманенные сном.
Но «Арго» напрасно ждал своих аргонавтов…
30. Сумерки
Самолет резко тряхнуло, потом еще раз, и он нырнул вниз, в толщу облаков, и иллюминаторы мгновенно превратились в слепые белесые пятна. Доктор Самопалов вцепился в подлокотники кресла, его начало мутить; вьпитый довольно давно коньяк вдруг едким комком подступил к горлу.
«Неужели падаем?» – с замиранием сердца подумал он и покосился на соседа, моложавого полного мужчину, весьма смахивающего на средней руки бизнесмена. Бизнесмен был бледен, но продолжал читать газету.
Самолет пробил перину облаков, в иллюминаторе показалась эемля, и стало ясно, что «Антонов» не падает, а именно снижается, заходя на посадку и перескакивая из одной воздушной ямы в другую. Открывшийся внизу пейзаж был очень странным, и Виктор Павлович, с трудом переводя дух и загоняя едкий комок обратно в желудок, подумал было, что это еще один облачный слой – но проплывали под самолетом черные полосы лесопосадок, россыпи игрушечных домиков, и не на облаках же стояли эти домики… Просто земля была наглухо укрыта снегом – и это в раэгар теплого бабьего лета! Всего в трехстах с небольшим километрах к северо-западу от города, где жил доктор Самопалов…
«Одевайтесь теплее…»
Виктор Павлович уже был просто не в состоянии удивляться. Что-то окончательно сместилось в его сознании еще этим утром, и окружающий мир предстал своим собственным отражением в кривом зеркале. Но врач почти не осознавал это, и лишь изредка шевелилась где-то в глубине едва уловимая мысль о какой-то грани, которую он переступил без права возвращения…
Да, доктор Самопалов уже не мог удивляться. Все удивление осталось в поселковом интернет-кафе, а потом был только коньяк – попытка затуманить мозг дабы спасти его от самораспада, полнейшего раздрая, дабы остаться на светлой стороне, во что бы то ни стало удержаться от погружения в сумерки безумия. Он боялся признаться себе в том, что сумерки уже, кажется, наступили…
Прошло четыре с лишним часа с того момента, как доктор Самопалов набрал название «Призрачный Сфинкс» на клавиатуре компьютера в поселковом интернет-кафе, находящемся в полутора-двух километрах от клиники. Безупречная поисковая система Яндекс почти мгновенно справилась с задачей – и Виктор Павлович, навалившись грудью на стол в своей кабинке, подался к экрану монитора.
Автором романа «Призрачный Сфинкс» был не Черепанов и не Карабанов, а Корепанов. Алексей Корепанов. «Откуда-то с Урала или из Удмуртии, судя по фамилии», – подумал доктор Самопалов.
В очень короткой аннотации сообщалось о том, что в Интернете размещены только первые десять глав романа. Виктор Павлович щелкнул клавишей «мыши» и начал читать.
Сердце сбилось с ритма, когда он увидел название второй главы: «Арго». Наткнувшись в четвертом абзаце на слова «Ральф Торенссен», доктор Самопалов почувствовал, что его голову сдавил невидимый обруч. Прочитав начало третьей главы: «Доктор Самопалов стоял у окна своего кабинета на втором этаже психиатрической больницы…» – он ощутил себя рыбой, выброшенной на берег…
Ему было плохо, у него кружилась голова и звенело в ушах, но он буквально прикипел к дисплею, пожирая глазами строчку за строчкой; добрался до упоминания о маге Мерлионе, дочитал до конца десятую главу – и продолжал неподвижно сидеть, неотрывно глядя на экран.
Этого просто не могло быть.
Ни-ког-да.
Виктор Павлович не имел ни малейшего представления о том, сколько времени просидел так, прежде чем понял, что его знобит и одновременно бросает в жар. Внутри у него все тряслось, мысли путались, и он никак не мог сосредоточиться и решить, что же ему делать дальше.
Вообще-то, решение напрашивалось само собой: нужно было возвращаться в клинику, притом немедленно, и возвращаться не в качестве врача, а в качестве пациента – но сознание противилось такому решению. Стиснув зубы, напрягшись всем телом, чтобы обуздать дрожь, Виктор Павлович принялся отыскивать электронный адрес Алексея Корепанова.
Яндекс справился и с этим заданием – и через несколько минут доктор Самопалов негнущимися пальцами отстучал короткое послание: «Г-н Корепанов! Очень хотел бы с Вами встретиться, и как можно скорее, по поводу «Призрачного Сфинкса». В. П. Самопалов».
Убедившись в том, что сообщение из «исходящих» переместилось в"отправленные», Виктор Павлович разогнулся, отъехал вместе со стулом от компьютера и, высунувшись из кабинки, беспомощно оглядел почти безлюдное помещение интернет-кафе. Привычный мир рухнул, превратившись в чью-то выдумку, в иллюзию.
В иллюзию…
Ответ мог прийти через полчаса, или через час, или через два – а мог и вообще не прийти. Алексей Корепанов вместе со своим романом мог оказаться порождением его, доктора Самопалова, собственного, деформированного психической болезнью, сознания. Все окружающее только видимость, иллюзия, майя… Именно так говорил Ковалев, именно так говорил Торенссен.
А существует ли на самом деле Ковалев, существует ли Торенссен? Или он, доктор-психиатр Виктор Павлович Самопалов, давным-давно – может быть, год, а может и десять лет – лежит на койке в больничной палате, утонув в пучине собственных бредовых видений?
Но если этот Корепанов при встрече объяснит, откуда знает об истории с Черным графом, о подробностях бесед психиатра с Ковалевым, о его, доктора Самопалова, жизни – значит, этот Корепанов вполне реален?
Да, Виктор Павлович был хорошим специалистом и отчетливо понимал неубедительность собственных доводов. Но собирался идти до конца – альтернатива выглядела слишком уж непривлекательно; он намерен был действовать, даже если действия эти были не более чем иллюзией или бредом.
Невидимый обруч все сильнее сжимал голову, и кровь резкими, нарастающими толчками била в виски. Отключив компьютер от Сети, доктор Самопалов покинул интернет-кафе, обошел свой стоящий у входа одинокий «жигуль» и, перейдя на другую сторону центральной улицы поселка, открыл дверь в другое кафе – не с компьютерами и модемами, а с коньяком-водкой на разлив и горячими пельменями – холодными беляшами на закуску.
В этом кафе посетителей было еще меньше: у окна пили пиво два небритых парня, дымя не самыми дорогими сигаретами и ведя светскую беседу на матерном языке с редким вкраплением общепринятых слов; в углу, упираясь локтями в крышку столика, медитировал над полупустым уже стаканом водки некто синюшный и опухший, видимо, пытаясь после вчерашнего «встать на нейтрал». Виктор Павлович взял сто пятьдесят граммов коньяка и осушил эту порцию прямо у стойки, закусив кружком лимона, посыпанного сахарным песком. Тут же попросил налить еще сто, забрал стакан и устроился за столиком у входа, лицом к стеклянной двери, сквозь которую было видно малолюдную улицу, обсаженную роскошными старыми липами, «жигули» и вход в интернет-кафе.
Коньяк помог довольно быстро – стальной обруч размяк и уже не столь сильно давил на голову, и прошел озноб, зато жар усилился. Лицо горело так, словно не дверь была рядом, а полыхающий костер, и Виктор Павлович то и дело вытирал лоб носовым платком. Сознание подернулось легкой дымкой, шум в ушах уже не тревожил, а убаюкивал. Окружающее слегка расплылось, и доктор Самопалов почувствовал себя почти хорошо.
Но только на несколько мгновений. До тех пор, пока в голову eму не пришла дикая мысль: а вдруг все это выдумал именно Корепанов? И Ковалева, и американского астронавта, и Черного графа, и его, доктора Самопалова…
Виктор Павлович передернул плечами и сделал большой глоток. Коньяк обжег горло, покатился по пищеводу, поддавая жару, и врач ощутил себя доменной печью. На носовом платке не оставалось уже ни одного сухого места.
Медленно тянулись минуты, густым медом вьползая из банки будущего и растекаясь по блюдцу прошлого. Допив, наконец, свое пиво, покинули кафе ценители-виртуозы крепкого слова, а доктор Самопалов, сложив руки на столе, невидящим взглядом смотрел на улицу, залитую лучами жизнерадостного пока осеннего солнца. Только спустя какое-то время он осознал, что уличный пейзаж загородила от него какая-то преграда. Преграда шевельнулась, сформировалась в не очень четкий образ – и оказалось, что напротив сидит спиной к входной двери тот самый, синюшный и опухший, медитировавший над стаканом в дальнем углу.
– А я тебя знаю, – хриплым голосом заявил любитель медитаций. – Ты лекарь из психушки, ага? Попиваешь, значит, в рабочее время. Достали, да?
Некоторое время Виктор Павлович молча смотрел на незваного собеседника, крутя пальцами недопитый стакан, а потом, чуть поморщившись, сказал:
– Собственно, вам-то какое дело?
– Да нет, я ничего, – дружелюбно отозвался синюшный. – От такой работы хоть кто запьет, понятное дело. Каждый день с психами возиться – сам психом станешь… – Он подался к Виктору Павловичу и просительно зашарил мутноватыми бесцветными глазами по лицу врача. – Слушай, выручи, а? Одолжи на соточку, а я тебе потом занесу, не сомневайся. Я долги всегда отдаю, вон хоть у нее спроси, – синюшный кивнул на продавщицу, которая, сидя вполоборота к стойке, смотрела окруженный стаканами и тарелками маленький телевизор.
– Подаю только по воскресеньям, да и то не всегда, – мрачно отрезал доктор Самопалов. – И не всем.
Синюшный покачал нечесаной головой:
– Зря, зря ты так, мил человек. Кто знает, что с тобой-то завтра будет… Вдруг да и на колени тебе падать придется, умолять… Хоть, может, и видимостъ все это одна, сон Господа Бога, да только и в видимости надобно тоже правила соблюдать – без правил-то все вообще в прах развеется. Как сказано: «День сей обратит мир в пепел…»
«Неужели падаем?» – с замиранием сердца подумал он и покосился на соседа, моложавого полного мужчину, весьма смахивающего на средней руки бизнесмена. Бизнесмен был бледен, но продолжал читать газету.
Самолет пробил перину облаков, в иллюминаторе показалась эемля, и стало ясно, что «Антонов» не падает, а именно снижается, заходя на посадку и перескакивая из одной воздушной ямы в другую. Открывшийся внизу пейзаж был очень странным, и Виктор Павлович, с трудом переводя дух и загоняя едкий комок обратно в желудок, подумал было, что это еще один облачный слой – но проплывали под самолетом черные полосы лесопосадок, россыпи игрушечных домиков, и не на облаках же стояли эти домики… Просто земля была наглухо укрыта снегом – и это в раэгар теплого бабьего лета! Всего в трехстах с небольшим километрах к северо-западу от города, где жил доктор Самопалов…
«Одевайтесь теплее…»
Виктор Павлович уже был просто не в состоянии удивляться. Что-то окончательно сместилось в его сознании еще этим утром, и окружающий мир предстал своим собственным отражением в кривом зеркале. Но врач почти не осознавал это, и лишь изредка шевелилась где-то в глубине едва уловимая мысль о какой-то грани, которую он переступил без права возвращения…
Да, доктор Самопалов уже не мог удивляться. Все удивление осталось в поселковом интернет-кафе, а потом был только коньяк – попытка затуманить мозг дабы спасти его от самораспада, полнейшего раздрая, дабы остаться на светлой стороне, во что бы то ни стало удержаться от погружения в сумерки безумия. Он боялся признаться себе в том, что сумерки уже, кажется, наступили…
Прошло четыре с лишним часа с того момента, как доктор Самопалов набрал название «Призрачный Сфинкс» на клавиатуре компьютера в поселковом интернет-кафе, находящемся в полутора-двух километрах от клиники. Безупречная поисковая система Яндекс почти мгновенно справилась с задачей – и Виктор Павлович, навалившись грудью на стол в своей кабинке, подался к экрану монитора.
Автором романа «Призрачный Сфинкс» был не Черепанов и не Карабанов, а Корепанов. Алексей Корепанов. «Откуда-то с Урала или из Удмуртии, судя по фамилии», – подумал доктор Самопалов.
В очень короткой аннотации сообщалось о том, что в Интернете размещены только первые десять глав романа. Виктор Павлович щелкнул клавишей «мыши» и начал читать.
Сердце сбилось с ритма, когда он увидел название второй главы: «Арго». Наткнувшись в четвертом абзаце на слова «Ральф Торенссен», доктор Самопалов почувствовал, что его голову сдавил невидимый обруч. Прочитав начало третьей главы: «Доктор Самопалов стоял у окна своего кабинета на втором этаже психиатрической больницы…» – он ощутил себя рыбой, выброшенной на берег…
Ему было плохо, у него кружилась голова и звенело в ушах, но он буквально прикипел к дисплею, пожирая глазами строчку за строчкой; добрался до упоминания о маге Мерлионе, дочитал до конца десятую главу – и продолжал неподвижно сидеть, неотрывно глядя на экран.
Этого просто не могло быть.
Ни-ког-да.
Виктор Павлович не имел ни малейшего представления о том, сколько времени просидел так, прежде чем понял, что его знобит и одновременно бросает в жар. Внутри у него все тряслось, мысли путались, и он никак не мог сосредоточиться и решить, что же ему делать дальше.
Вообще-то, решение напрашивалось само собой: нужно было возвращаться в клинику, притом немедленно, и возвращаться не в качестве врача, а в качестве пациента – но сознание противилось такому решению. Стиснув зубы, напрягшись всем телом, чтобы обуздать дрожь, Виктор Павлович принялся отыскивать электронный адрес Алексея Корепанова.
Яндекс справился и с этим заданием – и через несколько минут доктор Самопалов негнущимися пальцами отстучал короткое послание: «Г-н Корепанов! Очень хотел бы с Вами встретиться, и как можно скорее, по поводу «Призрачного Сфинкса». В. П. Самопалов».
Убедившись в том, что сообщение из «исходящих» переместилось в"отправленные», Виктор Павлович разогнулся, отъехал вместе со стулом от компьютера и, высунувшись из кабинки, беспомощно оглядел почти безлюдное помещение интернет-кафе. Привычный мир рухнул, превратившись в чью-то выдумку, в иллюзию.
В иллюзию…
Ответ мог прийти через полчаса, или через час, или через два – а мог и вообще не прийти. Алексей Корепанов вместе со своим романом мог оказаться порождением его, доктора Самопалова, собственного, деформированного психической болезнью, сознания. Все окружающее только видимость, иллюзия, майя… Именно так говорил Ковалев, именно так говорил Торенссен.
А существует ли на самом деле Ковалев, существует ли Торенссен? Или он, доктор-психиатр Виктор Павлович Самопалов, давным-давно – может быть, год, а может и десять лет – лежит на койке в больничной палате, утонув в пучине собственных бредовых видений?
Но если этот Корепанов при встрече объяснит, откуда знает об истории с Черным графом, о подробностях бесед психиатра с Ковалевым, о его, доктора Самопалова, жизни – значит, этот Корепанов вполне реален?
Да, Виктор Павлович был хорошим специалистом и отчетливо понимал неубедительность собственных доводов. Но собирался идти до конца – альтернатива выглядела слишком уж непривлекательно; он намерен был действовать, даже если действия эти были не более чем иллюзией или бредом.
Невидимый обруч все сильнее сжимал голову, и кровь резкими, нарастающими толчками била в виски. Отключив компьютер от Сети, доктор Самопалов покинул интернет-кафе, обошел свой стоящий у входа одинокий «жигуль» и, перейдя на другую сторону центральной улицы поселка, открыл дверь в другое кафе – не с компьютерами и модемами, а с коньяком-водкой на разлив и горячими пельменями – холодными беляшами на закуску.
В этом кафе посетителей было еще меньше: у окна пили пиво два небритых парня, дымя не самыми дорогими сигаретами и ведя светскую беседу на матерном языке с редким вкраплением общепринятых слов; в углу, упираясь локтями в крышку столика, медитировал над полупустым уже стаканом водки некто синюшный и опухший, видимо, пытаясь после вчерашнего «встать на нейтрал». Виктор Павлович взял сто пятьдесят граммов коньяка и осушил эту порцию прямо у стойки, закусив кружком лимона, посыпанного сахарным песком. Тут же попросил налить еще сто, забрал стакан и устроился за столиком у входа, лицом к стеклянной двери, сквозь которую было видно малолюдную улицу, обсаженную роскошными старыми липами, «жигули» и вход в интернет-кафе.
Коньяк помог довольно быстро – стальной обруч размяк и уже не столь сильно давил на голову, и прошел озноб, зато жар усилился. Лицо горело так, словно не дверь была рядом, а полыхающий костер, и Виктор Павлович то и дело вытирал лоб носовым платком. Сознание подернулось легкой дымкой, шум в ушах уже не тревожил, а убаюкивал. Окружающее слегка расплылось, и доктор Самопалов почувствовал себя почти хорошо.
Но только на несколько мгновений. До тех пор, пока в голову eму не пришла дикая мысль: а вдруг все это выдумал именно Корепанов? И Ковалева, и американского астронавта, и Черного графа, и его, доктора Самопалова…
Виктор Павлович передернул плечами и сделал большой глоток. Коньяк обжег горло, покатился по пищеводу, поддавая жару, и врач ощутил себя доменной печью. На носовом платке не оставалось уже ни одного сухого места.
Медленно тянулись минуты, густым медом вьползая из банки будущего и растекаясь по блюдцу прошлого. Допив, наконец, свое пиво, покинули кафе ценители-виртуозы крепкого слова, а доктор Самопалов, сложив руки на столе, невидящим взглядом смотрел на улицу, залитую лучами жизнерадостного пока осеннего солнца. Только спустя какое-то время он осознал, что уличный пейзаж загородила от него какая-то преграда. Преграда шевельнулась, сформировалась в не очень четкий образ – и оказалось, что напротив сидит спиной к входной двери тот самый, синюшный и опухший, медитировавший над стаканом в дальнем углу.
– А я тебя знаю, – хриплым голосом заявил любитель медитаций. – Ты лекарь из психушки, ага? Попиваешь, значит, в рабочее время. Достали, да?
Некоторое время Виктор Павлович молча смотрел на незваного собеседника, крутя пальцами недопитый стакан, а потом, чуть поморщившись, сказал:
– Собственно, вам-то какое дело?
– Да нет, я ничего, – дружелюбно отозвался синюшный. – От такой работы хоть кто запьет, понятное дело. Каждый день с психами возиться – сам психом станешь… – Он подался к Виктору Павловичу и просительно зашарил мутноватыми бесцветными глазами по лицу врача. – Слушай, выручи, а? Одолжи на соточку, а я тебе потом занесу, не сомневайся. Я долги всегда отдаю, вон хоть у нее спроси, – синюшный кивнул на продавщицу, которая, сидя вполоборота к стойке, смотрела окруженный стаканами и тарелками маленький телевизор.
– Подаю только по воскресеньям, да и то не всегда, – мрачно отрезал доктор Самопалов. – И не всем.
Синюшный покачал нечесаной головой:
– Зря, зря ты так, мил человек. Кто знает, что с тобой-то завтра будет… Вдруг да и на колени тебе падать придется, умолять… Хоть, может, и видимостъ все это одна, сон Господа Бога, да только и в видимости надобно тоже правила соблюдать – без правил-то все вообще в прах развеется. Как сказано: «День сей обратит мир в пепел…»