Улисс покосился на циферблат, дурацкая привычка, до назначенного времени оставалось пять минут и двадцать секунд. Он вздохнул, пробежал по сенсорам ай-би, отключая процент чаевых. Нечего тратить вечно недостающие «серые» кредиты. Будь он в личине — оставил бы. Сейчас в этом не было смысла. И так его минутная прихоть недешево обошлось.
   Он поднялся из-за стола, тут же услышав звонок услужливо доставленного лифта. Отлично, будет лишняя минута пройтись по площади, оглядеться.
   Лифт здесь был похожим на все подобные устройства в богатых зонах мегаполиса. Куда ни глянь — твое отражение, мягкий свет скрывает детали, оптический эффект убирает бесконечные зеркальные коридоры, лишь визуально увеличивая коробку.
   Кто смотрит на тебя в этот раз?
   Мужчина средних лет, скорее моложавый, но не брезгующий медкосметикой, хотя на нее и не упирающий. Явно хочет произвести впечатление поблагоприятнее их первой случайной встречи. Костюм скорее дорогой, но сидит чуть неловко — он явно не привык такие носить постоянно. Достаток явно выше среднего, иначе бы не назначил встречу аж у самого Шпиля — место не из дешевых. Специалист скорее технический — приходится надевать спецовку и ездить на объекты, при первой встрече вообще можно было подумать, что рабочий.
   Улисс ухмыльнулся своему отражению. Роль, он всегда играет роль. Настанет ли когда-нибудь такое время, что он сможет сбросить все маски, став самим собой? Если он не может этого сделать, даже вспомнив свое настоящее лицо, встретив, наконец, долгожданную Кору.
   Наступит ли то время хоть на миг раньше, чем от него-вне-личин останется хоть что-нибудь.
   Треклятая жизнь. Она заставляла быть осторожным ежесекундно. Немного грима вернули ему большее сходство с Майклом Кнехтом, чем можно было себе позволить. Сегодня он рисковал раз и навсегда потерять право на собственную внешность. Об этом он тоже помнил. И поэтому непрерывно ощупывал окружающее пространство, «отводя глаза» ближайшей группе сканеров — пусть поставленных здесь самой Корпорацией. Даже за возможность непосредственного обнаружения воздействия Соратника на физическую реальность у Ромула отвечало три противоречивых теории. Все было возможно, нужно опасаться любого подвоха. Особенно — сегодня.
   Треклятая жизнь. Тень даже сегодня должна оставаться тенью.
   Улисс замер посреди площади, кутаясь в плащ, не желающий защищать его от бушевавшего здесь неудержимого ветра. Насколько же он привык к хрустальному своему миру, призраком скользящему вдоль его сознания, оставаясь лишь новым воспоминанием в непогрешимой памяти Соратника. Эта реальность уже давно была для него головоломкой, смертельной, но лишь головоломкой, она не трогала, погружая мозг в процесс раскрытия секретов политических игр и лишь изредка — планов на дальнейшую жизнь каких-то конкретных людей — с огнестрельным оружием, глядящим ему в лицо, или прячущихся в змеиных клубках корпоративных институтов, механизмов, технологий. Планы часто обрывались в никуда, часто — смертью. Если уж Улисс добирался до человека, достаточно важного, чтобы привлечь его внимание, то просто так этот человек уйти не мог.
   Улисс давно отвык чувствовать реальность живой, потому что грань жизни и смерти слишком часто проходила прямо по его зрачкам. Сегодня Улисс вдруг почувствовал снова. И этот холод, и этот ветер, покалывание на кончиках пальцев от сканеров выходного портала, и нетерпеливую дрожь от предвкушения… чего? Только лишь долгожданной встречи? Или он ждал от обычного этого дня чего-то необычайного, иного, что перевернуло бы его жизнь?
   Да, наверное, да.
   Воронка густого городского смога кружилась вокруг хрустальной башни. Как можно жить там, за пределами ледяного вихря, во влажном арнике человеческих испарений, как можно пить, дышать? Как можно смеяться и верить в будущее? Можно. И дышать смоляной духотой, и смеяться навстречу грязному дождю, и верить в чистоту первого снега. Даже в его хрустальном мире делать все это становилось день ото дня сложнее. Ему нужно разобраться в этом всем, в самом себе наконец, слишком долго пришлось дожидаться подходящего момента.
   — Майкл?
   Улисс обернулся. Она была в длинном белом пальто с высоким воротником, ветер рвал и трепал ее волосы, и от этого вокруг ее лица словно трепетало черное пламя. Был ли У нее в далеком детстве тот же цвет волос — Улисс не смог бы сейчас припомнить. Он глядел в ее лицо, неожиданно помолодевшее с прошлой их нечаянной встречи, и понимал, что видит перед собой не ее сегодняшнюю, не ее вчерашнюю, и даже не то далекое зарево на горизонте, что пришлось безуспешно искать столько лет. Она поселилась в его хрустальном мире навечно, и теперь он видел перед собой собирательный образ, дыхание ее жизни на морозном стекле.
   — Кора, ты волшебно выглядишь. Словно не было всех этих лет.
   — Ты тоже, Майкл. Поразительно. Мы уже далеко не… А я вдруг почувствовала себя…
   — Ребенком? Я тоже…
   Улисс замялся. Он неожиданно поймал себя на том, что не знает, как ему с ней вести. Протянуть руку для пожатия, поцеловать в щеку, обнять? Просто стоял, как столб, покачиваясь под порывами ветра.
   — Странное место ты выбрал для встречи, Майкл. Экзотично, но холодно.
   Экзотично. В этом слове была взрослая Кора, но Улисса не волновала целостность закостеневшего в сознании образа. Она живая, она стала другой внешне, но где-то там, он чувствовал, она должна была оставить в себе уголок… Соратники не забывают. А если она — не одна из них, значит, хитроумный Улисс любил все эти годы свою тень.
   — Холодно. Я не люблю этот холод, но мне казалось, что там, — Улисс кивнул в сторону черной клубящейся стены воронки, — потерялся бы момент.
   Кора глядела на него с трех шагов, время от времени на ее лице пробегали тени каких-то эмоций. Хрустальный мир в ней жил своей жизнью. Но она, прозрачная насквозь, жила своей.
   Первый шаг все-таки сделала она. Когда он был уже готов отчаяться. А спустя мгновение тепло ее дыхания уже коснулось его щеки. Улисс обнял ее за плечи, глядя куда-то вверх, сквозь проступающие невесть зачем слезы. Хорошо. Так — хорошо.
   Очнулся он от иголок в леденеющей на осатаневшем ветру шее.
   — Извини, что не могу повести тебя туда, — кивок в сторону вращающихся на солнце хрустальных ярусов.
   — «Туда» мне и не стоит идти. Забыла дома свой вечерний наряд.
   Улисс рассмеялся, Кора улыбнулась в ответ.
   — Ничего, здесь есть пара местечек, где можно спокойно посидеть-поговорить.
   Улисса до самой последней минуты подмывало позвать Кору именно «туда». Благоразумие часто оставляет тех, кто привык верить своему разуму. Разум сегодня протестовал. В этом было какое-то чудовищное ребячество. Как будто не было за плечами двадцати пяти долгих лет. Но он и правда знал внизу, в пределах воронки несколько вполне приличных мест для среднего класса, которые предпочитали посещать как раз преуспевающие работники «независимых» компаний. Будем играть роль. Покуда роли играть больше не придется.
   Улисс прикрыл Кору от ставшего от совсем уж пронизывающим ветра. В мегаполисе сегодня пойдет снег, не иначе. Так, под руку, они и направились прочь от всего этого сверкающего великолепия. Вообще, поймал себя на мысли Улисс, было в этом нечто забавное — люди нынче годами не спускались на «граунд-зиро», а они вдвоем, столько лет прошло, и вот, снова, идут рядом по бетонным плитам, а город живет где-то над их головами. Так ведь было когда-то, да? Когда мегаполис только начал простирать кругом свои затхлые бетонные щупальца. А Улисс только учился скрадывать на этих улицах свою человеческую дичь…
   Он вздрогнул, так что даже Кора почувствовала. Поглядела на него, но ничего не сказала, только снова чуть улыбнулась. Первой его дичью была сама Кора. Первой и последней дичью, за которой он следил с тоскливым ожиданием чуда, а чуть после — с чувством чудовищной потери. От Улисса больше никто и никогда не уходил. Она — ушла. Потому что была избранной. Или была для него избранной, потому что он любил её.
   Заказанный столик оказался в их распоряжении, и теперь оба не без удовольствия вдыхали прохладный кондиционированный воздух, что казался после уже вовсю бушующей за стенами заведения бури чуть ли не душным.
   На Коре было почти то самое длинное платье, что он так жадно представлял себе всего пару минут назад. Но Улисс этому неожиданному акту предвидения просто не придал значения. Он смотрел во все глаза и не мог насмотреться. Это было чудо, оставить во взрослой женщине все, буквально все черты, что были памятны ему из далекого детства.
   Любовь… что это за странное чувство такое, он не понимал никогда, скорее считая изобретением дешевых писателей, которым нужно было придумать нечто, вокруг чего должны кипеть страсти и над чем должны проливаться слезы. Улисс не верил в любовь, потому что за всю свою жизнь в огромном хрустальном мире не заметил и следа подобной эмоции.
   Он видел дружбу, ревность, доброту, благосклонность, симпатию, влечение, тоскливое желание несбыточного. Все эти возможные компоненты самого сложного из человеческих чувств были для него как на ладони. Любви в людях не было. Даже слово это он применял к собственным страстям лишь по необходимости — назовем любовью то, что можно сравнить лишь с фантомными болями после ампутации. Кору у него из рук вырвала судьба, они же были, уже почти были единым целым.
   И вот теперь, глядя на нее, Улисс почти ощущал, что это и есть его любовь, невероятная, невозможная вещь. Ему не было дела до неточностей в деталях, до несовершенства физических форм, до полного незнания, что же это за женщина сидит от него через стол. Он дышал полной грудью и уже почти не помнил, зачем сюда явился. Обманываться в любви. Какие занятные вещи приходится слышать от самого себя на пятом десятке лет, пятом десятке лет кромешного ада жизни Соратника. А если через секунду раздастся в голове бесстрастный вызов Ромула? Он просто встанет и уйдет, оставив свою любовь здесь, в одиночестве. И, возможно, больше ее не увидит. На этот раз — никогда.
   Или не встанет и не уйдет?
   Мир вспыхнул и снова погас. Единственной сильной эмоцией, кроме этого тягучего, сладостного чувства к Коре, которое Улисс себе позволял, был гнев. Гнев спасает жизни, кто-то сказал. Улиссу гнев часто спасал рассудок. Спасал, когда спасения уже не было.
   Он должен пережить этот день. Пережить не трепещущим студнем под ножом. А твердой рукой, в которой все еще зажата сталь. И сталь эту выпускать пока рано.
   Прежде всего — Кора. Он узнает о ней все. Эта задача ему по зубам. Допросить свою любимую, допросить возможного Соратника, да так, чтобы никто ничего не заметил, и при этом ни словом не выдать себя. Вот — задача.
   Незаметно подобрался и убежал официант, они молчали, глядя перед собой. Каждый думал о своем, еще бы знать — о чем. Улисс словно разом потерял контакт со своим хрустальным миром. Точнее — нет, мир был на месте, кружил рядом, танцевал свои медленные вальсы, откликался на зов… только Коры в нем не было. Призрачное гало ее души оставалось для него непроницаемым пологом, за которым могла укрыться еще одна бездна. Как у него. Как у него.
   А могла оказаться зияющая пустота. Как у большинства жителей мегаполиса.
   — Так странно, Майкл. Через столько лет — встретиться. Не забыли, узнали. Не могу поверить.
   — В жизни и не такое бывает. Европа мала.
   — А Земля еще меньше? Да, пожалуй.
   — Чем сейчас живешь, чем занимаешься? «Эрикссон»? «Джи-И»?
   — Нет, что ты.
   Кора почти смеялась — улыбка вышла такая яркая, словно с уличного рекламного полиэкрана. Она и правда была сегодня похожа на героиню промороликов, а вот на менеджера Корпораций — нет.
   — У меня небольшая компания. Аналитика рынков, заказы Корпораций, аутсорсинг. Специализируемся в основном на сырье.
   — Хорошая работа?
   — Хорошая. Скучновато временами, зато ценят как специалиста… и вербовать уже не пытаются. Так мне проще. А ты? Я тебя тогда в какой-то спецухе видела. А тут, смотри, совсем другой образ.
   Улисс развел руками, скромно улыбаясь.
   — По делам ходил. Саппорт «Сейко», отдел обслуживания техобъектов. Знаешь, приходится часто выползать из-за стола и бежать по звонку. От нашей работы зависят человеческие жизни. В костюмчике на устранении не много наработаешь.
   — Инженером?
   — Нет, по эксплуатационной линии выбрался, «вышку» мне со своим районным прошлым было окончить не дано. На мне сейчас пять башен, дел — выше крыши.
   — Выше подняться — никак?
   Улисс пожал плечами, снова улыбнулся.
   — Разве что начальство очень захочет. Говорю же, университетов не кончал, так, корпоративные курсы по необходимости. Бегать пришлось — ух, нынче хоть поспокойнее… Да мне моя работа нравится, честное слово. Мы же и спасатели, и пожарные. Муниципалитет не слишком рвется корпоративные объекты обслуживать.
   — Да и вы не сильно за.
   — Бывает и так. И дай им только повод — прижмут как следует, а конкуренты добавят. А вообще — часто работаем вместе. Там тоже есть грамотные парни.
   — И что, в любую минуту готов сорваться по сигналу?
   — Не, там сейчас мой сменщик на пульте. Да и «чепе» у нас редко бывают. Хозяйство в порядке, это только считается, что Корпорации экономят на всем. Дороговато выходит лишняя экономия, а?
   — Ну ладно, ладно. Я просто так.
   — А ты небось два высших, сертификаты и дипломы поперек стенки в офисе?
   — Ну, не без того. Родители настояли, да я и сама как-то всегда к знаниям тянулась. Думала, брошу все к чертям, после того, как от родни отселилась, так нет, сначала было просто интересно, а потом работа нашлась, не бросать же.
   — Собственное бюро сейчас просто так не заведешь…
   — Да уж, все Корпорации кругом. Вот, ты же на них работаешь.
   — А ты — нет? Сейчас по-другому нельзя.
   Не моргнула даже. По крайней мере сигнальный звоночек Улисса молчал. Он должен был это спросить. Обязан.
   — Всяко бывает. — Кора пожала плечами. — Совсем ни на кого не работать сейчас можно только водоносом в Африке. Всякий тебе денег даст.
   Это только так говорится, что существует правда и ложь. Существуют вопросы, на которые как ни ответь — ответишь правильно. Потому что задающий такой вопрос интересуется совсем другим, не самим ответом. Важна интонация. Реакция. Формулировка.
   Выслушав ответ, Улисс выругался про себя, заставив ощутимо звенеть хрустальный мир. Кто бы ни таился за образом из прошлого, просто так он ответы выдавать не спешил.
   Они продолжали беседовать ни о чем. Улисс даже осмелился протянуть руку и тихонько коснуться ее пальцев. Нужно было прямо сейчас спросить, куда она пропала тогда, рассказать, как он безуспешно ее искал… но, увы, сегодня эту тему могла поднять только сама Кора. Иначе их встреча обернется одними лишь бесполезными надеждами.
   — Занятное это дело, вот так, после стольких лет, взять и нечаянно пересечься.
   — Знаешь, после нескольких таких встреч я как-то зарекся пытаться находить общий язык со старыми знакомыми. Повидал такого…
   — Какого?
   — Очень неприятно бывает видеть, во что превращает людей жизнь.
   — Я, видимо, приятное исключение?
   Улисс привычно хохотнул. Ему хотелось выть.
   — Видимо, Кора, видимо. Ты — просто образец благополучия.
   — Ты тоже. Я тебя еще тогда, в школе, заметила, что ты не такой, как все…
   В груди у Улисса ухнуло и пропустило такт. Физиологические реакции были для него чем-то давно забытым. Но, видимо, сегодняшней встрече было суждено напомнить ему, что он — человек. В первую очередь человек. И лишь во вторую — Соратник в своем хрустальном мире.
   — …ты выглядел старше и моложе своих сверстников одновременно. Твердый как камень, непробиваемый. И одновременно очень мягкий, ни одного грубого слова. Ты появлялся, где тебе было нужно, и исчезал так же стремительно. Я косилась на тебя и не могла понять, что же в тебе такого. Небось ловил мои взгляды?..
   — Я тоже тебя заметил сразу, при первом же твоем появлении в классе… но взглядов твоих не ловил. Наоборот, казалось, ты не видишь ничего вокруг себя. Разве что не спотыкаешься об окружающих.
   — Да? Очень странно… Я так себя вела?..
   Улисс чуть приподнял уголок рта и покивал, как болванчик.
   — А вообще, ведь мы учились вместе… полгода? Меньше? Я напрочь забыла многих, с кем пробыла куда больше. А вот тебя помню. Как вчера расстались.
   — И я тебя помню, Кора. У этой загадки должна быть какая-то разгадка. Причем эта разгадка не обязана быть простой.
   Они уставились друг на друга, будто вдруг поняли что-то такое, чего не понимали до сих пор. Первой не выдержала Кора:
   — Родители тогда словно с ума посходили. Мне казалось, они неделю не отходят от моей постели, не едят, не пьют, друг с другом не разговаривают, не слышат ничего вокруг. Только на меня смотрят.
   — Ты тогда исчезла… заболела? Я не знал, что думать. Вспышка, тебя нет, и на следующий день нет…
   — Я не знаю, что было со мной. Да, я словно заболела. А когда пришла в себя, мы уже были далеко. И я так испугалась, что даже не заикалась о возвращении.
   Улисс мучительно ворочался в своих построениях. Так просто все… и так сложно. Кора не связывает тот случай с ним, она, похоже, придумала себе невесть что… Но нельзя же жить самообманом всегда. Хрустальный мир Соратника не может пройти мимо него. Это как не замечать существования собственного тела. Руки и ноги готовы к действию, но ты ими просто не пользуешься. Лежишь пластом, смотришь в небо.
   — Ты с родителями поэтому рассталась?
   — Да, они мне напоминали об одном и том же… постоянно. Я словно сходила с ума, а они все носились тенями вокруг… — Кора смела взмахом ресниц поволоку с глаз, вдруг снова упершись в него взглядом. — А ты? Что было с тобой?!
   — Я пережил, как видишь. Искал тебя… потом… пытался… и не нашел. Пока ты сама не встретилась.
   — Тебя тоже… родители…
   — Я сам. Моя мама болела… я только потом узнал, что уже тогда она держалась только на силе воли. А потом умерла. Так я остался совсем один.
   — Прости. Мои живы до сих пор. Только видимся очень редко. Так, перевод сделаешь, поболтаешь минутку, и все.
   Кора потянулась к нему через стол, накрывая его ладони своими. И добавила едва слышно:
   — Прости меня, Майкл, я должна была вернуться… сама. Не теперь, раньше. Должна была поверить себе. И тебе. Тот случай не должен был… Прости. Я тебя не забыла. И потому сегодня пришла.
   Улисс чувствовал, что сейчас разрыдается.
 
   Я чувствовал, что сейчас разрыдаюсь.
   Час шел за часом, а Мартин все не появлялся. Высмотрев меня в темном углу раздевалки, наши ребята спешили быстрей убраться. Я сидел там, не двигаясь, только поднимая взгляд на каждого появляющегося. Казалось, это действовало похуже плетки. Ни слова не спрашивая, они исчезали из виду, а если им и хватало нервов бродить по залу и Тихонько погромыхивать железом, то делали они это с опаской, точно не в давно знакомом месте, а на чужой, вражеской территории. Минута, десять, и снова становится тихо. Уходя, все почему-то принимались извиняться. Я все так же молчал.
   Эта тишина… я не хотел ее умом, но, видимо, уже тогда у меня хватало сил настолько пропитывать окружающий мир своими эмоциям, что даже оконное стекло начинало течь, за толику мгновения переставая досаждать мне своим полным одиночества стуком.
   Мартин, мне нужен был Мартин.
   Когда очередной раз звякнул хронометром мой ай-би, я поднялся и побрел в дальний зал, где у нас висели старые, памятные с детства груши. Нужно было как-то отвлечься, хоть на миг, не то так можно сойти с ума. Разрушить то, что не склеить потом никогда. Хрустальный мир извивался в корчах, грозя обвалиться, похоронить меня в своей пустой утробе.
   Первый удар чуть не вырвал тяжеленный мешок из креплений. Крючья в перекрытиях скрипнули и едва не подались. Боль, непривычно чистая, обычная физическая боль прошла навылет через предплечье, ударившись в плечо и разлившись по телу тягучей нотой.
   Я посмотрел на свой кулак, сочащийся рассаженной костяшкой. Надо же, не думал, что мой кулак так уж легко разбить.
   Левая рука привычно согнулась в локте и дважды ударила в коричневый, истертый от времени, покрытый сетью трещин бок. Вот так, чуть спокойнее. Больше техники, меньше грубой силы. От второго удара правой кожа на костяшках стала белой, сукровица брызнула в стороны, так что хрустальный мир снова жалобно зазвенел. Больше не будет моей крови в этом мире. Никогда. Каждая капля пролитой крови — неправильный расчет. Всегда есть уйма способов уйти из поединка целым и невредимым. Даже когда поединок этот — с самим собой.
   Короткие злые удары барабанной дробью посыпались на ни в чем не повинный снаряд, раз от раза становясь спокойнее, размереннее, расчетливее. Тоска пополам с яростью на судьбу заливала меня с головой, но теперь она держалась внутри, не смея больше прорваться наружу. Боец должен быть полон гнева внутри и холоден снаружи. Только так он останется непонятым врагами, но понятным самому себе. Не раскрываться. Но и не запирать энергию собственной ярости внутри себя бесполезным грузом. Заставить работать. Пусть клокочет, ведет тебя к цели, но помнит — путь на волю закрыт раз и навсегда.
   Меня вдруг согнуло от острой, почти невыносимой боли в правом боку. Мучившее меня несчитанные дни и ночи почувствовало что-то и дало о себе знать. Я захлебнулся глотком воздуха, согнувшись, не падая только благодаря долготерпеливой груше, что раскачивалась, вторя моему кашлю.
   Хорошо. Пойдем дальше.
   Боль снова стала тупой, отдаляясь под градом новых ударов. Ты не трудишься, не потеешь, не надрываешься, совершая немыслимые подвиги. Ты просто исполняешь рутинную необходимость — продолжать жить, бороться, когда нужно бежать изо всех сил, только лишь чтобы оставаться на месте. Перестань чувствовать этот бег, перестань носиться с хрустальным миром, и он покажется тебе тверже гранита. Перестань вспоминать про боль, и праздником будет уже ее нечаянное отсутствие. Строй планы поверх планов, жизнь — это никакая не борьба. Борьба, ежедневная и ежечасная — только фон, как эта злосчастная груша, пытающаяся убраться наконец от барабанного боя моих кулаков. Мир повернулся и замер, склонившись надо мной. Теперь можно.
   С треском сантиметровые крючья вывернулись из креплений. Груша шарахнулась о стену, с кряком рассаживаясь вертикальной трещиной, из которой с шорохом подалась вековая пыль.
   Я поглядел на свои кулаки, белые, только ближе к запястьям пробивающиеся первыми красными пятнами. Человек оказался крепче стали. Я пока даже не думал ломаться. Значит — сможем. Значит — вытянем.
   Нужно только забыть об этой рутинной борьбе за жизнь, перестать ее замечать. И тогда цели будут достижимы. Любые.
   Кажется, я произнес вслух какое-то сложное ругательство. Словно формулу вывел. К кому в тот момент я обращался? К самой вселенной, не иначе.
   И хрустальный мир повторил эту клятву, обретя вдруг свой прежний вид.
   — Майкл?
   Я обернулся. На пороге стоял Мартин.
   Два взгляда буравили друг друга заржавленным механизмом узнавания, будто мы не виделись невесть сколько лет. Не знаю, что именно видел перед собой Мартин, и самое главное, что он себе мог измыслить из образа бледного трясущегося от ярости пополам с болью парня, которого он помнил вот с такого возраста. Мне тоже досталось тем для размышления. Скорее радостных, нежели мрачных. Потому что Мартин тоже очень сильно изменился.
   Куда делись старомодные кислотные лохмотья, наброшенные как попало, слишком узкие или, наоборот, мешком висящие вещи, в несочетаемых кричащих комбинациях напяленные словно на бегу, не задумываясь ни на секунду о собственном внешнем виде. Теперь Мартин выглядел нарочито, тщательно одетым так, чтобы максимально эффективно прятаться в любой толпе. Короткая универсальная стрижка ежиком, серая водолазка, грубые рабочие брюки заправлены под куртку от какого-то полузнакомого форменного комбинезона. За спиной — складки плаща-клапана, вместо шапки на макушке скатан бублик-чулок. Глаза спрятаны под радужной пластиной полированной стали — за такой может скрываться что угодно от рентгеновского сканера до обычной дешевой видеонасадки. Для мира этот взгляд оставался скрытым. Но не для меня. То, что ступало в границы моего хрустального мира, становилось частью меня, от самого себя не убежишь.
   Вот и сейчас я ясно различил, как сперва удивление сменилось пониманием, а понимание — каменной стеной уверенности. В своей, а не моей правоте. Осталось разбить эту стену — чего бы то мне ни стоило.
   — Зачем грушу раскурочил?
   Слово-то какое.
   — Она была старая. Всему в этом мире есть свой срок.
   — Да ну. Ладно, пойдем поговорим. Здесь… — Мартин скучающе обвел взглядом стены, — оно как-то не к месту будет.
   Я подозревал, что в личной каморке Мартина, куда он никого без своего присутствия не пускал, установлено какое-то глушащее оборудование. Слишком вольно он себя там чувствовал, учитывая темное прошлое. Должен же он был как-то проделывать свои дела. В наше время Неуловимых Джо не стало. Но до сих пор он при мне ни разу ничем таким не пользовался. Сейчас наступил подходящий момент.