Страница:
Едва доложились они страже, которая стояла на узкой плотине, ведущей к лагерю, как к ним подошёл какой-то начальник и повёл к молодым князьям. Для братьев посреди городища наскоро соорудили сарай, державшийся на неотёсанных столбах и кое-как крытый досками и ветвями; стены в нём были плетёные, завешанные полотнищами.
Вокруг него расхаживали рыцари с мечами, заткнутыми за пояс, в ярко расшитой немецкой одежде и в железных шлемах. Копья у них были тоже окованы железом, кое у кого с флажками, однако не было недостатка и в каменных молотах и секирах.
Только взойдя в сарай, где сидели на покрытых сукном пеньках молодые князья со своим немецким дядей, Добек мог заметить ту разницу, о которой так много толковал Хенго, и увидеть описываемые им богатства.
На сколоченном из досок столе Добек успел разглядеть алую узорчатую скатерть и чеканную золотую посуду, а на самих князьях — искусно расшитую одежду, отороченную пышной каймой. На обоих были синие кафтаны до колен, отделанные по краям золотой битью, плащи, заколотые на плечах толстыми булавками, на ногах туго обтянутые обвёртки, красиво перевязанные шнурами, и разукрашенные поршни.
Но чему больше всего дивился и особенно завидовал Добек — это прямым, длинным мечам из великолепной стали, усыпанным каменьями поясам и стоявшим у стены щитам, обитым медными гвоздями, которые почти сплошь покрывали шкуру. На других, расписанных алой краской, поблёскивали медные прутья, набитые с обеих сторон. Шлемы у князей были золочёные, покрытые искусной резьбой.
Немало тут было утвари, не знакомой Добеку, и в своей простоте он не мог даже угадать её назначения.
Когда они вошли и Хенго пал перед князьями ниц, в чём Добек и не думал ему подражать, непринуждённо поглядывая по сторонам, все четверо горячо и непонятно залопотали, что продолжалось довольно долго. Доставив Добека, которого он привлёк на их сторону, Хенго представлял это как большую и важную заслугу, за которую ему полагалось немалое вознаграждение. Дядя и молодые князья, видимо, опасались, что гость их — шпион и предатель, подосланный, чтобы выведать их силы и донести о них полянам.
Наконец, после долгих пререканий с Хенго старший Лешек, ещё не совсем забывший ляшский язык, заговорил с Добеком: он возмущался тем, что народ заплатил их отцу чёрной неблагодарностью за все оказанные им благодеяния и что они, его сыновья, вместо помощи, которой ждали от своих, подверглись преследованиям и едва спаслись от грозившей им смерти, вследствие чего погиб дед их Милош, а они оказались вынужденными искать поддержки у материнской родни или добиваться её подкупом, дабы вернуть свою вотчину.
Затем дядя его и младший браг принялись наперебой ругать полян, стуча кулаками по столу и изрыгая яростные угрозы и проклятия.
Добек не мог перечить и терпеливо слушал. Он стоял, словно онемев, пока разговор не стал спокойнее и князья не остыли.
Старший, смягчившись, стал его уговаривать перейти на их сторону и перетянуть своих приятелей. Клодвиг повторил то же по-немецки, а Хенго перевёл, прибавив от себя обещание всяческих милостей.
— От вас одного, — говорил дядя, — хоть бы вы и пошли с нами, по правде сказать, мало проку, ибо люди, готовые показать дорогу, у нас есть. Две руки, даже весьма деятельные, мало чем могут помочь. А если вы имеете желание нам послужить, то должны это сделать иначе. Возвращайтесь домой, возьмите на себя командование, выступите против нас в поход, но оставайтесь в тылу. Когда начнётся сражение, мы бросимся с одной стороны, а вы с другой. Возьмём их в клещи, чтобы никто не убежал. Остальных, а особенно более знатных, уговорите поступить так же.
Добек терпеливо слушал, хотя внутри его все клокотало и бурлило. Между тем князья осыпали его всякими обещаниями, сулили земельные владения, наместничество и бесценные сокровища, а когда Хенго, смеясь, что-то шепнул им на ухо, — то и немецкую девицу, доводившуюся им сродни, вместе с приданым, которого ему не увезти и на десяти возах.
Добек только слушал и кланялся, искоса поглядывая на своего немца, и, хотя гнев душил его, сжимая горло, он заставил себя принять это благоволение как подобало.
Затем с великой учтивостью князья усадили его на лавку подле себя и принялись угощать. Лешек снял с пальца перстень и дал ему в знак их союза, другой подарил прекрасный меч, а дядя, желая тоже показать себя щедрым, преподнёс ему медный кубок, который осушил перед тем за его здоровье.
Когда принесли вино и мёд и все подвыпили, повеселел и Добек, довольный тем, что провёл немцев за нос: прикидываясь дурачком, он пустился в длинные разглагольствования, в душе насмехаясь над ними. Лешек переводил слова его остальным, которые не все понимали.
Так, за чаркой они просидели чуть не до вечера и, наконец, расстались на том, что Добек немедля отправляется домой, всенепременно примет командование (как ему и полагалось) и будет привлекать других на сторону Лешеков. Все это — правда, сквозь зубы — Добек обещал. А сам только ждал, как бы скорей вырваться отсюда и хоть мельком осмотреть лагерь.
Наконец, Хенго проводил подвыпившего, задаренного князьями Добека в загодя приготовленный для них шатёр и, уложив его почивать, снова отправился к своим.
Добек находился посреди лагеря и имел возможность и время осмотреть всё, что его интересовало. С того места, где стоял шатёр, видны были расположившиеся кругом войска: конница — большей частью в кольчугах и панцырях, и пехота, вооружённая копьями, дротиками, мечами и секирами и укрывавшаяся щитами. Однако более всего изумляло его воинское повиновение, которого не знали поляне. Весь этот люд военачальники держали в строгости, как невольников, и за малейшую провинность одних пороли розгами, других заставляли таскать тяжести. Были и такие, что в наказание за содеянный проступок должны были ходить в колодках. Начальство обходилось с ними, как с пленниками, и когда, бывало, какой-нибудь сотник раскричится, все трепетали перед ним. Добек пришёл к заключению, что на такого воина нельзя положиться в случае поражения, но вести его в бой легче, потому что до известного времени он повинуется из страха.
Стоя у шатра, трудно было определить количество войск, но они не показались ему столь уж многочисленными и лишь вооружением и доспехами превосходили полян.
Поздней ночью, когда Добек успел уже хорошо разглядеть людей и порядки в лагере, вернулся Хенго; улёгшись рядом, чтобы следить за Добеком, он с любопытством стал допытываться, как ему тут понравилось. Добеку хотелось убить его на месте, но он не показывал виду и расхваливал молодых князей, превознося их красоту, приятность, учтивость в обращении и весёлый нрав. Приёмом, по его словам, он был весьма доволен и обещал Хенго щедрое вознаграждение.
Подарки, которые он вынужден был принять для отвода глаз, жгли его огнём,
В лагере Лешеков уже было известно, что Пястун с большими силами выступил в поход, чтоб встретить их на границе и преградить им путь; поэтому на другой же день они решили разослать гонцов для созыва добровольцев, намереваясь застигнуть Пястуна врасплох внезапным нападением.
Рано утром, ни с кем больше не видясь и не прощаясь, Добек и Хенго пустились в обратный путь, причём Добек ухитрился пройти через весь лагерь и разглядел вблизи конницу и пехоту. Хенго неотступно следовал за ним.
Немец захватил с собой множество всяких даров, которые должны были помочь Добеку вербовать людей. На заре в тот день уже выступила из лагеря небольшая часть войск — передовые отряды, следом за ними готовились двинуться и остальные. Эта поспешность была вызвана тем, что немцы во что бы то ни стало хотели переступить поморскую границу раньше, чем поляне успеют к ней подойти.
Весь лагерь Попелеков пришёл в движение, люди рвались в бой, выкрикивая угрозы и ругательства. Добек, проезжая сквозь толпы этого дикого сброда, столько наслушался всего, что едва сдерживал накипевший гнев, и только гнал коня, чтобы поскорей вырваться на волю.
Но вот, наконец, лагерь и поля остались позади, и они въехали в лес. Хенго разбирала охота поболтать. Добек мрачно молчал. Перстень жёг ему палец, меч, висевший на боку, мешал, и давил лежавший за пазухой кубок; ему не терпелось отомстить немцам за испытанное у них унижение. К ночи они отъехали далеко от лагеря; сбиться с пути Добек не боялся и думал лишь об одном: что сделать с Хенго.
Проткнуть его мечом не составляло труда, но такой мести для его оскорблённого достоинства было мало.
Ночью, когда они остановились на привал и нужно было стреножить лошадей, чтобы пустить их на пастбище, Добек засуетился, говоря, что потерял постромки, а под седлом у него оказалось лишь несколько связок лыка. Немец, человек предусмотрительный, предложил ему свою верёвку, но Добеку она показалась недостаточно толстой. Добек принялся свивать её вдвое, и Хенго с охотой ему помогал. Под старым дубом уже разложен был костёр и ярко пылал огонь.
Искусно завязав петлю, Добек молча подошёл к немцу и, не дав ему опомниться, закинул её подмышки. Хенго счёл это шуткой, ещё не догадываясь об опасности, но в эту минуту Добек ухватил другой конец, перекинул его через сук, рванул — и немец с криком повис над огнём, тщетно пытаясь вырваться из туго затянувшейся петли. Затем Добек накрепко привязал верёвку и улёгся неподалёку, на траве, не переставая подкладывать сучья в огонь, чтобы Хенго сгорел живьём.
Все это произошло так быстро, что Хенго, ошеломлённый внезапностью, почти лишился чувств. Добек от волнения не мог даже ругаться, — он лежал, не сводя с немца сверкающих глаз, и наслаждался.
Хенго хныкал и молил убить его сразу, но Добек не отвечал ни слова, только собирал ветви и поминутно подкладывал в костёр, который разгорался все жарче. Дым и пламя, поднимаясь все выше, уже охватили предателя. Он стонал все слабей, а верёвка, раскачиваясь, вращалась вместе с ним среди пламени.
Когда стоны стали затихать, мститель привёл с пастбища обеих лошадей, навьючил на них поклажу, взнуздал и теперь только дожидался, когда кончится немец.
Хенго ещё метался, но стонал все слабее.
Ожидание, видимо, истомило Добека, и, схватив копьё, он пронзил ему грудь.
Потом отошёл от костра, а немного спустя тело сорвалось вместе с обломившимся суком и упало в огонь: во все стороны брызнули искры и раскалённые угли, и пламя охватило труп. Теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения, что Хенго не может ожить, и Добек, плюнув на его останки, вскочил на коня и быстро удалился.
Ему сразу сделалось легче, и, благо ночь была светлая, он отправился в путь, едва дав передохнуть лошадям; однако поскакал не домой, а прямо к озеру Леднице, где надеялся встретить уже в походе воевод с войском.
Он с такой поспешностью мчался к своим с вестями, добытыми в лагере врага, как будто за ним гнались по лесу ведьмы и лешие, до того не терпелось ему поскорее попасть к Пястуну и к своему отряду.
Всех, кто владел в Полянских общинах копьём или пращой, Пястун собрал на берегу Гопла. Дав приказ тысячникам, сотникам и десятникам разбить весь люд на отряды и назначив военачальников и воевод, подчинявшихся непосредственно ему, Пястун увидел, что войска у него гораздо больше, чем того требовала оборона. И хоть был он не воином, а простым бортником, но и этими роями распоряжался так, что впервые вместо беспорядочных кучек, разбегавшихся по полям и лесам, создал войско, которое могло представлять угрозу даже для немцев.
С вооружением — правда, по-прежнему убогим — тоже теперь стало лучше, ибо воеводы и тысячники сами следили за тем, чтобы никто не шёл с голыми руками. Лошадей на всех не хватало, и многие шли пешком, но их вооружили тяжёлыми копьями, мечами и щитами.
Эти щиты должны были заменять доспехи, которых не было ни у кого. Щитов заготовили великое множество из липовой коры и дерева и долго ещё употребляли впоследствии.
Поднявшись осенним утром на холм, откуда видна была уже выстроившаяся во главе с воеводами рать, в которой можно было различить каждую общину и округу по божкам и знамёнам, водружённым на высокие колья, Пястун в душе порадовался: дружины стояли стройными рядами и весело отвечали на его приветствие.
По всему войску был оглашён приказ, предписывавший междуречанам, познанцам[68], кувякам[69], бахорцам[70] и другим выступить в порядке во главе со своими воеводами, продвигаясь к границе по трём дорогам. Каждый отряд должен был знать о продвижении остальных, дабы не мешать друг другу в пути и на пастбищах и не опустошать родной край. Идти было приказано, соблюдая тишину и порядок, чтобы неприятель не узнал преждевременно о походе, не бежал и, не имея времени подготовить засаду, не мог бы их окружить. Сам Пястун с сынком, которого, несмотря на юные годы, готовил к воинскому ремеслу, шёл посередине, желая все видеть своими глазами.
Отмечалось, что воеводами князь назначал людей, отнюдь на это не надеявшихся, и обходил тех, что добивались воеводства. О том, где находился Добек, знал он один, остальные же поговаривали разное, а в отряде пока его заменял другой.
Однажды вечером, когда вся рать огромной лавой двигалась к границе, сделали привал на опушке леса. Пястун, сынок его и несколько воевод сели погреться у огня. Тихо беседуя, они жарили на костре мясо убитого козла, как вдруг невдалеке послышался шорох, и перед князем внезапно предстал Добек: он побледнел, казался потрясённый и настолько был изнурён скитаниями, что едва стоял на ногах.
— Добек! — вскричал, взглянув на него, Пястун, как будто ни о чём не зная, — где же ты пропадал? Что с тобой приключилось? А мы тут тревожились, не стряслась ли с тобой какая беда? — Со мной и впрямь приключилось такое, — сказал Добек, — что и догадаться нельзя и поверить трудно, однако ничего худого не сделалось. А теперь — вот так, как вы меня видите, я возвращаюсь прямо из лагеря Лешеков в Дикой пуще, и ещё разит от меня немецким духом.
Со всех сторон послышались изумлённые возгласы, а Добек начал рассказывать:
— Недавно я взял у вас, милостивый господин, немца, чтобы он починил мои мечи, а он едва не испортил меня самого. Эта лукавая гадина подстрекала меня к измене, стараясь переманить на сторону Лешеков. Тогда я, с вашего ведома, сделал вид, будто попался на удочку, и отправился с ним на поморскую границу, в лагерь Лешеков. Надо было поглядеть вблизи, каковы их силы и что они замышляют. Князья допустили меня к себе и принялись уговаривать перейти на их сторону, а своим изменить; я чуть язык себе не откусил, но прикинулся, что сочувствую им. А тем временем осмотрел их вооружение, людей и войско. Они хотели подкупить меня вот этим, — прибавил он, бросая к ногам Пястуна один за другим их дары: перстень, меч и кубок. — Не скупились на обещания. Разведав всё, что было возможно, я вырвался от них — и вот я здесь.
Добек шумно вздохнул, дико поводя глазами.
— А немец, который был с вами? Что с ним сталось? — допытывались старейшины.
— Не мог я больше терпеть его подле себя, — сказал Добек. — На привале я зажарил его на горячих угольях для волков, но, пожалуй, и они им побрезгуют.
Все слушали молча, с величайшим изумлением, однако вскоре стали задавать вопросы — о поморянах, о немцах, о том, как вооружены неприятельские войска, что говорили князья, как и куда полагали выступать. Добек рассказал, как спешили они собрать подкрепление, готовясь двинуться обычным путём на Ледницу, куда уже посланы передовые отряды, дабы отрезать полянам путь к границе.
Стало быть, и им следовало поспешить, чтобы не дать врагу себя обогнать. Судя по тому, что Добек слышал и видел в лагере, дружина Лешеков по числу людей не могла сравниться с собранным Пястуном войском и страшна была только оружием. Старейшины, приободрившись, загорелись желанием поскорее ринуться в бой и чуть свет по сигналу бесшумно повели свою рать к озеру Леднице.
XXIX
Вокруг него расхаживали рыцари с мечами, заткнутыми за пояс, в ярко расшитой немецкой одежде и в железных шлемах. Копья у них были тоже окованы железом, кое у кого с флажками, однако не было недостатка и в каменных молотах и секирах.
Только взойдя в сарай, где сидели на покрытых сукном пеньках молодые князья со своим немецким дядей, Добек мог заметить ту разницу, о которой так много толковал Хенго, и увидеть описываемые им богатства.
На сколоченном из досок столе Добек успел разглядеть алую узорчатую скатерть и чеканную золотую посуду, а на самих князьях — искусно расшитую одежду, отороченную пышной каймой. На обоих были синие кафтаны до колен, отделанные по краям золотой битью, плащи, заколотые на плечах толстыми булавками, на ногах туго обтянутые обвёртки, красиво перевязанные шнурами, и разукрашенные поршни.
Но чему больше всего дивился и особенно завидовал Добек — это прямым, длинным мечам из великолепной стали, усыпанным каменьями поясам и стоявшим у стены щитам, обитым медными гвоздями, которые почти сплошь покрывали шкуру. На других, расписанных алой краской, поблёскивали медные прутья, набитые с обеих сторон. Шлемы у князей были золочёные, покрытые искусной резьбой.
Немало тут было утвари, не знакомой Добеку, и в своей простоте он не мог даже угадать её назначения.
Когда они вошли и Хенго пал перед князьями ниц, в чём Добек и не думал ему подражать, непринуждённо поглядывая по сторонам, все четверо горячо и непонятно залопотали, что продолжалось довольно долго. Доставив Добека, которого он привлёк на их сторону, Хенго представлял это как большую и важную заслугу, за которую ему полагалось немалое вознаграждение. Дядя и молодые князья, видимо, опасались, что гость их — шпион и предатель, подосланный, чтобы выведать их силы и донести о них полянам.
Наконец, после долгих пререканий с Хенго старший Лешек, ещё не совсем забывший ляшский язык, заговорил с Добеком: он возмущался тем, что народ заплатил их отцу чёрной неблагодарностью за все оказанные им благодеяния и что они, его сыновья, вместо помощи, которой ждали от своих, подверглись преследованиям и едва спаслись от грозившей им смерти, вследствие чего погиб дед их Милош, а они оказались вынужденными искать поддержки у материнской родни или добиваться её подкупом, дабы вернуть свою вотчину.
Затем дядя его и младший браг принялись наперебой ругать полян, стуча кулаками по столу и изрыгая яростные угрозы и проклятия.
Добек не мог перечить и терпеливо слушал. Он стоял, словно онемев, пока разговор не стал спокойнее и князья не остыли.
Старший, смягчившись, стал его уговаривать перейти на их сторону и перетянуть своих приятелей. Клодвиг повторил то же по-немецки, а Хенго перевёл, прибавив от себя обещание всяческих милостей.
— От вас одного, — говорил дядя, — хоть бы вы и пошли с нами, по правде сказать, мало проку, ибо люди, готовые показать дорогу, у нас есть. Две руки, даже весьма деятельные, мало чем могут помочь. А если вы имеете желание нам послужить, то должны это сделать иначе. Возвращайтесь домой, возьмите на себя командование, выступите против нас в поход, но оставайтесь в тылу. Когда начнётся сражение, мы бросимся с одной стороны, а вы с другой. Возьмём их в клещи, чтобы никто не убежал. Остальных, а особенно более знатных, уговорите поступить так же.
Добек терпеливо слушал, хотя внутри его все клокотало и бурлило. Между тем князья осыпали его всякими обещаниями, сулили земельные владения, наместничество и бесценные сокровища, а когда Хенго, смеясь, что-то шепнул им на ухо, — то и немецкую девицу, доводившуюся им сродни, вместе с приданым, которого ему не увезти и на десяти возах.
Добек только слушал и кланялся, искоса поглядывая на своего немца, и, хотя гнев душил его, сжимая горло, он заставил себя принять это благоволение как подобало.
Затем с великой учтивостью князья усадили его на лавку подле себя и принялись угощать. Лешек снял с пальца перстень и дал ему в знак их союза, другой подарил прекрасный меч, а дядя, желая тоже показать себя щедрым, преподнёс ему медный кубок, который осушил перед тем за его здоровье.
Когда принесли вино и мёд и все подвыпили, повеселел и Добек, довольный тем, что провёл немцев за нос: прикидываясь дурачком, он пустился в длинные разглагольствования, в душе насмехаясь над ними. Лешек переводил слова его остальным, которые не все понимали.
Так, за чаркой они просидели чуть не до вечера и, наконец, расстались на том, что Добек немедля отправляется домой, всенепременно примет командование (как ему и полагалось) и будет привлекать других на сторону Лешеков. Все это — правда, сквозь зубы — Добек обещал. А сам только ждал, как бы скорей вырваться отсюда и хоть мельком осмотреть лагерь.
Наконец, Хенго проводил подвыпившего, задаренного князьями Добека в загодя приготовленный для них шатёр и, уложив его почивать, снова отправился к своим.
Добек находился посреди лагеря и имел возможность и время осмотреть всё, что его интересовало. С того места, где стоял шатёр, видны были расположившиеся кругом войска: конница — большей частью в кольчугах и панцырях, и пехота, вооружённая копьями, дротиками, мечами и секирами и укрывавшаяся щитами. Однако более всего изумляло его воинское повиновение, которого не знали поляне. Весь этот люд военачальники держали в строгости, как невольников, и за малейшую провинность одних пороли розгами, других заставляли таскать тяжести. Были и такие, что в наказание за содеянный проступок должны были ходить в колодках. Начальство обходилось с ними, как с пленниками, и когда, бывало, какой-нибудь сотник раскричится, все трепетали перед ним. Добек пришёл к заключению, что на такого воина нельзя положиться в случае поражения, но вести его в бой легче, потому что до известного времени он повинуется из страха.
Стоя у шатра, трудно было определить количество войск, но они не показались ему столь уж многочисленными и лишь вооружением и доспехами превосходили полян.
Поздней ночью, когда Добек успел уже хорошо разглядеть людей и порядки в лагере, вернулся Хенго; улёгшись рядом, чтобы следить за Добеком, он с любопытством стал допытываться, как ему тут понравилось. Добеку хотелось убить его на месте, но он не показывал виду и расхваливал молодых князей, превознося их красоту, приятность, учтивость в обращении и весёлый нрав. Приёмом, по его словам, он был весьма доволен и обещал Хенго щедрое вознаграждение.
Подарки, которые он вынужден был принять для отвода глаз, жгли его огнём,
В лагере Лешеков уже было известно, что Пястун с большими силами выступил в поход, чтоб встретить их на границе и преградить им путь; поэтому на другой же день они решили разослать гонцов для созыва добровольцев, намереваясь застигнуть Пястуна врасплох внезапным нападением.
Рано утром, ни с кем больше не видясь и не прощаясь, Добек и Хенго пустились в обратный путь, причём Добек ухитрился пройти через весь лагерь и разглядел вблизи конницу и пехоту. Хенго неотступно следовал за ним.
Немец захватил с собой множество всяких даров, которые должны были помочь Добеку вербовать людей. На заре в тот день уже выступила из лагеря небольшая часть войск — передовые отряды, следом за ними готовились двинуться и остальные. Эта поспешность была вызвана тем, что немцы во что бы то ни стало хотели переступить поморскую границу раньше, чем поляне успеют к ней подойти.
Весь лагерь Попелеков пришёл в движение, люди рвались в бой, выкрикивая угрозы и ругательства. Добек, проезжая сквозь толпы этого дикого сброда, столько наслушался всего, что едва сдерживал накипевший гнев, и только гнал коня, чтобы поскорей вырваться на волю.
Но вот, наконец, лагерь и поля остались позади, и они въехали в лес. Хенго разбирала охота поболтать. Добек мрачно молчал. Перстень жёг ему палец, меч, висевший на боку, мешал, и давил лежавший за пазухой кубок; ему не терпелось отомстить немцам за испытанное у них унижение. К ночи они отъехали далеко от лагеря; сбиться с пути Добек не боялся и думал лишь об одном: что сделать с Хенго.
Проткнуть его мечом не составляло труда, но такой мести для его оскорблённого достоинства было мало.
Ночью, когда они остановились на привал и нужно было стреножить лошадей, чтобы пустить их на пастбище, Добек засуетился, говоря, что потерял постромки, а под седлом у него оказалось лишь несколько связок лыка. Немец, человек предусмотрительный, предложил ему свою верёвку, но Добеку она показалась недостаточно толстой. Добек принялся свивать её вдвое, и Хенго с охотой ему помогал. Под старым дубом уже разложен был костёр и ярко пылал огонь.
Искусно завязав петлю, Добек молча подошёл к немцу и, не дав ему опомниться, закинул её подмышки. Хенго счёл это шуткой, ещё не догадываясь об опасности, но в эту минуту Добек ухватил другой конец, перекинул его через сук, рванул — и немец с криком повис над огнём, тщетно пытаясь вырваться из туго затянувшейся петли. Затем Добек накрепко привязал верёвку и улёгся неподалёку, на траве, не переставая подкладывать сучья в огонь, чтобы Хенго сгорел живьём.
Все это произошло так быстро, что Хенго, ошеломлённый внезапностью, почти лишился чувств. Добек от волнения не мог даже ругаться, — он лежал, не сводя с немца сверкающих глаз, и наслаждался.
Хенго хныкал и молил убить его сразу, но Добек не отвечал ни слова, только собирал ветви и поминутно подкладывал в костёр, который разгорался все жарче. Дым и пламя, поднимаясь все выше, уже охватили предателя. Он стонал все слабей, а верёвка, раскачиваясь, вращалась вместе с ним среди пламени.
Когда стоны стали затихать, мститель привёл с пастбища обеих лошадей, навьючил на них поклажу, взнуздал и теперь только дожидался, когда кончится немец.
Хенго ещё метался, но стонал все слабее.
Ожидание, видимо, истомило Добека, и, схватив копьё, он пронзил ему грудь.
Потом отошёл от костра, а немного спустя тело сорвалось вместе с обломившимся суком и упало в огонь: во все стороны брызнули искры и раскалённые угли, и пламя охватило труп. Теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения, что Хенго не может ожить, и Добек, плюнув на его останки, вскочил на коня и быстро удалился.
Ему сразу сделалось легче, и, благо ночь была светлая, он отправился в путь, едва дав передохнуть лошадям; однако поскакал не домой, а прямо к озеру Леднице, где надеялся встретить уже в походе воевод с войском.
Он с такой поспешностью мчался к своим с вестями, добытыми в лагере врага, как будто за ним гнались по лесу ведьмы и лешие, до того не терпелось ему поскорее попасть к Пястуну и к своему отряду.
Всех, кто владел в Полянских общинах копьём или пращой, Пястун собрал на берегу Гопла. Дав приказ тысячникам, сотникам и десятникам разбить весь люд на отряды и назначив военачальников и воевод, подчинявшихся непосредственно ему, Пястун увидел, что войска у него гораздо больше, чем того требовала оборона. И хоть был он не воином, а простым бортником, но и этими роями распоряжался так, что впервые вместо беспорядочных кучек, разбегавшихся по полям и лесам, создал войско, которое могло представлять угрозу даже для немцев.
С вооружением — правда, по-прежнему убогим — тоже теперь стало лучше, ибо воеводы и тысячники сами следили за тем, чтобы никто не шёл с голыми руками. Лошадей на всех не хватало, и многие шли пешком, но их вооружили тяжёлыми копьями, мечами и щитами.
Эти щиты должны были заменять доспехи, которых не было ни у кого. Щитов заготовили великое множество из липовой коры и дерева и долго ещё употребляли впоследствии.
Поднявшись осенним утром на холм, откуда видна была уже выстроившаяся во главе с воеводами рать, в которой можно было различить каждую общину и округу по божкам и знамёнам, водружённым на высокие колья, Пястун в душе порадовался: дружины стояли стройными рядами и весело отвечали на его приветствие.
По всему войску был оглашён приказ, предписывавший междуречанам, познанцам[68], кувякам[69], бахорцам[70] и другим выступить в порядке во главе со своими воеводами, продвигаясь к границе по трём дорогам. Каждый отряд должен был знать о продвижении остальных, дабы не мешать друг другу в пути и на пастбищах и не опустошать родной край. Идти было приказано, соблюдая тишину и порядок, чтобы неприятель не узнал преждевременно о походе, не бежал и, не имея времени подготовить засаду, не мог бы их окружить. Сам Пястун с сынком, которого, несмотря на юные годы, готовил к воинскому ремеслу, шёл посередине, желая все видеть своими глазами.
Отмечалось, что воеводами князь назначал людей, отнюдь на это не надеявшихся, и обходил тех, что добивались воеводства. О том, где находился Добек, знал он один, остальные же поговаривали разное, а в отряде пока его заменял другой.
Однажды вечером, когда вся рать огромной лавой двигалась к границе, сделали привал на опушке леса. Пястун, сынок его и несколько воевод сели погреться у огня. Тихо беседуя, они жарили на костре мясо убитого козла, как вдруг невдалеке послышался шорох, и перед князем внезапно предстал Добек: он побледнел, казался потрясённый и настолько был изнурён скитаниями, что едва стоял на ногах.
— Добек! — вскричал, взглянув на него, Пястун, как будто ни о чём не зная, — где же ты пропадал? Что с тобой приключилось? А мы тут тревожились, не стряслась ли с тобой какая беда? — Со мной и впрямь приключилось такое, — сказал Добек, — что и догадаться нельзя и поверить трудно, однако ничего худого не сделалось. А теперь — вот так, как вы меня видите, я возвращаюсь прямо из лагеря Лешеков в Дикой пуще, и ещё разит от меня немецким духом.
Со всех сторон послышались изумлённые возгласы, а Добек начал рассказывать:
— Недавно я взял у вас, милостивый господин, немца, чтобы он починил мои мечи, а он едва не испортил меня самого. Эта лукавая гадина подстрекала меня к измене, стараясь переманить на сторону Лешеков. Тогда я, с вашего ведома, сделал вид, будто попался на удочку, и отправился с ним на поморскую границу, в лагерь Лешеков. Надо было поглядеть вблизи, каковы их силы и что они замышляют. Князья допустили меня к себе и принялись уговаривать перейти на их сторону, а своим изменить; я чуть язык себе не откусил, но прикинулся, что сочувствую им. А тем временем осмотрел их вооружение, людей и войско. Они хотели подкупить меня вот этим, — прибавил он, бросая к ногам Пястуна один за другим их дары: перстень, меч и кубок. — Не скупились на обещания. Разведав всё, что было возможно, я вырвался от них — и вот я здесь.
Добек шумно вздохнул, дико поводя глазами.
— А немец, который был с вами? Что с ним сталось? — допытывались старейшины.
— Не мог я больше терпеть его подле себя, — сказал Добек. — На привале я зажарил его на горячих угольях для волков, но, пожалуй, и они им побрезгуют.
Все слушали молча, с величайшим изумлением, однако вскоре стали задавать вопросы — о поморянах, о немцах, о том, как вооружены неприятельские войска, что говорили князья, как и куда полагали выступать. Добек рассказал, как спешили они собрать подкрепление, готовясь двинуться обычным путём на Ледницу, куда уже посланы передовые отряды, дабы отрезать полянам путь к границе.
Стало быть, и им следовало поспешить, чтобы не дать врагу себя обогнать. Судя по тому, что Добек слышал и видел в лагере, дружина Лешеков по числу людей не могла сравниться с собранным Пястуном войском и страшна была только оружием. Старейшины, приободрившись, загорелись желанием поскорее ринуться в бой и чуть свет по сигналу бесшумно повели свою рать к озеру Леднице.
XXIX
Полями, лесами и глухими чащобами молча, словно боясь всполошить зверя, подвигались к озеру вооружённые отряды. Во время похода воеводы, выступившие с разных сторон, почти ничего не знали друг о друге, однако, непостижимой волею судеб, все вышли на равнину из окружающих её лесов в один день и час. Можно было счесть это счастливым предзнаменованием, и если бы не приказ соблюдать тишину, радость исторгла бы из груди воинов громкий единодушный крик.
Пястун, поднявшись на пригорок, обозревал войско: общины и округи шли стройными рядами — отряд за отрядом.
Решили задержаться здесь до следующего дня в ожидании неприятеля, а если бы он не появился, двинуться всей ратью к поморской пуще.
Было ещё рано; после прохладной ночи настало осеннее утро — не жаркое и не холодное; в лесу на листьях ещё лежала роса, в поле весело светило солнце. Стягивавшиеся с трех сторон отряды только начинали строиться, когда военачальники, стоявшие на пригорке, заметили на опушке с противоположной стороны вооружённые толпы, выходившие из лесу.
То были Лешеки со своим войском.
Они не предполагали, что поляне ждут их тут в боевой готовности, и первые группы, показавшиеся из лесу, увидев расположившийся в равнине лагерь, остановились как вкопанные.
В неприятельских войсках произошло замешательство, конники поскакали в разные стороны, чтобы разведать силы противника.
В обоих станах царила глубокая, торжественная тишина.
Поляне нимало не испугались врага, даже не сдвинулись с места. Да и поморянам, хотя они и рады были бы отступить, бежать было поздно.
Итак, в этой долине у озера Ледницы должен был разыграться решительный бой между князьями Лешеками и кметами. Молодые князья верили в немцев, которые с ними шли, и в силу своего оружия; может быть, надеялись и на измену, обещанную Добеком, и отдали приказ начать наступление. Рать их, сначала небольшая, на глазах у Пяста стала расти, вытягиваться и шириться, надвигаясь на полян он стоял со своими воеводами и смотрел, не давая никаких приказаний.
Лешеки, сперва наступавшие в молчании, уверясь в превосходстве своих сил, вскоре дали знак поднять крик для устрашения противника. Дикий вопль пронёсся по шеренгам. Поляне все ещё безмолвствовали.
Возле Пястуна стояли воеводы — шестеро седовласых старцев с белыми бородами; они молча смотрели, как вражеская рать росла и угрожающе разбухала.
Один из старцев был Стибор, приведший войска с Варты, человек сильный, мужественный, с величавой осанкой, мудрец и воин, молчаливый, стойкий, суровый к себе и к другим. Он сидел на коне, слегка ссутулясь, а ветер развевал, как гриву, густые, буйные его кудри, которые он никогда не покрывал шапкой. На открытой волосатой груди его виднелись рубцы от старых ран.
В руке он держал окованное железом копьё, а на шее носил старинные медные обручи, в которых ещё ходили его деды.
Рядом стоял другой старец, почти такой же белый, но у этого ещё кое-где пробивались светлые пряди некогда рыжих волос и лицо осталось свежим и румяным, хотя годами он был старше Стибора: звали его Нагим. На голове у него была высокая шапка из волчьей морды. Горячая кровь ещё играла в нём и сказывалась в нетерпеливых движениях. Глаза перебегали со своих на врагов, из уст вырывались ругательства и проклятия. Если бы командовал он, то давно бы они ринулись на поморян не дав им развернуться. Рука его то сжималась, то разжималась, как будто копьё жгло ему ладонь. Он подбрасывал его и ловил, а конь, словно разделяя чувства своего господина, взвивался под ним на дыбы, натягивая поводья, которые с трудом могли его сдержать.
За ним стоял Лютый, воевода междуречан, высокий, сухощавый, с жёлтым, почти голым черепом, низким лбом и маленькими чёрными глазами на бледном лице. Был он охотником таким же неистовым, как и воином, и не раз по собственному почину вторгался с кучкой людей в пределы Поморья, беспощадно опустошая все на своём пути. К копью он не привык и ходил с огромным молотом в руке и с заткнутой за пояс секирой, ибо в те времена военачальники не только отдавали приказания, но и сами шли в бой, ведя за собой войска.
Четвёртый был Болько Чёрный, за которым это прозвище сохранилось с тех пор, когда волосы и борода у него были, словно вороново крыло. Ныне их сильно тронула седина. На маленькой голове его с крутым нависшим лбом волосы курчавились шапкой; был он широк в плечах, коренаст и очень силён. Загорелое лицо его почти сплошь покрывала густая растительность. Болько Чёрный редко открывал рот и говорил только по необходимости — коротко и повелительно. Славился он трудолюбием, а не красноречием, не любил и слушать праздные слова, и никто не видел, чтобы ой сидел сложа руки дома или вне дома. Если не было у него другой работы, он строгал цепы.
По другую сторону стоял Мышко Кулик, как все в его роду, отличавшийся могучим сложением и здоровьем, горячий в бою и в словесной схватке, упрямый и неустрашимо смелый. Все знали, что если он в чём-нибудь упрётся и скажет, что оно должно быть так, то ни за что не отступится, хотя бы пришлось поплатиться жизнью. Ладить с ним было трудно, но если уж он с кем заводил дружбу, то был предан во всем и до конца. Однако ничто не веселило его так, как битва. И теперь, зная, что идёт в бой, он улыбался, словно в предвкушении приятнейшего удовольствия.
Последний, младший из воевод, Порай, едва сдерживая коня, смотрел на Пястуна, дожидаясь, когда он даст приказ идти в наступление.
То был муж во цвете лет, с сверкающими весельем глазами и улыбкой на лице; в седле он сидел на диво ловко, как будто сросшись с конём, был пышно разодет и увешан блестящими украшениями, к которым питал пристрастие. Всюду, куда бы он ни явился, ему хотелось быть первым, и он добивайся этого, не щадя сил и трудов. Несколько раз уже он шептал князю, что пора дать сигнал к бою, но Пястун медлил, обозревая несметные полчища, которые тянулись из лесу непрерывным потоком, все продолжая множиться, как будто их рождала пуща.
Наконец, после долгого раздумья, князь обернулся, как бы спрашивая взглядом: как быть? Ждать ли, когда поморяне первыми ринутся, и отразить натиск, или идти на них всей лавой?
Две рати стояли на двух холмах, между ними лежала долина. Маленький, почти высохший ручеёк, извиваясь, бежал посредине. Ни один из воевод ещё не проронил ни слова, когда невдалеке показался Визун с окованным железом копьём. Он шёл бодро, весело, будто вдруг помолодел, и, едва выскочив из чёлна, устремился к военачальникам с просветлевшим лицом.
— Я иду к вам из храма! — вскричал он. — Несу вам доброе предзнаменование! Я смотрел на воду и на огонь, лил воск и волхвовал по птичьему полёту и дыму священного огня — все мне ответствовало, что врага ждёт погибель!
— Взгляните! Над вами реет птица, белая, как голубь, а на опушке, где стоит их рать, кружатся стаями вороны! Лада! Коляда! — закричал он. — Идите на них! Наступайте!.. И да не уйдёт отсюда ни один из них. Лада! Все на врага!
За Визуном и военачальники и ближние шеренги подхватили этот клич, предвещающий счастье.
Пястун вскинул руку, указывая на лес.
Стибор с людьми, стоявшими слева, тотчас же двинулся в обход неприятеля с левого крыла. Лютый зашёл справа, Болько Чёрный следовал за ним, Мышко выступил вслед Стибору, Порай и Нагой остались посередине, возле Пястуна.
Вся рать дружно, как один человек, задвигалась, строясь и хватая с земли щиты: тысячники и кто был подородней из воинов выходили вперёд; взвились знамёна, шеренги ощетинились копьями.
— Лада!.. — проносилось по рядам.
В стане противника уже можно было разглядеть трех военачальников, едущих во главе в алых плащах и золочёных шлемах, а подле них — одетых в железо немцев, которые на что-то показывали руками, поворачиваясь вправо и влево. За ними двигалась беспорядочная толпа, то рассыпаясь, то сбиваясь в кучу. Небольшая группа немцев, которых легко было отличить, обступила молодых князей; их обгоняли поморяне с железными мечами и заткнутыми за пояс пучками верёвок для связывания пленных и добычи.
Едва поляне пошли в наступление, взывая: «Лада!», как на них с. нечленораздельным криком ринулись поморяне. Военачальники в алых плащах, сопровождаемые немцами, скрылись в сомкнувшейся вокруг них толпе, а вперёд выскочила кучка оголтелых поморян, привыкших к набегам. Они летели, размахивая мечами пиками, словно вызывая полян, ждавших врага на склоне холма.
Обмелевший ручей, протекавший в долине, разделял узкой лентой оба стана. Войска Стибора и Лютого, широко расступившись, оцепили поморян с боков. Из лесу уже не показывались новые отряды, а отставшие, оробев, старались догнать передних.
Шум, предвещающий сражение, нарастал, с обеих сторон сыпались ругательства: собаки, гады, падаль, гнилая дохлятина и иные омерзительные слова… Передние плевались, и показывали кулаки, а когда возбуждение перешло в неистовство, глухо прозвучали первые удары молотов, застучавших о щиты; передние шеренги ринулись вперёд, схватились и в одно мгновение смешались в сплошную гущу человеческих тел, в которой невозможно было отличить своих от врагов.
Пястун, поднявшись на пригорок, обозревал войско: общины и округи шли стройными рядами — отряд за отрядом.
Решили задержаться здесь до следующего дня в ожидании неприятеля, а если бы он не появился, двинуться всей ратью к поморской пуще.
Было ещё рано; после прохладной ночи настало осеннее утро — не жаркое и не холодное; в лесу на листьях ещё лежала роса, в поле весело светило солнце. Стягивавшиеся с трех сторон отряды только начинали строиться, когда военачальники, стоявшие на пригорке, заметили на опушке с противоположной стороны вооружённые толпы, выходившие из лесу.
То были Лешеки со своим войском.
Они не предполагали, что поляне ждут их тут в боевой готовности, и первые группы, показавшиеся из лесу, увидев расположившийся в равнине лагерь, остановились как вкопанные.
В неприятельских войсках произошло замешательство, конники поскакали в разные стороны, чтобы разведать силы противника.
В обоих станах царила глубокая, торжественная тишина.
Поляне нимало не испугались врага, даже не сдвинулись с места. Да и поморянам, хотя они и рады были бы отступить, бежать было поздно.
Итак, в этой долине у озера Ледницы должен был разыграться решительный бой между князьями Лешеками и кметами. Молодые князья верили в немцев, которые с ними шли, и в силу своего оружия; может быть, надеялись и на измену, обещанную Добеком, и отдали приказ начать наступление. Рать их, сначала небольшая, на глазах у Пяста стала расти, вытягиваться и шириться, надвигаясь на полян он стоял со своими воеводами и смотрел, не давая никаких приказаний.
Лешеки, сперва наступавшие в молчании, уверясь в превосходстве своих сил, вскоре дали знак поднять крик для устрашения противника. Дикий вопль пронёсся по шеренгам. Поляне все ещё безмолвствовали.
Возле Пястуна стояли воеводы — шестеро седовласых старцев с белыми бородами; они молча смотрели, как вражеская рать росла и угрожающе разбухала.
Один из старцев был Стибор, приведший войска с Варты, человек сильный, мужественный, с величавой осанкой, мудрец и воин, молчаливый, стойкий, суровый к себе и к другим. Он сидел на коне, слегка ссутулясь, а ветер развевал, как гриву, густые, буйные его кудри, которые он никогда не покрывал шапкой. На открытой волосатой груди его виднелись рубцы от старых ран.
В руке он держал окованное железом копьё, а на шее носил старинные медные обручи, в которых ещё ходили его деды.
Рядом стоял другой старец, почти такой же белый, но у этого ещё кое-где пробивались светлые пряди некогда рыжих волос и лицо осталось свежим и румяным, хотя годами он был старше Стибора: звали его Нагим. На голове у него была высокая шапка из волчьей морды. Горячая кровь ещё играла в нём и сказывалась в нетерпеливых движениях. Глаза перебегали со своих на врагов, из уст вырывались ругательства и проклятия. Если бы командовал он, то давно бы они ринулись на поморян не дав им развернуться. Рука его то сжималась, то разжималась, как будто копьё жгло ему ладонь. Он подбрасывал его и ловил, а конь, словно разделяя чувства своего господина, взвивался под ним на дыбы, натягивая поводья, которые с трудом могли его сдержать.
За ним стоял Лютый, воевода междуречан, высокий, сухощавый, с жёлтым, почти голым черепом, низким лбом и маленькими чёрными глазами на бледном лице. Был он охотником таким же неистовым, как и воином, и не раз по собственному почину вторгался с кучкой людей в пределы Поморья, беспощадно опустошая все на своём пути. К копью он не привык и ходил с огромным молотом в руке и с заткнутой за пояс секирой, ибо в те времена военачальники не только отдавали приказания, но и сами шли в бой, ведя за собой войска.
Четвёртый был Болько Чёрный, за которым это прозвище сохранилось с тех пор, когда волосы и борода у него были, словно вороново крыло. Ныне их сильно тронула седина. На маленькой голове его с крутым нависшим лбом волосы курчавились шапкой; был он широк в плечах, коренаст и очень силён. Загорелое лицо его почти сплошь покрывала густая растительность. Болько Чёрный редко открывал рот и говорил только по необходимости — коротко и повелительно. Славился он трудолюбием, а не красноречием, не любил и слушать праздные слова, и никто не видел, чтобы ой сидел сложа руки дома или вне дома. Если не было у него другой работы, он строгал цепы.
По другую сторону стоял Мышко Кулик, как все в его роду, отличавшийся могучим сложением и здоровьем, горячий в бою и в словесной схватке, упрямый и неустрашимо смелый. Все знали, что если он в чём-нибудь упрётся и скажет, что оно должно быть так, то ни за что не отступится, хотя бы пришлось поплатиться жизнью. Ладить с ним было трудно, но если уж он с кем заводил дружбу, то был предан во всем и до конца. Однако ничто не веселило его так, как битва. И теперь, зная, что идёт в бой, он улыбался, словно в предвкушении приятнейшего удовольствия.
Последний, младший из воевод, Порай, едва сдерживая коня, смотрел на Пястуна, дожидаясь, когда он даст приказ идти в наступление.
То был муж во цвете лет, с сверкающими весельем глазами и улыбкой на лице; в седле он сидел на диво ловко, как будто сросшись с конём, был пышно разодет и увешан блестящими украшениями, к которым питал пристрастие. Всюду, куда бы он ни явился, ему хотелось быть первым, и он добивайся этого, не щадя сил и трудов. Несколько раз уже он шептал князю, что пора дать сигнал к бою, но Пястун медлил, обозревая несметные полчища, которые тянулись из лесу непрерывным потоком, все продолжая множиться, как будто их рождала пуща.
Наконец, после долгого раздумья, князь обернулся, как бы спрашивая взглядом: как быть? Ждать ли, когда поморяне первыми ринутся, и отразить натиск, или идти на них всей лавой?
Две рати стояли на двух холмах, между ними лежала долина. Маленький, почти высохший ручеёк, извиваясь, бежал посредине. Ни один из воевод ещё не проронил ни слова, когда невдалеке показался Визун с окованным железом копьём. Он шёл бодро, весело, будто вдруг помолодел, и, едва выскочив из чёлна, устремился к военачальникам с просветлевшим лицом.
— Я иду к вам из храма! — вскричал он. — Несу вам доброе предзнаменование! Я смотрел на воду и на огонь, лил воск и волхвовал по птичьему полёту и дыму священного огня — все мне ответствовало, что врага ждёт погибель!
— Взгляните! Над вами реет птица, белая, как голубь, а на опушке, где стоит их рать, кружатся стаями вороны! Лада! Коляда! — закричал он. — Идите на них! Наступайте!.. И да не уйдёт отсюда ни один из них. Лада! Все на врага!
За Визуном и военачальники и ближние шеренги подхватили этот клич, предвещающий счастье.
Пястун вскинул руку, указывая на лес.
Стибор с людьми, стоявшими слева, тотчас же двинулся в обход неприятеля с левого крыла. Лютый зашёл справа, Болько Чёрный следовал за ним, Мышко выступил вслед Стибору, Порай и Нагой остались посередине, возле Пястуна.
Вся рать дружно, как один человек, задвигалась, строясь и хватая с земли щиты: тысячники и кто был подородней из воинов выходили вперёд; взвились знамёна, шеренги ощетинились копьями.
— Лада!.. — проносилось по рядам.
В стане противника уже можно было разглядеть трех военачальников, едущих во главе в алых плащах и золочёных шлемах, а подле них — одетых в железо немцев, которые на что-то показывали руками, поворачиваясь вправо и влево. За ними двигалась беспорядочная толпа, то рассыпаясь, то сбиваясь в кучу. Небольшая группа немцев, которых легко было отличить, обступила молодых князей; их обгоняли поморяне с железными мечами и заткнутыми за пояс пучками верёвок для связывания пленных и добычи.
Едва поляне пошли в наступление, взывая: «Лада!», как на них с. нечленораздельным криком ринулись поморяне. Военачальники в алых плащах, сопровождаемые немцами, скрылись в сомкнувшейся вокруг них толпе, а вперёд выскочила кучка оголтелых поморян, привыкших к набегам. Они летели, размахивая мечами пиками, словно вызывая полян, ждавших врага на склоне холма.
Обмелевший ручей, протекавший в долине, разделял узкой лентой оба стана. Войска Стибора и Лютого, широко расступившись, оцепили поморян с боков. Из лесу уже не показывались новые отряды, а отставшие, оробев, старались догнать передних.
Шум, предвещающий сражение, нарастал, с обеих сторон сыпались ругательства: собаки, гады, падаль, гнилая дохлятина и иные омерзительные слова… Передние плевались, и показывали кулаки, а когда возбуждение перешло в неистовство, глухо прозвучали первые удары молотов, застучавших о щиты; передние шеренги ринулись вперёд, схватились и в одно мгновение смешались в сплошную гущу человеческих тел, в которой невозможно было отличить своих от врагов.