Страница:
Нельзя не сказать об еще одном многозначительном факте. В своих очень пространных воспоминаниях Хрущев подробно рассказывает о своей деятельности до декабря 1949 года и после марта 1953 года, повествуя об этом трехлетнем периоде, так же подробно характеризует действия целого ряда лиц, но о своих собственных почти не упоминает, представая скорее в качестве "созерцателя", чем деятеля. Весьма показательны с этой точки зрения названия глав, посвященных времени конца 1949-го - начала 1953 годов: "Вокруг известных личностей", "Берия и другие", "Семья Сталина", "Мои размышления о Сталине", "Еще раз о Берии" и т. п. Все это по меньшей мере странно...
Подробное обсуждение роли Хрущева в репрессиях начала 1950 годов имеет важный смысл вовсе не потому, что дает основания для дискредитации этого деятеля; оно необходимо для верного понимания всей исторической ситуации в период с конца 1940-х и до начала 1960-х годов.
Дело в том, что Хрущев, стремясь представить себя спасителем страны от чудовищной по масштабам послевоенной репрессивной политики Сталина и якобы "помогавшего" ему (и даже превосходившего его по жестокости) Берии, крайне преувеличил политический террор того времени, утверждая, например, что к моменту смерти Сталина имелись 10 миллионов заключенных,- притом, в основном, политических. В действительности их было, как уже сказано, в 20 раз меньше, а тех из них, кто были приговорены к длительным срокам заключения - в 45 раз меньше! В строго секретном документе МВД, составленном в марте 1953 года, констатировалось, что "из общего числа заключенных количество особо опасных государственных преступников... составляет всего 221 435 человек"27, притом большинство из них были осуждены не в последние годы жизни Сталина, а еще в конце 1930-х, или во время войны, или же сразу после ее окончания (об этом - ниже).
Поэтому версия, согласно которой с конца 1949-го и до смерти Сталина "работой" МГБ руководил Хрущев, вовсе не означает, что при его участии было репрессировано по политическим обвинениям огромное количество людей; ведь 10 миллионов заключенных (в основном, политических) - это его, Хрущева, вымысел, призванный показать, от какого безмерного ужаса он избавил страну...
Словом, изложенные выше соображения о том, что именно Хрущев с конца 1949 года до начала 1953 года играл в репрессивном аппарате ту роль, которую он без всяких оснований приписывал (для этих лет) Берии, не превращает его в "сверхпалача", каким сам Хрущев изображал Берию.
Но причины этого отнюдь не в личных качествах Хрущева, а в изменении самого "политического климата", совершившемся в послевоенные годы. В 1946 году по политическим обвинениям были осуждены 123 294 человека, в 1947 году количество политических приговоров снизилось более чем в полтора раза (78 810), а в 1952-м (по сравнению с 1946-м) более чем в четыре раза (28 800)28.
Между тем до сего дня многие сочинения так или иначе внушают читателям, что Сталин в последние свои годы становился все более свирепым. Сразу же следует сказать, что причины сокращения политических репрессий вовсе не в "смягчении" самого Сталина (лично он, как явствует из ряда фактов, отнюдь не "смягчился" в свои предсмертные годы), но в эволюции режима в целом, в конечном счете - в ходе самой истории. Попытки объяснить этот ход теми или иными "изменениями" в индивидуальном сознании и поведении Сталина - все тот же культ личности...
Поскольку этот культ Сталина "наизнанку" все еще тяготеет над сознанием людей, послевоенное время предстает в нынешних сочинениях как чуть ли не "апогей" политических репрессий.
* * *
Обращусь в связи с этим к недавней (1997 года) обширной статье под названием "ГУЛАГ: государство в государстве", посвященной, в основном, именно послевоенному периоду и принадлежащей перу профессионального историка - кандидата исторических наук Г. М. Ивановой. Смущает уже хотя бы тот факт, что она ссылается как на якобы достоверный "источник" на очень популярные лет десять назад сочинения Антона Антонова-Овсеенко, сына известнейшего революционного деятеля, сыгравшего, кстати сказать, немалую роль в репрессиях 1920-1930-х годов, а затем расстрелянного; сын его оказался в ГУЛАГе в качестве ЧСИР ("член семьи изменника родины").
Между прочим, в кратком предисловии к одному из сочинений А. Антонова-Овсеенко доктор исторических наук В. Логинов справедливо заявил, что в это сочинение, кроме изложения реальных фактов, вошел (цитирую) "целый пласт изустных рассказов и преданий", характерных "для сталинских времен",- хотя и сей "пласт" представляет "ценность как отражение эпохи в сознании ее современников"29.
Несомненно, что это "сознание современников", эти "изустные предания" заслуживают и внимания, и изучения, но вместе с тем необходимо все же принципиально разграничивать историческую реальность и то или иное ее "отражение в сознании современников", и В. Логинов совершенно правильно счел для себя обязательным ввести процитированные слова в свое предельно лаконичное (полстраницы) предисловие к сочинению Антонова-Овсеенко.
Среди современников "сталинской эпохи" были люди, воспринимавшие всю ее как эпоху тотального "уничтожения народа", и Антонов-Овсеенко утверждал в сочинении, о котором идет речь, что Сталин-де сумел "уничтожить" в 1929-1933-м (то есть в годы коллективизации) 22 миллиона человек, сталинский террор 1937-го и соседних годов "унес еще 20 миллионов... А впереди - война, с десятками миллионов напрасных (выделено Антоновым.- В. К.) жертв, и новая полоса репрессий"30 (то есть уже послевоенных).
Цифры эти - плод безудержной фантазии. Согласно всецело достоверным новейшим подсчетам31, в начале 1929 года население СССР составляло 154,6 млн.. человек, а в начале 1939-го людей старше 10 лет, было 129 млн.; таким образом за десять лет умерли от всех возможных причин 25,6 млн. человек, и, если бы даже никто из них не умер "своей смертью", все равно 42 млн. не получается.
Из этого вроде бы ясно, что нет смысла опираться на сочинения Антонова-Овсеенко как на сколько-нибудь достоверный "источник". Однако, как ни странно, профессиональный историк Г. М. Иванова находит возможным ссылаться на "сведения" Антонова-Овсеенко. Он утверждал, например, что "враги народа", которых в послевоенные годы отправлял в ГУЛАГ, по убеждению Антонова, конечно же, не кто иной, как Берия*, могли прожить в созданных там условиях "не более трех (выделено самим Антоновым.- В. К.) месяцев"32. Цитируя это "свидетельство", Г. М. Иванова делает из него следующий вывод:
"Видимо**, именно этим обстоятельством в первую очередь можно объяснить большую текучесть лагерных кадров. Например, в 1947 году ГУЛАГ принял 1 490 959 вновь осужденных, выбыли из ГУЛАГа за тот же период 1 012 967 заключенных... Примерно та же картина наблюдалась и в другие годы..."33 (то есть в 1948-1952-м).
"Картина", конечно же, чудовищная, способная сокрушить душу,- особенно если учитывать, что в той же статье, признавая факт наличия заключенных не только в СССР, но и "в каждой стране", историк Г. М. Иванова говорит о специфической роли наших мест заключения, которые, по ее словам, имели целью "уничтожать в зародыше... ростки инакомыслия и вольнодумства" (с. 216). Из этого суждения читатель, вполне естественно, сделает вывод, что ГУЛАГ заполняли в 1947-м, 1948-м и последующих годах политические заключенные, которые в силу специально созданных лагерных условий за три месяца превращались в трупы...
Итак, если верить Ивановой, в послевоенном ГУЛАГе погибал примерно миллион заключенных за год... Вопиющая абсурдность сей "картины" неопровержимо обнаруживается в том, что, согласно всецело достоверным подсчетам, к 1948 году в СССР имелось 121 млн. 141 тыс. людей старше 14 лет, а через пять лет, к началу 1953-го, их осталось 115 млн. 33 тысячи34, то есть за эти пять лет в стране умерли 6 млн. 108 тысяч человек (не считая детских смертей), но, если верить Ивановой, примерно 5 млн. из них умерли не "своей" смертью, а были фактически убиты в местах заключения
Абсурдность в данном случае очевидна, ибо получается, что, если бы 5 млн. людей не были бы погублены в ГУЛАГе, за пять лет (1948-1952) из 121,1 млн. людей умерли бы всего лишь 1,1 млн. человек,- в среднем за один год 220 тысяч, то есть 0,18 процента... Между тем в современных США, например, умирает в течение одного года в среднем 0,9 процента населения - то есть в пять раз большая доля! И, конечно же, из 6,1 млн. умерших в СССР в 1948-1952 годах людей только очень незначительная часть умерли в заключении, ибо в действительности слово "выбыли" по отношению к заключенным вовсе не означало "умерли". В 1947 году (о чем подробнее ниже) умерли не 1 012 967 заключенных, а 35 668 - почти в 30 раз (!) меньше35. Люди "выбывали" - что вполне естественно - по истечении срока заключения. Во многих нынешних сочинениях утверждается, что для послевоенного времени был-де типичен почти "вечный" срок заключения - 25 лет. Но вот рассекреченные сведения о заключенных, относящиеся к 1951 году: имели сроки свыше 20 лет всего 4,8 процента заключенных, а сроки от 1 до 10 лет - 81,9 процента36. Кстати сказать, в 1947 году заканчивались десятилетние сроки многих из тех, кто были репрессированы в 1937 году, и поэтому нет оснований удивляться множеству "выбывших" в 1947-м из ГУЛАГа.
Правда, в 1948 году в связи с общим обострением (о чем ниже) политической ситуации некоторые из уже отбывших свои сроки заключения людей были возвращены в ГУЛАГ; в литературе нередко употребляется возникшее тогда слово "повторники". Но количество этих людей склонны очень сильно преувеличивать: речь идет чуть ли не о миллионах... Между тем, согласно точным сведениям, количество политических заключенных к 1949 году увеличилось, в сравнении с началом 1948-го, всего на 4540 человек37.
Но вернемся к статье Г. М. Ивановой - и не потому, что это какая-нибудь оригинальная статья, а как раз из-за ее типичности для нынешней историографии послевоенного периода*. К сожалению, уже процитированные и многие другие положения этой статьи не выдерживают элементарной проверки фактами - и, как говорится, по всем параметрам.
В самом начале своей статьи Г. М. Иванова говорит о преимуществах "современного историка": "Сегодня в его распоряжении огромный корпус ранее засекреченных документов" (с. 207). Однако сама она этим "корпусом" почти не пользуется, а подчас ссылается на "сведения", подобные процитированному ею "преданию" из сочинений Антонова-Овсеенко... И вот ряд безосновательных положений ее статьи (что характерно и для многих других нынешних авторов).
1) Сообщая, что в 1947 году были осуждены 1 490 959 человек, Г. М. Иванова явно стремится внушить, что речь идет о политических обвиняемых (например, по ее словам, об "инакомыслящих и вольнодумцах"). На самом деле, как очевидно из уже пять лет назад рассекреченных документов МГБ (а в этом ведомстве велся строжайший учет), по политическим обвинениям в 1947 году были осуждены 78 тыс. 810 человек - то есть всего лишь 5,2 процента от общего количества осужденных в этом году38. Обилие осужденных в целом объясняется тем, что в 1947 году был принят "Закон об усилении ответственности за имущественные преступления",- закон, без сомнения, очень жестокий: даже за мелкие хищения государственной, общественной и личной собственности предусматривалось заключение - нередко весьма длительное - в лагерях и колониях. Дело в том, что война, которая довела миллионы людей до крайней нищеты и даже ставила их на грань голодной смерти, а кроме того подрывала в их сознании элементарные моральные нормы, породила чрезвычайно широкую волну всякого рода хищений, и государство стремилось подавить эту волну, правда,- что нельзя отрицать - нередко поистине беспощадными мерами. И, скажем, в январе 1951 года в местах заключения находились 1 млн. 466 тыс. 492 человека, осужденных за всякого рода "имущественные" (а вовсе не политические!) преступления.
Нельзя не заметить, что Иванова, явно противореча своей собственной сугубо тенденциозной - общей постановке вопроса, упомянула все же, что начиная с 1947 года "колхозник, укравший мешок картошки, стал... едва ли не главной фигурой ГУЛАГа" (с. 224); то есть в лагеря отправлялись, в абсолютном большинстве, не политические обвиняемые (они составляли в 1947 году, как сказано, всего только пять с небольшим процентов осужденных), а разного рода расхитители,- правда, нередко слишком жестоко караемые...
К 1959 году - то есть через двенадцать лет после принятия закона 1947 года и через шесть лет после смерти Сталина - количество заключенных по этого рода обвинениям сильно сократилось, но все же составляло 536 тыс. 839 человек!39
Тем, кто не знакомы с криминальной статистикой, приведенные цифры могут показаться слишком грандиозными, но, согласно опубликованным в 1990 году сведениям, количество осужденных, скажем, в 1985 году, когда не было государственного "беспредела", составляло 1 млн. 269 тыс. 493 человека40,то есть не намного меньше, чем в 1947 году, который Г. М. Иванова пытается представить как своего рода беспрецедентный по обилию оказавшихся осужденными людей.
2) Самое нелепое и, надо прямо сказать, постыдное в статье Ивановой (о чем уже шла речь) - попытка внушить читателям, что в 1947-м и последующих годах в ГУЛАГе-де умирало по миллиону человек. Ибо известны точные сведения: в 1947-м умерли 35 668 лагерных заключенных41, то есть 2,3 процента от тех 1 490 599 людей, которые были отправлены в 1947 году в ГУЛАГ. Напомню, что именно в том году страна пережила наиболее тяжкий голод, который, вполне понятно, не мог не повлиять и на судьбу заключенных; так, в течение 1946 года (голод в стране достиг высшей точки только в его конце) в ГУЛАГе умерли почти в два раза меньше людей, чем в 1947-м,- 18 154 заключенных*.
3) Г. М. Иванова, определяет послевоенный ГУЛАГ как "символ массового беззакония", "преступного нарушения прав человека", "чудовищную по своей жестокости и масштабам политику" и т. п. (с. 209). Нет сомнения, что эти определения уместны по отношению к тем или иным конкретным фактам из "практики" МГБ и МВД 1946-1953 годов. Но объективное изучение реального положения дел показывает, что по сравнению с непосредственным временем революции и гражданской войны, коллективизацией и тем, что называют обычно "тридцать седьмым", в послевоенные годы была уже совершенно иная ситуация.
Кстати сказать, это признает в некоторых фразах своей статьи сама Иванова, правда, делая это как бы сквозь зубы или даже тенденциозно перетолковывая сообщаемые ею факты. Так, например, она говорит об указе 1947 года об отмене смертной казни, но тут же утверждает, что указ этот-де только "ухудшил" положение: "...отмена смертной казни развязала руки уголовному миру" (с. 227). Далее, сказав о восстановлении смертной казни 12 января 1950 года, она сообщает, что за следующие четыре года "были расстреляны около четырех тысяч человек, осужденных за контрреволюционные и государственные преступления" (с. 231), но не считает нужным напомнить читателю, что в иные довоенные годы выносилась не одна тысяча, а по три сотни тысяч смертных приговоров!
Но важнее всего другое. По сути дела абсолютное большинство заключенных послевоенных лет предстает в статье Ивановой как абсолютно безвинные жертвы "массового беззакония", "преступного нарушения прав человека" и т. п., к тому же само их количество, по ее определению,"чудовищное по масштабам" (хотя, как уже сказано, количество осужденных в 1985 году при Горбачеве было почти таким же, как в 1947-м при Сталине...). И вообще сами лагеря существовали в 1946-1953 годах для того, чтобы, по словам Ивановой, "уничтожать" в стране "инакомыслие и вольнодумство". Правда, в одной уже цитированной беглой фразе она сообщает, что с 1947 года "главной фигурой ГУЛАГа" был не кто иной, как расхититель, но это сообщение, в сущности, полностью заглушается громогласными общими положениями о "массовом беззаконии", "преступном нарушении прав" и т. п.
Да, хищения карались нередко слишком жестоко, и это понятно: "революционная" беспощадность еще не была изжита18. Но жестокий закон о хищениях, принятый в 1947 году, был все же законом, последствия нарушения которого были доведены до сведения населения, и поэтому многие сотни тысяч осужденных расхитителей некорректно называть жертвами "преступного нарушения прав человека".
4) Но обратимся к политическим заключенным. Всего за семь лет (1946-1952) по политическим обвинениям были осуждены 490 714 человек, из которых 7 697 (1,5 процента) получили (в 1946-м - начале 1947-го и в 1950 1952-м) смертные приговоры, 461 017 человек отправлены в заключение, остальные - в ссылку42.
Цифры, конечно же, страшные*, но следует знать, что большинство этих людей были репрессированы за сотрудничество с врагом во время войны; характерно, что более 40 процентов из этого количества были осуждены за первые два года из семи (1946-й и 1947-й). Об этом (поскольку невозможно отрицать бесспорные факты) говорит в своей статье и Иванова, но говорит весьма "специфически": "...в первые послевоенные годы наметилось явное ужесточение карательной политики, острие которой репрессивные органы направили в первую очередь против тех, кто по разным причинам общались или сотрудничали с неприятелем" (с. 217. Выделено мною.- В. К.).
Здесь особенно фальшиво слово "общались", ибо оно, в сущности, внушает, что за любое "общение с неприятелем" жестоко карают. Заведомая фальшь состоит в том, что ведь так или иначе "общались с неприятелем" десятки миллионов людей, оказавшихся на оккупированных территориях...
Но хуже всего то, что Иванова определяет репрессии в отношении сотрудничавших с неприятелем людей как "ужесточение карательной политики", присущее, мол, только нашей ужасной стране. Ведь она вроде бы не может не знать, что после войны и в европейских странах жестоко карали так называемых коллаборационистов (от франц. слова "сотрудничество"), хотя, если вдуматься, для этого на Западе было гораздо меньше оснований, чем в нашей стране. Так, например, во Франции были приговорены к смертной казни даже глава государства в 1940-1944 годах Петен** и премьер-министр в 1942-1944-м Лаваль, хотя ведь страна официально капитулировала 22 июня 1940 года и, в основном, вошла в Третий рейх.
Принципиально иное значение имело сотрудничество с врагом тех или иных людей в нашей стране, которая четыре года сражалась с этим врагом не на жизнь, а на смерть. Поэтому усматривать (как это делает Иванова) некое уникально бесчеловечное "ужесточение карательной политики" в том, что в нашей стране пособников врага отправляли в заключение, можно только с заведомо тенденциозной точки зрения, которая по сути дела продиктована стремлением в наибольшей степени очернить жизнь страны в те времена. Еще раз повторю: репрессии в отношении пособников врага в СССР были, если угодно, гораздо "законнее", чем подобные репрессии в той же Франции, которая ведь в целом покорилась в 1940 году новой европейской империи.
Нельзя отрицать, что репрессии в отношении пособников врага были в СССР нередко чрезмерно жестокими, но порожденная мировой войной жестокость имела место, как видим, вовсе не только в нашей стране, и попросту безнравственно применять пресловутый двойной счет (как поступают многие и "туземные", и зарубежные авторы),- счет, по которому то, что делается на Западе - как бы "нормально", а то, что у нас,- ничем не оправдываемая жестокость.
Как уже сказано, по политическим обвинениям были осуждены в 1946-1952 годах 490 тысяч человек, преобладающее большинство которых обвинялись в сотрудничестве с врагом; не исключено, что такое количество пособников врага (а даже Г. М. Иванова признала - хотя и в одной беглой фразе,- что политические репрессии были тогда направлены "в первую очередь" против тех, кто "сотрудничали с неприятелем") представится слишком уж громадным.
Но, как ни прискорбно, одна только "численность воевавших на стороне гитлеровских войск национальных формирований из числа народов СССР была свыше 1 млн. человек" (по разным подсчетам - от 1,2 до 1,6 млн.)43, притом именно непосредственно воевавших на стороне врага, а не просто "сотрудничавших" с ним. Так что большое количество репрессированных за сотрудничество с врагом вполне объяснимо...
Скрупулезный и истинно объективный исследователь ГУЛАГа В. Н. Земсков показал, что едва ли не большинство политических заключенных послевоенных лет принадлежали к тем народам, которые надолго оказались на оккупированной врагом территории страны (украинцы, прибалты, молдаване и др.)44, и имели, так сказать, полную свободу сотрудничества с врагом...
Это не значит, что в те годы вообще не было иных политических репрессий (и ниже о них еще пойдет речь), но по сравнению с довоенным временем масштабы таких репрессий очень значительно сократились, а кроме того (о чем уже сказано), кардинально сократилось количество смертных приговоров. Притом значительная часть этих приговоров приходится на действительных преступников, перешедших на сторону врага в годы войны. Расследование их дел нередко затягивалось, так, например, не столь давно были опубликованы материалы дела двух агентов врага, П. И. Гаврина и Л. Я. Шиловой, которые был переброшены через линию фронта 5 сентября 1944 года, тут же арестованы, но приговорены к смертной казне только 1 февраля 1952 года, поскольку наша контрразведка стремилась выявить их связи с другими агентами45. И этого рода затянувшихся дел было много, так что из общего числа 1612 лиц, которым в 1952 году были вынесены смертные приговоры по политическим обвинениям, немалую долю составляли доподлинные враги.
* * *
В связи с вышеизложенным нельзя не затронуть еще одну острую проблему - переселение ("депортацию") на восток страны ряда народов, обвиненных в сотрудничестве с врагом,- начиная с издавна живших в России немцев, которые после 1917 года создали "Автономную советскую республику немцев Поволжья". Здесь опять-таки встает вопрос о "двойном счете".
Скажем, в изданном массовым тиражом в 1993 году трехтомнике под названием "Так это было. Национальные репрессии в СССР. 1919-1952 годы" Указ от 28 августа 1941 года о переселении немцев Поволжья толкуется как совершенно беспрецедентная акция, возможная лишь в нашей чудовищной стране и к тому же направленная-де именно против нации, то есть имеющая смысл геноцида*. Особенно неслыханно, мол, следующее (цитирую указанное издание "Так это было"): "Задолго до прихода оккупантов были приняты срочные ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНЫЕ (так и набрано - заглавными буквами.- В. К.) меры в отношении советских немцев Поволжья... Всех - на восток". Такова "грань нашей советской истории". (Указ. изд., т. 1, с. 12, 19).
И ведь в самом деле враг подошел близко к Республике немцев Поволжья лишь спустя год, и "предупредительная" репрессия вроде бы может быть истолкована в плане "дикости" нашей "ненормальной" истории. Однако ведь после нападения Японии 7 декабря 1941 года на военно-морскую базу США на Гавайских островах, расположенных в 3500 км (!) от берегов Америки, было обращено сугубое внимание на лиц японского происхождения, живших в этой многоэтнической стране:
"19 февраля 1942 г. президент отдал распоряжение о водворении 112 тыс. таких лиц (имелись в виду все находившиеся в США.- В. К.) в специальные концентрационные лагеря (а не переселение их на Запад страны! - В. К.). Официально это объяснялось угрозой японского десанта на Тихоокеанское побережье Соединенных Штатов. Солдаты американской армии при содействии местных властей быстро провели эту операцию. В лагерях был установлен жесткий режим"46.
Предположение о японском десанте на территорию США было совершенно безосновательным, а в СССР враг за два месяца, к 28 августа 1941 года (когда был издан указ о поволжских немцах), уже продвинулся на 600-700 км вглубь страны, и ему оставалось пройти примерно столько же до Поволжья... И ясно, что акция властей США была гораздо менее оправданной, чем аналогичная акция властей СССР.
Я отнюдь не хочу сказать, что не следует скорбеть по поводу страданий, испытанных немцами Поволжья, а также, разумеется, и другими переселенными на восток в ходе войны народами страны; речь идет лишь о том, что неверно (и бессовестно!) толковать эти акции как выражения не тогдашнего состояния мира вообще, а "злодейской" сущности нашей страны.
Могут возразить, что в США отправили в концлагерь японцев, а не представителей какой-либо другой нации, не напавшей прямо и непосредственно на США, а в СССР были переселены на восток, например, четыре кавказских народа - балкарцы, ингуши, карачаевцы и чеченцы. В уже цитированном издании "Так это было..." поставлена задача категорически отвергнуть "концепцию мотивированности этого переселения, "обоснованность" сталинской акции" (с. 10).
Но вот датированный 6 ноября 1942 года (то есть в разгар битв за Сталинград и Кавказ) документ германской службы безопасности "Общее положение и настроение в оперативном районе Северного Кавказа", составленный на основе донесений из западной части этого "района". Констатируя "неопределенность" поведения адыгейцев и черкесов, документ вместе с тем подчеркивает (выделяя ряд слов) следующее:
"Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, например, айнзацкоманда полиции безопасности и СД, прибывшая в начале сентября в расположенную южнее Кисловодска карачаевскую деревню, была принята с воодушевлением, сравнимым с днями присоединения Судетской области*. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь фюрера... К этим предложениям присоединились также представители балкарцев... Примечательным является стремление примерно 60 000 балкарцев отделиться от кабардинцев и присоединиться к карачаевцам, насчитывающим 120 000 жителей. Обе племенные группы выразили свое единение с Великой германской империей". Упомянут также и совсем иной "опыт, полученный... в населенном кабардинцами месте Баксан... жители все больше отстранялись и в конце концов творили с вражескими силами (вражескими для немцев.- В. К.) общее дело47.
Подробное обсуждение роли Хрущева в репрессиях начала 1950 годов имеет важный смысл вовсе не потому, что дает основания для дискредитации этого деятеля; оно необходимо для верного понимания всей исторической ситуации в период с конца 1940-х и до начала 1960-х годов.
Дело в том, что Хрущев, стремясь представить себя спасителем страны от чудовищной по масштабам послевоенной репрессивной политики Сталина и якобы "помогавшего" ему (и даже превосходившего его по жестокости) Берии, крайне преувеличил политический террор того времени, утверждая, например, что к моменту смерти Сталина имелись 10 миллионов заключенных,- притом, в основном, политических. В действительности их было, как уже сказано, в 20 раз меньше, а тех из них, кто были приговорены к длительным срокам заключения - в 45 раз меньше! В строго секретном документе МВД, составленном в марте 1953 года, констатировалось, что "из общего числа заключенных количество особо опасных государственных преступников... составляет всего 221 435 человек"27, притом большинство из них были осуждены не в последние годы жизни Сталина, а еще в конце 1930-х, или во время войны, или же сразу после ее окончания (об этом - ниже).
Поэтому версия, согласно которой с конца 1949-го и до смерти Сталина "работой" МГБ руководил Хрущев, вовсе не означает, что при его участии было репрессировано по политическим обвинениям огромное количество людей; ведь 10 миллионов заключенных (в основном, политических) - это его, Хрущева, вымысел, призванный показать, от какого безмерного ужаса он избавил страну...
Словом, изложенные выше соображения о том, что именно Хрущев с конца 1949 года до начала 1953 года играл в репрессивном аппарате ту роль, которую он без всяких оснований приписывал (для этих лет) Берии, не превращает его в "сверхпалача", каким сам Хрущев изображал Берию.
Но причины этого отнюдь не в личных качествах Хрущева, а в изменении самого "политического климата", совершившемся в послевоенные годы. В 1946 году по политическим обвинениям были осуждены 123 294 человека, в 1947 году количество политических приговоров снизилось более чем в полтора раза (78 810), а в 1952-м (по сравнению с 1946-м) более чем в четыре раза (28 800)28.
Между тем до сего дня многие сочинения так или иначе внушают читателям, что Сталин в последние свои годы становился все более свирепым. Сразу же следует сказать, что причины сокращения политических репрессий вовсе не в "смягчении" самого Сталина (лично он, как явствует из ряда фактов, отнюдь не "смягчился" в свои предсмертные годы), но в эволюции режима в целом, в конечном счете - в ходе самой истории. Попытки объяснить этот ход теми или иными "изменениями" в индивидуальном сознании и поведении Сталина - все тот же культ личности...
Поскольку этот культ Сталина "наизнанку" все еще тяготеет над сознанием людей, послевоенное время предстает в нынешних сочинениях как чуть ли не "апогей" политических репрессий.
* * *
Обращусь в связи с этим к недавней (1997 года) обширной статье под названием "ГУЛАГ: государство в государстве", посвященной, в основном, именно послевоенному периоду и принадлежащей перу профессионального историка - кандидата исторических наук Г. М. Ивановой. Смущает уже хотя бы тот факт, что она ссылается как на якобы достоверный "источник" на очень популярные лет десять назад сочинения Антона Антонова-Овсеенко, сына известнейшего революционного деятеля, сыгравшего, кстати сказать, немалую роль в репрессиях 1920-1930-х годов, а затем расстрелянного; сын его оказался в ГУЛАГе в качестве ЧСИР ("член семьи изменника родины").
Между прочим, в кратком предисловии к одному из сочинений А. Антонова-Овсеенко доктор исторических наук В. Логинов справедливо заявил, что в это сочинение, кроме изложения реальных фактов, вошел (цитирую) "целый пласт изустных рассказов и преданий", характерных "для сталинских времен",- хотя и сей "пласт" представляет "ценность как отражение эпохи в сознании ее современников"29.
Несомненно, что это "сознание современников", эти "изустные предания" заслуживают и внимания, и изучения, но вместе с тем необходимо все же принципиально разграничивать историческую реальность и то или иное ее "отражение в сознании современников", и В. Логинов совершенно правильно счел для себя обязательным ввести процитированные слова в свое предельно лаконичное (полстраницы) предисловие к сочинению Антонова-Овсеенко.
Среди современников "сталинской эпохи" были люди, воспринимавшие всю ее как эпоху тотального "уничтожения народа", и Антонов-Овсеенко утверждал в сочинении, о котором идет речь, что Сталин-де сумел "уничтожить" в 1929-1933-м (то есть в годы коллективизации) 22 миллиона человек, сталинский террор 1937-го и соседних годов "унес еще 20 миллионов... А впереди - война, с десятками миллионов напрасных (выделено Антоновым.- В. К.) жертв, и новая полоса репрессий"30 (то есть уже послевоенных).
Цифры эти - плод безудержной фантазии. Согласно всецело достоверным новейшим подсчетам31, в начале 1929 года население СССР составляло 154,6 млн.. человек, а в начале 1939-го людей старше 10 лет, было 129 млн.; таким образом за десять лет умерли от всех возможных причин 25,6 млн. человек, и, если бы даже никто из них не умер "своей смертью", все равно 42 млн. не получается.
Из этого вроде бы ясно, что нет смысла опираться на сочинения Антонова-Овсеенко как на сколько-нибудь достоверный "источник". Однако, как ни странно, профессиональный историк Г. М. Иванова находит возможным ссылаться на "сведения" Антонова-Овсеенко. Он утверждал, например, что "враги народа", которых в послевоенные годы отправлял в ГУЛАГ, по убеждению Антонова, конечно же, не кто иной, как Берия*, могли прожить в созданных там условиях "не более трех (выделено самим Антоновым.- В. К.) месяцев"32. Цитируя это "свидетельство", Г. М. Иванова делает из него следующий вывод:
"Видимо**, именно этим обстоятельством в первую очередь можно объяснить большую текучесть лагерных кадров. Например, в 1947 году ГУЛАГ принял 1 490 959 вновь осужденных, выбыли из ГУЛАГа за тот же период 1 012 967 заключенных... Примерно та же картина наблюдалась и в другие годы..."33 (то есть в 1948-1952-м).
"Картина", конечно же, чудовищная, способная сокрушить душу,- особенно если учитывать, что в той же статье, признавая факт наличия заключенных не только в СССР, но и "в каждой стране", историк Г. М. Иванова говорит о специфической роли наших мест заключения, которые, по ее словам, имели целью "уничтожать в зародыше... ростки инакомыслия и вольнодумства" (с. 216). Из этого суждения читатель, вполне естественно, сделает вывод, что ГУЛАГ заполняли в 1947-м, 1948-м и последующих годах политические заключенные, которые в силу специально созданных лагерных условий за три месяца превращались в трупы...
Итак, если верить Ивановой, в послевоенном ГУЛАГе погибал примерно миллион заключенных за год... Вопиющая абсурдность сей "картины" неопровержимо обнаруживается в том, что, согласно всецело достоверным подсчетам, к 1948 году в СССР имелось 121 млн. 141 тыс. людей старше 14 лет, а через пять лет, к началу 1953-го, их осталось 115 млн. 33 тысячи34, то есть за эти пять лет в стране умерли 6 млн. 108 тысяч человек (не считая детских смертей), но, если верить Ивановой, примерно 5 млн. из них умерли не "своей" смертью, а были фактически убиты в местах заключения
Абсурдность в данном случае очевидна, ибо получается, что, если бы 5 млн. людей не были бы погублены в ГУЛАГе, за пять лет (1948-1952) из 121,1 млн. людей умерли бы всего лишь 1,1 млн. человек,- в среднем за один год 220 тысяч, то есть 0,18 процента... Между тем в современных США, например, умирает в течение одного года в среднем 0,9 процента населения - то есть в пять раз большая доля! И, конечно же, из 6,1 млн. умерших в СССР в 1948-1952 годах людей только очень незначительная часть умерли в заключении, ибо в действительности слово "выбыли" по отношению к заключенным вовсе не означало "умерли". В 1947 году (о чем подробнее ниже) умерли не 1 012 967 заключенных, а 35 668 - почти в 30 раз (!) меньше35. Люди "выбывали" - что вполне естественно - по истечении срока заключения. Во многих нынешних сочинениях утверждается, что для послевоенного времени был-де типичен почти "вечный" срок заключения - 25 лет. Но вот рассекреченные сведения о заключенных, относящиеся к 1951 году: имели сроки свыше 20 лет всего 4,8 процента заключенных, а сроки от 1 до 10 лет - 81,9 процента36. Кстати сказать, в 1947 году заканчивались десятилетние сроки многих из тех, кто были репрессированы в 1937 году, и поэтому нет оснований удивляться множеству "выбывших" в 1947-м из ГУЛАГа.
Правда, в 1948 году в связи с общим обострением (о чем ниже) политической ситуации некоторые из уже отбывших свои сроки заключения людей были возвращены в ГУЛАГ; в литературе нередко употребляется возникшее тогда слово "повторники". Но количество этих людей склонны очень сильно преувеличивать: речь идет чуть ли не о миллионах... Между тем, согласно точным сведениям, количество политических заключенных к 1949 году увеличилось, в сравнении с началом 1948-го, всего на 4540 человек37.
Но вернемся к статье Г. М. Ивановой - и не потому, что это какая-нибудь оригинальная статья, а как раз из-за ее типичности для нынешней историографии послевоенного периода*. К сожалению, уже процитированные и многие другие положения этой статьи не выдерживают элементарной проверки фактами - и, как говорится, по всем параметрам.
В самом начале своей статьи Г. М. Иванова говорит о преимуществах "современного историка": "Сегодня в его распоряжении огромный корпус ранее засекреченных документов" (с. 207). Однако сама она этим "корпусом" почти не пользуется, а подчас ссылается на "сведения", подобные процитированному ею "преданию" из сочинений Антонова-Овсеенко... И вот ряд безосновательных положений ее статьи (что характерно и для многих других нынешних авторов).
1) Сообщая, что в 1947 году были осуждены 1 490 959 человек, Г. М. Иванова явно стремится внушить, что речь идет о политических обвиняемых (например, по ее словам, об "инакомыслящих и вольнодумцах"). На самом деле, как очевидно из уже пять лет назад рассекреченных документов МГБ (а в этом ведомстве велся строжайший учет), по политическим обвинениям в 1947 году были осуждены 78 тыс. 810 человек - то есть всего лишь 5,2 процента от общего количества осужденных в этом году38. Обилие осужденных в целом объясняется тем, что в 1947 году был принят "Закон об усилении ответственности за имущественные преступления",- закон, без сомнения, очень жестокий: даже за мелкие хищения государственной, общественной и личной собственности предусматривалось заключение - нередко весьма длительное - в лагерях и колониях. Дело в том, что война, которая довела миллионы людей до крайней нищеты и даже ставила их на грань голодной смерти, а кроме того подрывала в их сознании элементарные моральные нормы, породила чрезвычайно широкую волну всякого рода хищений, и государство стремилось подавить эту волну, правда,- что нельзя отрицать - нередко поистине беспощадными мерами. И, скажем, в январе 1951 года в местах заключения находились 1 млн. 466 тыс. 492 человека, осужденных за всякого рода "имущественные" (а вовсе не политические!) преступления.
Нельзя не заметить, что Иванова, явно противореча своей собственной сугубо тенденциозной - общей постановке вопроса, упомянула все же, что начиная с 1947 года "колхозник, укравший мешок картошки, стал... едва ли не главной фигурой ГУЛАГа" (с. 224); то есть в лагеря отправлялись, в абсолютном большинстве, не политические обвиняемые (они составляли в 1947 году, как сказано, всего только пять с небольшим процентов осужденных), а разного рода расхитители,- правда, нередко слишком жестоко караемые...
К 1959 году - то есть через двенадцать лет после принятия закона 1947 года и через шесть лет после смерти Сталина - количество заключенных по этого рода обвинениям сильно сократилось, но все же составляло 536 тыс. 839 человек!39
Тем, кто не знакомы с криминальной статистикой, приведенные цифры могут показаться слишком грандиозными, но, согласно опубликованным в 1990 году сведениям, количество осужденных, скажем, в 1985 году, когда не было государственного "беспредела", составляло 1 млн. 269 тыс. 493 человека40,то есть не намного меньше, чем в 1947 году, который Г. М. Иванова пытается представить как своего рода беспрецедентный по обилию оказавшихся осужденными людей.
2) Самое нелепое и, надо прямо сказать, постыдное в статье Ивановой (о чем уже шла речь) - попытка внушить читателям, что в 1947-м и последующих годах в ГУЛАГе-де умирало по миллиону человек. Ибо известны точные сведения: в 1947-м умерли 35 668 лагерных заключенных41, то есть 2,3 процента от тех 1 490 599 людей, которые были отправлены в 1947 году в ГУЛАГ. Напомню, что именно в том году страна пережила наиболее тяжкий голод, который, вполне понятно, не мог не повлиять и на судьбу заключенных; так, в течение 1946 года (голод в стране достиг высшей точки только в его конце) в ГУЛАГе умерли почти в два раза меньше людей, чем в 1947-м,- 18 154 заключенных*.
3) Г. М. Иванова, определяет послевоенный ГУЛАГ как "символ массового беззакония", "преступного нарушения прав человека", "чудовищную по своей жестокости и масштабам политику" и т. п. (с. 209). Нет сомнения, что эти определения уместны по отношению к тем или иным конкретным фактам из "практики" МГБ и МВД 1946-1953 годов. Но объективное изучение реального положения дел показывает, что по сравнению с непосредственным временем революции и гражданской войны, коллективизацией и тем, что называют обычно "тридцать седьмым", в послевоенные годы была уже совершенно иная ситуация.
Кстати сказать, это признает в некоторых фразах своей статьи сама Иванова, правда, делая это как бы сквозь зубы или даже тенденциозно перетолковывая сообщаемые ею факты. Так, например, она говорит об указе 1947 года об отмене смертной казни, но тут же утверждает, что указ этот-де только "ухудшил" положение: "...отмена смертной казни развязала руки уголовному миру" (с. 227). Далее, сказав о восстановлении смертной казни 12 января 1950 года, она сообщает, что за следующие четыре года "были расстреляны около четырех тысяч человек, осужденных за контрреволюционные и государственные преступления" (с. 231), но не считает нужным напомнить читателю, что в иные довоенные годы выносилась не одна тысяча, а по три сотни тысяч смертных приговоров!
Но важнее всего другое. По сути дела абсолютное большинство заключенных послевоенных лет предстает в статье Ивановой как абсолютно безвинные жертвы "массового беззакония", "преступного нарушения прав человека" и т. п., к тому же само их количество, по ее определению,"чудовищное по масштабам" (хотя, как уже сказано, количество осужденных в 1985 году при Горбачеве было почти таким же, как в 1947-м при Сталине...). И вообще сами лагеря существовали в 1946-1953 годах для того, чтобы, по словам Ивановой, "уничтожать" в стране "инакомыслие и вольнодумство". Правда, в одной уже цитированной беглой фразе она сообщает, что с 1947 года "главной фигурой ГУЛАГа" был не кто иной, как расхититель, но это сообщение, в сущности, полностью заглушается громогласными общими положениями о "массовом беззаконии", "преступном нарушении прав" и т. п.
Да, хищения карались нередко слишком жестоко, и это понятно: "революционная" беспощадность еще не была изжита18. Но жестокий закон о хищениях, принятый в 1947 году, был все же законом, последствия нарушения которого были доведены до сведения населения, и поэтому многие сотни тысяч осужденных расхитителей некорректно называть жертвами "преступного нарушения прав человека".
4) Но обратимся к политическим заключенным. Всего за семь лет (1946-1952) по политическим обвинениям были осуждены 490 714 человек, из которых 7 697 (1,5 процента) получили (в 1946-м - начале 1947-го и в 1950 1952-м) смертные приговоры, 461 017 человек отправлены в заключение, остальные - в ссылку42.
Цифры, конечно же, страшные*, но следует знать, что большинство этих людей были репрессированы за сотрудничество с врагом во время войны; характерно, что более 40 процентов из этого количества были осуждены за первые два года из семи (1946-й и 1947-й). Об этом (поскольку невозможно отрицать бесспорные факты) говорит в своей статье и Иванова, но говорит весьма "специфически": "...в первые послевоенные годы наметилось явное ужесточение карательной политики, острие которой репрессивные органы направили в первую очередь против тех, кто по разным причинам общались или сотрудничали с неприятелем" (с. 217. Выделено мною.- В. К.).
Здесь особенно фальшиво слово "общались", ибо оно, в сущности, внушает, что за любое "общение с неприятелем" жестоко карают. Заведомая фальшь состоит в том, что ведь так или иначе "общались с неприятелем" десятки миллионов людей, оказавшихся на оккупированных территориях...
Но хуже всего то, что Иванова определяет репрессии в отношении сотрудничавших с неприятелем людей как "ужесточение карательной политики", присущее, мол, только нашей ужасной стране. Ведь она вроде бы не может не знать, что после войны и в европейских странах жестоко карали так называемых коллаборационистов (от франц. слова "сотрудничество"), хотя, если вдуматься, для этого на Западе было гораздо меньше оснований, чем в нашей стране. Так, например, во Франции были приговорены к смертной казни даже глава государства в 1940-1944 годах Петен** и премьер-министр в 1942-1944-м Лаваль, хотя ведь страна официально капитулировала 22 июня 1940 года и, в основном, вошла в Третий рейх.
Принципиально иное значение имело сотрудничество с врагом тех или иных людей в нашей стране, которая четыре года сражалась с этим врагом не на жизнь, а на смерть. Поэтому усматривать (как это делает Иванова) некое уникально бесчеловечное "ужесточение карательной политики" в том, что в нашей стране пособников врага отправляли в заключение, можно только с заведомо тенденциозной точки зрения, которая по сути дела продиктована стремлением в наибольшей степени очернить жизнь страны в те времена. Еще раз повторю: репрессии в отношении пособников врага в СССР были, если угодно, гораздо "законнее", чем подобные репрессии в той же Франции, которая ведь в целом покорилась в 1940 году новой европейской империи.
Нельзя отрицать, что репрессии в отношении пособников врага были в СССР нередко чрезмерно жестокими, но порожденная мировой войной жестокость имела место, как видим, вовсе не только в нашей стране, и попросту безнравственно применять пресловутый двойной счет (как поступают многие и "туземные", и зарубежные авторы),- счет, по которому то, что делается на Западе - как бы "нормально", а то, что у нас,- ничем не оправдываемая жестокость.
Как уже сказано, по политическим обвинениям были осуждены в 1946-1952 годах 490 тысяч человек, преобладающее большинство которых обвинялись в сотрудничестве с врагом; не исключено, что такое количество пособников врага (а даже Г. М. Иванова признала - хотя и в одной беглой фразе,- что политические репрессии были тогда направлены "в первую очередь" против тех, кто "сотрудничали с неприятелем") представится слишком уж громадным.
Но, как ни прискорбно, одна только "численность воевавших на стороне гитлеровских войск национальных формирований из числа народов СССР была свыше 1 млн. человек" (по разным подсчетам - от 1,2 до 1,6 млн.)43, притом именно непосредственно воевавших на стороне врага, а не просто "сотрудничавших" с ним. Так что большое количество репрессированных за сотрудничество с врагом вполне объяснимо...
Скрупулезный и истинно объективный исследователь ГУЛАГа В. Н. Земсков показал, что едва ли не большинство политических заключенных послевоенных лет принадлежали к тем народам, которые надолго оказались на оккупированной врагом территории страны (украинцы, прибалты, молдаване и др.)44, и имели, так сказать, полную свободу сотрудничества с врагом...
Это не значит, что в те годы вообще не было иных политических репрессий (и ниже о них еще пойдет речь), но по сравнению с довоенным временем масштабы таких репрессий очень значительно сократились, а кроме того (о чем уже сказано), кардинально сократилось количество смертных приговоров. Притом значительная часть этих приговоров приходится на действительных преступников, перешедших на сторону врага в годы войны. Расследование их дел нередко затягивалось, так, например, не столь давно были опубликованы материалы дела двух агентов врага, П. И. Гаврина и Л. Я. Шиловой, которые был переброшены через линию фронта 5 сентября 1944 года, тут же арестованы, но приговорены к смертной казне только 1 февраля 1952 года, поскольку наша контрразведка стремилась выявить их связи с другими агентами45. И этого рода затянувшихся дел было много, так что из общего числа 1612 лиц, которым в 1952 году были вынесены смертные приговоры по политическим обвинениям, немалую долю составляли доподлинные враги.
* * *
В связи с вышеизложенным нельзя не затронуть еще одну острую проблему - переселение ("депортацию") на восток страны ряда народов, обвиненных в сотрудничестве с врагом,- начиная с издавна живших в России немцев, которые после 1917 года создали "Автономную советскую республику немцев Поволжья". Здесь опять-таки встает вопрос о "двойном счете".
Скажем, в изданном массовым тиражом в 1993 году трехтомнике под названием "Так это было. Национальные репрессии в СССР. 1919-1952 годы" Указ от 28 августа 1941 года о переселении немцев Поволжья толкуется как совершенно беспрецедентная акция, возможная лишь в нашей чудовищной стране и к тому же направленная-де именно против нации, то есть имеющая смысл геноцида*. Особенно неслыханно, мол, следующее (цитирую указанное издание "Так это было"): "Задолго до прихода оккупантов были приняты срочные ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНЫЕ (так и набрано - заглавными буквами.- В. К.) меры в отношении советских немцев Поволжья... Всех - на восток". Такова "грань нашей советской истории". (Указ. изд., т. 1, с. 12, 19).
И ведь в самом деле враг подошел близко к Республике немцев Поволжья лишь спустя год, и "предупредительная" репрессия вроде бы может быть истолкована в плане "дикости" нашей "ненормальной" истории. Однако ведь после нападения Японии 7 декабря 1941 года на военно-морскую базу США на Гавайских островах, расположенных в 3500 км (!) от берегов Америки, было обращено сугубое внимание на лиц японского происхождения, живших в этой многоэтнической стране:
"19 февраля 1942 г. президент отдал распоряжение о водворении 112 тыс. таких лиц (имелись в виду все находившиеся в США.- В. К.) в специальные концентрационные лагеря (а не переселение их на Запад страны! - В. К.). Официально это объяснялось угрозой японского десанта на Тихоокеанское побережье Соединенных Штатов. Солдаты американской армии при содействии местных властей быстро провели эту операцию. В лагерях был установлен жесткий режим"46.
Предположение о японском десанте на территорию США было совершенно безосновательным, а в СССР враг за два месяца, к 28 августа 1941 года (когда был издан указ о поволжских немцах), уже продвинулся на 600-700 км вглубь страны, и ему оставалось пройти примерно столько же до Поволжья... И ясно, что акция властей США была гораздо менее оправданной, чем аналогичная акция властей СССР.
Я отнюдь не хочу сказать, что не следует скорбеть по поводу страданий, испытанных немцами Поволжья, а также, разумеется, и другими переселенными на восток в ходе войны народами страны; речь идет лишь о том, что неверно (и бессовестно!) толковать эти акции как выражения не тогдашнего состояния мира вообще, а "злодейской" сущности нашей страны.
Могут возразить, что в США отправили в концлагерь японцев, а не представителей какой-либо другой нации, не напавшей прямо и непосредственно на США, а в СССР были переселены на восток, например, четыре кавказских народа - балкарцы, ингуши, карачаевцы и чеченцы. В уже цитированном издании "Так это было..." поставлена задача категорически отвергнуть "концепцию мотивированности этого переселения, "обоснованность" сталинской акции" (с. 10).
Но вот датированный 6 ноября 1942 года (то есть в разгар битв за Сталинград и Кавказ) документ германской службы безопасности "Общее положение и настроение в оперативном районе Северного Кавказа", составленный на основе донесений из западной части этого "района". Констатируя "неопределенность" поведения адыгейцев и черкесов, документ вместе с тем подчеркивает (выделяя ряд слов) следующее:
"Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, например, айнзацкоманда полиции безопасности и СД, прибывшая в начале сентября в расположенную южнее Кисловодска карачаевскую деревню, была принята с воодушевлением, сравнимым с днями присоединения Судетской области*. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь фюрера... К этим предложениям присоединились также представители балкарцев... Примечательным является стремление примерно 60 000 балкарцев отделиться от кабардинцев и присоединиться к карачаевцам, насчитывающим 120 000 жителей. Обе племенные группы выразили свое единение с Великой германской империей". Упомянут также и совсем иной "опыт, полученный... в населенном кабардинцами месте Баксан... жители все больше отстранялись и в конце концов творили с вражескими силами (вражескими для немцев.- В. К.) общее дело47.