Краули Джон. Маленький, большой

   Софи было известно, что реальные люди, родные и любимые, беспокоятся о ней. Их тревога проникала в ее сны, но преображалась в изощренные преследования, которые завершались триумфальным воссоединением. Именно так она предпочитала обходиться с близкими людьми и их тревогами.
   А теперь она освоила последнее искусство, которое многократно приумножило возможности ее тайной жизни и одновременно заглушило вопросы, задаваемые жизнью реальной. Софи Как-то научилась произвольно вызывать у себя жар, а с ним — зловещие, гипнотические, раскаленные сны, приносимые лихорадкой. В упоении от победы, Софи вначале проглядела опасность, связанную с двойной дозой снов. Чересчур поспешно она отбросила от себя явь (благо та в последнее время осложнилась и не сулила никаких перспектив) и с тайным преступным ликованием удалилась в спальню на правах больной.
   Лишь иногда после сна — как в этот раз, когда она задумалась во время разговора с Джорджем Маусом, — ее охватывало ужасное сознание, что она сделалась рабыней привычки, что она обречена, потеряла дорогу в этот мир, зашла слишком далеко и не может вернуться; путь наружу закрыт, остался только путь внутрь; чтобы уменьшить муки от дурной привычки, нужно ей сдаться.
   Софи схватила Джорджа за руку, словно только касание реальной плоти могло по-настоящему ее разбудить.
   — Сонные видения, — пояснила она. — Это лихорадка.
   — Конечно, — кивнул Джордж. — Лихорадочные видения.
   — У меня все болит. — Софи обняла себя за плечи. — Слишком долго спала. В одном положении. От этого, наверное.
   — Тебе нужен массаж. — Не выдал ли голос его мысли?
   Она повела своим длинным торсом.
   — Сделаешь?
   — А как же.
   Софи повернулась к Джорджу спиной, показывая поверх узорчатой ночной кофточки больные места.
   — Нет, нет, нет, дорогуша. — Джордж обращался к ней как к ребенку. — Слушай. Ложись. Подбородок положи на подушку — правильно. Я сяду здесь. Подвинься самую чуточку. Дай-ка я сниму ботинки. Удобно? — Он начал массаж, чувствуя через тонкую кофточку ее лихорадочный жар. — Этот альбом, — произнес он, поскольку ни на миг о нем не забывал.
   — Ох. — Голос Софи звучал низко и хрипловато, так как Джордж сдавливал ей ребра. — Фотографии Оберона. — Она высвободила руку и положила на покрывало. — Когда мы были маленькими. Художественные фотографии.
   — А на что они похожи? — спросил Джордж, обрабатывая ее спину в том месте, откуда росли бы крылья, если бы они имелись.
   Как бы невольно она натянула покрывало и опять спустила.
   — Он не знал. Понятия не имел, что они неприличные. Нет, они не такие. — Она открыла альбом. — Ниже. Ага. Еще ниже.
   — Ого, — воскликнул Джордж. Он знал когда-то этих обнаженных, жемчужно-серых детишек, обособленных и совсем бесплотных, что придавало им еще большую телесность. — Давай-ка снимем эту рубашонку. Так уже лучше…
   Софи переворачивала листы небрежно-медлительно, прикасаясь к отдельным снимкам, словно хотела ощутить пальцами день, прошлое, тела.
   Вот они с Элис на рифленых камнях у водопада, который, вне фокуса, бешено низвергался за их спинами. На переднем плане оптика увеличила почему-то десятки пятен солнечного света на подернутых дымкой листьях, и они смотрели удивленно, как белые глаза без тел. Нагие девочки (темные ареолы на груди у Софи сморщены, как нераскрывшиеся цветы, как миниатюрные поджатые губы) смотрели вниз, на черную шелковистую поверхность омута. Что приковало к себе взгляд их опушенных густыми ресницами глаз, что заставило их улыбаться? Под фотографией аккуратным почерком было выведено: «Август». Софи проследила пальцем складки бедер Элис — по этим нежным, узеньким линиям угадывалось, что ее кожа была тогда совсем тонкой. Серебристые икры были плотно сжаты, ступни с длинными пальцами тоже, словно ноги Элис превращались в русалочий хвост.
   Маленькие фотографии, вставленные в черные уголки. Софи с широко открытыми глазами и ртом, ноги расставлены, руки подняты и разведены в стороны. Вся открыта. Гностический крест, воплощенный в микрокосме женщины-ребенка. Волосы, тогда еще не остриженные, тоже разлетаются в стороны и на темном, похожем на пещеру лиственном фоне кажутся не золотистыми, а белыми. Элис раздевается, высвободила одну ногу из белых хлопчатобумажных панталон, пухлый треугольничек уже начал покрываться курчавыми светлыми волосами. Две девочки, раскрывающиеся во времени, как магические цветы из фильмов о природе. Джордж жадно смотрел на них глазами Оберона — двойное подглядывание в прошлое. Остановись здесь на минутку…
   Софи держала страницу открытой, а Джордж, меняя то позу, то руку, продолжал массаж; простыня, натянутая ее ногами, заскрипела. Вот Нимфы-Сиротки, показала Софи снимок. Вытянувшись в полный рост, они лежат в обнимку на зеленой лужайке; волосы их увиты цветами. Ладонями сестры держат друг друга за щеки, глаза смотрят сосредоточенно-неотрывно, губы разомкнулись для поцелуя: чем не разыгранная живая картина двух одиноких невинных душ, волшебство утешения, — правда, припомнилось Софи, они вовсе ее не разыгрывали. Вялая рука Софи соскользнула со страницы, взгляд рассеянно устремился в сторону; какая теперь разница.
   — Знаешь, что я сейчас собираюсь сделать? — спросил Джордж, неспособный себя сдержать.
   — У-гу.
   — Точно?
   — Да, — выдохнула она едва слышно. — Да.
   Но мысли ее в этом не участвовали; она вновь перепрыгнула через расщелину Сознания, спасла себя от падения туда, благополучно приземлилась на той стороне (поскольку умела летать), где царил жемчужный день, не знавший ночи.

Младшие козыри

   — Как в любой колоде, — начала Клауд, вынимая из тисненой шкатулки бархатный мешочек, а из мешочка карты, — имеются пятьдесят две карты на пятьдесят две недели в году, четыре масти на четыре времени года, двенадцать фигурных карт на двенадцать месяцев и, если сосчитаешь правильно, триста шестьдесят четыре очка — по количеству дней в году.
   — В году триста шестьдесят пять дней, — напомнил Джордж.
   — В старину этого не знали. Не подбросишь ли в огонь еще полено?
   Пока Джордж забавлялся с очагом, Клауд начала раскладывать его будущее. Внутри него — а вернее, наверху, спящей — покоилась тайна, которая грела его сердцевину и заставляла губы расплываться в улыбке, однако конечности Джорджа совсем заледенели. Он выпустил манжеты свитера и спрятал в них кисти рук. На ощупь они напоминали конечности скелета.
   — Кроме того, — продолжила Клауд, — мы имеем двадцать один козырь, от нулевого номера до двадцатого. Среди них есть Лица, Места, Предметы и Понятия. — На стол ложились большие карты с красивыми эмблемами: посохи, кубки и мечи. — Существует другой комплект козырей. Они крупнее тех, что у меня, и включают в себя солнце, луну и масштабные понятия. Мои называются (так их именовала моя мать) Младшие козыри. — Клауд улыбнулась Джорджу, — Вот Лицо. Это Кузен. — Она поместила карту в круг и ненадолго задумалась.
   — Выкладывай худшее, — предложил Джордж. — Я переварю.
   — Самое худшее как раз нельзя говорить, — заметила Дейли Элис из глубокого кресла, где она сидела с книгой.
   — Самое лучшее тоже, — кивнула Клауд. — Всего лишь кусочек того, что может случиться. Но когда — завтра, в следующем году, через час — тоже не скажешь. А сейчас — тс-с, не мешай мне думать. — Карты выстроились соединенными между собой кругами, похожими на цепочки мыслей, и Клауд заговорила с Джорджем о событиях, которые с ним произойдут: небольшое наследство от незнакомца, но не деньги, притом случайное. — Видишь, вот Подарок, а вот и Незнакомец.
   Наблюдая за нею, Джордж довольно хихикал, радуясь процессу гадания, а также — непроизвольно — сегодняшнему приключению, которое он намеревался повторить: прокрасться тихо как мышь, когда все уснут. Он не заметил, как Клауд, добравшись до конца расклада, смолкла, как поджались ее губы и замерла рука с последней картой, которой надлежало лечь в центр. Это было Место: Перспектива.
   — Ну? — спросил Джордж.
   — Джордж, я не знаю.
   — Чего не знаешь?
   — Не знаю точно.
   Клауд потянулась за пачкой сигарет, потрясла ее и убедилась, что в ней пусто. Она изучила на своем веку так много раскладов, сознание ее запечатлело так много возможных сочетаний карт, что иногда они перекрывали друг друга; с ощущением deja vu она обнаруживала, что видит не одиночную картинку, а часть ряда, словно бы на предыдущий расклад напрашивалась пометка «продолжение следует», а нынешний вдруг им и оказывался. В случае с Джорджем произошло то же самое.
   — Если, — сказала она, — твоя карта Кузен… — Нет. Не то. Какое-то обстоятельство было ей неизвестно.
   Джордж знал, конечно, о чем шла речь, и ощутил странную нехватку воздуха, страх разоблачения, на первый взгляд нелепый и тем не менее сильный, как у попавшего в ловушку.
   — Ну ладно, — сказал он, когда к нему вернулась речь. — Так или иначе, с меня довольно. Сомневаюсь, что мне хочется знать каждый свой будущий шаг. — Он заметил, как Клауд тронула карту Кузен, а затем Предмет под названием Семя. Господи Иисусе, подумал Джордж, но тут с подъездной аллеи донесся хриплый сигнал фургона.
   — Им нужно будет помочь с разгрузкой, — проговорила Дейли Элис, с усилием выбираясь из кресла. Джордж вскочил.
   — Нет, нет, голубушка, и не думай, в твоем-то положении. Сиди. — Как монах пряча в рукавах иззябшие руки, Джордж вышел за порог.
   Элис со смехом снова взялась за книгу.
   — Ты напугала его, Клауд? Что ты видела?
   Клауд молча разглядывала карты.
   Она задумалась, не пересмотреть ли свое мнение относительно Младших козырей; быть может, они не говорят ничего о мелких происшествиях в жизни близких — или, скорее, эти мелкие происшествия являются звеньями неких цепей, которые суть не что иное, как крупные события; по-настоящему значительные.
   На легшей в центр расклада карте Перспектива были изображены сходящиеся коридоры или проходы. Вдоль каждого шел бесконечный ряд дверей, среди которых не было одинаковых: арочная, с перемычкой, с пилястрами и так далее, пока не истощилась фантазия художника и не стали сливаться мелкие детали ксилографического изображения (впрочем, очень четкого). В конце проходов виднелись другие двери, смотревшие в других направлениях. Быть может, из каждой открывалась перспектива столь же беспредельная и разнообразная.
   Перекрестье, двери, повороты, единственный миг, когда все двери видны одновременно. Это был Джордж — он был всем этим. Он, сам того не подозревая, был этой перспективой, и Клауд не знала, как ему об этом сказать. Эта перспектива была его : он был этой перспективой. А смотрела на все эти возможности она, Клауд. И не умела описать их словами. Она знала только, — теперь уже наверняка — что все расклады, которые у нее когда-либо встречались, были частью одного общего расклада, и Джордж совершил (или собирался совершить, или совершал в эти минуты) какое-то действие, которое являлось элементом этого расклада. В любом из ее раскладов элементы не были изолированы; они повторялись, между ними существовала связь. Что бы это могло быть?
   Дом наполнился звуками: возвратившееся семейство перекликалось, что-то волочило, бегало по лестницам. Но взгляд Клауд не отрывался от зрелища бесконечных ответвлений, углов, коридоров. Она чувствовала, что, быть может, находится внутри этого места, позади нее расположена дверь, а впереди другая, первая из изображенных на карте; что, обернувшись, она увидит у себя за спиной еще одну бесконечную перспективу арок и перемычек.

Вполне справедливо

   Всю ночь, особенно в холодную погоду, дом привычно бормотал что-то себе под нос. Источником шумов были, вероятно, сотни сочленений, антресоли, каменные детали на деревянных опорах. Дом стонал, мычал, скрипел; на чердаке расшатывалась и падала одна деталь, в погребе, от сотрясения, — другая. В щелях скреблись белки, стены и залы обследовали мыши. Один мышак прошествовал ночью на цыпочках, с прижатым к губам пальцем, с бутылкой джина под мышкой, пытаясь вспомнить, где находится комната Софи. Он едва не споткнулся о расположенную в неожиданном месте ступень; в этом доме все ступени находились в неожиданных местах.
   В его голове все еще царил полдень. Действие пеллюсидара не ослабело, но, как бывает, обернулось бедой; он так же сильно стимулировал плоть и сознание, но от шуток перешел к мучительству. Джордж не знал, воспрянет ли его испуганно сжавшаяся плоть даже при виде Софи, а ведь ее еще нужно было найти. Ага: на расписанной стене горела лампа, и в ее свете была видна ручка двери — без сомнения, та самая. Джордж поспешил было туда, но ручка робко повернулась; он отступил в тень, дверь открылась. На пороге появился Смоки в накинутом на плечи старом халате (как заметил Джордж, из тех, что украшены по краям воротника и карманов плетеной тесьмой темного и светлого оттенка) и с большой осторожностью закрыл дверь. Чуть-чуть помедлив и вроде бы вздохнув, Смоки завернул за угол.
   «Черт, а дверь все же не та, — подумал Джордж, — хорош бы я был, явившись прямо в их комнату — или это комната детей?» Окончательно запутавшись, он пошел прочь. Во время бесплодных поисков в изогнутых, как раковина, коридорах второго этажа его подмывало спуститься этажом ниже: может, он по глупости забрел на соседний этаж и забыл об этом. Затем он Как-то очутился у двери, которая, как шепнул ему Рассудок (хотя чувства это оспаривали), уж точно вела в нужную спальню. Немного боязливо Джордж толкнул дверь и шагнул внутрь.
   Под наклонным потолком мансарды спали сладким сном Тейси и Лили. При свете ночника были видны призрачные игрушки, мерцали глаза медведя. Две девочки, одна из которых до сих пор спала за решеткой детской кроватки, не пошевелились, и Джордж уже собирался затворить дверь, но тут понял, что в комнате, у постели Тейси, находится кто-то еще. Кто-то… Он выглянул из-за двери.
   Кто-то как раз вынул из тонких складок своего серого, как ночь, плаща серый, как ночь, мешочек. Лица незнакомца Джордж не видел: оно было закрыто широкой испанской шляпой, серой, как ночь. Подойдя к кроватке, где лежала Лили, незнакомец пальцами, затянутыми в серую, как ночь, перчатку, вынул из мешочка щепотку какого-то порошка и распылил над лицом спящей девочки. Тускло мерцавший ручеек золотого песка пролился на ее глаза. Посетитель отвернулся и стал прятать мешок, но тут ощутил на себе взгляд Джорджа, застывшего в дверном проеме. Незнакомец воззрился на Джорджа поверх высокого воротника своего плаща, и Джордж разглядел его глаза: спокойные, прикрытые тяжелыми веками, серые, как ночь. В них читалось подобие жалости. Незнакомец покачал своей тяжелой головой, словно желая сказать: нет, сынок, сегодня тебе ничего не отломится. Что было, в конце концов, вполне справедливо. Он повернулся и, помахивая кисточкой на шляпе и хлопая плащом, направился куда-то еще, к более достойным людям.
   Когда Джордж добрел наконец до своей безотрадной постели (случилось, что ему досталась воображаемая спальня), ему пришлось часами лежать без сна. Уставшие глаза были готовы выскочить из орбит. Он лелеял в объятиях бутылку джина, время от времени вытягивая из ее недр глоток освежающего дурмана. Сознание все еще горело круговым фейерверком, и в нем беспорядочно смешивались ночь и день. Он понял лишь одно: первая комната, куда он пытался войти и откуда вышел Смоки, была действительно спальня Софи — никак не иначе. Эта пугающая мысль рассосалась, не придя к логическому концу: искрение синапсов потухло, словно их один за другим выключила милосердная рука.
   К рассвету Джордж увидел начало снегопада.

Глава четвертая

   Небеса покойны, человек облачен,
   Млечный Путь, райская птица,
   Кровь души, колокол
   в вышине необъятной,
   Страна пряностей; что-то понятно.

Джордж Герберт

 
   — Рождество, — произнес Доктор Дринкуотер, чье краснощекое лицо плавно приблизилось к Смоки, — обладает тем особым свойством, что оно не является продолжением тех дней, за которыми следует. Понимаешь? — Он умело огибал Смоки большими кругами. Смоки, который дергался то вперед, то назад, и протягивал руки, будто ощупывая воздух (в отличие от Дока, аккуратно сцепившего пальцы за спиной), утвердительно кивнул. Дейли Элис, прятавшая ладони в старой невзрачной муфте, проплыла рядом, наблюдая его беспомощность, и ради издевки изобразила на ходу, будто теряет равновесие, но Смоки этого не заметил, поскольку не видел ничего, кроме собственных ног.

В согласии с Ньютоном

   — Я хочу сказать, — продолжал доктор Дринкуотер, вновь приблизившись, — что каждое Рождество как будто продолжает предыдущее; промежуточные месяцы не считаются. Рождеству предшествует не осень, а другое Рождество.
   — Верно, — подтвердила Мам, которая величаво скользила неподалеку. За нею, как деревянные утята, привязанные к деревянной утке, следовали две внучки. — Едва миновало одно, как, гляди, следующее уже тут как тут.
   — Мм-м, — промычал Док. — Я немного другое имел в виду. — Он, как истребитель, сделал вираж и ловко подхватил под руку Софи. — Как делишки, — донесся до Смоки его голос. Софи засмеялась, и оба с изящным наклоном укатили прочь.
   — Лучше некуда, — буркнул Смоки; его против воли развернуло и вынесло навстречу Дейли Элис. Столкновение было неотвратимо, и оставалось только пожалеть, что он не привязал себе к заду подушку, как на комических, почтовых открытках. Элис, стремительно выросшая в размерах, мастерски затормозила.
   — Как ты думаешь, не пора ли Тейси и Лили в дом? — спросила она.
   — Тебе решать. — Мам снова прокатилась мимо, везя на салазках девочек; круглые, обрамленные мехом личики горели, как ягоды. Элис последовала за ними. Пусть дамы посовещаются, подумал Смоки. Ему нужно было освоить Простое умение передвигаться на коньках, а домашние то появлялись, то исчезали, и от этого у него начиналось головокружение. — О-па, — сказал он и потерял равновесие, но Софи, внезапно возникшая за спиной, спасла его от падения, подтолкнув вперед. — Ну, что ты поделывала? — спросил он небрежно. Особое чувство: обмениваться приветствиями на обшей прогулке.
   — Изменяла, — отозвалась она, и от холодного слова в воздухе возникло маленькое облачко.
   У Смоки подвернулась левая лодыжка, а правый конек сам собой поехал в сторону. Крутанувшись, Смоки грохнулся на лед, крепко ударившись рудиментом хвоста — при его тощем заде местом тем более чувствительным. Софи, проделывая круг за кругом, тоже едва не падала от смеха.
   Сидеть и не вставать, подумал Смоки, пока копчик не приморозит. Сидеть, как те кусты в оковах льда, пока не наступит оттепель…
   Снег, выпавший на прошлой неделе, долго не пролежал. Это был снегопад на одну ночь, наутро он сменился крупным дождем. Джордж Маус с ввалившимися глазами отрешенно шлепал по лужам; все думали, что он подхватил у Софи вирус. Дождь продолжался, подобный неизбывному горю, затопляя низкую обширную лужайку, где тупо и покорно разрушались сфинксы. Потом температура упала, и утром в рождественский сочельник мир предстал серым, как сталь, блестящим ото льда, слившимся с серым, как сталь, небом, где солнце, закрытое тучами, выглядело не более чем белым мазком. Лужайка замерзла и превратилась в каток; Эджвуд сделался похож на миниатюрный домик при игрушечной железной дороге, помещенный рядом с зеркальцем, долженствующим изображать пруд.
   Софи по-прежнему каталась вокруг Смоки. Он спросил:
   — Ты о чем? Как это изменяла?
   Софи только улыбнулась краешком губ и помогла ему подняться. Потом, повернувшись, она проделала непостижимое движение, которое Смоки разглядел, но ни за что на свете не смог бы скопировать, и легко укатила.
   Хотел бы он знать, как другие люди умудряются обойти непреложный закон, гласящий: если один конек катит вперед, то другой непременно назад. Казалось, он вечно будет дергаться и раскачиваться, не двигаясь с места, как единственный здесь, кто пребывает в согласии с Ньютоном. Он упал. Вечного движения не существует. Но в тот же миг Смоки начал как-то его обретать и на онемевшем заду проделал путь по ледяному полю к ступеням веранды, где торжественно восседала на меховой подстилке Клауд, сторожившая обувь и термос.
   — И где же обещанный снег? — спросил он, а Клауд отозвалась своей собственной, фирменной улыбкой. Смоки свернул шею термосу и обезглавил его. В одну из чашек, спрятанных в крышечке термоса, он налил чай с лимоном и ромом для себя, в другую — для Клауд. Он пил, а его нос оттаивал, подогретый паром. В душе у Смоки царили уныние и безрассудная досада. Изменяла! Что это — шутка? В давние времена, при первых объятиях, Дейли Элис подарила ему драгоценную жемчужину, но когда он попытался повесить украшение на шею Софи, жемчуг, как бывает, потемнел, обратился в ничто. Смоки никогда не знал, что Софи чувствует, однако не верил Дейли Элис, от которой слышал, что Софи тоже этого не знает, что она рассеянна, бестолкова, а вдобавок, как и он сам, спит на ходу. Он просто наблюдал, как она ходит туда-сюда, будто бы занятая делом, и задавался вопросами, строил предположения и догадки.
   Софи, заложив руки за спину, пересекла лужайку, сделала поворот через ногу и подплыла к крыльцу. На самом краю замерзшего пруда она свернула; при торможении ее конек врезался в лед, выбив из него водопад кристаллов. Софи села рядом со Смоки и, тяжело дыша, забрала из его рук чашку. У нее в волосах Смоки заметил то ли крохотный цветок, то ли ювелирное украшение в виде цветка. Присмотревшись, он различил, что это снежинка, такой идеальной формы, что можно было сосчитать ее лучи и перемычки. Пока он выговаривал: «снежинка», рядом села другая, потом еще одна.

Письма к Санте.

 
   Все семьи привыкли по-разному сообщать Санте перед Рождеством о своих желаниях. Многие загодя посылают письма, адресуя их на Северный полюс. Они не доходят до адресата; почтальоны выдумывают самые чудные способы обхождения с этими письмами, но доставка среди них не числится.
   Дринкуотеры использовали другой способ (кому и как он пришел в голову, никто не помнил): сжигали свои послания в камине. Более всего для этого подходил камин в кабинете, с синими изразцами (катание на коньках, ветряные мельницы, охотничьи трофеи) и самой высокой трубой. Дым (дети непременно выскакивали наружу, чтобы на него посмотреть) исчезал на севере или, на худой конец, в атмосфере, откуда Санте предстояло извлечь письмо и расшифровать. Процедура сложная, но, судя по всему, эффективная, и к ней всегда прибегали в рождественский сочельник, когда желания сильнее всего.
   Важно было соблюдать тайну, особенно взрослым; дети не удерживались и выбалтывали свои желания всем встречным-поперечным. Для Лили и Тейси, так или иначе, письма писали взрослые, которым часто приходилось напоминать девочкам об их просьбах, высказанных прежде: за дни, оставшиеся до Рождества, они съеживались и, как мелкая рыбешка, выскальзывали из крупного невода детских вожделений. Тебе ведь хотелось братика для Тедди (медвежонка)? Ты еще хочешь ружье как у Дедушки? Коньки с двойными лезвиями?
   Не исключено, впрочем, что взрослые сами изобретали эти просьбы.
   В исполненный ожидания морозный день сочельника Дейли Элис устроилась с ногами в громадном кресле и положила себе на колени шахматную доску, а на нее — листок бумаги. «Дорогой Санта, — писала она, — пожалуйста, принеси мне новую грелку, любого цвета, кроме розового, который похож на вареное мясо, а еще нефритовое колечко на средний палец правой руки, вроде кольца двоюродной бабушки Клауд». Элис задумалась. Вгляделась в снег, который сыпался на серый мир, на исходе дня едва различимый. «Стеганое платье до пят, — писала она. — Пару пушистых домашних тапочек. Мне бы хотелось, чтобы новый ребенок достался легче, чем два других. Все остальное не так важно, а это, если можно, исполни, пожалуйста. Дождик для елки такой красивый, но сейчас его нигде не найти. Заранее тебя благодарю, Элис Барнабл (старшая сестра)». Элис с детства привыкла делать это добавление, чтобы не было путаницы. Она помедлила над голубым листочком, почти до конца заполненным ее немногочисленными желаниями. «P. S., — написала она, — Если ты сможешь вернуть мою сестру и мужа оттуда, куда они вдвоем забрели, я буду тебе бесконечно благодарна. ЭДБ».
   Элис машинально сложила записку. В странной снежной тишине было слышно, как стучит отцовская машинка. Клауд, оперев щеку о ладонь, писала у круглого столика огрызком карандаша. Глаза ее были влажны; быть может, от слез. Правда, в последнее время взор ее часто подергивался туманом — не исключено, что от старости. Элис откинула голову на мягкую грудь кресла и устремила взгляд в потолок.
   Наверху Смоки, налившись чаем с ромом, пристроился писать письмо в воображаемом кабинете. Один лист он испортил, потому что шаткий стол качался под его старательным пером. Подложив под ножку книжечку картонных спичек, Смоки начал снова:
   «Дорогой Санта, для начала будет правильнее всего объяснить свое прошлогоднее желание. Не стану оправдывать себя тем, что был навеселе, хотя так оно и было, я и сейчас навеселе (это становится рождественским обычаем, как и все, что относится к Рождеству; впрочем, о рождественских обычаях ты знаешь лучше всех). Так или иначе, если я тебя шокировал или чересчур затруднил своей просьбой, мне очень жаль; я хотел всего лишь забыть о приличиях и немного выпустить пар. Я знаю (то есть предполагаю), что не в твоей власти дать одному человеку другого, и все же желание мое исполнилось. Может, потому, что я хотел этого больше всего на свете, а когда хочешь чего-то так сильно, то обычно получаешь. Так что я не знаю, благодарить тебя или нет. То есть не уверен, тебе ли я обязан, и не знаю, благодарен или нет».