Страница:
— Мы должны отвоевать, — говорил старший, — и нашу землю и городище. Все Лешеки обязаны идти с нами. А эту чернь, поднявшую голову, пора подавить, выжить отсюда, обуздать или уничтожить.
Он говорил медленно, поминутно останавливаясь и выжидая, не отзовётся ли Милош. Князь молчал.
— Мы оба пришли спросить вас, за кого вы стоите — за нас или за этот сброд и мужичьё?
Старый Милош, видимо, кипел яростью, но сдерживался и молчал. Только изредка вспыхивали глаза из-под набухших век, и он кусал свой сивый ус, а его огромная, исхудалая и костлявая рука, лежавшая на коленях, нетерпеливо подрагивала.
Последний вопрос, брошенный с вызовом, наконец вывел его из себя.
Рука его взметнулась.
— Ни за вас, ни за них! — крикнул он в гневе. — Вас я не знаю и знать не хочу. Вы тут стоите передо мной, оба живые и здоровые, а где мои сыновья?.. Как осмелились вы… вы… явиться сюда?.. Будто не ведомо вам, что по велению вашего отца один мой сын убит, а другой ослеплён? Вы явились напомнить мне о том, что кровь детей моих велит мне тотчас же одного из вас убить, а другому выколоть глаза и бросить их собакам.
Сыновья Хвостека вспыхнули и, невольно схватившись за мечи, испуганно переглянулись.
Старик вглядывался в их юные, цветущие лица, в блестящие их глаза, и все сильней овладевали им гнев и скорбь. Молодые князья молчали.
— Вы… мне… здесь, в моем же доме, смеете приказывать… меня принуждать! Вы… меня!..
Старший покраснел от гнева.
— Я имею на это такое же право, как отец! — вскричал он, топнув ногой и гордо вскинув голову. — Я призываю вас вступить в войну за наш и за ваш же род. Отец мой повелел убить вашего сына за то, что он восстал против него и бунтовал, а другой лишился глаз, оттого что вслед за братом поступал так же, как и тот… благодарите, что он оставил ему жизнь.
Милош вдруг поднялся с земли, выхватил из-за пазухи рог, поднёс его к губам и затрубил.
Со всех сторон во двор стала сбегаться челядь. Сыновья Хвостека, не зная, что их ждёт, слегка побледнели и, встав плечом к плечу, крепче сжали мечи.
Бежавший впереди старый слуга князя с ужасом глядел на своего господина. Милош, поднявшись во весь рост, трясся от гнева; показывая рукой на молодых князей, он вскричал сдавленным голосом:
— Связать обоих… и бросить их в яму! В яму!
— Нас связать? — загремел старший, бросаясь к Милошу. — Ты осмелишься?
— Вы сами шли на это, отдавшись в мои руки, чтобы я мог отомстить за моих сынов… Кровь, пролитая ими, требует вашей… Один из вас погибнет, и ослепнет другой.
Отвернувшись, он показал на них рукой сбежавшимся людям.
— Связать их!.. В темницу!..
Челядь ринулась на князей, которые, встав спиной друг к другу, выхватили мечи, готовясь защищаться. Вдруг один из слуг бросился на колени и, схватив за ноги младшего, повалил его наземь, остальные уже хватали их за руки.
Поднялся крик, шум. Через минуту оба лежали на земле со связанными руками.
На шум из дома выбежали женщины, слуги, во двор высыпали все, кто тут жил, заливались лаем собаки, и, встав на задние лапы, ревел медведь. Обоих князей повели в темницу.
То был не склеп, а тёмная обшитая толстыми досками яма, вырытая наполовину в земле, наполовину в валу, которую закрывала, как колодец, тяжёлая крышка. Узкий, длинный ход вёл вниз, в сырую пещеру.
Сыновья Хвостека отчаянно вырывались, наконец, то подталкивая, то волоча по земле, их потащили обоих и, несмотря на сопротивление, бросили в яму, поспешно задвинули крышку и завалили её тяжёлым камнем.
Шум сразу затих. Старый Милош, страшно стеная, разорвал на груди рубаху и, шагая по двору взад и вперёд, вздыхал, тёр лоб и ломал руки, а ветер развевал его длинную седую бороду.
Казалось, он боролся с собой. Минутами лицо его смягчалось, но потом вдруг искажалось дикой злобой, снова светлело и снова омрачалось печалью. Его обуревала жажда мщения, но те, кому он хотел отомстить за своих детей, были его внуками, сиротами без отца и матери.
Между тем как Милош метался, готовый позвать Гулю для исполнения приговора, в доме его, несмотря на тишину, всеми овладело беспокойство и страх.
Люди Милоша узнали сыновей последнего князя и, хотя, повинуясь приказу, учинили над ними расправу, были потрясены и ужасались тому, что пришлось им сделать.
В сердцах их пробудилась жалость.
Вся челядь Лешеков душой была на их стороне. Рабски повинуясь, они были рабски привязаны к своим господам. Необычный ропот слышался среди них, когда они издали поглядывали на Милоша, крупными шагами расхаживавшего по саду и разговаривавшего вслух с самим собой.
Гуля, которого звали также Обром, стоял неподалёку, чувствуя, что может понадобиться. Князь Милош и сам отличался огромным ростом и силой. В ту пору не один род славился ею, но палач Гуля всех превосходил ростом и мощью. Говорили, что был он потомком обров[67] которые некогда покорили дулебов и, глумясь над ними, впрягали их в возы для своих женщин, покуда потомки несчастных не одержали победу и не прогнали прочь своих покорителей. Гуля Обр был лишь получеловеком, скорей уподобляясь приручённому зверю, вроде медведя, всегда лежавшего у ног старого Милоша. Ни в одну дверь он не мог войти, не согнувшись пополам; воз с сеном поднимал на плечи и нёс, как другие охапку сена. Ни один зверь не мог его побороть, а людей он сминал в руке, как солому. С головы до ног он покрыт был густым волосом и почти не нуждался в одежде. Ел Гуля чаще всего сырое мясо, а зимой спал в снегу. Самые жестокие приказания исполнял он, как приятное развлечение. Когда с ним заговаривали, он отвечал хохотом и нечленораздельным мычанием. В городище Гуля заменял многих, оттого что ни взбесившийся жеребец, ни другие звери не были ему страшны, лишь бы он поймал их.
Князь уже несколько раз обращал к нему взоры, а Обр, беспокойно переминаясь, поглядывал на своего господина; ему было нужно лишь мановение руки, и его он ждал. Трижды Милош поворачивал к нему голову, но в последний миг слово замирало на его устах.
Вдруг в ворота громко постучались, и послышались крики каких-то людей, требующих, чтобы им вернули молодых князей.
Слуга, поднявшись на помост, увидел внизу вооружённую толпу, к которой поминутно присоединялись все новые отряды, выходившие из лесу. По одежде и оружию легко было узнать немцев, поморян и кашубов, а среди них домочадцев Лешеков, которые смешивались с войском. Все громче и нетерпеливей становились крики толпы, явившейся за князьями.
Милоша охватило желание приказать Обру удавить обоих и выбросить за ворота их трупы.
С минуты на минуту возрастала толпа, осаждавшая ворота: войско, скрывавшееся в лесу, по сигналу стягивалось к городищу и окружало его со всех сторон. Стоявшие впереди настойчиво требовали выдачи своих князей. Стража, высыпав на вал, что-то кричала в ответ, вступив в перебранку с врагами, как то было в обычае в ту пору. Старший дружинник, увидев войска, стоявшие у ворот, в ужасе бросился к Милошу донести о нашествии врагов и о том, что городище не выдержит их натиска. Однако старик нимало не испугался и с проклятием прогнал прочь верного слугу.
Прибежала жена, пришёл и слепой его сын, но никто не мог уговорить взбешённого старца. Приезд сыновей Хвостека, напомнив ему о несчастье собственных его детей, с особой остротой вызвал в нём жажду мщения. И все же он не отваживался отдать приказание, готовое сорваться с его уст.
Между тем наступил вечер, но и в темноте по-прежнему раздавались крики толпы, расположившейся лагерем возле городища. Ни с той, ни с другой стороны не решались ещё начать бой и пока воздерживались от нападения, только переругивались изрыгая непотребные слова.
. Настала ночь, тёмная до черноты, даже звезды не могли разогнать сгустившийся мрак. Князь ещё ничего не сказал, хотя и позвал Обра, который стоял перед ним, заглядывая ему в глаза.
Уже поздней ночью слуга подошёл к воротам и крикнул военачальникам, требующим выдачи Лешеков, что, если они осмелятся напасть на городище, тотчас же слетят головы у обоих князей.
Несмотря на темноту, вся стража в полном вооружении выстроилась на валу. То были люди, чьи деды и прадеды служили этому роду; родившись рабами Лешеков, они привыкли к ним и, взирая на то, что происходило нынче, сожалели о минувших временах. Челядь Милоша помнила отца Попелека и свою службу при его дворе.
Милош был суров, его боялись, и жизнь тут была нестерпимо тягостна. Ночью перебранка у ворот незаметно перешла в перешёптывания и подстрекательства к измене.
В то время как Милош, расхаживая вдали, терзался внутренней борьбой, раздумывая, отомстить ли сыновьям Хвостека, или отпустить их с миром, приверженцы Лешеков подкупали его людей, которые должны были отпереть ворота.
Под утро, когда все затихло и, казалось, обе стороны, утомлённые ночным бдением, уснули, ворота бесшумно распахнулись, и ворвался отряд вооружённых всадников, а за ними и вся толпа ввалилась в городище. Затрещали ворота под напором ломившихся войск, и этот шум разбудил Милоша.
Когда старый князь, окружённый кучкой верных людей, среди которых был и Обр, с копьём в руке двинулся к воротам, домом его уже завладели немцы и поморяне: с криком и шумом они разбежались по двору, наводнив городище. Кто-то отвалил камень с ямы, где томились в заточении молодые князья, и выпустил их из темницы.
Рассвирепевшие люди, охваченные мстительной злобой, бросились резать и убивать. Первым пал старый Милош, пронзённый копьём. Обр, стоявший подле него, схватив несколько человек, размозжил им черепа о стволы дубов, но подоспели поморяне, сбили его с ног и, кучей навалившись на него, задушили. Другие ворвались в терем и, перед тем как его поджечь, дочиста разграбили, поспешно хватая добычу, а заодно закололи всех, кто тут был, не пощадив ни женщин, ни детей.
Утро встало над кровавым побоищем, устланным трупами; даже изменников, открывших ворота, перебили озверевшие пришельцы, никого не оставив в живых.
Пьяные дикари горланили, радуясь своей победе.
Под сенью дубов, среди трупов, стояли бледные от ужаса сыновья Хвостека, потрясённые близостью смерти, от которой они едва спаслись, и несчастьем, вызванным их собственной дерзостью.
Только днём они заметили, что Бумир и остальные Лешеки, которые доныне им сопутствовали, покинули их и скрылись.
Они поняли, что эта победа и кровавая месть были их поражением.
Последние из родичей, в ком они находили поддержку, отступились от них. Сыновья Хвостека остались одни с горсткой немцев и наёмниками, которые в любую минуту могли наброситься и на них.
Двор являл страшное зрелище. Кучами валялись где попало ограбленные трупы. В стороне лежали седобородый Милош, старая жена его, слепой Лешек, а подле них — перебитые собаки, задушенный Обр и медведь, пронзённый несколькими копьями. На вершине дуба перелетали с ветки на ветку перепуганные голуби и стрекотали две сороки.
Остатки стражи забились по углам, но их выволокли во двор и связали. Белку кашубы оставили в живых и, скрутив её верёвкой, заплаканную, обрызганную кровью, привели в дар победителям. Несчастная упала наземь подле трупа Лешека и, закрыв руками лицо, страшно выла, голося по покойнику.
С весёлыми песнями дикари увязывали награбленное добро и, навьючив добычей лошадей, уводили их со двора.
Среди старых дубов пылал опустевший дом. Послышалась команда выступать, и войска, огибая вал, медленно залили равнину.
Длинной вереницей тянулись они из ворот и, входя в лес, скрывались в чаще. Впереди теснилась густая толпа, постепенно она редела, а в конце кучками тащился пьяный сброд и поодиночке шли разбойники, не желавшие делиться захваченной добычей.
Но вот и последний прошёл по проторённой в поле дороге и исчез в лесу.
С другой стороны из чащи вышел слепой гусляр с маленьким поводырём, который вёл его к валу. Ветер доносил с пожарища запах гари. Гусляр остановился в воротах, нащупал палкой лежавший на земле труп… Мальчик, дрожа, прижался к нему и заплакал.
— Старый Милош лежит с пронзённой грудью… слепой Лешек истекает кровью… труп на трупе… ни души живой…
Ноги подкосились у старца, он опустился на камень у ворот. Рука его сама тянулась к струнам, но не лилась сегодня песнь из его уст…
Он мог лишь причитать:
XXVIII
Он говорил медленно, поминутно останавливаясь и выжидая, не отзовётся ли Милош. Князь молчал.
— Мы оба пришли спросить вас, за кого вы стоите — за нас или за этот сброд и мужичьё?
Старый Милош, видимо, кипел яростью, но сдерживался и молчал. Только изредка вспыхивали глаза из-под набухших век, и он кусал свой сивый ус, а его огромная, исхудалая и костлявая рука, лежавшая на коленях, нетерпеливо подрагивала.
Последний вопрос, брошенный с вызовом, наконец вывел его из себя.
Рука его взметнулась.
— Ни за вас, ни за них! — крикнул он в гневе. — Вас я не знаю и знать не хочу. Вы тут стоите передо мной, оба живые и здоровые, а где мои сыновья?.. Как осмелились вы… вы… явиться сюда?.. Будто не ведомо вам, что по велению вашего отца один мой сын убит, а другой ослеплён? Вы явились напомнить мне о том, что кровь детей моих велит мне тотчас же одного из вас убить, а другому выколоть глаза и бросить их собакам.
Сыновья Хвостека вспыхнули и, невольно схватившись за мечи, испуганно переглянулись.
Старик вглядывался в их юные, цветущие лица, в блестящие их глаза, и все сильней овладевали им гнев и скорбь. Молодые князья молчали.
— Вы… мне… здесь, в моем же доме, смеете приказывать… меня принуждать! Вы… меня!..
Старший покраснел от гнева.
— Я имею на это такое же право, как отец! — вскричал он, топнув ногой и гордо вскинув голову. — Я призываю вас вступить в войну за наш и за ваш же род. Отец мой повелел убить вашего сына за то, что он восстал против него и бунтовал, а другой лишился глаз, оттого что вслед за братом поступал так же, как и тот… благодарите, что он оставил ему жизнь.
Милош вдруг поднялся с земли, выхватил из-за пазухи рог, поднёс его к губам и затрубил.
Со всех сторон во двор стала сбегаться челядь. Сыновья Хвостека, не зная, что их ждёт, слегка побледнели и, встав плечом к плечу, крепче сжали мечи.
Бежавший впереди старый слуга князя с ужасом глядел на своего господина. Милош, поднявшись во весь рост, трясся от гнева; показывая рукой на молодых князей, он вскричал сдавленным голосом:
— Связать обоих… и бросить их в яму! В яму!
— Нас связать? — загремел старший, бросаясь к Милошу. — Ты осмелишься?
— Вы сами шли на это, отдавшись в мои руки, чтобы я мог отомстить за моих сынов… Кровь, пролитая ими, требует вашей… Один из вас погибнет, и ослепнет другой.
Отвернувшись, он показал на них рукой сбежавшимся людям.
— Связать их!.. В темницу!..
Челядь ринулась на князей, которые, встав спиной друг к другу, выхватили мечи, готовясь защищаться. Вдруг один из слуг бросился на колени и, схватив за ноги младшего, повалил его наземь, остальные уже хватали их за руки.
Поднялся крик, шум. Через минуту оба лежали на земле со связанными руками.
На шум из дома выбежали женщины, слуги, во двор высыпали все, кто тут жил, заливались лаем собаки, и, встав на задние лапы, ревел медведь. Обоих князей повели в темницу.
То был не склеп, а тёмная обшитая толстыми досками яма, вырытая наполовину в земле, наполовину в валу, которую закрывала, как колодец, тяжёлая крышка. Узкий, длинный ход вёл вниз, в сырую пещеру.
Сыновья Хвостека отчаянно вырывались, наконец, то подталкивая, то волоча по земле, их потащили обоих и, несмотря на сопротивление, бросили в яму, поспешно задвинули крышку и завалили её тяжёлым камнем.
Шум сразу затих. Старый Милош, страшно стеная, разорвал на груди рубаху и, шагая по двору взад и вперёд, вздыхал, тёр лоб и ломал руки, а ветер развевал его длинную седую бороду.
Казалось, он боролся с собой. Минутами лицо его смягчалось, но потом вдруг искажалось дикой злобой, снова светлело и снова омрачалось печалью. Его обуревала жажда мщения, но те, кому он хотел отомстить за своих детей, были его внуками, сиротами без отца и матери.
Между тем как Милош метался, готовый позвать Гулю для исполнения приговора, в доме его, несмотря на тишину, всеми овладело беспокойство и страх.
Люди Милоша узнали сыновей последнего князя и, хотя, повинуясь приказу, учинили над ними расправу, были потрясены и ужасались тому, что пришлось им сделать.
В сердцах их пробудилась жалость.
Вся челядь Лешеков душой была на их стороне. Рабски повинуясь, они были рабски привязаны к своим господам. Необычный ропот слышался среди них, когда они издали поглядывали на Милоша, крупными шагами расхаживавшего по саду и разговаривавшего вслух с самим собой.
Гуля, которого звали также Обром, стоял неподалёку, чувствуя, что может понадобиться. Князь Милош и сам отличался огромным ростом и силой. В ту пору не один род славился ею, но палач Гуля всех превосходил ростом и мощью. Говорили, что был он потомком обров[67] которые некогда покорили дулебов и, глумясь над ними, впрягали их в возы для своих женщин, покуда потомки несчастных не одержали победу и не прогнали прочь своих покорителей. Гуля Обр был лишь получеловеком, скорей уподобляясь приручённому зверю, вроде медведя, всегда лежавшего у ног старого Милоша. Ни в одну дверь он не мог войти, не согнувшись пополам; воз с сеном поднимал на плечи и нёс, как другие охапку сена. Ни один зверь не мог его побороть, а людей он сминал в руке, как солому. С головы до ног он покрыт был густым волосом и почти не нуждался в одежде. Ел Гуля чаще всего сырое мясо, а зимой спал в снегу. Самые жестокие приказания исполнял он, как приятное развлечение. Когда с ним заговаривали, он отвечал хохотом и нечленораздельным мычанием. В городище Гуля заменял многих, оттого что ни взбесившийся жеребец, ни другие звери не были ему страшны, лишь бы он поймал их.
Князь уже несколько раз обращал к нему взоры, а Обр, беспокойно переминаясь, поглядывал на своего господина; ему было нужно лишь мановение руки, и его он ждал. Трижды Милош поворачивал к нему голову, но в последний миг слово замирало на его устах.
Вдруг в ворота громко постучались, и послышались крики каких-то людей, требующих, чтобы им вернули молодых князей.
Слуга, поднявшись на помост, увидел внизу вооружённую толпу, к которой поминутно присоединялись все новые отряды, выходившие из лесу. По одежде и оружию легко было узнать немцев, поморян и кашубов, а среди них домочадцев Лешеков, которые смешивались с войском. Все громче и нетерпеливей становились крики толпы, явившейся за князьями.
Милоша охватило желание приказать Обру удавить обоих и выбросить за ворота их трупы.
С минуты на минуту возрастала толпа, осаждавшая ворота: войско, скрывавшееся в лесу, по сигналу стягивалось к городищу и окружало его со всех сторон. Стоявшие впереди настойчиво требовали выдачи своих князей. Стража, высыпав на вал, что-то кричала в ответ, вступив в перебранку с врагами, как то было в обычае в ту пору. Старший дружинник, увидев войска, стоявшие у ворот, в ужасе бросился к Милошу донести о нашествии врагов и о том, что городище не выдержит их натиска. Однако старик нимало не испугался и с проклятием прогнал прочь верного слугу.
Прибежала жена, пришёл и слепой его сын, но никто не мог уговорить взбешённого старца. Приезд сыновей Хвостека, напомнив ему о несчастье собственных его детей, с особой остротой вызвал в нём жажду мщения. И все же он не отваживался отдать приказание, готовое сорваться с его уст.
Между тем наступил вечер, но и в темноте по-прежнему раздавались крики толпы, расположившейся лагерем возле городища. Ни с той, ни с другой стороны не решались ещё начать бой и пока воздерживались от нападения, только переругивались изрыгая непотребные слова.
. Настала ночь, тёмная до черноты, даже звезды не могли разогнать сгустившийся мрак. Князь ещё ничего не сказал, хотя и позвал Обра, который стоял перед ним, заглядывая ему в глаза.
Уже поздней ночью слуга подошёл к воротам и крикнул военачальникам, требующим выдачи Лешеков, что, если они осмелятся напасть на городище, тотчас же слетят головы у обоих князей.
Несмотря на темноту, вся стража в полном вооружении выстроилась на валу. То были люди, чьи деды и прадеды служили этому роду; родившись рабами Лешеков, они привыкли к ним и, взирая на то, что происходило нынче, сожалели о минувших временах. Челядь Милоша помнила отца Попелека и свою службу при его дворе.
Милош был суров, его боялись, и жизнь тут была нестерпимо тягостна. Ночью перебранка у ворот незаметно перешла в перешёптывания и подстрекательства к измене.
В то время как Милош, расхаживая вдали, терзался внутренней борьбой, раздумывая, отомстить ли сыновьям Хвостека, или отпустить их с миром, приверженцы Лешеков подкупали его людей, которые должны были отпереть ворота.
Под утро, когда все затихло и, казалось, обе стороны, утомлённые ночным бдением, уснули, ворота бесшумно распахнулись, и ворвался отряд вооружённых всадников, а за ними и вся толпа ввалилась в городище. Затрещали ворота под напором ломившихся войск, и этот шум разбудил Милоша.
Когда старый князь, окружённый кучкой верных людей, среди которых был и Обр, с копьём в руке двинулся к воротам, домом его уже завладели немцы и поморяне: с криком и шумом они разбежались по двору, наводнив городище. Кто-то отвалил камень с ямы, где томились в заточении молодые князья, и выпустил их из темницы.
Рассвирепевшие люди, охваченные мстительной злобой, бросились резать и убивать. Первым пал старый Милош, пронзённый копьём. Обр, стоявший подле него, схватив несколько человек, размозжил им черепа о стволы дубов, но подоспели поморяне, сбили его с ног и, кучей навалившись на него, задушили. Другие ворвались в терем и, перед тем как его поджечь, дочиста разграбили, поспешно хватая добычу, а заодно закололи всех, кто тут был, не пощадив ни женщин, ни детей.
Утро встало над кровавым побоищем, устланным трупами; даже изменников, открывших ворота, перебили озверевшие пришельцы, никого не оставив в живых.
Пьяные дикари горланили, радуясь своей победе.
Под сенью дубов, среди трупов, стояли бледные от ужаса сыновья Хвостека, потрясённые близостью смерти, от которой они едва спаслись, и несчастьем, вызванным их собственной дерзостью.
Только днём они заметили, что Бумир и остальные Лешеки, которые доныне им сопутствовали, покинули их и скрылись.
Они поняли, что эта победа и кровавая месть были их поражением.
Последние из родичей, в ком они находили поддержку, отступились от них. Сыновья Хвостека остались одни с горсткой немцев и наёмниками, которые в любую минуту могли наброситься и на них.
Двор являл страшное зрелище. Кучами валялись где попало ограбленные трупы. В стороне лежали седобородый Милош, старая жена его, слепой Лешек, а подле них — перебитые собаки, задушенный Обр и медведь, пронзённый несколькими копьями. На вершине дуба перелетали с ветки на ветку перепуганные голуби и стрекотали две сороки.
Остатки стражи забились по углам, но их выволокли во двор и связали. Белку кашубы оставили в живых и, скрутив её верёвкой, заплаканную, обрызганную кровью, привели в дар победителям. Несчастная упала наземь подле трупа Лешека и, закрыв руками лицо, страшно выла, голося по покойнику.
С весёлыми песнями дикари увязывали награбленное добро и, навьючив добычей лошадей, уводили их со двора.
Среди старых дубов пылал опустевший дом. Послышалась команда выступать, и войска, огибая вал, медленно залили равнину.
Длинной вереницей тянулись они из ворот и, входя в лес, скрывались в чаще. Впереди теснилась густая толпа, постепенно она редела, а в конце кучками тащился пьяный сброд и поодиночке шли разбойники, не желавшие делиться захваченной добычей.
Но вот и последний прошёл по проторённой в поле дороге и исчез в лесу.
С другой стороны из чащи вышел слепой гусляр с маленьким поводырём, который вёл его к валу. Ветер доносил с пожарища запах гари. Гусляр остановился в воротах, нащупал палкой лежавший на земле труп… Мальчик, дрожа, прижался к нему и заплакал.
— Старый Милош лежит с пронзённой грудью… слепой Лешек истекает кровью… труп на трупе… ни души живой…
Ноги подкосились у старца, он опустился на камень у ворот. Рука его сама тянулась к струнам, но не лилась сегодня песнь из его уст…
Он мог лишь причитать:
Если гром разит гнездовье,
То, что молния не спалила,
То само себя сгубило
И своей упилось кровью…
Если рока приговором
Род с земли бесследно сгинет,
Брат на брата меч поднимет,
Всю семью пожрут раздоры…
Так лежат без погребения,
Ворон трупы их терзает,
Ветер прах их развевает,
И навек их ждёт забвение…
XXVIII
Когда отряды, созванные против поморян, были готовы выступить в поход, Пястун отдал приказ согнать в городище на Гопле всех пленников, захваченных в предыдущих сражениях, и запереть в башне, где их легче будет стеречь. В усадьбах некому было их караулить, и нередко случалось, что, работая в поле, они сбивали колодки и бежали в леса, а потом, пробравшись к своим, служили им проводниками, разузнав все дороги и селения.
Людек, сын Вишей, отослал с остальными и своего немца Хенго, захваченного в последнем сражении. Хенго уже прежде таскался тут по усадьбам и хорошо их знал. Бывал он тогда и у Пястуна и теперь упросил челядь, гнавшую его в башню, позволить ему сперва зайти к князю и с ним поговорить. До смерти не хотелось ему вместе со всем сбродом очутиться в башне.
Ловкий немец надеялся своим красноречием и учтивым обхождением убедить князя отпустить его.
Когда его в путах ввели в знакомую хату, он повалился перед старцем на колени, жалуясь на жестокую несправедливость, жертвой которой стал, ибо сперва его насильно угнали поморяне, заподозрив в пособничестве полянам, хотя он мирно возвращался домой, а потом уже в их лагере его взяли в плен поляне за то, что он якобы указывал дорогу поморянам.
— Я никому не враг и ни с кем не воюю, — говорил Хенго, напуская на себя необыкновенное смирение, — у меня и жена была вашего рода и племени. Моё дело — мена и заработок, я людям пользу приношу, а войны боюсь, вот и нынче лишился я всего имущества и остался нищим. Смилуйтесь надо мной, господин!
Выслушав жалобы немца, Пястун спокойно ответил, что война имеет свои законы, а страна должка защищаться и охранять свою безопасность.
— Если мы отпустим вас на волю, — прибавил он, — а в пути вы наткнётесь на немцев и они будут допытываться, что здесь делается, вам придётся все рассказать своим и предать нас. Поэтому лучше и для вас и для нас, чтобы вы тут оставались, пока не окончится война.
Хенго принялся молить и заклинать князя по крайней мере не сажать его в башню, где, наверное, царит жестокий голод; он готов хоть в колодках и в путах молоть жерновами зерно у кого-нибудь в хозяйстве.
Плакать и притворяться невинным немец умел и действительно смягчил сердце старого князя.
Пястун позволил ему остаться у него в хате и только потребовал, чтобы Хенго поклялся богом, в которого веровал, что не убежит. Хенго встал на колени и, осенив себя крёстным знамением, поклялся шагу не сделать со двора.
На другой же день этот нищий военнопленный уже начал что-то менять; хотя обобрали его до нитки, в лохмотьях его одежды нашлись какие-то чудом уцелевшие остатки, и он предлагал женщинам колечки и ножики — мужчинам.
На это никто не обращал внимания, а бежать он на самом деле не намеревался. Напротив, он втирался всюду, где было особенно людно, готов был оказать любую услугу и без устали похвалялся тем, что по языку и крови жена его сродни полянам, так же как сын. По этой причине он объявлял себя другом полян. Поморян и кашубов он всячески хулил, называя их дикарями и хищниками. Сам же был даже полезен тем, что точил, как никто, мечи и ножи, умел заново черенить их и содержать в чистоте.
Являлись к нему всякие люди, и всем он с охотой услуживал, а брал, что давали, даже низко ценившиеся шкурки ягнят.
Однажды, когда Хенго занимался в сарае своим ремеслом, к нему подошёл Добек, прибывший за приказаниями к князю. Он узнал немца и, видя его искусность, весьма огорчился, что не было у него под рукой такого слуги, так как дома у него валялись груды ломаного железа, с которым люди его не знали, что делать.
— Отчего же вы, забрав меня в плен, не оставили у себя? — спросил немец. — А теперь поздно… Разве только вы попросите милостивого князя под присягой отпустить меня на время, чтобы я сделал вам всё, что требуется.
Так и случилось: Добек поручился князю, что заставит караулить немца, и Хенго, дав вторичную клятву, получил разрешение ехать с ним. Один из слуг Добека посадил его на круп своей лошади, и так он попал на новое место.
Тут перед ним предстала удивительная жизнь, не похожая на ту, которую вели другие кметы. Добек сызмальства был воином — по призванию, и, хотя земли у него было много, он не интересовался ни землепашеством, ни скотоводством, ни бортничеством.
Для этого держал он управителя, гуменщиков, бортников, стадников и других прислужников, а сам наслаждался жизнью. Не был он также и женат, хотя в доме у него всегда жили женщины, готовые по его приказанию ему петь и плясать.
На охоте и в облавах на зверя был он неистов и неутомим, но, возвратившись домой, имел обыкновение с утра до ночи лежать у огня или под деревом на траве. Перед ним ставили полную чару, и либо шут ему сказывал сказки, либо женщины развлекали его песнями и болтовнёй. Целыми днями он мог так лежать, болтая и смеясь, а потом вдруг срывался и, вскочив на коня, ехал на охоту, захватив с собою слуг; холодный и голодный, он пропадал в лесу по нескольку дней, не заглядывая домой, пил из лужи и ел что попало.
В походах он тоже был хорош при стремительных натисках, но надолго у него не хватало выдержки.
Так было и с людьми: иной раз он жизнь мог отдать за друга, но стоило вспыхнуть пустячной ссоре — сразу готов был убить хоть родного брата… а потом сожалел.
При всей своей горячности и неуравновешенности Добек был чрезвычайно хитёр: он умел до времени затаиться и вытянуть из человека всё, что ему требовалось.
С этой стороны, кроме собственных слуг, мало кто его знал.
Хенго, познакомившись с Добеком, стал к нему зорко присматриваться, по дороге глаз с него не сводил, не пропустил ни одного его слова, пристально наблюдая за ним, и, когда они приехали на место, немцу казалось, что он уже весь был у него как на ладони.
Сначала Хенго горячо взялся чистить, чинить и точить ножи и мечи. Все старое оружие, валявшееся в клети, он привёл в порядок. Через несколько дней, несмотря на ломаный язык, он уже умел так развлечь Добека, что тот поминутно звал его к себе. Хенго рассказывал ему, как жили люди на свете — совсем по-иному, чем поляне, как одевались женщины, какое оружие носили воины и как вольготно жилось господам. Он умел все это представить в таком свете, что Добека охватило непреодолимое желание увидеть самому эти диковины.
Так, исподволь, немец подготовлял Добека и, полагая, что тот поддаётся его уговорам, подходил к нему с разных сторон, особенно когда поблизости не оказывалось ни женщин, ни слуг, которые могли бы подслушать их беседу. Добеку расстилали под липами звериные шкуры, на которых он вытягивался во весь рост, тут же под рукой у него стоял кувшин меду, и, лёжа на животе, он слушал сказки и песни.
Когда уставали другие, развлекая своего господина, подкрадывался немец. Сперва он лишь робко попытался заикнуться о немецкой земле и обычаях своей страны, но Добек, любопытствуя, к чему он ведёт, не останавливал его, а ещё сам расспрашивал. Он чувствовал, что это неспроста. Немцу же казалось, что он напал на простака.
— У нас совсем иные порядки, — рассказывал Хенго. — Такому человеку, как вы, ваша милость, надо бы жить у нас, а тут очень нехорошая жизнь, часто случается голод, набеги войны, люди разбегаются по лесам, ничего тут не достанешь, ничего не увидишь, только земля, лес да вода. Тут все живут как равные, нет господ, мало невольников. Даже князьям народ не даёт воли, а у нас там всякий воин — господин. Королевские и княжеские дворцы блистают золотом, серебром, драгоценными каменьями. Дома у нас из тёсаного камня… пышные и великолепные.
Добек давал ему говорить, сам его поощряя:
— Рассказывай, рассказывай: любопытно мне послушать.
— У нас люди не селятся, как звери, разбежавшиеся по лесам, а собираются скопищами в больших городах:.. Дома строятся большие, светлые… Храмы божьи — высокие, золочёные. Даже пьют и едят у нас по-иному. Женщина, когда нарядится, кажется ещё в десять раз красивее. Вы бы ахнули от удивления, если бы увидели наши города. А как искусны наши ремесленники: что ни задумают, все умеют сделать из металла.
Немец так ему все расхваливал, что Добек даже приподнялся с земли, слушая его россказни; глаза у него загорелись, особенно когда Хенго принялся расписывать, как вооружены и закованы в латы их рыцари, как ходят они в железных шлемах и какие носят кольчуги — рубашки из железной чешуи — и раскрашенные щиты. Рассказывал он чудеса и о белых как снег женщинах с чёрными как угли глазами, которые чаровали игрой на арфе и столь же дивным пением.
Добек утешался тем, что всё это будет и у полян, но с удивлением раздумывал, для чего так настойчиво ему расхваливал немец свою страну? Нет, это было не случайно!
— Могло быть то же и у полян, — говорил Хенго, — но вы сами этого не хотите. Прежние ваши князья породнились с немецкими и ввели бы у вас такие же порядки, но вы прогнали их прочь, а вместо них выбрали простого кмета.
Теперь Добек вполне уразумел, к чему клонил свои речи изменник немец, который его испытывал; он притворился, что мыслит подобным же образом, и даже прибавил, что избрание Пястуна принял, как и все, хотя ему оно было не совсем по душе.
— Кмет кмету равен, — сказал он, — но если можно было выбрать его, то почему же нельзя меня?
Немец полагал, что Добек уже весь в его руках, и помаленьку стал давать волю языку, переманивая его на сторону Лешеков, чему тот не противился. Он рассказывал о пышности двора Хвостекова тестя, о том, сколько рыцарей при нем состоит и как весело они проводят время.
Добек коварно поддакивал, толкая его к дальнейшим излияниям.
На следующий день он уже сам заговорил об этом, и Хенго стал врать без всяких опасений, подбивая его перейти на сторону молодых князей.
Тогда-де кончатся всякие веча, а будет образцовый порядок и послушание…
Минутами, слушая Хенго, Добек чувствовал, как у него руки чешутся, но продолжал его подстрекать, желая испытать, как далеко он зайдёт. Наконец, Хенго потихоньку признался, что состоит на службе у деда молодых Попелеков, и даже осмелился шепнуть, что Добек должен повидаться с ними и перейти на их сторону, побуждая к тому же других, за что впоследствии получит обширные земельные владения, а с них и дань и поборы.
— А как же до них добраться? — спросил хитрый Добек.
— Только бы вы этого пожелали, ваша милость, — шепнул немец, — а пути мы найдём.
Таким образом, представлялся случай как раз перед войной ближе узнать неприятеля, и Добек, любивший необыкновенные похождения, не мог удержаться от соблазна совершить то, чего бы не сделал никто иной. Страха он не знал, но прослыть изменником ему не хотелось. На третий день, ничего не говоря немцу, он сделал вид, что отправляется на охоту, а сам поскакал к Пястуну посоветоваться, как поступить. Вернулся он с решением использовать немца, чтобы прокрасться в неприятельский лагерь и выведать всё, что возможно.
На следующий день он нарочно уединился с Хенго, чтобы никто не мог их подслушать, и долго с ним совещался. Затем Добек позвал своего старосту и, поручив ему присматривать за домом, сел сам на коня, дал Хенго другого, и они двинулись к лесу, никому не сказав, куда и зачем едут.
Немец радовался, не догадываясь о грозящей ему опасности, и все уши прожужжал Добеку, заверяя его, что у молодых князей он будет правой рукой и вельможей при их дворе, что обретёт там несметные богатства, а в жены возьмёт их же родню, только бы оставался им верен и втихомолку склонял других свергнуть кмета и перейти на сторону прежних князей. Добек молча кивал головой, а что делалось у него в душе, этого нельзя было прочесть по глазам. Только изредка он взглядывал искоса на своего спутника и усмехался. Так они ехали несколько дней, продираясь сквозь густые заросли и ночуя на пустынных урочищах, пока не добрались до лесов на границе поморской земли. Тут Хенго была знакома каждая тропинка, знал он также, где найти людей, а через них уже легко было попасть в лагерь Попелеков.
Когда Хенго и Добек, пробиравшиеся окольными путями, подъехали, наконец, к лагерю, там ждали кашубов и других ратников, привыкших к набегам и войнам.
Оба молодых князя и дядя их Клодвиг стояли с войсками на границе, в лесу, называвшемся Дикой пущей. Место, выбранное для лагеря, было защищено двумя сливавшимися тут речками, охватывавшими его полукольцом, за которым тянулись болота. На древнем городище-были разбиты полотняные шатры и шалаши. Тут уже собрались толпы вооружённых людей и прибывали все новые.
Людек, сын Вишей, отослал с остальными и своего немца Хенго, захваченного в последнем сражении. Хенго уже прежде таскался тут по усадьбам и хорошо их знал. Бывал он тогда и у Пястуна и теперь упросил челядь, гнавшую его в башню, позволить ему сперва зайти к князю и с ним поговорить. До смерти не хотелось ему вместе со всем сбродом очутиться в башне.
Ловкий немец надеялся своим красноречием и учтивым обхождением убедить князя отпустить его.
Когда его в путах ввели в знакомую хату, он повалился перед старцем на колени, жалуясь на жестокую несправедливость, жертвой которой стал, ибо сперва его насильно угнали поморяне, заподозрив в пособничестве полянам, хотя он мирно возвращался домой, а потом уже в их лагере его взяли в плен поляне за то, что он якобы указывал дорогу поморянам.
— Я никому не враг и ни с кем не воюю, — говорил Хенго, напуская на себя необыкновенное смирение, — у меня и жена была вашего рода и племени. Моё дело — мена и заработок, я людям пользу приношу, а войны боюсь, вот и нынче лишился я всего имущества и остался нищим. Смилуйтесь надо мной, господин!
Выслушав жалобы немца, Пястун спокойно ответил, что война имеет свои законы, а страна должка защищаться и охранять свою безопасность.
— Если мы отпустим вас на волю, — прибавил он, — а в пути вы наткнётесь на немцев и они будут допытываться, что здесь делается, вам придётся все рассказать своим и предать нас. Поэтому лучше и для вас и для нас, чтобы вы тут оставались, пока не окончится война.
Хенго принялся молить и заклинать князя по крайней мере не сажать его в башню, где, наверное, царит жестокий голод; он готов хоть в колодках и в путах молоть жерновами зерно у кого-нибудь в хозяйстве.
Плакать и притворяться невинным немец умел и действительно смягчил сердце старого князя.
Пястун позволил ему остаться у него в хате и только потребовал, чтобы Хенго поклялся богом, в которого веровал, что не убежит. Хенго встал на колени и, осенив себя крёстным знамением, поклялся шагу не сделать со двора.
На другой же день этот нищий военнопленный уже начал что-то менять; хотя обобрали его до нитки, в лохмотьях его одежды нашлись какие-то чудом уцелевшие остатки, и он предлагал женщинам колечки и ножики — мужчинам.
На это никто не обращал внимания, а бежать он на самом деле не намеревался. Напротив, он втирался всюду, где было особенно людно, готов был оказать любую услугу и без устали похвалялся тем, что по языку и крови жена его сродни полянам, так же как сын. По этой причине он объявлял себя другом полян. Поморян и кашубов он всячески хулил, называя их дикарями и хищниками. Сам же был даже полезен тем, что точил, как никто, мечи и ножи, умел заново черенить их и содержать в чистоте.
Являлись к нему всякие люди, и всем он с охотой услуживал, а брал, что давали, даже низко ценившиеся шкурки ягнят.
Однажды, когда Хенго занимался в сарае своим ремеслом, к нему подошёл Добек, прибывший за приказаниями к князю. Он узнал немца и, видя его искусность, весьма огорчился, что не было у него под рукой такого слуги, так как дома у него валялись груды ломаного железа, с которым люди его не знали, что делать.
— Отчего же вы, забрав меня в плен, не оставили у себя? — спросил немец. — А теперь поздно… Разве только вы попросите милостивого князя под присягой отпустить меня на время, чтобы я сделал вам всё, что требуется.
Так и случилось: Добек поручился князю, что заставит караулить немца, и Хенго, дав вторичную клятву, получил разрешение ехать с ним. Один из слуг Добека посадил его на круп своей лошади, и так он попал на новое место.
Тут перед ним предстала удивительная жизнь, не похожая на ту, которую вели другие кметы. Добек сызмальства был воином — по призванию, и, хотя земли у него было много, он не интересовался ни землепашеством, ни скотоводством, ни бортничеством.
Для этого держал он управителя, гуменщиков, бортников, стадников и других прислужников, а сам наслаждался жизнью. Не был он также и женат, хотя в доме у него всегда жили женщины, готовые по его приказанию ему петь и плясать.
На охоте и в облавах на зверя был он неистов и неутомим, но, возвратившись домой, имел обыкновение с утра до ночи лежать у огня или под деревом на траве. Перед ним ставили полную чару, и либо шут ему сказывал сказки, либо женщины развлекали его песнями и болтовнёй. Целыми днями он мог так лежать, болтая и смеясь, а потом вдруг срывался и, вскочив на коня, ехал на охоту, захватив с собою слуг; холодный и голодный, он пропадал в лесу по нескольку дней, не заглядывая домой, пил из лужи и ел что попало.
В походах он тоже был хорош при стремительных натисках, но надолго у него не хватало выдержки.
Так было и с людьми: иной раз он жизнь мог отдать за друга, но стоило вспыхнуть пустячной ссоре — сразу готов был убить хоть родного брата… а потом сожалел.
При всей своей горячности и неуравновешенности Добек был чрезвычайно хитёр: он умел до времени затаиться и вытянуть из человека всё, что ему требовалось.
С этой стороны, кроме собственных слуг, мало кто его знал.
Хенго, познакомившись с Добеком, стал к нему зорко присматриваться, по дороге глаз с него не сводил, не пропустил ни одного его слова, пристально наблюдая за ним, и, когда они приехали на место, немцу казалось, что он уже весь был у него как на ладони.
Сначала Хенго горячо взялся чистить, чинить и точить ножи и мечи. Все старое оружие, валявшееся в клети, он привёл в порядок. Через несколько дней, несмотря на ломаный язык, он уже умел так развлечь Добека, что тот поминутно звал его к себе. Хенго рассказывал ему, как жили люди на свете — совсем по-иному, чем поляне, как одевались женщины, какое оружие носили воины и как вольготно жилось господам. Он умел все это представить в таком свете, что Добека охватило непреодолимое желание увидеть самому эти диковины.
Так, исподволь, немец подготовлял Добека и, полагая, что тот поддаётся его уговорам, подходил к нему с разных сторон, особенно когда поблизости не оказывалось ни женщин, ни слуг, которые могли бы подслушать их беседу. Добеку расстилали под липами звериные шкуры, на которых он вытягивался во весь рост, тут же под рукой у него стоял кувшин меду, и, лёжа на животе, он слушал сказки и песни.
Когда уставали другие, развлекая своего господина, подкрадывался немец. Сперва он лишь робко попытался заикнуться о немецкой земле и обычаях своей страны, но Добек, любопытствуя, к чему он ведёт, не останавливал его, а ещё сам расспрашивал. Он чувствовал, что это неспроста. Немцу же казалось, что он напал на простака.
— У нас совсем иные порядки, — рассказывал Хенго. — Такому человеку, как вы, ваша милость, надо бы жить у нас, а тут очень нехорошая жизнь, часто случается голод, набеги войны, люди разбегаются по лесам, ничего тут не достанешь, ничего не увидишь, только земля, лес да вода. Тут все живут как равные, нет господ, мало невольников. Даже князьям народ не даёт воли, а у нас там всякий воин — господин. Королевские и княжеские дворцы блистают золотом, серебром, драгоценными каменьями. Дома у нас из тёсаного камня… пышные и великолепные.
Добек давал ему говорить, сам его поощряя:
— Рассказывай, рассказывай: любопытно мне послушать.
— У нас люди не селятся, как звери, разбежавшиеся по лесам, а собираются скопищами в больших городах:.. Дома строятся большие, светлые… Храмы божьи — высокие, золочёные. Даже пьют и едят у нас по-иному. Женщина, когда нарядится, кажется ещё в десять раз красивее. Вы бы ахнули от удивления, если бы увидели наши города. А как искусны наши ремесленники: что ни задумают, все умеют сделать из металла.
Немец так ему все расхваливал, что Добек даже приподнялся с земли, слушая его россказни; глаза у него загорелись, особенно когда Хенго принялся расписывать, как вооружены и закованы в латы их рыцари, как ходят они в железных шлемах и какие носят кольчуги — рубашки из железной чешуи — и раскрашенные щиты. Рассказывал он чудеса и о белых как снег женщинах с чёрными как угли глазами, которые чаровали игрой на арфе и столь же дивным пением.
Добек утешался тем, что всё это будет и у полян, но с удивлением раздумывал, для чего так настойчиво ему расхваливал немец свою страну? Нет, это было не случайно!
— Могло быть то же и у полян, — говорил Хенго, — но вы сами этого не хотите. Прежние ваши князья породнились с немецкими и ввели бы у вас такие же порядки, но вы прогнали их прочь, а вместо них выбрали простого кмета.
Теперь Добек вполне уразумел, к чему клонил свои речи изменник немец, который его испытывал; он притворился, что мыслит подобным же образом, и даже прибавил, что избрание Пястуна принял, как и все, хотя ему оно было не совсем по душе.
— Кмет кмету равен, — сказал он, — но если можно было выбрать его, то почему же нельзя меня?
Немец полагал, что Добек уже весь в его руках, и помаленьку стал давать волю языку, переманивая его на сторону Лешеков, чему тот не противился. Он рассказывал о пышности двора Хвостекова тестя, о том, сколько рыцарей при нем состоит и как весело они проводят время.
Добек коварно поддакивал, толкая его к дальнейшим излияниям.
На следующий день он уже сам заговорил об этом, и Хенго стал врать без всяких опасений, подбивая его перейти на сторону молодых князей.
Тогда-де кончатся всякие веча, а будет образцовый порядок и послушание…
Минутами, слушая Хенго, Добек чувствовал, как у него руки чешутся, но продолжал его подстрекать, желая испытать, как далеко он зайдёт. Наконец, Хенго потихоньку признался, что состоит на службе у деда молодых Попелеков, и даже осмелился шепнуть, что Добек должен повидаться с ними и перейти на их сторону, побуждая к тому же других, за что впоследствии получит обширные земельные владения, а с них и дань и поборы.
— А как же до них добраться? — спросил хитрый Добек.
— Только бы вы этого пожелали, ваша милость, — шепнул немец, — а пути мы найдём.
Таким образом, представлялся случай как раз перед войной ближе узнать неприятеля, и Добек, любивший необыкновенные похождения, не мог удержаться от соблазна совершить то, чего бы не сделал никто иной. Страха он не знал, но прослыть изменником ему не хотелось. На третий день, ничего не говоря немцу, он сделал вид, что отправляется на охоту, а сам поскакал к Пястуну посоветоваться, как поступить. Вернулся он с решением использовать немца, чтобы прокрасться в неприятельский лагерь и выведать всё, что возможно.
На следующий день он нарочно уединился с Хенго, чтобы никто не мог их подслушать, и долго с ним совещался. Затем Добек позвал своего старосту и, поручив ему присматривать за домом, сел сам на коня, дал Хенго другого, и они двинулись к лесу, никому не сказав, куда и зачем едут.
Немец радовался, не догадываясь о грозящей ему опасности, и все уши прожужжал Добеку, заверяя его, что у молодых князей он будет правой рукой и вельможей при их дворе, что обретёт там несметные богатства, а в жены возьмёт их же родню, только бы оставался им верен и втихомолку склонял других свергнуть кмета и перейти на сторону прежних князей. Добек молча кивал головой, а что делалось у него в душе, этого нельзя было прочесть по глазам. Только изредка он взглядывал искоса на своего спутника и усмехался. Так они ехали несколько дней, продираясь сквозь густые заросли и ночуя на пустынных урочищах, пока не добрались до лесов на границе поморской земли. Тут Хенго была знакома каждая тропинка, знал он также, где найти людей, а через них уже легко было попасть в лагерь Попелеков.
Когда Хенго и Добек, пробиравшиеся окольными путями, подъехали, наконец, к лагерю, там ждали кашубов и других ратников, привыкших к набегам и войнам.
Оба молодых князя и дядя их Клодвиг стояли с войсками на границе, в лесу, называвшемся Дикой пущей. Место, выбранное для лагеря, было защищено двумя сливавшимися тут речками, охватывавшими его полукольцом, за которым тянулись болота. На древнем городище-были разбиты полотняные шатры и шалаши. Тут уже собрались толпы вооружённых людей и прибывали все новые.