Страница:
Несколько раз смерив кабинет шагами, доктор Самопалов с некоторым раздражением бросил плитку на стол и начал листать записную книжку, распухшую от обилия визитных карточек. Эта злополучная плитка застряла в его мозгу, как кость в горле, мешая спокойно работать и жить.
Круг знакомств доктора Самопалова был достаточно широк. Входил в него и специалист по истории древнего мира Василий Николаевич Тарасенко, преподававший на истфаке университета. Психическими расстройствами он, слава Богу, не страдал и в клинике у доктора Самопалова бывать ему не приходилось – их довольно уже давнее знакомство состоялось на совершенно иной почве. Им обоим довелось в период Смутного Времени, когда с грохотом обрушилась могучая держава, «навеки сплоченная великой Русью», участвовать в организации невиданной ранее грустной потехи, называемой выборами, в качестве членов избирательной комиссии одного из избирательных участков родного города; а потом они время от времени встречались в сауне, которую доктор Самопалов посещал не часто, а Василий Николаевич Тарасенко – регулярно, приводя в пример мудрых древних римлян, не вылезавших из своих терм.
Позвонив историку, Виктор Павлович договорился о встрече и, предупредив дежурную медсестру о том, что отлучится часа на полтора-два, покинул больничный корпус и сел за руль своего серого ветерана-«жигуля». Весь путь от больницы до города он старался думать о разных отвлеченных вещах, но это ему плохо удавалось – перед глазами стояла плитка с сиррушем, лежащая в кармане его пиджака. Плитка, которая, если верить Ковалеву, некогда красовалась на марсианской равнине.
Конечно же, это были фантазии, и вряд ли она упала в седьмую палату прямо с Марса – но каким-то ветром ее все-таки занесло. Каким?
По дороге в университет доктор Самопалов остановился у ювелирного магазина. Вышел он оттуда еще более задумчивым – плитка действительно оказалась золотой. Версия с форточкой, и до того весьма и весьма неубедительная, представлялась теперь психиатру и вовсе абсурдной: ну кому это придет в голову разбрасываться золотыми изделиями? Уж конечно, не медперсоналу. Кому-то из пребывающих в помраченном состоянии сознания больных? Но где, опять же, этот кто-то мог взять плитку? Выкопал в больничном дворе?
И только услышав сзади нетерпеливые автомобильные гудки, Виктор Павлович понял, что его «жигуль» стоит на перекрестке, а светофор вовсю истекает зеленым светом.
Исторический факультет находился в старом корпусе университета, в просторном дворе, похожем на лес обилием ветвистых тополей, дубов и лип. На фасаде здания до сих пор сохранился барельеф «всесоюзного старосты», имя которого носил когда-то этот вуз; в Смутное Время имя из названия университета вычеркнули, как – и уже не в первый раз – вычеркивали многое из отечественной истории, а вот барельеф как-то упустили из виду и не уничтожили… Поднявшись на второй этаж, доктор Самопалов прошел длинным коридором и отыскал нужную дверь.
Кабинет заведующего кафедрой был невелик и почти весь заставлен книжными шкафами. Хозяин кабинета – этакий интеллигентного вида Гаргантюа – сидел у окна, глыбой нависая над столом, и что-то писал. После обмена приветствиями Виктор Павлович решил сразу приступить к делу: время он ценил – и свое, и чужое. Достав из кармана плитку, он положил ее на стол перед Тарасенко и пояснил:
– Один из моих пациентов утверждает, что тут изображен некий сирруш – вавилонский дракон. Мифологический, как я понимаю, персонаж. Он говорит, что такими плитками были выложены врата богини Иштар в Вавилоне. О Вавилоне я слышал, о богине Иштар тоже, а вот о таком звере… Гляньте, Василий Николаевич.
– Ну-ка, ну-ка, – Тарасенко поправил очки и принялся внимательно рассматривать плитку, чуть поворачивая ее в разные стороны. – Разумеется, не оригинал? Народное творчество пациентов, да, Виктор Павлович? И, никак, золото?
– Да, – коротко ответил доктор Самопалов.
Заведующий кафедрой многозначительно хмыкнул, поверх очков взглянул на психиатра и вновь поднес плитку к свету, пробивающемуся в окно сквозь листву старых дубов.
– Врата Иштар… – пробормотал он. – Раскопки вел Колдевей, в конце девятнадцатого – начале двадцатого. А рисунок довольно известный, Виктор Павлович. Возьмите любую популярную книгу по ориенталистике – непременно на него наткнетесь.
– У меня несколько иной профиль, Василий Николаевич. Хотя именно благодаря этому пациенту я довольно-таки тщательно изучил эпоху Возрождения. Но в истории Древнего Востока слабоват. Вот если бы речь шла о проблемах патопсихологической диагностики или, скажем, о методах устранения терапевтической резистентности при шизофрении…
Гаргантюа-Тарасенко раскатисто рассмеялся:
– Ваша правда, Виктор Павлович! Каждому свое, и у каждого – свое. Вообще-то этого зверя чаще считают не драконом, а единорогом – разумеется, за этот вот рог, – историк легонько постучал пальцем по изображению сирруша. – Хотя, конечно, рОга тут может быть и два, как и уха – просто второго не видно, изображение плоскостное, а не объемное. А ну-ка, посмотрим.
Василий Николаевич с трудом выбрался из-за стола, протиснулся между стулом, на котором сидел доктор Самопалов, и шкафом – комплекция у историка явно несоответствовала размерам кабинета – и открыл второй шкаф, битком забитый книгами. Поводив пальцем вдоль книжных рядов, он извлек увесистый потрепанный фолиант, который, судя по внешнему виду, был творением еще сталинской, наверное, эпохи, и, листая его, вернулся на свое место за столом.
– Вот он, ваш сирруш, – сказал он, показывая психиатру черно-белый рисунок, как две капли воды схожий с изображением на золотой плитке.
– И подпись: «Многоцветные изразцы с изображением единорога».
Протянув книгу доктору Самопалову, Тарасенко еще раз пробрался к шкафам и вернулся за стол с очередным уловом – толстой книгой поновей, в красной глянцевой обложке.
– Средства на раскопки Вавилона Колдевею выделили администрация Берлинского королевского музея и Германское восточное общество, – сообщил он психиатру, переводившему взгляд с рисунка в книге на плитку и обратно. – И он за три, по-моему, с лишним года добрался до врат Иштар. Представляете, громадная полукруглая арка со стенами из кирпича, покрытого такой яркой-яркой голубой, желтой, белой и черной глазурью. Плюс длиннющая дорожка для шествий. И везде – львы, быки и единороги, то бишь сирруши, или, возможно, сирручи – читать можно по-разному. Львы на стенах вдоль дорожки, быки и сирруши – на стенах самих ворот. – Историк пошуршал страницами. – Вот, сам Колдевей пишет: «Ряды кирпичей идут один над другим. Драконы и быки никогда не встречаются в одном горизонтальном ряду, но ряд быков следует за рядом сиррушей, и наоборот. Каждое отдельное изображение занимает по высоте тринадцать кирпичей, а промежуток между ними составляет одиннадцать кирпичей. Таким образом, расстояние от низа одного изображения до низа другого равно двадцати четырем кирпичам, или почти точно двум метрам, то есть четырем вавилонским элам». А перестраивал врата Иштар небезызвестный Навуходоносор, и клинописную надпись по этому поводу оставил: «Я – Навуходоносор, царь вавилонский, благочестивый принц, правящий по воле и благоволению Мардука, высший правитель Города, любимец Неба, хитроумный и неутомимый…» – ну, и так далее, – Тарасенко перевернул страницу. – Вот, он дальше о сиррушах пишет в той же клинописной надписи: «Свирепые рими и мрачные сирруши начертаны на дворе врат, чем я сообщил вратам великолепие чрезвычайное и роскошное, и род людской может взирать на них в изумлении». – Тарасенко поднял голову, поправил очки. – Хорошие у него помощники были, у Навуходоносора, – красиво излагали. Так что правду говорит ваш пациент, Виктор Павлович. Он, часом, не историк, не наш выпускник?
– Нет, Василий Николаевич, образование у него не историческое. Юридическое.
– Ясно. – Тарасенко отложил книгу и взвесил плитку на ладони. – Да-а, потянет такое издельице весьма солидно. Видать, пациент не из бедных – да и вообще юристы сейчас не бедствуют. Только на вратах Иштар не золото было, а изразцы. Покрытые глазурью кирпичи – такое стекловидное разноцветное покрытие.
– Да, я знаю, что такое изразцы.
– А говорите, не тот профиль у вас, – улыбнулся Тарасенко. – Очень даже тот!
Доктор Самопалов немного помялся и вдруг спросил:
– А в вавилонской мифологии, литературе, ну, во всяких древних памятниках что-нибудь говорится о том, что люди когда-то спустились на Землю с небес, из космоса?
Тарасенко задумчиво потеребил аккуратно подстриженную седоватую бородку.
– Э-э… вообще произведений шумерской и вавилонской литературы известно довольно много. Классические – грандиознейший эпос о Гильгамеше – этакие «Илиада» и «Одиссея» вместе взятые, – сказание об Адапе… Естественно, «Энума элиш» – миф о мироздании… м-м… «Нисхождение Иштар в Страну Без Возврата»… Вообще, все это – мощнейший пласт, целое мировоззрение, объяснение устройства мира. Что же касается космических корней… – историк, повернувшись на жалобно заскрипевшем стуле, прикидывающим взглядом обвел книжные шкафы, – это надо посмотреть, поискать. Время вам позволяет, Виктор Павлович?
– Главное, чтобы вам позволяло. Если это, конечно, вас не затруднит.
– Ради Бога! Коньячку не желаете? – Тарасенко кивком показал на тумбу стола.
– Да нет, спасибо, Василий Николаевич. Я же на работе и к тому же за рулем. А еще вопрос можно? Как определить возраст этой штуковины?
Историк осторожно потрогал плитку, еще раз всмотрелся в рисунок и перевел взгляд на психиатра:
– Думаете, прямо из Вавилона? Это вряд ли, Виктор Павлович. А методов разных достаточно, только не к нам с этим обращаться. У нас же обычный вуз, оборудованием для экспертизы не располагаем. А что, есть такая необходимость?
Доктор Самопалов пожал плечами:
– Собственно… Даже не знаю… Впрочем, пожалуй, нет такой необходимости, – ему совершенно не хотелось распространяться о том, что золотая плитка с изображением сирруша якобы попала сюда с Марса, где с незапамятных времен лежала у подножия древнего Сфинкса. А еще он просто боялся возможных результатов такой экспертизы…
Минут сорок спустя доктор Самопалов ехал назад, в больницу, по улицам, покрытым первой опавшей листвой. А Василий Николаевич Тарасенко отправился проводить семинарское занятие у первокурсников, раскопав все-таки кое-какие сведения на интересующую психиатра тему.
Во-первых, в шумерском списке царей, обнаруженном на глиняных табличках в библиотеке царя Ашшурбанипала в Ниневии говорилось: «Когда царство спустилось с небес, царство стало в Эриду. В Эриду царем стал Абулим и властвовал двадцать восемь тысяч восемьсот лет. Аболж властвовал тридцать шесть тысяч лет. Два царя властвовали шестьдесят четыре тысячи восемьсот лет. Пять городов было их. Восемь царей властвовали двести сорок одну тысячу лет. Потоп все смыл».
Выходило так, что некие неземные цари сошли с небес в Эриду задолго до Великого потопа…
Во-вторых, Василий Николаевич отыскал довольно спорное, по его мнению, высказывание насчет легендарного Еноха, взятого живым на небо. Книга была из сравнительно новых и предназначалась для массового читателя, автор, фамилия которого совершенно ничего не говорила историку Тарасенко, не утруждал себя ссылками на источники, поэтому достоверность информации вызывала у Тарасенко большие сомнения. И тем не менее…
«Гигант Енох, первенец седьмого колена Адамова, отождествлялся с Тотом, Гермесом Трисмегистом, Меркурием и Орфеем, – так утверждалось в книге. – Всех их почитали в древнем мире как великих астрономов, первооткрывателей наук и искусств, звездных учителей. Может быть, он олицетворял атлантов. Его имя, Енох, на иврите – «Ханох», означает «Основатель» и напоминает «Энки», имя вавилонского бога мудрости, посланного с небес насаждать цивилизацию во всем нашем мире и особенно в Шумере, в древней Месопотамии. Этим он походил на Оаннеса, существо с телом рыбы (которое вполне могло быть инопланетянином в космическом скафандре), учившее первых вавилонян…»
А в-третьих, в шумерских источниках говорилось о том, что земных людей состворили «сусдруплы», или «анунаки» – существа с другой планеты…
Доктор Самопалов ехал по осеннему городу и постоянно ощущал какое-то внутреннее неудобство, граничащее с тревогой – словно где-то внутри торчали сплошные острые углы и не давали спокойно пройти…
Однако, вернувшись в больницу, он забыл об этом своем неудобстве, потому что-у него возникли другие хлопоты: резко ухудшилось состояние пациента из пятой палаты – обладателя удивительной способности запоминать тысячи автомобильных номеров. Пациент впал в коматозное состояние и все попытки привести его в чувство успеха не имели.
Доктор Самопалов вместе с другими врачами изо всех сил старался изменить угрожающую ситуацию – и к вечеру больной начал, наконец, подавать признаки жизни. Впрочем, Виктор Павлович не собирался тешить себя мыслью о том, что проблема решена. Многолетний опыт врачебной деятельности подсказывал ему, что шансов на успешное лечение очень мало – такие больные, как правило, ненадолго задерживались в этом мире…
Домой он вернулся поздно, довольно измотанным, и, наспех поужинав, завалился спать. А наутро узнал о ночном инциденте в палате номер семь. Точнее, речь шла о раннем утре, когда, в начале пятого, пациент Левченко принялся что было силы стучать в запертую дверь палаты, сопровождая этот стук истошными воплями. До того, как ему вкатили двойную дозу успокоительного, он успел превратить в клочья собственную рубашку и зубами отодрать подошву от своего же тапка. Скрученный сноровистыми руками санитаров, он, прибегнув уже к членораздельной, хотя и несколько сумбурной речи, пытался объяснить, что сосед по палате сознательно заразил вирусом его внутренние компьютеры и теперь не помогает никакая перезагрузка. Вместо обычного торса с прицелом и звездой он видел какие-то другие картины – а его собственные программы были, якобы, непоправимо испорчены.
В течение всего этого, полного шумовых эффектов, инцидента сосед Левченко по палате номер семь Игорь Владимирович Ковалев продолжал спать – или притворялся спящим.
К тому времени, когда доктор Самопалов приехал в клинику, Левченко, которого переместили в бокс, еще находился под воздействием транквилизаторов и не имел никаких претензий к окружающему миру. Убедившись в том, что состояние Левченко пока не внушает тревоги, доктор Самопалов наведался в седьмую палату. Приутихшее было ощущение душевного неудобства вновь вернулось к нему.
Игорь Владимирович Ковалев лежал в постели, заложив руки за голову, смотрел в потолок и едва заметно шевелил губами, словно шептал что-то. Вопреки уже сложившемуся стереотипу, он, завидев входящего в палату психиатра, тихо, но внятно сказал:
– Здравствуйте, Виктор Палыч.
Отметив про себя это неожиданное отклонение от шаблона, доктор Самопалов ответил на приветствие и подошел к кровати Ковалева.
– Как там мой сосед, успокоился? – в голосе Ковалева не звучало никакого интереса и его застывшее лицо напоминало маску, ко рту которой приделаны ниточки: губы шевелятся, а все остальное – неподвижно.
– Успокоился, – ответил доктор Самопалов, бросив взгляд на кровать Левченко со скомканным одеялом и лежащей в изножье подушкой.
– Наверное, это действительно я ему удружил. Наверное, он увидел что-то из моих картин.
– Каких картин? Вы вновь видите картины?
– Ну, это я их так называю, а это на самом деле не картины, как тогда, с Черным графом… Какая-то иная реальность… или иллюзия, это одно и то же. Только теперь я полностью погружаюсь, растворяюсь… Полностью, понимаете? И знаю, что это не сон… Просто превращаюсь в тот мир, словно я и есть – тот мир… Знаю каждую его частицу, каждая его частица – это я, и всё вокруг – тоже я, и я все знаю, и все могу… Сегодня ночью я был драконом, Виктор Палыч… И еретиком тоже был, и библейским Моисеем… Это так интересно… Только теперь меня на ночь нужно будет, наверное, привязывать к кровати.
– Вы считаете, это необходимо? – осторожно спросил доктор Самопалов.
– Не знаю… Может быть… Иначе я когда-нибудь останусь где-то там… в тех иллюзиях…
– А вы, стало быть, не хотите остаться? – этот вопрос психиатра был продиктован профессиональным интересом.
Ковалев вздохнул и ответил, и вновь одни только губы шевелились на его застывшем лице:
– Я боюсь потеряться там, Виктор Палыч… Полностью раствориться… Это ведь как те самые матрешки – проникаешь все дальше и дальше… Иллюзии иллюзий… И еще я боюсь, что какие-то куски этих иллюзий проникнут сюда, и такая здесь начнется неразбериха… а нам и своей хватает… Как-то все это связано с тем Марсианским Ликом… Не знаю… Понимаете, где-то добра может быть больше, где-то меньше, но оно есть… А Сфинкс… Боюсь, что добра в нем нет вовсе… «Святой Лик»! Если бы… Есть такой Олег Мартынов, он раньше рок-музыкантом был, Динго… Так вот он считает, что марсиане живут сейчас под поверхностью Фобоса, а Лик соорудили для того, чтобы его с Фобоса было видно – и молятся ему… Увы, ошибается Динго. Марсианский Сфинкс – это полное отрицание добра…
«Попробовать какое-то другое сочетание нейролептиков? – подумал доктор Самопалов. – Выйти на Академию, запросить у них описание подобных случаев…»
– Если хотите, будем привязывать, Игорь Владимирович, – сказал он.
Ковалев едва заметно, одними губами, усмехнулся:
– Все-таки не желаете именовать меня Демиургом, Виктор Палыч… Ну и ладно, больше настаивать не буду. Суть-то не меняется, как ни назови. Мир можно называть царством вечно движущейся неуничтожимой материи – но он-то от этого не станет менее иллюзорным…
…Вечер в квартире доктора Самопалова начался вполне традиционно: неспешный ужин (а не три глотка чая с бутербродом, как вчера), обмен новостями с женой. Впрочем, о странностях Демиурга-Ковалева Виктор Павлович супруге не говорил. Потом, после информационной программы, в телевизоре потянулся все тот же бандитский сериал – хотя, возможно, и другой: психиатру все они казались одинаковыми – одним бесконечным тупым фильмом. Жена с вязанием устроилась на диване, а доктор Самопалов уединился в другой комнате и приступил к чтению газет. Был обычный вечер обычного дня…
Метаморфоза произошла стремительно и незаметно.
Услышав стук копыт, он резко обернулся и увидел показавшихся из-за пригорка всадников на черных конях. Можно было упасть на землю, затаиться в высокой траве, но его уже заметили. Всадники пришпорили коней – и он бросился к лесу, и злоба и страх переполняли его, и он готов был разорвать на куски этих тварей в зеленых плащах – но их было слишком много. Позади нарастал угрожающий топот копыт, а впереди приближался лес – скорее, скорее, нырнуть в густую зелень, скатиться в овраг, забраться поглубже в чащобу, где нет прохода коням… А что-то внутри призывало остановиться, встретить врагов, наброситься на них, рвать на части – кровь! кровь! Много крови… Пьянящей, прибавляющей сил… Нет, нет – в лес! Врагов слишком много…
За спиной раздался резкий звук – и тут же предплечье обожгла боль, словно прошелся по нему невидимый острый нож. Он, коротко взвыв, вломился в затрещавший кустарник, в гущу ветвей…
…Виктор Павлович вскочил с кресла, газета с шорохом упала на пол. Предплечье болело, причем довольно сильно.
– Что такое, Витя? – встревоженно спросила возникшая в дверях жена. – Ты чего кричишь?
Доктор Самопалов, потирая левое плечо, некоторое время застывшим взглядом смотрел сквозь нее, затем, сделав над собой огромное усилие, сказал приглушенным голосом:
– Все в порядке, Наташа. Кажется, задремал, привиделось что-то…
Жена покачала головой и вернулась к вязанию и телевизору. Виктор Павлович снял спортивную куртку и осмотрел предплечье. Предплечье было целым и невредимым, не было на нем ни колотых, ни резаных, ни огнестрельных ран, а было только пятнышко от давней детской прививки. Однако боль не утихала.
Доктор Самопалов, обхватив правой ладонью больное место, застыл у подоконника, заставленного горшочками с кактусами, и почувствовал, как неприятный холодок волнами накатывается на сердце – и сердце то замирает, то начинает учащенно биться. Виктору Павловичу было очень не по себе, если не сказать больше. Он ни на мгновение не усомнился в том, что психически вполне нормален – и в тоже время был абсолютно уверен, что пережитое несколько мгновений назад отнюдь не привиделось ему.
В память впечаталась проселочная дорога, сбегающая с пригорка. Она рассекала широкий луг, поросший застывшей в безветрии густой темно-зеленой травой, в которой то тут, то там пестрели яркие цветы. Лес дугой охватывал луг, над лесом светило солнце, и там, на дальнем конце этой дуги – он знал это! – затаившись в кустах, его поджидали еще двое, поджидали именно его, третьего охотника. Он мог добраться до тех кустов по кромке леса, дабы не подвергаться опасности на открытом месте – день-то был в самом разгаре, – но там путь преграждал глубокий овраг, вдающийся в луг. Гораздо быстрее было обойти этот овраг по лугу, напрямик, – на дороге никого, и ни звука не доносилось из-за пригорка. Прошагать по траве – и присоединиться к остальным охотникам.
Доктор Самопалов знал, что это вовсе не его мысли, не его ощущения… и не его тело! Там, на том неизвестно откуда взявшемся и неизвестно где находившемся лугу, он был не Виктором Павловичем Самопаловым, сорокашестилетним врачом-психиатром, человеком – там, на лугу, убегало от опасности существо, покрытое длинной бурой шерстью, злобное существо, жаждущее крови, направлявшееся вместе с двумя другими добывать кровь, свежую кровь… Он, Виктор Павлович Самопалов, на какое-то время стал этим существом, и в него стреляли – да, тот резкий громкий звук за спиной был выстрелом… И хотя рана была нанесена другому, чужому телу – боль теперь ощущал и он, человек, а не только тот мохнатый злобный монстр…
Доктор Самопалов прислонился лбом к оконному стеклу. Плечо продолжало болеть. Ему было страшно.
«Боюсь, что куски этих иллюзий проникнут сюда…» – так сказал Ковалев.
Доктор Самопалов стоял у окна и растирал плечо. Он по-прежнему не сомневался в том, что вполне психически здоров и не галлюцинирует. Не было предпосылок для того, чтобы вот сразу взять да и сойти с ума.
Доктор Самопалов думал о том, что Ковалев, судя по только что случившемуся феномену, может быть очень и очень опасным для окружающих.
«Не только к кровати привязывать, но и накачивать до полнейшей отключки, – потерянно подумал он. – Чтобы себя не осознавал…»
Вечер был довольно теплым, но доктор Самопалов дрожал от озноба.
18. Ритуал
Круг знакомств доктора Самопалова был достаточно широк. Входил в него и специалист по истории древнего мира Василий Николаевич Тарасенко, преподававший на истфаке университета. Психическими расстройствами он, слава Богу, не страдал и в клинике у доктора Самопалова бывать ему не приходилось – их довольно уже давнее знакомство состоялось на совершенно иной почве. Им обоим довелось в период Смутного Времени, когда с грохотом обрушилась могучая держава, «навеки сплоченная великой Русью», участвовать в организации невиданной ранее грустной потехи, называемой выборами, в качестве членов избирательной комиссии одного из избирательных участков родного города; а потом они время от времени встречались в сауне, которую доктор Самопалов посещал не часто, а Василий Николаевич Тарасенко – регулярно, приводя в пример мудрых древних римлян, не вылезавших из своих терм.
Позвонив историку, Виктор Павлович договорился о встрече и, предупредив дежурную медсестру о том, что отлучится часа на полтора-два, покинул больничный корпус и сел за руль своего серого ветерана-«жигуля». Весь путь от больницы до города он старался думать о разных отвлеченных вещах, но это ему плохо удавалось – перед глазами стояла плитка с сиррушем, лежащая в кармане его пиджака. Плитка, которая, если верить Ковалеву, некогда красовалась на марсианской равнине.
Конечно же, это были фантазии, и вряд ли она упала в седьмую палату прямо с Марса – но каким-то ветром ее все-таки занесло. Каким?
По дороге в университет доктор Самопалов остановился у ювелирного магазина. Вышел он оттуда еще более задумчивым – плитка действительно оказалась золотой. Версия с форточкой, и до того весьма и весьма неубедительная, представлялась теперь психиатру и вовсе абсурдной: ну кому это придет в голову разбрасываться золотыми изделиями? Уж конечно, не медперсоналу. Кому-то из пребывающих в помраченном состоянии сознания больных? Но где, опять же, этот кто-то мог взять плитку? Выкопал в больничном дворе?
И только услышав сзади нетерпеливые автомобильные гудки, Виктор Павлович понял, что его «жигуль» стоит на перекрестке, а светофор вовсю истекает зеленым светом.
Исторический факультет находился в старом корпусе университета, в просторном дворе, похожем на лес обилием ветвистых тополей, дубов и лип. На фасаде здания до сих пор сохранился барельеф «всесоюзного старосты», имя которого носил когда-то этот вуз; в Смутное Время имя из названия университета вычеркнули, как – и уже не в первый раз – вычеркивали многое из отечественной истории, а вот барельеф как-то упустили из виду и не уничтожили… Поднявшись на второй этаж, доктор Самопалов прошел длинным коридором и отыскал нужную дверь.
Кабинет заведующего кафедрой был невелик и почти весь заставлен книжными шкафами. Хозяин кабинета – этакий интеллигентного вида Гаргантюа – сидел у окна, глыбой нависая над столом, и что-то писал. После обмена приветствиями Виктор Павлович решил сразу приступить к делу: время он ценил – и свое, и чужое. Достав из кармана плитку, он положил ее на стол перед Тарасенко и пояснил:
– Один из моих пациентов утверждает, что тут изображен некий сирруш – вавилонский дракон. Мифологический, как я понимаю, персонаж. Он говорит, что такими плитками были выложены врата богини Иштар в Вавилоне. О Вавилоне я слышал, о богине Иштар тоже, а вот о таком звере… Гляньте, Василий Николаевич.
– Ну-ка, ну-ка, – Тарасенко поправил очки и принялся внимательно рассматривать плитку, чуть поворачивая ее в разные стороны. – Разумеется, не оригинал? Народное творчество пациентов, да, Виктор Павлович? И, никак, золото?
– Да, – коротко ответил доктор Самопалов.
Заведующий кафедрой многозначительно хмыкнул, поверх очков взглянул на психиатра и вновь поднес плитку к свету, пробивающемуся в окно сквозь листву старых дубов.
– Врата Иштар… – пробормотал он. – Раскопки вел Колдевей, в конце девятнадцатого – начале двадцатого. А рисунок довольно известный, Виктор Павлович. Возьмите любую популярную книгу по ориенталистике – непременно на него наткнетесь.
– У меня несколько иной профиль, Василий Николаевич. Хотя именно благодаря этому пациенту я довольно-таки тщательно изучил эпоху Возрождения. Но в истории Древнего Востока слабоват. Вот если бы речь шла о проблемах патопсихологической диагностики или, скажем, о методах устранения терапевтической резистентности при шизофрении…
Гаргантюа-Тарасенко раскатисто рассмеялся:
– Ваша правда, Виктор Павлович! Каждому свое, и у каждого – свое. Вообще-то этого зверя чаще считают не драконом, а единорогом – разумеется, за этот вот рог, – историк легонько постучал пальцем по изображению сирруша. – Хотя, конечно, рОга тут может быть и два, как и уха – просто второго не видно, изображение плоскостное, а не объемное. А ну-ка, посмотрим.
Василий Николаевич с трудом выбрался из-за стола, протиснулся между стулом, на котором сидел доктор Самопалов, и шкафом – комплекция у историка явно несоответствовала размерам кабинета – и открыл второй шкаф, битком забитый книгами. Поводив пальцем вдоль книжных рядов, он извлек увесистый потрепанный фолиант, который, судя по внешнему виду, был творением еще сталинской, наверное, эпохи, и, листая его, вернулся на свое место за столом.
– Вот он, ваш сирруш, – сказал он, показывая психиатру черно-белый рисунок, как две капли воды схожий с изображением на золотой плитке.
– И подпись: «Многоцветные изразцы с изображением единорога».
Протянув книгу доктору Самопалову, Тарасенко еще раз пробрался к шкафам и вернулся за стол с очередным уловом – толстой книгой поновей, в красной глянцевой обложке.
– Средства на раскопки Вавилона Колдевею выделили администрация Берлинского королевского музея и Германское восточное общество, – сообщил он психиатру, переводившему взгляд с рисунка в книге на плитку и обратно. – И он за три, по-моему, с лишним года добрался до врат Иштар. Представляете, громадная полукруглая арка со стенами из кирпича, покрытого такой яркой-яркой голубой, желтой, белой и черной глазурью. Плюс длиннющая дорожка для шествий. И везде – львы, быки и единороги, то бишь сирруши, или, возможно, сирручи – читать можно по-разному. Львы на стенах вдоль дорожки, быки и сирруши – на стенах самих ворот. – Историк пошуршал страницами. – Вот, сам Колдевей пишет: «Ряды кирпичей идут один над другим. Драконы и быки никогда не встречаются в одном горизонтальном ряду, но ряд быков следует за рядом сиррушей, и наоборот. Каждое отдельное изображение занимает по высоте тринадцать кирпичей, а промежуток между ними составляет одиннадцать кирпичей. Таким образом, расстояние от низа одного изображения до низа другого равно двадцати четырем кирпичам, или почти точно двум метрам, то есть четырем вавилонским элам». А перестраивал врата Иштар небезызвестный Навуходоносор, и клинописную надпись по этому поводу оставил: «Я – Навуходоносор, царь вавилонский, благочестивый принц, правящий по воле и благоволению Мардука, высший правитель Города, любимец Неба, хитроумный и неутомимый…» – ну, и так далее, – Тарасенко перевернул страницу. – Вот, он дальше о сиррушах пишет в той же клинописной надписи: «Свирепые рими и мрачные сирруши начертаны на дворе врат, чем я сообщил вратам великолепие чрезвычайное и роскошное, и род людской может взирать на них в изумлении». – Тарасенко поднял голову, поправил очки. – Хорошие у него помощники были, у Навуходоносора, – красиво излагали. Так что правду говорит ваш пациент, Виктор Павлович. Он, часом, не историк, не наш выпускник?
– Нет, Василий Николаевич, образование у него не историческое. Юридическое.
– Ясно. – Тарасенко отложил книгу и взвесил плитку на ладони. – Да-а, потянет такое издельице весьма солидно. Видать, пациент не из бедных – да и вообще юристы сейчас не бедствуют. Только на вратах Иштар не золото было, а изразцы. Покрытые глазурью кирпичи – такое стекловидное разноцветное покрытие.
– Да, я знаю, что такое изразцы.
– А говорите, не тот профиль у вас, – улыбнулся Тарасенко. – Очень даже тот!
Доктор Самопалов немного помялся и вдруг спросил:
– А в вавилонской мифологии, литературе, ну, во всяких древних памятниках что-нибудь говорится о том, что люди когда-то спустились на Землю с небес, из космоса?
Тарасенко задумчиво потеребил аккуратно подстриженную седоватую бородку.
– Э-э… вообще произведений шумерской и вавилонской литературы известно довольно много. Классические – грандиознейший эпос о Гильгамеше – этакие «Илиада» и «Одиссея» вместе взятые, – сказание об Адапе… Естественно, «Энума элиш» – миф о мироздании… м-м… «Нисхождение Иштар в Страну Без Возврата»… Вообще, все это – мощнейший пласт, целое мировоззрение, объяснение устройства мира. Что же касается космических корней… – историк, повернувшись на жалобно заскрипевшем стуле, прикидывающим взглядом обвел книжные шкафы, – это надо посмотреть, поискать. Время вам позволяет, Виктор Павлович?
– Главное, чтобы вам позволяло. Если это, конечно, вас не затруднит.
– Ради Бога! Коньячку не желаете? – Тарасенко кивком показал на тумбу стола.
– Да нет, спасибо, Василий Николаевич. Я же на работе и к тому же за рулем. А еще вопрос можно? Как определить возраст этой штуковины?
Историк осторожно потрогал плитку, еще раз всмотрелся в рисунок и перевел взгляд на психиатра:
– Думаете, прямо из Вавилона? Это вряд ли, Виктор Павлович. А методов разных достаточно, только не к нам с этим обращаться. У нас же обычный вуз, оборудованием для экспертизы не располагаем. А что, есть такая необходимость?
Доктор Самопалов пожал плечами:
– Собственно… Даже не знаю… Впрочем, пожалуй, нет такой необходимости, – ему совершенно не хотелось распространяться о том, что золотая плитка с изображением сирруша якобы попала сюда с Марса, где с незапамятных времен лежала у подножия древнего Сфинкса. А еще он просто боялся возможных результатов такой экспертизы…
Минут сорок спустя доктор Самопалов ехал назад, в больницу, по улицам, покрытым первой опавшей листвой. А Василий Николаевич Тарасенко отправился проводить семинарское занятие у первокурсников, раскопав все-таки кое-какие сведения на интересующую психиатра тему.
Во-первых, в шумерском списке царей, обнаруженном на глиняных табличках в библиотеке царя Ашшурбанипала в Ниневии говорилось: «Когда царство спустилось с небес, царство стало в Эриду. В Эриду царем стал Абулим и властвовал двадцать восемь тысяч восемьсот лет. Аболж властвовал тридцать шесть тысяч лет. Два царя властвовали шестьдесят четыре тысячи восемьсот лет. Пять городов было их. Восемь царей властвовали двести сорок одну тысячу лет. Потоп все смыл».
Выходило так, что некие неземные цари сошли с небес в Эриду задолго до Великого потопа…
Во-вторых, Василий Николаевич отыскал довольно спорное, по его мнению, высказывание насчет легендарного Еноха, взятого живым на небо. Книга была из сравнительно новых и предназначалась для массового читателя, автор, фамилия которого совершенно ничего не говорила историку Тарасенко, не утруждал себя ссылками на источники, поэтому достоверность информации вызывала у Тарасенко большие сомнения. И тем не менее…
«Гигант Енох, первенец седьмого колена Адамова, отождествлялся с Тотом, Гермесом Трисмегистом, Меркурием и Орфеем, – так утверждалось в книге. – Всех их почитали в древнем мире как великих астрономов, первооткрывателей наук и искусств, звездных учителей. Может быть, он олицетворял атлантов. Его имя, Енох, на иврите – «Ханох», означает «Основатель» и напоминает «Энки», имя вавилонского бога мудрости, посланного с небес насаждать цивилизацию во всем нашем мире и особенно в Шумере, в древней Месопотамии. Этим он походил на Оаннеса, существо с телом рыбы (которое вполне могло быть инопланетянином в космическом скафандре), учившее первых вавилонян…»
А в-третьих, в шумерских источниках говорилось о том, что земных людей состворили «сусдруплы», или «анунаки» – существа с другой планеты…
Доктор Самопалов ехал по осеннему городу и постоянно ощущал какое-то внутреннее неудобство, граничащее с тревогой – словно где-то внутри торчали сплошные острые углы и не давали спокойно пройти…
Однако, вернувшись в больницу, он забыл об этом своем неудобстве, потому что-у него возникли другие хлопоты: резко ухудшилось состояние пациента из пятой палаты – обладателя удивительной способности запоминать тысячи автомобильных номеров. Пациент впал в коматозное состояние и все попытки привести его в чувство успеха не имели.
Доктор Самопалов вместе с другими врачами изо всех сил старался изменить угрожающую ситуацию – и к вечеру больной начал, наконец, подавать признаки жизни. Впрочем, Виктор Павлович не собирался тешить себя мыслью о том, что проблема решена. Многолетний опыт врачебной деятельности подсказывал ему, что шансов на успешное лечение очень мало – такие больные, как правило, ненадолго задерживались в этом мире…
Домой он вернулся поздно, довольно измотанным, и, наспех поужинав, завалился спать. А наутро узнал о ночном инциденте в палате номер семь. Точнее, речь шла о раннем утре, когда, в начале пятого, пациент Левченко принялся что было силы стучать в запертую дверь палаты, сопровождая этот стук истошными воплями. До того, как ему вкатили двойную дозу успокоительного, он успел превратить в клочья собственную рубашку и зубами отодрать подошву от своего же тапка. Скрученный сноровистыми руками санитаров, он, прибегнув уже к членораздельной, хотя и несколько сумбурной речи, пытался объяснить, что сосед по палате сознательно заразил вирусом его внутренние компьютеры и теперь не помогает никакая перезагрузка. Вместо обычного торса с прицелом и звездой он видел какие-то другие картины – а его собственные программы были, якобы, непоправимо испорчены.
В течение всего этого, полного шумовых эффектов, инцидента сосед Левченко по палате номер семь Игорь Владимирович Ковалев продолжал спать – или притворялся спящим.
К тому времени, когда доктор Самопалов приехал в клинику, Левченко, которого переместили в бокс, еще находился под воздействием транквилизаторов и не имел никаких претензий к окружающему миру. Убедившись в том, что состояние Левченко пока не внушает тревоги, доктор Самопалов наведался в седьмую палату. Приутихшее было ощущение душевного неудобства вновь вернулось к нему.
Игорь Владимирович Ковалев лежал в постели, заложив руки за голову, смотрел в потолок и едва заметно шевелил губами, словно шептал что-то. Вопреки уже сложившемуся стереотипу, он, завидев входящего в палату психиатра, тихо, но внятно сказал:
– Здравствуйте, Виктор Палыч.
Отметив про себя это неожиданное отклонение от шаблона, доктор Самопалов ответил на приветствие и подошел к кровати Ковалева.
– Как там мой сосед, успокоился? – в голосе Ковалева не звучало никакого интереса и его застывшее лицо напоминало маску, ко рту которой приделаны ниточки: губы шевелятся, а все остальное – неподвижно.
– Успокоился, – ответил доктор Самопалов, бросив взгляд на кровать Левченко со скомканным одеялом и лежащей в изножье подушкой.
– Наверное, это действительно я ему удружил. Наверное, он увидел что-то из моих картин.
– Каких картин? Вы вновь видите картины?
– Ну, это я их так называю, а это на самом деле не картины, как тогда, с Черным графом… Какая-то иная реальность… или иллюзия, это одно и то же. Только теперь я полностью погружаюсь, растворяюсь… Полностью, понимаете? И знаю, что это не сон… Просто превращаюсь в тот мир, словно я и есть – тот мир… Знаю каждую его частицу, каждая его частица – это я, и всё вокруг – тоже я, и я все знаю, и все могу… Сегодня ночью я был драконом, Виктор Палыч… И еретиком тоже был, и библейским Моисеем… Это так интересно… Только теперь меня на ночь нужно будет, наверное, привязывать к кровати.
– Вы считаете, это необходимо? – осторожно спросил доктор Самопалов.
– Не знаю… Может быть… Иначе я когда-нибудь останусь где-то там… в тех иллюзиях…
– А вы, стало быть, не хотите остаться? – этот вопрос психиатра был продиктован профессиональным интересом.
Ковалев вздохнул и ответил, и вновь одни только губы шевелились на его застывшем лице:
– Я боюсь потеряться там, Виктор Палыч… Полностью раствориться… Это ведь как те самые матрешки – проникаешь все дальше и дальше… Иллюзии иллюзий… И еще я боюсь, что какие-то куски этих иллюзий проникнут сюда, и такая здесь начнется неразбериха… а нам и своей хватает… Как-то все это связано с тем Марсианским Ликом… Не знаю… Понимаете, где-то добра может быть больше, где-то меньше, но оно есть… А Сфинкс… Боюсь, что добра в нем нет вовсе… «Святой Лик»! Если бы… Есть такой Олег Мартынов, он раньше рок-музыкантом был, Динго… Так вот он считает, что марсиане живут сейчас под поверхностью Фобоса, а Лик соорудили для того, чтобы его с Фобоса было видно – и молятся ему… Увы, ошибается Динго. Марсианский Сфинкс – это полное отрицание добра…
«Попробовать какое-то другое сочетание нейролептиков? – подумал доктор Самопалов. – Выйти на Академию, запросить у них описание подобных случаев…»
– Если хотите, будем привязывать, Игорь Владимирович, – сказал он.
Ковалев едва заметно, одними губами, усмехнулся:
– Все-таки не желаете именовать меня Демиургом, Виктор Палыч… Ну и ладно, больше настаивать не буду. Суть-то не меняется, как ни назови. Мир можно называть царством вечно движущейся неуничтожимой материи – но он-то от этого не станет менее иллюзорным…
…Вечер в квартире доктора Самопалова начался вполне традиционно: неспешный ужин (а не три глотка чая с бутербродом, как вчера), обмен новостями с женой. Впрочем, о странностях Демиурга-Ковалева Виктор Павлович супруге не говорил. Потом, после информационной программы, в телевизоре потянулся все тот же бандитский сериал – хотя, возможно, и другой: психиатру все они казались одинаковыми – одним бесконечным тупым фильмом. Жена с вязанием устроилась на диване, а доктор Самопалов уединился в другой комнате и приступил к чтению газет. Был обычный вечер обычного дня…
Метаморфоза произошла стремительно и незаметно.
Услышав стук копыт, он резко обернулся и увидел показавшихся из-за пригорка всадников на черных конях. Можно было упасть на землю, затаиться в высокой траве, но его уже заметили. Всадники пришпорили коней – и он бросился к лесу, и злоба и страх переполняли его, и он готов был разорвать на куски этих тварей в зеленых плащах – но их было слишком много. Позади нарастал угрожающий топот копыт, а впереди приближался лес – скорее, скорее, нырнуть в густую зелень, скатиться в овраг, забраться поглубже в чащобу, где нет прохода коням… А что-то внутри призывало остановиться, встретить врагов, наброситься на них, рвать на части – кровь! кровь! Много крови… Пьянящей, прибавляющей сил… Нет, нет – в лес! Врагов слишком много…
За спиной раздался резкий звук – и тут же предплечье обожгла боль, словно прошелся по нему невидимый острый нож. Он, коротко взвыв, вломился в затрещавший кустарник, в гущу ветвей…
…Виктор Павлович вскочил с кресла, газета с шорохом упала на пол. Предплечье болело, причем довольно сильно.
– Что такое, Витя? – встревоженно спросила возникшая в дверях жена. – Ты чего кричишь?
Доктор Самопалов, потирая левое плечо, некоторое время застывшим взглядом смотрел сквозь нее, затем, сделав над собой огромное усилие, сказал приглушенным голосом:
– Все в порядке, Наташа. Кажется, задремал, привиделось что-то…
Жена покачала головой и вернулась к вязанию и телевизору. Виктор Павлович снял спортивную куртку и осмотрел предплечье. Предплечье было целым и невредимым, не было на нем ни колотых, ни резаных, ни огнестрельных ран, а было только пятнышко от давней детской прививки. Однако боль не утихала.
Доктор Самопалов, обхватив правой ладонью больное место, застыл у подоконника, заставленного горшочками с кактусами, и почувствовал, как неприятный холодок волнами накатывается на сердце – и сердце то замирает, то начинает учащенно биться. Виктору Павловичу было очень не по себе, если не сказать больше. Он ни на мгновение не усомнился в том, что психически вполне нормален – и в тоже время был абсолютно уверен, что пережитое несколько мгновений назад отнюдь не привиделось ему.
В память впечаталась проселочная дорога, сбегающая с пригорка. Она рассекала широкий луг, поросший застывшей в безветрии густой темно-зеленой травой, в которой то тут, то там пестрели яркие цветы. Лес дугой охватывал луг, над лесом светило солнце, и там, на дальнем конце этой дуги – он знал это! – затаившись в кустах, его поджидали еще двое, поджидали именно его, третьего охотника. Он мог добраться до тех кустов по кромке леса, дабы не подвергаться опасности на открытом месте – день-то был в самом разгаре, – но там путь преграждал глубокий овраг, вдающийся в луг. Гораздо быстрее было обойти этот овраг по лугу, напрямик, – на дороге никого, и ни звука не доносилось из-за пригорка. Прошагать по траве – и присоединиться к остальным охотникам.
Доктор Самопалов знал, что это вовсе не его мысли, не его ощущения… и не его тело! Там, на том неизвестно откуда взявшемся и неизвестно где находившемся лугу, он был не Виктором Павловичем Самопаловым, сорокашестилетним врачом-психиатром, человеком – там, на лугу, убегало от опасности существо, покрытое длинной бурой шерстью, злобное существо, жаждущее крови, направлявшееся вместе с двумя другими добывать кровь, свежую кровь… Он, Виктор Павлович Самопалов, на какое-то время стал этим существом, и в него стреляли – да, тот резкий громкий звук за спиной был выстрелом… И хотя рана была нанесена другому, чужому телу – боль теперь ощущал и он, человек, а не только тот мохнатый злобный монстр…
Доктор Самопалов прислонился лбом к оконному стеклу. Плечо продолжало болеть. Ему было страшно.
«Боюсь, что куски этих иллюзий проникнут сюда…» – так сказал Ковалев.
Доктор Самопалов стоял у окна и растирал плечо. Он по-прежнему не сомневался в том, что вполне психически здоров и не галлюцинирует. Не было предпосылок для того, чтобы вот сразу взять да и сойти с ума.
Доктор Самопалов думал о том, что Ковалев, судя по только что случившемуся феномену, может быть очень и очень опасным для окружающих.
«Не только к кровати привязывать, но и накачивать до полнейшей отключки, – потерянно подумал он. – Чтобы себя не осознавал…»
Вечер был довольно теплым, но доктор Самопалов дрожал от озноба.
18. Ритуал
Слуга разбудил Сергея осторожным стуком в дверь. Небо уже посветлело, в комнате было прохладно и из-за распахнутого окна не доносилось ни звука. Выцветшие звезды едва угадывались в вышине, и только бледный серп одной из здешних лун пытался противостоять наступающему рассвету.
Умываясь, Сергей размышлял о том, какие дела предстоят им сегодня, и как все сложится дальше – и вдруг осознал, что воспринимает предстоящую схватку с неведомыми и грозными скоддами как очередную обыкновенную операцию по обезвреживанию криминальных шестерок и тузов. Это очень напоминало процесс рассматривания стереоизображения на обложке журнала, когда в какой-то неуловимый момент плоские разноцветные пятна и линии превращаются в объемную узнаваемую картинку.
Этот мир вдруг перестал быть для него чем-то неестественным и инородным; он совместил себя с этим миром, совместился с миром, врос в этот мир, облекся им – и сразу сами собой отпали многочисленные недоуменные вопросы. Нужно было просто жить в этом мире и постараться сделать то, ради чего этот мир вовлек их в себя.
Натянув куртку, Сергей выглянул в окно и обнаружил внизу, у крыльца, мага Ольвиорна и Уолтера Грэхема. Маг был в длинном светло-сером плаще, а темнокожий американец – в расстегнутом чуть ли не до пояса апельсинового цвета комбинезоне с кобурой на боку. Можно было задаться вопросами, зачем в калифорнийской лаборатории пользуются столь ярким одеянием в стиле дорожных рабочих и в кого Уолтеру Грэхему предписано стрелять или от кого отстреливаться в этой частной лаборатории – но Сергей не стал задаваться вопросами. Застелив постель, он вышел из комнаты и тоже спустился во двор.
Дольше всех, как и положено, ждали Элис. Наконец она появилась и всем стало понятно, что Элис провела не самую спокойную ночь: лицо ее было бледным и чуть опухшим, а под глазами залегла легкая синева. У Ральфа Торенссена тоже было опухшее лицо и полусонный взгляд, а вот Уолтер Грэхем казался собранным и сосредоточенным. Гусев был спокоен. Саня Веремеев с видимым наслаждением вдыхал свежий и чистый утренний воздух и щурился как кот, которого почесывают за ухом. А глаза мага Ольвиорна сияли надеждой и сам он словно подтянулся и помолодел после этой ночи – вот что значит увидеть свет в конце туннеля…
Обменявшись приветствиями, шестерка чужестранцев и чужемирцев, возглавляемая странствующим магом, направилась к воротам – как пояснил Ольвиорн, ритуал воздействия с применением пятого заклинания Великого Мерлиона надлежало проводить в стороне от чьих бы то ни было любопытных глаз. Бородатый, мощного телосложения стражник открыл ворота, с уважением и благоговением глядя на могущественного, хорошо знакомого ему мага и, наверное, столь же могущественных пришельцев из Подземного Мира, и вернулся на свой пост. Ему хотелось верить, что объединенными усилиями удастся справиться с нависшей угрозой; много разного и невнятного говорили об этой угрозе, никто не знал, в чем она заключается, но не с маргами была она связана, и не с гвирами – какое-то невиданное и неслыханное черное зло затаилось за горизонтом, и вся надежда на них – странствующих магов и подземных жителей, а если нужно будет – каждый, кто может держать в руках оружие, встанет на пути черного зла.
Умываясь, Сергей размышлял о том, какие дела предстоят им сегодня, и как все сложится дальше – и вдруг осознал, что воспринимает предстоящую схватку с неведомыми и грозными скоддами как очередную обыкновенную операцию по обезвреживанию криминальных шестерок и тузов. Это очень напоминало процесс рассматривания стереоизображения на обложке журнала, когда в какой-то неуловимый момент плоские разноцветные пятна и линии превращаются в объемную узнаваемую картинку.
Этот мир вдруг перестал быть для него чем-то неестественным и инородным; он совместил себя с этим миром, совместился с миром, врос в этот мир, облекся им – и сразу сами собой отпали многочисленные недоуменные вопросы. Нужно было просто жить в этом мире и постараться сделать то, ради чего этот мир вовлек их в себя.
Натянув куртку, Сергей выглянул в окно и обнаружил внизу, у крыльца, мага Ольвиорна и Уолтера Грэхема. Маг был в длинном светло-сером плаще, а темнокожий американец – в расстегнутом чуть ли не до пояса апельсинового цвета комбинезоне с кобурой на боку. Можно было задаться вопросами, зачем в калифорнийской лаборатории пользуются столь ярким одеянием в стиле дорожных рабочих и в кого Уолтеру Грэхему предписано стрелять или от кого отстреливаться в этой частной лаборатории – но Сергей не стал задаваться вопросами. Застелив постель, он вышел из комнаты и тоже спустился во двор.
Дольше всех, как и положено, ждали Элис. Наконец она появилась и всем стало понятно, что Элис провела не самую спокойную ночь: лицо ее было бледным и чуть опухшим, а под глазами залегла легкая синева. У Ральфа Торенссена тоже было опухшее лицо и полусонный взгляд, а вот Уолтер Грэхем казался собранным и сосредоточенным. Гусев был спокоен. Саня Веремеев с видимым наслаждением вдыхал свежий и чистый утренний воздух и щурился как кот, которого почесывают за ухом. А глаза мага Ольвиорна сияли надеждой и сам он словно подтянулся и помолодел после этой ночи – вот что значит увидеть свет в конце туннеля…
Обменявшись приветствиями, шестерка чужестранцев и чужемирцев, возглавляемая странствующим магом, направилась к воротам – как пояснил Ольвиорн, ритуал воздействия с применением пятого заклинания Великого Мерлиона надлежало проводить в стороне от чьих бы то ни было любопытных глаз. Бородатый, мощного телосложения стражник открыл ворота, с уважением и благоговением глядя на могущественного, хорошо знакомого ему мага и, наверное, столь же могущественных пришельцев из Подземного Мира, и вернулся на свой пост. Ему хотелось верить, что объединенными усилиями удастся справиться с нависшей угрозой; много разного и невнятного говорили об этой угрозе, никто не знал, в чем она заключается, но не с маргами была она связана, и не с гвирами – какое-то невиданное и неслыханное черное зло затаилось за горизонтом, и вся надежда на них – странствующих магов и подземных жителей, а если нужно будет – каждый, кто может держать в руках оружие, встанет на пути черного зла.