Страница:
Фактические подтверждения вывода Уэллса можно почерпнуть в изданной в 1989 году в Киеве книге А. М. Черненко "Российская революционная эмиграция в Америке", где рассказано о множестве людей, которые вернулись в 1917 году из США в Россию,- как Троцкий, Бухарин, Володарский, Менжинский, Чудновский и др.
Говоря обо всем этом, нельзя обойти одну сторону дела. Есть люди, которые любые суждения о роли евреев в революции квалифицируют как "антисемитские". Но это либо бесчувственные (не говоря уже об их явном безмыслии), либо просто бесчестные люди (ведь с этой точки зрения и Уэллс "антисемит"). И, предвидя их реакцию, процитирую разумные и честные слова, опубликованные в издающемся на русском языке в Израиле журнале,- слова из статьи М. Хейфеца "Наши общие уроки" (журнал "Двадцать два", 1980, сентябрь, № 14, с. 162):
"На строчках из поэзии Э. Багрицкого Ст. Куняев убедительно доказал: еврейское участие в большевизме действительно являлось формой национального движения. Уродливой, ошибочной, в конечном счете преступной... Поэтому я, например, ощущаю свою историческую ответственность за Троцкого, Багрицкого или Блюмкина... Я полагаю, что мы, евреи, должны извлечь честные выводы из еврейской игры на "чужой свадьбе"..."
Очевидно, что здесь выражено совершенно иное представление о существе дела, чем в рассуждении Г. Уэллса (стоит, впрочем, учесть, что Уэллс писал свою брошюру давно, в 1920 году, и к тому же был недостаточно полно информирован; едва ли он знал, например, что в России к 1917 году проживали около половины евреев всего мира - более 7 млн.). И нет сомнения, что громадная роль и иностранцев и евреев в русской революции еще ждет тщательного и основательного изучения.
Но пойдем далее. Что означает вообще насильственная полная смена прежнего уклада бытия страны, переворот от "старого мира" к "новому"? Как уже говорилось, подавляющее большинство людей, стремящихся понять события 1917-го и последующих годов, рассуждают, увы, по-прежнему в узких рамках той самой насквозь "политизированной" системы мышления, которая навязывалась в течение семи десятилетий. Им кажется, что они отбросили прочь эту систему - ведь дерзают же они самым резким образом критиковать или даже "отрицать" и революцию, и социализм, задавать в самой решительной форме вопрос о том, оправдана ли хоть в какой-то мере страшная цена, которой оплачивался переход к новому строю, и т. д.
Но все это, как говорится, слишком мелко плавает. Великую - пусть даже речь идет о страшном, чудовищном величии - революцию никак невозможно понять в русле собственно политического мышления. С этим, по всей вероятности, согласился бы даже такой политик до мозга костей, как Ленин. Ведь именно он писал в июне 1918 года: "...революцию следует сравнивать с актом родов... Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса... Трудные акты родов увеличивают опасность смертельной болезни или смертельного исхода во много раз".
Здесь дано не собственно политическое, но, так сказать, бытийственное сравнение: страна, в которой рождается совершенно новый уклад бытия, неизбежно превращается в страну измученную, истерзанную, обезумевшую от боли, окровавленную и даже полумертвую, пребывающую на грани гибели, "смертельного исхода". Конечно, могут вопросить: а зачем тогда вообще эти перевороты?
Политический ответ на этот вопрос едва ли сможет быть сколько-нибудь основательным. Ответ надо искать в самых глубинах человеческого бытия, ибо рождение нового для него - неизбежность, которая нередко оказывается предельно трагической неизбежностью.
Выше шла речь о перевороте от феодализма к капитализму. Но дошедшие до нас исторические свидетельства ясно показывают, что столь же мучительны и "смертельно опасны" были перевороты от "первобытного коммунизма" к рабовладельческому обществу и, далее, к феодализму (полная гибель богатейшей античной цивилизации и культуры).
История неопровержимо свидетельствует, что со временем общественные формации неизбежно сменяют друг друга в любой стране, и только те, кто не читали ничего, кроме пропагандистских книжек, воображают, что представление об этой смене формаций - некая собственно "марксистская" идея. Не надо погружаться в какие-либо идеологические доктрины, дабы установить, что в истории человеческого общества время от времени совершаются коренные перевороты и что этот факт давным-давно осознан людьми.
Естественно, что любая такая перемена вызывает непримиримое сопротивление у более или менее значительной части населения, и, если события и не всегда доходят до жестокой трагедийности, острейший драматизм при переходе от старого к новому неизбежен. А если в обществе есть достаточно большие группы людей, страстно стремящихся заменить существующий строй новым, дело с необходимостью оборачивается трагедией.
Сейчас, повторяю, многие ставят вопрос: а стоит ли вообще устраивать революции? Вопрос этот, прошу прощения, по существу совершенно детский... История человечества (как история и любого народа, и отдельной личности уже хотя бы в силу неизбежно ожидающей ее смерти) есть, помимо прочего, явление глубоко трагедийное. И революции, или, скажем более обобщенно, коренные перевороты, совершающиеся время от времени в человеческой истории, как раз и обнажают с наибольшей остротой и мощью присущую ей трагедийность.
Вера в возможность создания земного рая возникла, вероятно, не позднее веры в загробный рай. И, по сути дела, эта вера и есть стержень и основа "революционного сознания", которое способно оправдать самые тяжелые или даже вообще любые жертвы... Уже шла речь о Марате, который откровенно говорил, что необходимо не колеблясь "отрубить двадцать тысяч голов" (на самом деле их оказалось 4 миллиона), ибо это обеспечит "спокойствие, свободу и счастье" оставшимся в живых французам. Через сто семьдесят лет Мао Цзэдун еще более откровенно рассуждает о задаче "начисто покончить с империализмом" (то есть уничтожить земной ад, место которого займет земной рай): "Если из 600 млн. человек (население Китая в 1958 г.- В. К.) половина погибнет, останется 300 млн. Не страшно, если останется и треть населения, через столько-то лет население снова увеличится".
Вот истинное сознание революции... Те, кто пытается отождествить все "негативное" в революции с Россией, поспешат без сомнения, объявить Мао агентом Москвы. Но после издания книги П. П. Владимирова "Особый район Китая, 1942 1945" (М., 1973) и многих других книг о китайских делах каждый мыслящий человек знает и понимает, что Мао и его окружение действовали отнюдь не по указке из Москвы.
Речь идет о революции, которая есть феномен мировой истории, возможна в любой стране и вовсе не являет собой некое "русское изобретение" (газета "День", 1990, ноябрь).
* * *
То представление о революции, которое изложено в приведенном, опубликованном уже почти десятилетие назад сочинении, сложилось в моем сознании намного раньше, но я долго не имел возможности выразить его в печати. Вместе с тем, как уже сказано, в свое время, в начале 1960-х годов, узнав (прежде всего из бесед с М. М. Бахтиным) многое из того, о чем стали говорить публично только в 1990-х годах, я пережил период (правда, не очень долгий) полнейшего "отрицания" Революции - то есть всего происходившего в стране после 1917 года.
Теперь я понимаю, что эта "стадия" отрицания была по-своему оправданной или даже необходимой. Ведь и сама Революция являлась, в сущности, отрицанием всей предшествующей истории России,- кроме тех ее событий и явлений, которые можно было истолковать как ее, Революции, "подготовку" и предвестие; в целом же дореволюционное историческое бытие страны было объявлено "проклятым прошлым" или, "в лучшем случае",предысторией, а история-де началась с Октября...
Напомню, что в 1931 году Сталин, в котором сегодня многие готовы видеть прирожденного патриота, заявил на страницах "Правды": "История России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били... Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны" и т. д.15
В начале XVII века шведская и польско-литовская армии действительно нанесли России целый ряд тяжких ударов, но, судя по итогам, наше противоборство с этими врагами - одна из замечательных и даже способных удивить страниц отечественной истории. Дело в том, что из-за длительного засилья всякого рода антипатриотических тенденций преобладающее большинство современных русских людей не имеют сколько-нибудь ясного представления об исторической реальности начала XVII века,- в частности, о самих напавших на Россию Польше и Швеции тех времен: обе они принадлежали тогда к наиболее сильным и воинственным государствам Европы. "Речь Посполита", в которой в 1569 году объединились Польское Королевство и Великое княжество Литовское, простиралась от Балтийского и почти до Черного моря, а с запада на восток от Одера до Днепра, и ее население почти в два раза превышало тогдашнее население России. А шведское королевство занимало тогда преобладающую часть Скандинавского полуострова и Прибалтики, и его армия была одной из самых мощных в тогдашней Европе (что перестало иметь место только после Полтавской битвы 1709 года). Тем не менее Россия в 1600-1610-х годах в конечном счете смогла отразить агрессию обеих стремившихся покорить ее западных держав, и процитированные сталинские слова поистине нелепы.
Впрочем, Иосиф Виссарионович в данном случае присоединился к господствующей фальсификации "истории старой России", которую, мол, только "непрерывно были".
Единственное, пожалуй, нападение на Россию, которое все-таки никак невозможно было преподнести в этом духе - Отечественная война 1812 года. Но смысл победы над общеевропейской наполеоновской империей толковался в том же 1931 году следующим образом (цитирую статьи из Малой Советской энциклопедии, написанные вскоре возведенной в "профессора" М. В. Нечкиной):
"..."Отечественная"* война, русское националистическое название войны, происшедшей в 1812... вооруженные чем попало крестьяне, защищая от французов свое имущество, легко справлялись с разрозненными французскими отрядами... вся война получила название "Отечественной": дело тут было не в подъеме "патриотического" духа, но в защите крестьянами своего имущества.. Наполеон был вынужден покинуть Россию. Далее война... велась уже вне пределов Российской империи под громким лозунгом "освобождения" Европы из-под "ига Наполеона". Окончательная победа над последним явилась началом жесточайшей всеевропейской реакции..."16
Могут возразить, что такого рода "толкования" войны 1812 года давно еще до начала "второй" Отечественной войны - отброшены, и это действительно так. Но было бы попросту абсурдным, если бы в канун и во время нового глобального нашествия на страну с Запада "историки" продолжали бы твердить нечто подобное. И Сталин в 1941-м, уже, вероятно, не помня свои сказанные десятью годами ранее слова о том, что "старую Россию-де" непрерывно "били польско-литовские паны", обращался к воинам: "Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков",- в том числе "Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского..."
Да, война закономерно заставила воскресить героические страницы отечественной истории. Но очень многое и имеющее первостепенную ценность оставалось или полностью забытым, или по меньшей мере тенденциозно искаженным; так, например, великие творения отечественной литературы издавались, хотя и в урезанном виде**, и, начиная с середины 1930-х, никто не отрицал их высшую ценность. Но в них постоянно пытались усматривать прежде всего и главным образом "беспощадную критику" дореволюционной России,- невзирая на то, что едва ли в какой-либо другой литературе мира в ХIХ веке имеется такое богатство истинно прекрасных образов людей и самого человеческого бытия, какое воплотилось в творчестве Пушкина и Тютчева, Кольцова и Лермонтова, Тургенева и Фета, Островского и Лескова, Толстого и - даже - Достоевского (правда, глубоко специфических - трагедийных образов).
Но гораздо существеннее другое. Революция целиком и полностью отвергла отечественную мысль*,- исключая тех ее представителей, которые подвергали российское бытие радикальной критике и так или иначе "готовили" Революцию (декабристы, Белинский, Чернышевский и др.). Наиболее глубокие мыслители, раскрывавшие истинный смысл отечественной истории и культуры,- Иван Киреевский, Аполлон Григорьев, Николай Данилевский, Константин Леонтьев, Николай Страхов, Владимир Соловьев, Николай Федоров, Василий Розанов и многие другие,- в течение долгого времени находилась в полном забвении; следует добавить, что без их наследия, нераздельно связанного с вершинами русской литературой (в частности, многие из перечисленных мыслителей были ближайшими собеседниками и подчас даже "наставниками" великих писателей) невозможно во всей полноте и глубине понять эту литературу.
После 1917 года люди, развивавшие традиции названных мыслителей, либо были погублены - Павел Флоренский, Александр Чаянов, Николай Кондратьев,либо их выслали из страны (некоторые из них сами вынужденно эмигрировали) Лев Карсавин, Николай Бердяев, Семен Франк, Сергей Булгаков, Питирим Сорокин,- либо подвергались гонениям и почти не имели возможность публиковать своим сочинения,- Михаил Бахтин и Алексей Лосев...
И это, конечно, только одна сторона дела: Революция отвергла не только самосознание России, но и то ее бытие, которым и было порождено это самосознание.
Разумеется, в послереволюционное время в стране оставались люди, которые не отринули то, чем они жили до 1917 года, но, во-первых, они, в сущности, не имели возможности передавать свое достояние новым поколениям (это вело к обвинению в "антисоветской пропаганде"), а во-вторых, постепенно уходили из жизни: так, к 1956 году из каждых 12 человек населения страны только 1 был старше 60 лет (то есть ему было больше 20 лет в 1917 году); а таких мужчин имелось в 1956-м еще меньшая доля - 1 из 15. К тому же очень многие из этих людей за послереволюционные четыре десятилетия поддались тотальному "отрицанию" прежней России...
"Разрыв" с дореволюционным прошлым только усилился в хрущевское время с его "левизной", и это имело поистине роковые последствия. Выше говорилось о том, что и Французская революция была тотальным отрицанием предшествующей истории (в частности, уничтожение Церкви имело тогда, пожалуй, более беспощадный характер, чем в России). Она отменила даже сам календарь: летоисчисление велось теперь не с Рождества Христова, а с 1789, объявленного "I-м годом" (позднее, после свержения короля, "I-м" стали считать 1792-ой); новые, "революционные" имена получили и месяцы (в СССР дело до этого не дошло; ограничились тем, что в календарях наряду с обозначением "традиционного" года указывался такой-то по счету "год революции"). Так что разрыв с прошлым был самый радикальный.
Но, в отличие от нашей революции, Французская сравнительно быстро завершилась, как известно, реставрацией 1814 года (то есть ровно через четверть века): на престол взошел родной брат казненного в 1793 году короля, вернулись в страну эмигранты и изгнанники, обрела прежний статус Церковь и т. п.
Все это, конечно, не могло возвратить страну к ее дореволюционному состоянию: слишком кардинальными были перемены, и уже в 1830 году "маятник" истории двинулся "влево" - в Париже вспыхнул бунт, который как бы "уравновесил" реставрацию и революцию. И в свете этого сам начавшийся в 1814 году период реставрации во Франции предстает, в сущности, как восстановление связи времен, преодоление того тотального "отрицания" предшествующего исторического бытия (и сознания) страны, которое началось в 1789 году.
Совсем по-иному шло дело в России. Нечто подобное реставрации началось у нас только в 1991 году - то есть не через четверть, а через три четверти века (по сути дела - жизнь трех поколений) после 1917 года. "Реставраторы", конечно, всячески старались показать, что возвращают страну в дореволюционное состояние: восстановили прежний герб, флаг и т. д., выискивали среди потомков династии Романовых подходящего "претендента", стояли со свечками в руках в Успенском соборе (где последняя литургия состоялась на Пасху 1918 года) и т. п. Но все это представляло собой бессодержательные "жесты", и разрыв с дореволюционной Россией был слишком велик (в частности, людей, которые вступили в сознательную жизнь до 1917 года, уже почти не имелось).
То, что революции с необходимостью завершаются реставрациями, определяется уже хотя бы неизбежным "разочарованием": любая революция осуществляется с целью создания принципиально более совершенного общества взамен наличного, пороки и злодеяния которого крайне преувеличиваются революционной пропагандой. Но, как уже неоднократно отмечалось, "прогрессистское" мировоззрение заведомо несостоятельно: любое ценное "приобретение" оборачивается равноценной "потерей" - и рождается настоятельное стремление "вернуться" в прошлое (которое теперь, напротив, "идеализируется"),- что опять-таки немыслимо (в особенности, если дело идет о "возвращении" на три четверти столетия назад...).
Мне лично знакомо немалое количество русских людей, которые мечтали о "реставрации" еще в 1960-х годах, но осуществилась она только тридцать лет спустя, когда, можно сказать, было уже слишком поздно.... Естественно встает вопрос: почему в той же Франции "отрицание" революции произошло всего через четверть века, а у нас для этого потребовалось в три раза больше времени?
Ответ на этот вопрос, как говорится, нелегкий и способен вызвать резкие возражения и даже возмущение. Относительно быстрая реставрация во Франции определялась, конечно же, ее военным поражением в 1812-1814 годах, и, если бы в 1941-1945-м мы не победили, а потерпели поражение, у нас произошло бы то же самое... Наша великая Победа как бы целиком и полностью "оправдала" Революцию.
Хрущев на ХХ съезде заявил: "Главная роль и главная заслуга в победоносном завершении войны принадлежит Коммунистической партии", хотя в том же докладе сказал и совсем другое (разумеется, с крайним недовольством): "...события настоятельно требовали принятия партией решений по вопросам обороны страны в условиях Отечественной войны, но за все годы Великой Отечественной войны фактически не было проведено ни одного пленума ЦК"17 (!); напомню также, что в 1942 году был ликвидирован институт военных комиссаров, то есть партийных руководителей армии.
В части этого сочинения, посвященной войне, было показано, что главными полководцами Отечественной войны стали люди, начавшие свой воинский путь в 1914-1915 годах; и вообще к 1941 году в стране еще имелись 35 миллионов людей, которые к 1917 году были старше 20 лет и многие из которых еще так или иначе сохраняли связь с прошлым. В годы войны и некоторое время после Победы предпринимались те или иные усилия для преодоления разрыва с многовековой историей страны, но образование - в результате Победы - "соцлагеря", которое "востребовало" интернационализм, а не обращение к самосознанию России, а также новый "левый" поворот "маятника" в хрущевскую пору как бы окончательно закрепили этот разрыв.
Страна жила так, как будто она в самом деле была "родом из Октября", а ее молодежь - "дети ХХ съезда". И это вело - и привело - к самому тяжкому итогу. Постепенно нарастало "разочарование" в том, чем жили и во что верили; оно было неизбежным, ибо "совершенное общество", которое вроде бы должно было создаться после Революции,- утопия. В последние годы множество авторов утверждали, что будто бы одна только Россия соблазнилась утопией; однако те всеобщие "Свобода, Равенство и Братство", во имя которых разразилась Французская революция, были не менее утопичной целью, и всего через 25 лет Франция возжелала вернуться назад...
Но благодаря этому (конечно, относительному) "возврату" восстановилась связь времен, и Франция продолжала "нормальное" историческое бытие (пусть и не без ряда дальнейших потрясений). Между тем наша страна, поскольку она до 1990-х годов жила как бы только тем, что породила Революция, оказалась в гораздо более прискорбном положении. Закономерное "разочарование" в плодах Революции для большинства людей означало "разочарование" в самом своем Отечестве, ибо не только молодые, но и старшие поколения не были кровно связаны с тысячелетним историческим бытием и самосознанием своей страны,бытием и самосознанием, которые по своей общечеловеческой ценности не уступают истории и культуре любой другой страны. В результате масса людей поверили крикливым "идеологам", утверждавшим, что Россия-де не принадлежит к странам "нормальным", "цивилизованным", "культурным" и т. п., и началась волна поистине патологического низкопоклонства перед иными странами, у которых мы, мол, должны, так сказать, с нуля учится и жить, и мыслить.
Дело вовсе не в том, что предлагается нечто "унизительное"; дело в том, что действительно жить и мыслить можно только на основе, на почве собственной истории и культуры. Любое "заимствование" осуществимо лишь при условии, что оно врастает в наше бытие и сознание и тем самым, между прочим, неизбежно обретает существенно иной смысл и значение, нежели имело там, откуда мы его взяли.
То, что происходит сейчас, назревало уже давно, хотя и подспудно. Почти сорок лет назад меня прямо-таки поразил и, естественно, навсегда запал в память один внешне вроде бы незначительный разговор, который на самом деле явился своего рода "откровением". В 1961 году я начал добиваться издания книги о Достоевском, принадлежащей одному из очень немногих "уцелевших" корифеев отечественной мысли - М. М. Бахтину. Одним из многочисленных "ходов" в этой операции была попытка найти поддержку у весьма влиятельного "идеологического деятеля", настроенного к тому же весьма патриотически. Я сказал ему, что, поскольку Достоевский известен во всем мире, великолепная бахтинская книга о нем обязательно привлечет внимание и, без сомнения, повысит мировой авторитет нашей современной культуры. Ответ, повторю, поразил меня:
На Западе,- возразил мне этот вроде бы патриотический деятель,давно написали о Достоевском гораздо глубже, чем ваш Бахтин.
Мой собеседник был советским патриотом и готов был бороться со всем буржуазным, но в то же время он полагал, что западная культура мысли как таковая заведомо превосходит русскую. Главной причиной этого фактического низкопоклонства перед Западом была оторванность от русской мысли в ее высших воплощениях. И незачем называть имя этого "идеологического работника", ибо почти все его коллеги были точно такими же. Несколько позднее, в 1970-х годах, когда мне уже удалось добиться издания книги М. М. Бахтина, другой "идеологический работник" препятствовал новым публикациям, но затем побывал в Париже, узнал, что там чрезвычайно высоко ценят Михаила Михайловича, и изменил отношение к нему...
М. М. Бахтин (1895-1975) давно уже признан во всем мире одним из наиболее выдающихся (или даже самым выдающимся) мыслителей нашего столетия. И вообще русская мысль, начиная со "Слова о законе и Благодати" митрополита Киевского Илариона (1038) и до последних сочинений М. М. Бахтина и А. Ф. Лосева (1893-1988) - то есть за девять с половиной столетий - создала ценности, которые выдержат сравнение с достижениями любой духовной культуры мира. При этом необходимо сознавать, что духовное творчество не рождается на пустом месте: его порождает бытие страны во всей его целостности.
В самые последние годы непрерывно растет количество людей, которые открывают для себя эту истину. Правда, слишком длительный "разрыв" исторической преемственности уже привел к очевидному "поражению" страны в 1990-х годах. И, как я стремился показать, эта беда явилась оборотной стороной великой Победы 1945 года, представлявшейся не плодом многовековой истории России, а "заслугой Коммунистической партии",- как утверждал тот же Хрущев.
Но в заключение необходимо со всей определенностью сказать, что 75 лет, жизнь трех поколений, невозможно выбросить из истории, объявив их (это в 1990-х годах делали многие) "черной дырой". Те, кто усматривают цель в "возврате" в дореволюционное прошлое (особенно, если учитывать всю его отдаленность во времени), не более правы, чем те, кто до 1990-х годов считали своего рода началом истории страны 1917-й год. Истинная цель в том, чтобы срастить времена, а не в том, чтобы еще раз - хоть и с иной "оценкой" - противопоставить историю до 1917-го и после него.
Кроме того, проклинающие ныне послереволюционную эпоху авторы и ораторы совершенно безосновательно объявляют ее временем бессмысленной массовой гибели и страданий людей. Если считать время от времени взрывавшиеся в самых различных странах мира революции бессмыслицей, следует уж тогда объявить бессмысленным бытие человечества вообще. А любая революция есть уничтожение существовавшего до него общества, и поскольку никакого другого общества, кроме наличного, пока и нет, потенциально революция грозит гибелью всем и каждому...
Говоря обо всем этом, нельзя обойти одну сторону дела. Есть люди, которые любые суждения о роли евреев в революции квалифицируют как "антисемитские". Но это либо бесчувственные (не говоря уже об их явном безмыслии), либо просто бесчестные люди (ведь с этой точки зрения и Уэллс "антисемит"). И, предвидя их реакцию, процитирую разумные и честные слова, опубликованные в издающемся на русском языке в Израиле журнале,- слова из статьи М. Хейфеца "Наши общие уроки" (журнал "Двадцать два", 1980, сентябрь, № 14, с. 162):
"На строчках из поэзии Э. Багрицкого Ст. Куняев убедительно доказал: еврейское участие в большевизме действительно являлось формой национального движения. Уродливой, ошибочной, в конечном счете преступной... Поэтому я, например, ощущаю свою историческую ответственность за Троцкого, Багрицкого или Блюмкина... Я полагаю, что мы, евреи, должны извлечь честные выводы из еврейской игры на "чужой свадьбе"..."
Очевидно, что здесь выражено совершенно иное представление о существе дела, чем в рассуждении Г. Уэллса (стоит, впрочем, учесть, что Уэллс писал свою брошюру давно, в 1920 году, и к тому же был недостаточно полно информирован; едва ли он знал, например, что в России к 1917 году проживали около половины евреев всего мира - более 7 млн.). И нет сомнения, что громадная роль и иностранцев и евреев в русской революции еще ждет тщательного и основательного изучения.
Но пойдем далее. Что означает вообще насильственная полная смена прежнего уклада бытия страны, переворот от "старого мира" к "новому"? Как уже говорилось, подавляющее большинство людей, стремящихся понять события 1917-го и последующих годов, рассуждают, увы, по-прежнему в узких рамках той самой насквозь "политизированной" системы мышления, которая навязывалась в течение семи десятилетий. Им кажется, что они отбросили прочь эту систему - ведь дерзают же они самым резким образом критиковать или даже "отрицать" и революцию, и социализм, задавать в самой решительной форме вопрос о том, оправдана ли хоть в какой-то мере страшная цена, которой оплачивался переход к новому строю, и т. д.
Но все это, как говорится, слишком мелко плавает. Великую - пусть даже речь идет о страшном, чудовищном величии - революцию никак невозможно понять в русле собственно политического мышления. С этим, по всей вероятности, согласился бы даже такой политик до мозга костей, как Ленин. Ведь именно он писал в июне 1918 года: "...революцию следует сравнивать с актом родов... Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса... Трудные акты родов увеличивают опасность смертельной болезни или смертельного исхода во много раз".
Здесь дано не собственно политическое, но, так сказать, бытийственное сравнение: страна, в которой рождается совершенно новый уклад бытия, неизбежно превращается в страну измученную, истерзанную, обезумевшую от боли, окровавленную и даже полумертвую, пребывающую на грани гибели, "смертельного исхода". Конечно, могут вопросить: а зачем тогда вообще эти перевороты?
Политический ответ на этот вопрос едва ли сможет быть сколько-нибудь основательным. Ответ надо искать в самых глубинах человеческого бытия, ибо рождение нового для него - неизбежность, которая нередко оказывается предельно трагической неизбежностью.
Выше шла речь о перевороте от феодализма к капитализму. Но дошедшие до нас исторические свидетельства ясно показывают, что столь же мучительны и "смертельно опасны" были перевороты от "первобытного коммунизма" к рабовладельческому обществу и, далее, к феодализму (полная гибель богатейшей античной цивилизации и культуры).
История неопровержимо свидетельствует, что со временем общественные формации неизбежно сменяют друг друга в любой стране, и только те, кто не читали ничего, кроме пропагандистских книжек, воображают, что представление об этой смене формаций - некая собственно "марксистская" идея. Не надо погружаться в какие-либо идеологические доктрины, дабы установить, что в истории человеческого общества время от времени совершаются коренные перевороты и что этот факт давным-давно осознан людьми.
Естественно, что любая такая перемена вызывает непримиримое сопротивление у более или менее значительной части населения, и, если события и не всегда доходят до жестокой трагедийности, острейший драматизм при переходе от старого к новому неизбежен. А если в обществе есть достаточно большие группы людей, страстно стремящихся заменить существующий строй новым, дело с необходимостью оборачивается трагедией.
Сейчас, повторяю, многие ставят вопрос: а стоит ли вообще устраивать революции? Вопрос этот, прошу прощения, по существу совершенно детский... История человечества (как история и любого народа, и отдельной личности уже хотя бы в силу неизбежно ожидающей ее смерти) есть, помимо прочего, явление глубоко трагедийное. И революции, или, скажем более обобщенно, коренные перевороты, совершающиеся время от времени в человеческой истории, как раз и обнажают с наибольшей остротой и мощью присущую ей трагедийность.
Вера в возможность создания земного рая возникла, вероятно, не позднее веры в загробный рай. И, по сути дела, эта вера и есть стержень и основа "революционного сознания", которое способно оправдать самые тяжелые или даже вообще любые жертвы... Уже шла речь о Марате, который откровенно говорил, что необходимо не колеблясь "отрубить двадцать тысяч голов" (на самом деле их оказалось 4 миллиона), ибо это обеспечит "спокойствие, свободу и счастье" оставшимся в живых французам. Через сто семьдесят лет Мао Цзэдун еще более откровенно рассуждает о задаче "начисто покончить с империализмом" (то есть уничтожить земной ад, место которого займет земной рай): "Если из 600 млн. человек (население Китая в 1958 г.- В. К.) половина погибнет, останется 300 млн. Не страшно, если останется и треть населения, через столько-то лет население снова увеличится".
Вот истинное сознание революции... Те, кто пытается отождествить все "негативное" в революции с Россией, поспешат без сомнения, объявить Мао агентом Москвы. Но после издания книги П. П. Владимирова "Особый район Китая, 1942 1945" (М., 1973) и многих других книг о китайских делах каждый мыслящий человек знает и понимает, что Мао и его окружение действовали отнюдь не по указке из Москвы.
Речь идет о революции, которая есть феномен мировой истории, возможна в любой стране и вовсе не являет собой некое "русское изобретение" (газета "День", 1990, ноябрь).
* * *
То представление о революции, которое изложено в приведенном, опубликованном уже почти десятилетие назад сочинении, сложилось в моем сознании намного раньше, но я долго не имел возможности выразить его в печати. Вместе с тем, как уже сказано, в свое время, в начале 1960-х годов, узнав (прежде всего из бесед с М. М. Бахтиным) многое из того, о чем стали говорить публично только в 1990-х годах, я пережил период (правда, не очень долгий) полнейшего "отрицания" Революции - то есть всего происходившего в стране после 1917 года.
Теперь я понимаю, что эта "стадия" отрицания была по-своему оправданной или даже необходимой. Ведь и сама Революция являлась, в сущности, отрицанием всей предшествующей истории России,- кроме тех ее событий и явлений, которые можно было истолковать как ее, Революции, "подготовку" и предвестие; в целом же дореволюционное историческое бытие страны было объявлено "проклятым прошлым" или, "в лучшем случае",предысторией, а история-де началась с Октября...
Напомню, что в 1931 году Сталин, в котором сегодня многие готовы видеть прирожденного патриота, заявил на страницах "Правды": "История России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били... Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны" и т. д.15
В начале XVII века шведская и польско-литовская армии действительно нанесли России целый ряд тяжких ударов, но, судя по итогам, наше противоборство с этими врагами - одна из замечательных и даже способных удивить страниц отечественной истории. Дело в том, что из-за длительного засилья всякого рода антипатриотических тенденций преобладающее большинство современных русских людей не имеют сколько-нибудь ясного представления об исторической реальности начала XVII века,- в частности, о самих напавших на Россию Польше и Швеции тех времен: обе они принадлежали тогда к наиболее сильным и воинственным государствам Европы. "Речь Посполита", в которой в 1569 году объединились Польское Королевство и Великое княжество Литовское, простиралась от Балтийского и почти до Черного моря, а с запада на восток от Одера до Днепра, и ее население почти в два раза превышало тогдашнее население России. А шведское королевство занимало тогда преобладающую часть Скандинавского полуострова и Прибалтики, и его армия была одной из самых мощных в тогдашней Европе (что перестало иметь место только после Полтавской битвы 1709 года). Тем не менее Россия в 1600-1610-х годах в конечном счете смогла отразить агрессию обеих стремившихся покорить ее западных держав, и процитированные сталинские слова поистине нелепы.
Впрочем, Иосиф Виссарионович в данном случае присоединился к господствующей фальсификации "истории старой России", которую, мол, только "непрерывно были".
Единственное, пожалуй, нападение на Россию, которое все-таки никак невозможно было преподнести в этом духе - Отечественная война 1812 года. Но смысл победы над общеевропейской наполеоновской империей толковался в том же 1931 году следующим образом (цитирую статьи из Малой Советской энциклопедии, написанные вскоре возведенной в "профессора" М. В. Нечкиной):
"..."Отечественная"* война, русское националистическое название войны, происшедшей в 1812... вооруженные чем попало крестьяне, защищая от французов свое имущество, легко справлялись с разрозненными французскими отрядами... вся война получила название "Отечественной": дело тут было не в подъеме "патриотического" духа, но в защите крестьянами своего имущества.. Наполеон был вынужден покинуть Россию. Далее война... велась уже вне пределов Российской империи под громким лозунгом "освобождения" Европы из-под "ига Наполеона". Окончательная победа над последним явилась началом жесточайшей всеевропейской реакции..."16
Могут возразить, что такого рода "толкования" войны 1812 года давно еще до начала "второй" Отечественной войны - отброшены, и это действительно так. Но было бы попросту абсурдным, если бы в канун и во время нового глобального нашествия на страну с Запада "историки" продолжали бы твердить нечто подобное. И Сталин в 1941-м, уже, вероятно, не помня свои сказанные десятью годами ранее слова о том, что "старую Россию-де" непрерывно "били польско-литовские паны", обращался к воинам: "Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков",- в том числе "Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского..."
Да, война закономерно заставила воскресить героические страницы отечественной истории. Но очень многое и имеющее первостепенную ценность оставалось или полностью забытым, или по меньшей мере тенденциозно искаженным; так, например, великие творения отечественной литературы издавались, хотя и в урезанном виде**, и, начиная с середины 1930-х, никто не отрицал их высшую ценность. Но в них постоянно пытались усматривать прежде всего и главным образом "беспощадную критику" дореволюционной России,- невзирая на то, что едва ли в какой-либо другой литературе мира в ХIХ веке имеется такое богатство истинно прекрасных образов людей и самого человеческого бытия, какое воплотилось в творчестве Пушкина и Тютчева, Кольцова и Лермонтова, Тургенева и Фета, Островского и Лескова, Толстого и - даже - Достоевского (правда, глубоко специфических - трагедийных образов).
Но гораздо существеннее другое. Революция целиком и полностью отвергла отечественную мысль*,- исключая тех ее представителей, которые подвергали российское бытие радикальной критике и так или иначе "готовили" Революцию (декабристы, Белинский, Чернышевский и др.). Наиболее глубокие мыслители, раскрывавшие истинный смысл отечественной истории и культуры,- Иван Киреевский, Аполлон Григорьев, Николай Данилевский, Константин Леонтьев, Николай Страхов, Владимир Соловьев, Николай Федоров, Василий Розанов и многие другие,- в течение долгого времени находилась в полном забвении; следует добавить, что без их наследия, нераздельно связанного с вершинами русской литературой (в частности, многие из перечисленных мыслителей были ближайшими собеседниками и подчас даже "наставниками" великих писателей) невозможно во всей полноте и глубине понять эту литературу.
После 1917 года люди, развивавшие традиции названных мыслителей, либо были погублены - Павел Флоренский, Александр Чаянов, Николай Кондратьев,либо их выслали из страны (некоторые из них сами вынужденно эмигрировали) Лев Карсавин, Николай Бердяев, Семен Франк, Сергей Булгаков, Питирим Сорокин,- либо подвергались гонениям и почти не имели возможность публиковать своим сочинения,- Михаил Бахтин и Алексей Лосев...
И это, конечно, только одна сторона дела: Революция отвергла не только самосознание России, но и то ее бытие, которым и было порождено это самосознание.
Разумеется, в послереволюционное время в стране оставались люди, которые не отринули то, чем они жили до 1917 года, но, во-первых, они, в сущности, не имели возможности передавать свое достояние новым поколениям (это вело к обвинению в "антисоветской пропаганде"), а во-вторых, постепенно уходили из жизни: так, к 1956 году из каждых 12 человек населения страны только 1 был старше 60 лет (то есть ему было больше 20 лет в 1917 году); а таких мужчин имелось в 1956-м еще меньшая доля - 1 из 15. К тому же очень многие из этих людей за послереволюционные четыре десятилетия поддались тотальному "отрицанию" прежней России...
"Разрыв" с дореволюционным прошлым только усилился в хрущевское время с его "левизной", и это имело поистине роковые последствия. Выше говорилось о том, что и Французская революция была тотальным отрицанием предшествующей истории (в частности, уничтожение Церкви имело тогда, пожалуй, более беспощадный характер, чем в России). Она отменила даже сам календарь: летоисчисление велось теперь не с Рождества Христова, а с 1789, объявленного "I-м годом" (позднее, после свержения короля, "I-м" стали считать 1792-ой); новые, "революционные" имена получили и месяцы (в СССР дело до этого не дошло; ограничились тем, что в календарях наряду с обозначением "традиционного" года указывался такой-то по счету "год революции"). Так что разрыв с прошлым был самый радикальный.
Но, в отличие от нашей революции, Французская сравнительно быстро завершилась, как известно, реставрацией 1814 года (то есть ровно через четверть века): на престол взошел родной брат казненного в 1793 году короля, вернулись в страну эмигранты и изгнанники, обрела прежний статус Церковь и т. п.
Все это, конечно, не могло возвратить страну к ее дореволюционному состоянию: слишком кардинальными были перемены, и уже в 1830 году "маятник" истории двинулся "влево" - в Париже вспыхнул бунт, который как бы "уравновесил" реставрацию и революцию. И в свете этого сам начавшийся в 1814 году период реставрации во Франции предстает, в сущности, как восстановление связи времен, преодоление того тотального "отрицания" предшествующего исторического бытия (и сознания) страны, которое началось в 1789 году.
Совсем по-иному шло дело в России. Нечто подобное реставрации началось у нас только в 1991 году - то есть не через четверть, а через три четверти века (по сути дела - жизнь трех поколений) после 1917 года. "Реставраторы", конечно, всячески старались показать, что возвращают страну в дореволюционное состояние: восстановили прежний герб, флаг и т. д., выискивали среди потомков династии Романовых подходящего "претендента", стояли со свечками в руках в Успенском соборе (где последняя литургия состоялась на Пасху 1918 года) и т. п. Но все это представляло собой бессодержательные "жесты", и разрыв с дореволюционной Россией был слишком велик (в частности, людей, которые вступили в сознательную жизнь до 1917 года, уже почти не имелось).
То, что революции с необходимостью завершаются реставрациями, определяется уже хотя бы неизбежным "разочарованием": любая революция осуществляется с целью создания принципиально более совершенного общества взамен наличного, пороки и злодеяния которого крайне преувеличиваются революционной пропагандой. Но, как уже неоднократно отмечалось, "прогрессистское" мировоззрение заведомо несостоятельно: любое ценное "приобретение" оборачивается равноценной "потерей" - и рождается настоятельное стремление "вернуться" в прошлое (которое теперь, напротив, "идеализируется"),- что опять-таки немыслимо (в особенности, если дело идет о "возвращении" на три четверти столетия назад...).
Мне лично знакомо немалое количество русских людей, которые мечтали о "реставрации" еще в 1960-х годах, но осуществилась она только тридцать лет спустя, когда, можно сказать, было уже слишком поздно.... Естественно встает вопрос: почему в той же Франции "отрицание" революции произошло всего через четверть века, а у нас для этого потребовалось в три раза больше времени?
Ответ на этот вопрос, как говорится, нелегкий и способен вызвать резкие возражения и даже возмущение. Относительно быстрая реставрация во Франции определялась, конечно же, ее военным поражением в 1812-1814 годах, и, если бы в 1941-1945-м мы не победили, а потерпели поражение, у нас произошло бы то же самое... Наша великая Победа как бы целиком и полностью "оправдала" Революцию.
Хрущев на ХХ съезде заявил: "Главная роль и главная заслуга в победоносном завершении войны принадлежит Коммунистической партии", хотя в том же докладе сказал и совсем другое (разумеется, с крайним недовольством): "...события настоятельно требовали принятия партией решений по вопросам обороны страны в условиях Отечественной войны, но за все годы Великой Отечественной войны фактически не было проведено ни одного пленума ЦК"17 (!); напомню также, что в 1942 году был ликвидирован институт военных комиссаров, то есть партийных руководителей армии.
В части этого сочинения, посвященной войне, было показано, что главными полководцами Отечественной войны стали люди, начавшие свой воинский путь в 1914-1915 годах; и вообще к 1941 году в стране еще имелись 35 миллионов людей, которые к 1917 году были старше 20 лет и многие из которых еще так или иначе сохраняли связь с прошлым. В годы войны и некоторое время после Победы предпринимались те или иные усилия для преодоления разрыва с многовековой историей страны, но образование - в результате Победы - "соцлагеря", которое "востребовало" интернационализм, а не обращение к самосознанию России, а также новый "левый" поворот "маятника" в хрущевскую пору как бы окончательно закрепили этот разрыв.
Страна жила так, как будто она в самом деле была "родом из Октября", а ее молодежь - "дети ХХ съезда". И это вело - и привело - к самому тяжкому итогу. Постепенно нарастало "разочарование" в том, чем жили и во что верили; оно было неизбежным, ибо "совершенное общество", которое вроде бы должно было создаться после Революции,- утопия. В последние годы множество авторов утверждали, что будто бы одна только Россия соблазнилась утопией; однако те всеобщие "Свобода, Равенство и Братство", во имя которых разразилась Французская революция, были не менее утопичной целью, и всего через 25 лет Франция возжелала вернуться назад...
Но благодаря этому (конечно, относительному) "возврату" восстановилась связь времен, и Франция продолжала "нормальное" историческое бытие (пусть и не без ряда дальнейших потрясений). Между тем наша страна, поскольку она до 1990-х годов жила как бы только тем, что породила Революция, оказалась в гораздо более прискорбном положении. Закономерное "разочарование" в плодах Революции для большинства людей означало "разочарование" в самом своем Отечестве, ибо не только молодые, но и старшие поколения не были кровно связаны с тысячелетним историческим бытием и самосознанием своей страны,бытием и самосознанием, которые по своей общечеловеческой ценности не уступают истории и культуре любой другой страны. В результате масса людей поверили крикливым "идеологам", утверждавшим, что Россия-де не принадлежит к странам "нормальным", "цивилизованным", "культурным" и т. п., и началась волна поистине патологического низкопоклонства перед иными странами, у которых мы, мол, должны, так сказать, с нуля учится и жить, и мыслить.
Дело вовсе не в том, что предлагается нечто "унизительное"; дело в том, что действительно жить и мыслить можно только на основе, на почве собственной истории и культуры. Любое "заимствование" осуществимо лишь при условии, что оно врастает в наше бытие и сознание и тем самым, между прочим, неизбежно обретает существенно иной смысл и значение, нежели имело там, откуда мы его взяли.
То, что происходит сейчас, назревало уже давно, хотя и подспудно. Почти сорок лет назад меня прямо-таки поразил и, естественно, навсегда запал в память один внешне вроде бы незначительный разговор, который на самом деле явился своего рода "откровением". В 1961 году я начал добиваться издания книги о Достоевском, принадлежащей одному из очень немногих "уцелевших" корифеев отечественной мысли - М. М. Бахтину. Одним из многочисленных "ходов" в этой операции была попытка найти поддержку у весьма влиятельного "идеологического деятеля", настроенного к тому же весьма патриотически. Я сказал ему, что, поскольку Достоевский известен во всем мире, великолепная бахтинская книга о нем обязательно привлечет внимание и, без сомнения, повысит мировой авторитет нашей современной культуры. Ответ, повторю, поразил меня:
На Западе,- возразил мне этот вроде бы патриотический деятель,давно написали о Достоевском гораздо глубже, чем ваш Бахтин.
Мой собеседник был советским патриотом и готов был бороться со всем буржуазным, но в то же время он полагал, что западная культура мысли как таковая заведомо превосходит русскую. Главной причиной этого фактического низкопоклонства перед Западом была оторванность от русской мысли в ее высших воплощениях. И незачем называть имя этого "идеологического работника", ибо почти все его коллеги были точно такими же. Несколько позднее, в 1970-х годах, когда мне уже удалось добиться издания книги М. М. Бахтина, другой "идеологический работник" препятствовал новым публикациям, но затем побывал в Париже, узнал, что там чрезвычайно высоко ценят Михаила Михайловича, и изменил отношение к нему...
М. М. Бахтин (1895-1975) давно уже признан во всем мире одним из наиболее выдающихся (или даже самым выдающимся) мыслителей нашего столетия. И вообще русская мысль, начиная со "Слова о законе и Благодати" митрополита Киевского Илариона (1038) и до последних сочинений М. М. Бахтина и А. Ф. Лосева (1893-1988) - то есть за девять с половиной столетий - создала ценности, которые выдержат сравнение с достижениями любой духовной культуры мира. При этом необходимо сознавать, что духовное творчество не рождается на пустом месте: его порождает бытие страны во всей его целостности.
В самые последние годы непрерывно растет количество людей, которые открывают для себя эту истину. Правда, слишком длительный "разрыв" исторической преемственности уже привел к очевидному "поражению" страны в 1990-х годах. И, как я стремился показать, эта беда явилась оборотной стороной великой Победы 1945 года, представлявшейся не плодом многовековой истории России, а "заслугой Коммунистической партии",- как утверждал тот же Хрущев.
Но в заключение необходимо со всей определенностью сказать, что 75 лет, жизнь трех поколений, невозможно выбросить из истории, объявив их (это в 1990-х годах делали многие) "черной дырой". Те, кто усматривают цель в "возврате" в дореволюционное прошлое (особенно, если учитывать всю его отдаленность во времени), не более правы, чем те, кто до 1990-х годов считали своего рода началом истории страны 1917-й год. Истинная цель в том, чтобы срастить времена, а не в том, чтобы еще раз - хоть и с иной "оценкой" - противопоставить историю до 1917-го и после него.
Кроме того, проклинающие ныне послереволюционную эпоху авторы и ораторы совершенно безосновательно объявляют ее временем бессмысленной массовой гибели и страданий людей. Если считать время от времени взрывавшиеся в самых различных странах мира революции бессмыслицей, следует уж тогда объявить бессмысленным бытие человечества вообще. А любая революция есть уничтожение существовавшего до него общества, и поскольку никакого другого общества, кроме наличного, пока и нет, потенциально революция грозит гибелью всем и каждому...