Страница:
Хоксквилл хмыкнула.
Старейшина снисходительно усмехнулся.
— И мне не кажется, — добавил он, — что открытия, которыми вы с нами поделились, существенно меняют дело. Насколько мне запомнилось из уроков истории, Священная Римская империя мало что значила для народов, которые, по-видимому, в нее входили. Или я ошибаюсь? Фактическим правителям нравилось держать в руках или контролировать имперскую власть, но в любом случае они поступали, как им вздумается.
— Так бывает нередко.
— Ну и ладно. Образ действий, который мы избрали, правильный. Если Рассел Айгенблик действительно окажется в некотором роде императором или убедит в этом достаточно народу (пока, замечу, он предпочитает темнить), тем больше от него будет пользы.
— А нельзя ли спросить, на каком вы остановились образе действий? — Хоксквилл шагнула к Каменной Деве, которая тихонько дожидалась в дверях с подносом, где стояли стаканы и графин.
Члены «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста» заулыбались и откинулись на спинки стульев.
— Кооптация, — отозвался один из тех, кто наиболее бурно отреагировал на заявление Хоксквилл. — Иные шарлатаны располагают властью, которой не стоит пренебрегать. В чем мы убедились прошлым летом, во время маршей и беспорядков. Церковь Всех Улиц. И так далее. Разумеется, такая власть недолговечна. Не настоящая. Так, колыхание атмосферы. Быстро развеется. Они это знают не хуже нашего…
— Однако, — вмешался другой, — когда такого субъекта приближают к настоящей власти, — сулят участие в ней — потворствуют его высказываниям, льстят тщеславию…
— Тогда его можно принять в свои ряды. Ей-богу, его можно использовать.
— Видите ли, — продолжил дискуссию старейшина, отмахиваясь от подноса с напитками, — по большому счету у Рассела Айгенблика нет ни настоящей власти, ни сильных сторонников. Несколько шутов в пестрых рубашках, немногие поклонники. Его речи трогают, но кто их вспомнит на следующий день? Если бы он звал к ненависти, растравлял старые обиды — но нет. Сплошное витание в облаках. Так вот: мы предложим ему настоящих союзников. Каких у него нет. Он согласится. Вот приманка, какой мы располагаем. Он будет наш. И, не исключено, принесет много пользы.
Хоксквилл снова хмыкнула. Усвоившая чистейшее учение, воспитанная на высочайшем уровне сознания, она не привыкла обманывать и хитрить. То, что Рассел Айгенблик не имел союзников, было, во всяком случае, правдой. Ей следовало бы объяснить, что он является лишь орудием иных сил — более мощных, таинственных и коварных, чем могли себе представить члены «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста»; хотя назвать эти силы по имени она не могла. Но ее отстранили от дел. Едва ли они стали бы ее слушать — об этом она догадывалась по их самодовольным физиономиям. Залившись краской стыда от того, что недоговаривает, она произнесла:
— Я, пожалуй, выпью капельку. Кто хочет присоединиться?
— Гонорар, разумеется, возвращать не нужно, — заметил один из посетителей, пристально разглядывавший Хоксквилл, пока она наполняла его стакан.
Она кивнула.
— Когда точно вы исполните свои планы?
— Ровно через неделю мы встречаемся с Расселом Айгенбликом у него в отеле, — отозвался старейшина. Он встал и огляделся, готовый уйти. Те, кто принял предложение выпить, срочно заглатывали остатки. — Прошу прощения, что мы, после стольких ваших трудов, ими не воспользовались.
— Это совершенно неважно. — Хоксквилл не двинулась с места.
Члены Клуба (все они уже были на ногах) обменялись неуверенными взглядами, которые на этот раз выражали то ли задумчивое сомнение, то ли сомнительную задумчивость, и простились наклоном головы. На улице кто-то вслух выразил надежду, что Хоксквилл не обиделась. Другие, садясь в машины, обдумывали такую возможность и ее вероятные последствия.
Хоксквилл, оставшейся в одиночестве, пришли те же мысли.
Освобожденная от обязательств перед Клубом, она могла работать на кого угодно. Раз уж на земле возрождается новая-старая империя, то сама собой напрашивается мысль: вот где можно полнее применить свои силы. Хоксквилл не была устойчива к соблазну власти — для мудрецов это характерно.
И все же в ближайшее время Нового Века ожидать не приходилось. Какие бы силы ни стояли за Расселом Айгенбликом, Клуб мог противопоставить им более мощные.
Итак, на чью сторону она встанет, если определится, чья есть чья?
Хоксквилл наблюдала, как капли бренди стекают по бокам бокала. Через неделю… Она позвонила в колокольчик, вызывая Каменную Деву, заказала кофе и приготовилась к длительной ночной работе. Слишком мало осталось ночей, чтобы тратить их на сон.
Напротив ее высокого узкого дома находился небольшой парк, некогда доступный для широкой публики, но ныне запертый. Ключи к железным воротам имелись только у жильцов соседних домов, и члены соседних же частных клубов, взиравших на парк спокойным взглядом собственников, обладали ключами. Ключ был и у Хоксквилл. Парк, битком набитый статуями, фонтанами, купальнями для птиц и тому подобными затеями, редко служил ей для отдыха, поскольку она неоднократно использовала его в качестве своеобразного блокнота, бегло набрасывая вдоль его периметра, по часовой стрелке, какую-нибудь китайскую династию или герметическую мудрость, чтобы, разумеется, запомнить то и другое на всю жизнь.
Однако сегодня, в туманный день первого мая, сад был темен, расплывчат, нечеток. Он состоял в первую очередь из воздуха, непохожего на городской: сладкого и терпкого, с ароматом свежей листвы, а сумрак и расплывчатость пришлись сейчас Хоксквилл как раз кстати.
Подойдя к воротам, Хоксквилл увидела, что перед ними кто-то стоит. Человек держался за прутья, безнадежно заглядывая внутрь, — своеобразный узник наоборот. Она заколебалась. Прохожие в этот час суток делились на два разряда: обычные трудяги, которым нужно рано поспеть на работу, и непредсказуемые потерянные личности, бродившие всю ночь. Из-под длинного пальто незнакомца выглядывала, как будто, пижама, но Хоксквилл все равно не приняла его за раннюю пташку. Решив, что в данном случае наиболее уместны будут величественные манеры, она вынула ключи и любезно попросила незнакомца посторониться, чтобы она могла открыть ворота.
— Как раз пора, — заметил он.
— Простите, ради бога. — (Незнакомец посторонился совсем чуть-чуть и принял выжидающую позу, явно намереваясь последовать за нею.) — Видите ли, это частный парк. Вам туда нельзя. Вход разрешен только жильцам соседних домов. У кого есть ключи.
Она ясно видела теперь его лицо, отчаянно обросшее. На грязной коже четко выделялись морщины, хотя незнакомец был молод. Под сросшимися бровями сверкали яростные, но рассеянные глаза.
— Это чертовски нечестно, — буркнул он. — Мало домов, так им еще и парк?
Он устремил на Хоксквилл злой, разочарованный взгляд. Она думала, стоит ли объяснять, что окружающие дома так же недоступны ему, как и парк, — и если несправедливо одно, то не более справедливо и другое. Его взгляд как будто просил об отклике, но, с другой стороны, несправедливость, на которую он жаловался, относилась, вероятно, к разряду универсальных, к каким не подходили ни фальшивые общие слова, ни специально сочиненные объяснения. На такие любил ссылаться Фред Сэвидж.
— Ну что ж, — сказала она, как часто говорила Фреду.
— Когда эту треклятую штуку построил твой собственный прадед. — Незнакомец поднял взгляд к небу, вычисляя. — Прапрадед. — Внезапно встрепенувшись, он вынул из кармана перчатку, надел (безымянный палец высунулся из распоротого шва) и начал убирать молодые листья плюща и грязь с таблички, прикрученной к красно-каменному, рустованному столбу ворот. — Видите? Черт возьми. — Удивленная тем, что прежде ее не замечала, Хоксквилл прочла на табличке (с ее строгим римским стилем и шляпками гвоздей, похожими на цветочки, она вобрала в себя как будто все особенности публичных сооружений стиля Beaux Arts за всю его историю): «Маус Дринкуотер Стоун 1900». Незнакомец не был психом. Как все городские жители, Хоксквилл умела в подобных обстоятельствах безошибочно проводить различие (тонкое, но реальное) между невероятными фантазиями сумасшедших и невероятными, но подлинными историями людей потерянных и проклятых.
— Кто же вы: Маус, Дринкуотер или Стоун?
— Вам, вероятно, невдомек, как трудно отыскать в этом городе хоть чуточку тишины и спокойствия. Думаете, я бомж?
— Ну что ж, — произнесла Хоксквилл.
— Все дело в том, что в чертовом парке на любую скамейку или приступку пачками слетаются пьянчуги и горлопаны. Начнут рассказывать тебе историю своей жизни. Совать бутылку. Чокнутые. Знаете, сколько среди них голубых? Уйма. Поразительно. — Употребив это слово, незнакомец, тем не менее, явно ничуть не удивлялся, однако же испытывал злость. — Тишина и спокойствие, — повторил он, и в голосе его прозвучала подлинная жажда, неподдельное влечение к росистым клумбам с тюльпанами и тенистым дорожкам маленького парка.
Хоксквилл ничего не оставалось, как сказать:
— Ну что ж, полагаю, для потомка строителя можно сделать исключение.
Она повернула в замке ключ и распахнула ворота.
Незнакомец помедлил, как перед теми последними жемчужными вратами, и вошел.
В саду раздражение начало его отпускать, и Хоксквилл, хотя не собиралась этого делать, пошла с ним по причудливо извивавшимся тропинкам, которые уводили, казалось, в глубину парка, а на самом деле хитрым путем возвращали посетителей к его периметру. Она знала секрет, который заключался в том, чтобы выбрать тропу, ведущую словно бы наружу, и тогда попадешь вглубь. Так она и поступила. Тропинка — во что трудно было поверить — привела их в центр парка, где стоял храм или павильон (а по-настоящему сарай для инструментов, как подозревала Хоксквилл). Ветки деревьев и разросшиеся кусты скрадывали его миниатюрные размеры. С некоторых точек павильон походил на выступающую веранду или угол большого дома. Как бы ни был мал парк, он был устроен так ловко, что в центре ничто не напоминало об окружающем городе. Именно это и заметила Хоксквилл для начала.
— Да, — подтвердил незнакомец. — Чем дальше продвигаешься, тем больше становится. Не хотите ли выпить? — Он извлек из кармана полную фляжку.
— Для меня рановато, — отказалась Хоксквилл. Словно зачарованная, она наблюдала, как ее спутник раскупорил бутылку и влил в свое — несомненно, луженое — горло добрый глоток. Она была удивлена, когда незнакомец внезапно передернулся и его лицо исказила гримаса отвращения, какого скорее следовало ожидать при подобных обстоятельствах от самой Хоксквилл. Начинающий, подумала она. Совсем сосунок, на самом деле. Она предположила, что его мучает тайная печаль, и эта мысль ее привлекла. Такие размышления были хорошим отдыхом после глобальных забот, ее одолевавших.
Вместе они сели на скамью. Молодой человек вытер рукавом горлышко бутылки и бережно ее закупорил. Потом, не спеша, опустил в карман своего коричневого пальто. Странно, подумалось ей: такое нежное, трепетное обращение с бутылкой и прозрачной резкой жидкостью, ее наполняющей.
— Какого дьявола это должно изображать? — спросил незнакомец.
Они наблюдали квадратную каменную постройку, которая, как думала Хоксквилл, служила для хранения инструментов или для других утилитарных надобностей, но была замаскирована под павильон или увеселительный зал.
— Точно не знаю, но рельефы, кажется, изображают четыре времени года. На каждой стороне по рельефу.
На них смотрела Весна — греческая дева, которая, видимо, сажала в горшок нежный побег, держа в другой руке старинный садовый инструмент, напоминавший совок. Поблизости устроился ягненок, который, подобно ей, олицетворял надежды, ожидания, новизну. Рельеф был исполнен рукой мастера: меняя глубину резьбы, скульптор изобразил в отдалении свежевспаханные поля и птиц, которые возвращались с юга. Повседневная действительность древнего мира. Это не было похоже ни на одну весну, виденную в Городе, и тем не менее в этом узнавалась Весна. Хоксквилл не единожды использовала ее в качестве таковой. Некоторое время она задавалась вопросом, почему домик расположен так странно — стены не параллельны окружающим улицам. Поразмыслив, она поняла, что строитель ориентировал его по странам света: Зима обращена на север, Лето на юг, Весна на восток и Осень на запад. В Городе ничего не стоило забыть о том, куда указывают стрелки компаса, хотя Хоксквилл придавала этому значение, так же как, по всей видимости, и строитель павильона. За это он ей нравился. Она даже улыбнулась своему юному соседу, его предполагаемому потомку, несмотря на то что он выглядел как типичный горожанин, неспособный отличить солнцестояние от равноденствия.
— На что он нужен? — спросил незнакомец спокойно, но не без агрессивности.
— Он удобен. Для запоминания.
— Как это?
— Ну что ж. Предположим, вы хотите запомнить какой-то год, в каком порядке произошли разные события. Для этого вам нужно заучить эти четыре панели и использовать картины, на них изображенные, как символы событий, которые собираетесь сохранить в памяти. Если вы хотите запомнить, что такого-то или такую-то похоронили весной, для этого пригодится совок.
— Совок?
— Да, инструмент, которым копают.
Он бросил косой взгляд.
— Мрачновато как будто.
— Это просто пример.
Незнакомец стал подозрительно изучать деву, будто она в самом деле собиралась ему о чем-то напомнить, притом о неприятном.
— Росток может символизировать что-то начатое весной, — проговорил он наконец. — Работу. Какие-то надежды.
— Это идея, — кивнула Хоксквилл.
— Потом он завянет.
— Или принесет плоды.
Собеседник долго размышлял. Вынув бутылку, он повторил тот же ритуал, хотя на этот раз без такой отчаянной гримасы.
— Чего ради люди стремятся все подряд запоминать? — Голос звучал слабо из омытой джином глотки. — Жизнь есть то, что здесь и сейчас. Прошлое мертво.
Хоксквилл не отозвалась.
— Воспоминания. Системы. Все размышляют над старыми альбомами и карточными колодами. Если не вспоминают, то предсказывают будущее. Чего ради?
В залах Хоксквилл звякнул колокольчик.
— Карты?
— Перебирать в уме прошлое, — произнес собеседник, разглядывая Весну. — Разве его этим вернешь?
— Всего лишь привести его в порядок. — Хоксквилл знала, что люди, живущие на улице, сколь бы разумными они ни казались, отличаются от тех, кто живет в домах. К своему образу жизни они пришли не просто так, а из-за необычного понимания вещей, оттого что, зачастую не по своей воле, потеряли интерес к обыденному миру и его событиям. Она знала, что не следует в лоб задавать вопросы, застревать на одной теме, поскольку такой разговор, как здешние тропинки, уведет в сторону. А ей очень хотелось не потерять контакт. — Память может быть искусством, — произнесла она поучающим тоном. — Как архитектура. Думаю, ваш предок меня бы понял.
Собеседник поднял брови и пожал плечами, словно говоря: «Кто знает, да и кого это волнует».
— Архитектура — это, на самом деле, застывшая память. Так сказал один великий человек.
Собеседник хмыкнул.
— По мнению многих великих мыслителей прошлого, — (Хоксквилл не знала, откуда взялась эта преподавательская манера, но изменить ее было трудно, да и собеседник слушал внимательно), — ум — это дом, где хранятся воспоминания, и самый простой способ что-либо вспомнить — это вообразить себе архитектурное сооружение, а затем разбросать соответствующие символы в местах, определенных архитектором. — Тут он точно потеряет интерес, подумала она, но он, поразмыслив, произнес:
— Как тот похороненный и совок.
— Вот-вот.
— Глупо.
— Я могу привести пример получше.
— Хм.
Она пересказала ему яркий судебный случай из Квинтилиана, произвольно заменяя старинные символы современными и разбрасывая их в различных уголках парка. Размещая символы, она поворачивала голову туда-сюда, хотя смотреть не было необходимости.
— В третьем месте, — говорила она, — мы оставим поломанный игрушечный автомобиль, чтобы он напоминал о просроченных водительских правах. В четвертом — на арке слева за вами — повесим человека — скажем, негра в белом, в туфлях с заостренными носами и с табличкой: INRI. [43]
— А это почему?
— Живо. Конкретно. Судья сказал: без документальных доказательств вы проиграете процесс. Негр в белом означает: представить доказательства на бумаге.
— Черным по белому.
— Да. То, что он повешен, означает: мы завладели черно-белыми доказательствами. А табличка: это нас спасет.
— Бог мой.
— Знаю, это кажется безумно сложным. И наверное, эта система ничем не лучше простого блокнота.
— Тогда к чему вся это галиматья? Никак не возьму в толк.
— К тому, — отвечала она осторожно, поскольку незнакомец, при всей его грубоватой манере, очевидно, улавливал ее мысли, — что, если вы прибегаете к этому искусству, может произойти интересная вещь: символы, помещенные рядом, начнут без вашего ведома взаимодействовать, и когда вы к ним в очередной раз обратитесь, скажут нечто новое, неожиданное, ранее вам не известное. Если правильно расположить известное, то может внезапно выплыть на свет неизвестное. В этом преимущество системы. Память текуча и расплывчата. Системы точны и четки. Они лучше воспринимаются разумом. Несомненно, так же обстоит дело и с картами, о которых вы упомянули.
— С картами?
— Не слишком ли рано?
— Вы говорили о размышлениях над колодой карт.
— Моя тетя. То есть на самом деле не моя тетя, — проговорил собеседник, словно бы отрекаясь от родственницы. — Тетка моего деда. Это были ее карты. Она их раскладывала, размышляла. Думала о прошлом. Предсказывала будущее.
— Таро?
— Что-что?
— Это была колода Таро? Знаете, наверное: повешенный, папесса, башня…
— Понятия не имею. Мне откуда знать? Меня никто ни о чем в известность не ставил. — Он задумался, — Таких картинок я что-то не помню.
— Откуда взялись эти карты?
— Не знаю. Наверное, из Англии. Они ведь принадлежали Вайолет.
Хоксквилл вздрогнула, но незнакомец, погруженный в размышления, этого не заметил.
— И там были карты с картинками? Кроме обычных фигурных?
— Ну да. Полным-полно. Люди, места, предметы, понятия.
Хоксквилл откинулась назад, медленно поигрывая пальцами. В местах, подобных этому парку, служивших хранилищем множества воспоминаний, бродили, случалось, вымыслы, то назидательные, а то просто причудливые; они бывали порождены простым наложением старых символов и содержали иной раз в себе истины, о которых Хоксквилл сама бы не догадалась. Если бы не кислый запах, исходивший от пальто, и не сугубая прозаичность полосатой пижамы, которая из-под него выглядывала, незнакомца можно было бы принять за одного из них. Но это было неважно. Вероятность равна нулю.
— Расскажите мне об этих картах.
— Что, если вам требуется забыть какой-нибудь год? — спросил он. — Не запомнить, а, наоборот, забыть? Тут ничто не может помочь? Никакой не существует системы?
— Ну, методы, наверное, имеются. — Она думала о его бутылке.
Незнакомец, казалось, погрузился в горькие размышления. Глаза его смотрели отсутствующе, длинная шея склонилась, как у печальной птицы, руки были сложены на коленях. Пока Хоксквилл думала, какой еще задать вопрос о картах, он проговорил:
— Когда тетка в последний раз раскидывала для меня карты, она предсказала, что я встречу красивую темнокожую девушку, и всякая такая сентиментальщина.
— Так оно и произошло?
— Она сказала, что я завоюю любовь этой девушки, но не благодаря своим достоинствам, и потеряю ее, но не по своей вине.
Пока он ничего к этому не добавил, и Хоксквилл (хотя не была уверена, что он вообще прислушивается и воспринимает ее слова) рискнула мягко заметить:
— Так часто бывает с любовью. — Не дождавшись отклика, она продолжила: — У меня есть вопрос, ответ на который может дать определенная колода карт. Ваша тетя еще…
— Она умерла.
— Ох.
— Но вот моя тетка. Та была не тетя, а я имею ввиду мою тетю. Софи. — Незнакомец сделал жест, который, по всей видимости, означал: это предмет сложный и скучный, но я уверен, вы понимаете, о чем я.
— Карты по-прежнему принадлежат вашей семье, — предположила Хоксквилл.
— Да, конечно. Мы никогда ничего не выкидываем.
— А где именно…
Внезапно насторожившись, он жестом остановил ее вопрос:
— Мне не хотелось бы говорить о своих семейных делах.
Чуть выждав, Хоксквилл продолжила:
— Ведь вы же сами упомянули своего прапрадеда, который построил парк.
Почему вдруг ее посетило видение замка Спящей красавицы? Дворец. И вокруг колючая изгородь. Непроходимая.
— Джона Дринкуотера, — кивнул он.
Дринкуотер. Архитектор… Хоксквилл мысленно прищелкнула пальцами. Изгородь оказалась вовсе не колючей.
— Не был ли он женат на некоей Вайолет Брамбл?
Собеседник кивнул.
— Она была мистик, что-то вроде ясновидящей?
— Один черт знает, кем она была.
Внезапно Хоксквилл решилась на шаг, который, возможно, был поспешным, но диктовался нуждой. Она вынула из кармана ключ от парковой ограды и, как любили в свое время делать гипнотизеры, покрутила его перед глазами собеседника, держа за цепочку.
— Мне кажется, — произнесла она, убедившись, что тот заметил ее жест, — вы заслужили свободный доступ в парк. Это мой ключ. — Незнакомец протянул руку, но Хоксквилл отдернула ключ. — Взамен я хочу, чтобы вы дали мне рекомендацию к женщине, которая вам то ли тетка, то ли нет, и подробно указали, как ее найти. Идет?
Словно бы и вправду под действием гипноза, не сводя глаз с блестящего кусочка меди, незнакомец рассказал все, что Хоксквилл хотела знать. Она вложила ключ в его грязную перчатку.
— По рукам, — сказала она.
Оберон схватил ключ, единственную свою собственность на сегодняшний день (хотя Хоксквилл не могла об этом знать) и, освободившись от чар, отвел глаза. Он не был уверен, что не выдал чего-то лишнего, но чувствовать вину не хотел.
Хоксквилл встала:
— Наша беседа была очень познавательной. Наслаждайтесь парком. Как я уже говорила, из него можно извлечь немалую пользу..
Конечно, все, чему она его учила, было безнадежной галиматьей. Ему было неловко от мысли, что он навязал своему семейству подобную психопатку. Хотя вряд ли они заметят: сами ничуть не лучше. Да и соблазн был слишком велик. Удивительно: людям терпимым, вроде него, шагу не удается ступить, чтобы не наткнуться на какого-нибудь психа или полоумного. За границей парка, в обрамлении платанов, виднелось небольшое классическое здание суда (тоже, насколько Оберону было известно, работа Дринкуотера), крышу которого украшал регулярный ряд скульптур, изображавших законодателей. Моисей. Солон. И так далее. Место, где можно хранить судебные споры. Его собственную яростную борьбу с Петти, Смилодоном и Рутом. Обитые медью двери еще не открывались в этот день для посетителей. Затворенный ход к его наследству. Лепные овы и стрелки — бесконечное чередование надежды и нового ожидания, надежды и ожидания.
Глупец. Он отвел взгляд. В чем заключалась суть? Как бы благосклонно это здание ни приняло его дело во всей его сложности (бросив новый косой взгляд, он уверился, что все к тому и шло), пользы от этого ждать не приходится. Как мог он обо всем забыть? Подачек, которые они ему выделяли, хватало, чтобы не умереть с голоду, чтобы ставить подписи (от злости все более неразборчивые) под документами, отказами, исками и доверенностями, которые преподносились ему с таким видом, с каким эти каменноглазые бессмертные на крыше держали свои таблички, книги, рукописи. На самую последнюю куплен джин, к которому он теперь прикладывается, и содержимого бутылки далеко не хватит, чтобы забыть перенесенное унижение, несправедливость всего, что творилось. Диоклетиан отсчитывал из тощей кучки помятые купюры.
Черт с ним со всем. Оберон выбросил суд из головы. Правосудием там не пахнет.
Поместить туда какой-нибудь год. По ее словам, ценность системы в том, что при правильном расположении того, что ты знаешь, она может выдать внезапно то, чего не знаешь.
Ладно, кое-чего он действительно не знает.
Если принять всерьез то, что сказала старуха, если только принять это всерьез, то почему бы тогда не взяться за работу, не нагрузить воспоминаниями каждую клумбу с тюльпанами, каждую заостренную стойку ограды, каждый беленый камень, каждый распускающийся лист, почему бы не распределить между ними все, что относится к потерянной Сильвии, вплоть до мельчайших деталей? А потом мерить шагами кривые тропинки, яростно принюхиваясь, как та собачонка, которая вошла только что со своим хозяином; искать, искать, обходить парк по часовой стрелке, потом против, искать, пока не возникнет простой и ясный ответ, загадочно потерянная истина, отчего он хлопнет себя по лбу и воскликнет: понимаю?
Старейшина снисходительно усмехнулся.
— И мне не кажется, — добавил он, — что открытия, которыми вы с нами поделились, существенно меняют дело. Насколько мне запомнилось из уроков истории, Священная Римская империя мало что значила для народов, которые, по-видимому, в нее входили. Или я ошибаюсь? Фактическим правителям нравилось держать в руках или контролировать имперскую власть, но в любом случае они поступали, как им вздумается.
— Так бывает нередко.
— Ну и ладно. Образ действий, который мы избрали, правильный. Если Рассел Айгенблик действительно окажется в некотором роде императором или убедит в этом достаточно народу (пока, замечу, он предпочитает темнить), тем больше от него будет пользы.
— А нельзя ли спросить, на каком вы остановились образе действий? — Хоксквилл шагнула к Каменной Деве, которая тихонько дожидалась в дверях с подносом, где стояли стаканы и графин.
Члены «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста» заулыбались и откинулись на спинки стульев.
— Кооптация, — отозвался один из тех, кто наиболее бурно отреагировал на заявление Хоксквилл. — Иные шарлатаны располагают властью, которой не стоит пренебрегать. В чем мы убедились прошлым летом, во время маршей и беспорядков. Церковь Всех Улиц. И так далее. Разумеется, такая власть недолговечна. Не настоящая. Так, колыхание атмосферы. Быстро развеется. Они это знают не хуже нашего…
— Однако, — вмешался другой, — когда такого субъекта приближают к настоящей власти, — сулят участие в ней — потворствуют его высказываниям, льстят тщеславию…
— Тогда его можно принять в свои ряды. Ей-богу, его можно использовать.
— Видите ли, — продолжил дискуссию старейшина, отмахиваясь от подноса с напитками, — по большому счету у Рассела Айгенблика нет ни настоящей власти, ни сильных сторонников. Несколько шутов в пестрых рубашках, немногие поклонники. Его речи трогают, но кто их вспомнит на следующий день? Если бы он звал к ненависти, растравлял старые обиды — но нет. Сплошное витание в облаках. Так вот: мы предложим ему настоящих союзников. Каких у него нет. Он согласится. Вот приманка, какой мы располагаем. Он будет наш. И, не исключено, принесет много пользы.
Хоксквилл снова хмыкнула. Усвоившая чистейшее учение, воспитанная на высочайшем уровне сознания, она не привыкла обманывать и хитрить. То, что Рассел Айгенблик не имел союзников, было, во всяком случае, правдой. Ей следовало бы объяснить, что он является лишь орудием иных сил — более мощных, таинственных и коварных, чем могли себе представить члены «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста»; хотя назвать эти силы по имени она не могла. Но ее отстранили от дел. Едва ли они стали бы ее слушать — об этом она догадывалась по их самодовольным физиономиям. Залившись краской стыда от того, что недоговаривает, она произнесла:
— Я, пожалуй, выпью капельку. Кто хочет присоединиться?
— Гонорар, разумеется, возвращать не нужно, — заметил один из посетителей, пристально разглядывавший Хоксквилл, пока она наполняла его стакан.
Она кивнула.
— Когда точно вы исполните свои планы?
— Ровно через неделю мы встречаемся с Расселом Айгенбликом у него в отеле, — отозвался старейшина. Он встал и огляделся, готовый уйти. Те, кто принял предложение выпить, срочно заглатывали остатки. — Прошу прощения, что мы, после стольких ваших трудов, ими не воспользовались.
— Это совершенно неважно. — Хоксквилл не двинулась с места.
Члены Клуба (все они уже были на ногах) обменялись неуверенными взглядами, которые на этот раз выражали то ли задумчивое сомнение, то ли сомнительную задумчивость, и простились наклоном головы. На улице кто-то вслух выразил надежду, что Хоксквилл не обиделась. Другие, садясь в машины, обдумывали такую возможность и ее вероятные последствия.
Хоксквилл, оставшейся в одиночестве, пришли те же мысли.
Освобожденная от обязательств перед Клубом, она могла работать на кого угодно. Раз уж на земле возрождается новая-старая империя, то сама собой напрашивается мысль: вот где можно полнее применить свои силы. Хоксквилл не была устойчива к соблазну власти — для мудрецов это характерно.
И все же в ближайшее время Нового Века ожидать не приходилось. Какие бы силы ни стояли за Расселом Айгенбликом, Клуб мог противопоставить им более мощные.
Итак, на чью сторону она встанет, если определится, чья есть чья?
Хоксквилл наблюдала, как капли бренди стекают по бокам бокала. Через неделю… Она позвонила в колокольчик, вызывая Каменную Деву, заказала кофе и приготовилась к длительной ночной работе. Слишком мало осталось ночей, чтобы тратить их на сон.
Тайная печаль
На рассвете, уставшая от бесплодной работы, Ариэл спустилась на улицу, звеневшую птичьими голосами.Напротив ее высокого узкого дома находился небольшой парк, некогда доступный для широкой публики, но ныне запертый. Ключи к железным воротам имелись только у жильцов соседних домов, и члены соседних же частных клубов, взиравших на парк спокойным взглядом собственников, обладали ключами. Ключ был и у Хоксквилл. Парк, битком набитый статуями, фонтанами, купальнями для птиц и тому подобными затеями, редко служил ей для отдыха, поскольку она неоднократно использовала его в качестве своеобразного блокнота, бегло набрасывая вдоль его периметра, по часовой стрелке, какую-нибудь китайскую династию или герметическую мудрость, чтобы, разумеется, запомнить то и другое на всю жизнь.
Однако сегодня, в туманный день первого мая, сад был темен, расплывчат, нечеток. Он состоял в первую очередь из воздуха, непохожего на городской: сладкого и терпкого, с ароматом свежей листвы, а сумрак и расплывчатость пришлись сейчас Хоксквилл как раз кстати.
Подойдя к воротам, Хоксквилл увидела, что перед ними кто-то стоит. Человек держался за прутья, безнадежно заглядывая внутрь, — своеобразный узник наоборот. Она заколебалась. Прохожие в этот час суток делились на два разряда: обычные трудяги, которым нужно рано поспеть на работу, и непредсказуемые потерянные личности, бродившие всю ночь. Из-под длинного пальто незнакомца выглядывала, как будто, пижама, но Хоксквилл все равно не приняла его за раннюю пташку. Решив, что в данном случае наиболее уместны будут величественные манеры, она вынула ключи и любезно попросила незнакомца посторониться, чтобы она могла открыть ворота.
— Как раз пора, — заметил он.
— Простите, ради бога. — (Незнакомец посторонился совсем чуть-чуть и принял выжидающую позу, явно намереваясь последовать за нею.) — Видите ли, это частный парк. Вам туда нельзя. Вход разрешен только жильцам соседних домов. У кого есть ключи.
Она ясно видела теперь его лицо, отчаянно обросшее. На грязной коже четко выделялись морщины, хотя незнакомец был молод. Под сросшимися бровями сверкали яростные, но рассеянные глаза.
— Это чертовски нечестно, — буркнул он. — Мало домов, так им еще и парк?
Он устремил на Хоксквилл злой, разочарованный взгляд. Она думала, стоит ли объяснять, что окружающие дома так же недоступны ему, как и парк, — и если несправедливо одно, то не более справедливо и другое. Его взгляд как будто просил об отклике, но, с другой стороны, несправедливость, на которую он жаловался, относилась, вероятно, к разряду универсальных, к каким не подходили ни фальшивые общие слова, ни специально сочиненные объяснения. На такие любил ссылаться Фред Сэвидж.
— Ну что ж, — сказала она, как часто говорила Фреду.
— Когда эту треклятую штуку построил твой собственный прадед. — Незнакомец поднял взгляд к небу, вычисляя. — Прапрадед. — Внезапно встрепенувшись, он вынул из кармана перчатку, надел (безымянный палец высунулся из распоротого шва) и начал убирать молодые листья плюща и грязь с таблички, прикрученной к красно-каменному, рустованному столбу ворот. — Видите? Черт возьми. — Удивленная тем, что прежде ее не замечала, Хоксквилл прочла на табличке (с ее строгим римским стилем и шляпками гвоздей, похожими на цветочки, она вобрала в себя как будто все особенности публичных сооружений стиля Beaux Arts за всю его историю): «Маус Дринкуотер Стоун 1900». Незнакомец не был психом. Как все городские жители, Хоксквилл умела в подобных обстоятельствах безошибочно проводить различие (тонкое, но реальное) между невероятными фантазиями сумасшедших и невероятными, но подлинными историями людей потерянных и проклятых.
— Кто же вы: Маус, Дринкуотер или Стоун?
— Вам, вероятно, невдомек, как трудно отыскать в этом городе хоть чуточку тишины и спокойствия. Думаете, я бомж?
— Ну что ж, — произнесла Хоксквилл.
— Все дело в том, что в чертовом парке на любую скамейку или приступку пачками слетаются пьянчуги и горлопаны. Начнут рассказывать тебе историю своей жизни. Совать бутылку. Чокнутые. Знаете, сколько среди них голубых? Уйма. Поразительно. — Употребив это слово, незнакомец, тем не менее, явно ничуть не удивлялся, однако же испытывал злость. — Тишина и спокойствие, — повторил он, и в голосе его прозвучала подлинная жажда, неподдельное влечение к росистым клумбам с тюльпанами и тенистым дорожкам маленького парка.
Хоксквилл ничего не оставалось, как сказать:
— Ну что ж, полагаю, для потомка строителя можно сделать исключение.
Она повернула в замке ключ и распахнула ворота.
Незнакомец помедлил, как перед теми последними жемчужными вратами, и вошел.
В саду раздражение начало его отпускать, и Хоксквилл, хотя не собиралась этого делать, пошла с ним по причудливо извивавшимся тропинкам, которые уводили, казалось, в глубину парка, а на самом деле хитрым путем возвращали посетителей к его периметру. Она знала секрет, который заключался в том, чтобы выбрать тропу, ведущую словно бы наружу, и тогда попадешь вглубь. Так она и поступила. Тропинка — во что трудно было поверить — привела их в центр парка, где стоял храм или павильон (а по-настоящему сарай для инструментов, как подозревала Хоксквилл). Ветки деревьев и разросшиеся кусты скрадывали его миниатюрные размеры. С некоторых точек павильон походил на выступающую веранду или угол большого дома. Как бы ни был мал парк, он был устроен так ловко, что в центре ничто не напоминало об окружающем городе. Именно это и заметила Хоксквилл для начала.
— Да, — подтвердил незнакомец. — Чем дальше продвигаешься, тем больше становится. Не хотите ли выпить? — Он извлек из кармана полную фляжку.
— Для меня рановато, — отказалась Хоксквилл. Словно зачарованная, она наблюдала, как ее спутник раскупорил бутылку и влил в свое — несомненно, луженое — горло добрый глоток. Она была удивлена, когда незнакомец внезапно передернулся и его лицо исказила гримаса отвращения, какого скорее следовало ожидать при подобных обстоятельствах от самой Хоксквилл. Начинающий, подумала она. Совсем сосунок, на самом деле. Она предположила, что его мучает тайная печаль, и эта мысль ее привлекла. Такие размышления были хорошим отдыхом после глобальных забот, ее одолевавших.
Вместе они сели на скамью. Молодой человек вытер рукавом горлышко бутылки и бережно ее закупорил. Потом, не спеша, опустил в карман своего коричневого пальто. Странно, подумалось ей: такое нежное, трепетное обращение с бутылкой и прозрачной резкой жидкостью, ее наполняющей.
— Какого дьявола это должно изображать? — спросил незнакомец.
Они наблюдали квадратную каменную постройку, которая, как думала Хоксквилл, служила для хранения инструментов или для других утилитарных надобностей, но была замаскирована под павильон или увеселительный зал.
— Точно не знаю, но рельефы, кажется, изображают четыре времени года. На каждой стороне по рельефу.
На них смотрела Весна — греческая дева, которая, видимо, сажала в горшок нежный побег, держа в другой руке старинный садовый инструмент, напоминавший совок. Поблизости устроился ягненок, который, подобно ей, олицетворял надежды, ожидания, новизну. Рельеф был исполнен рукой мастера: меняя глубину резьбы, скульптор изобразил в отдалении свежевспаханные поля и птиц, которые возвращались с юга. Повседневная действительность древнего мира. Это не было похоже ни на одну весну, виденную в Городе, и тем не менее в этом узнавалась Весна. Хоксквилл не единожды использовала ее в качестве таковой. Некоторое время она задавалась вопросом, почему домик расположен так странно — стены не параллельны окружающим улицам. Поразмыслив, она поняла, что строитель ориентировал его по странам света: Зима обращена на север, Лето на юг, Весна на восток и Осень на запад. В Городе ничего не стоило забыть о том, куда указывают стрелки компаса, хотя Хоксквилл придавала этому значение, так же как, по всей видимости, и строитель павильона. За это он ей нравился. Она даже улыбнулась своему юному соседу, его предполагаемому потомку, несмотря на то что он выглядел как типичный горожанин, неспособный отличить солнцестояние от равноденствия.
— На что он нужен? — спросил незнакомец спокойно, но не без агрессивности.
— Он удобен. Для запоминания.
— Как это?
— Ну что ж. Предположим, вы хотите запомнить какой-то год, в каком порядке произошли разные события. Для этого вам нужно заучить эти четыре панели и использовать картины, на них изображенные, как символы событий, которые собираетесь сохранить в памяти. Если вы хотите запомнить, что такого-то или такую-то похоронили весной, для этого пригодится совок.
— Совок?
— Да, инструмент, которым копают.
Он бросил косой взгляд.
— Мрачновато как будто.
— Это просто пример.
Незнакомец стал подозрительно изучать деву, будто она в самом деле собиралась ему о чем-то напомнить, притом о неприятном.
— Росток может символизировать что-то начатое весной, — проговорил он наконец. — Работу. Какие-то надежды.
— Это идея, — кивнула Хоксквилл.
— Потом он завянет.
— Или принесет плоды.
Собеседник долго размышлял. Вынув бутылку, он повторил тот же ритуал, хотя на этот раз без такой отчаянной гримасы.
— Чего ради люди стремятся все подряд запоминать? — Голос звучал слабо из омытой джином глотки. — Жизнь есть то, что здесь и сейчас. Прошлое мертво.
Хоксквилл не отозвалась.
— Воспоминания. Системы. Все размышляют над старыми альбомами и карточными колодами. Если не вспоминают, то предсказывают будущее. Чего ради?
В залах Хоксквилл звякнул колокольчик.
— Карты?
— Перебирать в уме прошлое, — произнес собеседник, разглядывая Весну. — Разве его этим вернешь?
— Всего лишь привести его в порядок. — Хоксквилл знала, что люди, живущие на улице, сколь бы разумными они ни казались, отличаются от тех, кто живет в домах. К своему образу жизни они пришли не просто так, а из-за необычного понимания вещей, оттого что, зачастую не по своей воле, потеряли интерес к обыденному миру и его событиям. Она знала, что не следует в лоб задавать вопросы, застревать на одной теме, поскольку такой разговор, как здешние тропинки, уведет в сторону. А ей очень хотелось не потерять контакт. — Память может быть искусством, — произнесла она поучающим тоном. — Как архитектура. Думаю, ваш предок меня бы понял.
Собеседник поднял брови и пожал плечами, словно говоря: «Кто знает, да и кого это волнует».
— Архитектура — это, на самом деле, застывшая память. Так сказал один великий человек.
Собеседник хмыкнул.
— По мнению многих великих мыслителей прошлого, — (Хоксквилл не знала, откуда взялась эта преподавательская манера, но изменить ее было трудно, да и собеседник слушал внимательно), — ум — это дом, где хранятся воспоминания, и самый простой способ что-либо вспомнить — это вообразить себе архитектурное сооружение, а затем разбросать соответствующие символы в местах, определенных архитектором. — Тут он точно потеряет интерес, подумала она, но он, поразмыслив, произнес:
— Как тот похороненный и совок.
— Вот-вот.
— Глупо.
— Я могу привести пример получше.
— Хм.
Она пересказала ему яркий судебный случай из Квинтилиана, произвольно заменяя старинные символы современными и разбрасывая их в различных уголках парка. Размещая символы, она поворачивала голову туда-сюда, хотя смотреть не было необходимости.
— В третьем месте, — говорила она, — мы оставим поломанный игрушечный автомобиль, чтобы он напоминал о просроченных водительских правах. В четвертом — на арке слева за вами — повесим человека — скажем, негра в белом, в туфлях с заостренными носами и с табличкой: INRI. [43]
— А это почему?
— Живо. Конкретно. Судья сказал: без документальных доказательств вы проиграете процесс. Негр в белом означает: представить доказательства на бумаге.
— Черным по белому.
— Да. То, что он повешен, означает: мы завладели черно-белыми доказательствами. А табличка: это нас спасет.
— Бог мой.
— Знаю, это кажется безумно сложным. И наверное, эта система ничем не лучше простого блокнота.
— Тогда к чему вся это галиматья? Никак не возьму в толк.
— К тому, — отвечала она осторожно, поскольку незнакомец, при всей его грубоватой манере, очевидно, улавливал ее мысли, — что, если вы прибегаете к этому искусству, может произойти интересная вещь: символы, помещенные рядом, начнут без вашего ведома взаимодействовать, и когда вы к ним в очередной раз обратитесь, скажут нечто новое, неожиданное, ранее вам не известное. Если правильно расположить известное, то может внезапно выплыть на свет неизвестное. В этом преимущество системы. Память текуча и расплывчата. Системы точны и четки. Они лучше воспринимаются разумом. Несомненно, так же обстоит дело и с картами, о которых вы упомянули.
— С картами?
— Не слишком ли рано?
— Вы говорили о размышлениях над колодой карт.
— Моя тетя. То есть на самом деле не моя тетя, — проговорил собеседник, словно бы отрекаясь от родственницы. — Тетка моего деда. Это были ее карты. Она их раскладывала, размышляла. Думала о прошлом. Предсказывала будущее.
— Таро?
— Что-что?
— Это была колода Таро? Знаете, наверное: повешенный, папесса, башня…
— Понятия не имею. Мне откуда знать? Меня никто ни о чем в известность не ставил. — Он задумался, — Таких картинок я что-то не помню.
— Откуда взялись эти карты?
— Не знаю. Наверное, из Англии. Они ведь принадлежали Вайолет.
Хоксквилл вздрогнула, но незнакомец, погруженный в размышления, этого не заметил.
— И там были карты с картинками? Кроме обычных фигурных?
— Ну да. Полным-полно. Люди, места, предметы, понятия.
Хоксквилл откинулась назад, медленно поигрывая пальцами. В местах, подобных этому парку, служивших хранилищем множества воспоминаний, бродили, случалось, вымыслы, то назидательные, а то просто причудливые; они бывали порождены простым наложением старых символов и содержали иной раз в себе истины, о которых Хоксквилл сама бы не догадалась. Если бы не кислый запах, исходивший от пальто, и не сугубая прозаичность полосатой пижамы, которая из-под него выглядывала, незнакомца можно было бы принять за одного из них. Но это было неважно. Вероятность равна нулю.
— Расскажите мне об этих картах.
— Что, если вам требуется забыть какой-нибудь год? — спросил он. — Не запомнить, а, наоборот, забыть? Тут ничто не может помочь? Никакой не существует системы?
— Ну, методы, наверное, имеются. — Она думала о его бутылке.
Незнакомец, казалось, погрузился в горькие размышления. Глаза его смотрели отсутствующе, длинная шея склонилась, как у печальной птицы, руки были сложены на коленях. Пока Хоксквилл думала, какой еще задать вопрос о картах, он проговорил:
— Когда тетка в последний раз раскидывала для меня карты, она предсказала, что я встречу красивую темнокожую девушку, и всякая такая сентиментальщина.
— Так оно и произошло?
— Она сказала, что я завоюю любовь этой девушки, но не благодаря своим достоинствам, и потеряю ее, но не по своей вине.
Пока он ничего к этому не добавил, и Хоксквилл (хотя не была уверена, что он вообще прислушивается и воспринимает ее слова) рискнула мягко заметить:
— Так часто бывает с любовью. — Не дождавшись отклика, она продолжила: — У меня есть вопрос, ответ на который может дать определенная колода карт. Ваша тетя еще…
— Она умерла.
— Ох.
— Но вот моя тетка. Та была не тетя, а я имею ввиду мою тетю. Софи. — Незнакомец сделал жест, который, по всей видимости, означал: это предмет сложный и скучный, но я уверен, вы понимаете, о чем я.
— Карты по-прежнему принадлежат вашей семье, — предположила Хоксквилл.
— Да, конечно. Мы никогда ничего не выкидываем.
— А где именно…
Внезапно насторожившись, он жестом остановил ее вопрос:
— Мне не хотелось бы говорить о своих семейных делах.
Чуть выждав, Хоксквилл продолжила:
— Ведь вы же сами упомянули своего прапрадеда, который построил парк.
Почему вдруг ее посетило видение замка Спящей красавицы? Дворец. И вокруг колючая изгородь. Непроходимая.
— Джона Дринкуотера, — кивнул он.
Дринкуотер. Архитектор… Хоксквилл мысленно прищелкнула пальцами. Изгородь оказалась вовсе не колючей.
— Не был ли он женат на некоей Вайолет Брамбл?
Собеседник кивнул.
— Она была мистик, что-то вроде ясновидящей?
— Один черт знает, кем она была.
Внезапно Хоксквилл решилась на шаг, который, возможно, был поспешным, но диктовался нуждой. Она вынула из кармана ключ от парковой ограды и, как любили в свое время делать гипнотизеры, покрутила его перед глазами собеседника, держа за цепочку.
— Мне кажется, — произнесла она, убедившись, что тот заметил ее жест, — вы заслужили свободный доступ в парк. Это мой ключ. — Незнакомец протянул руку, но Хоксквилл отдернула ключ. — Взамен я хочу, чтобы вы дали мне рекомендацию к женщине, которая вам то ли тетка, то ли нет, и подробно указали, как ее найти. Идет?
Словно бы и вправду под действием гипноза, не сводя глаз с блестящего кусочка меди, незнакомец рассказал все, что Хоксквилл хотела знать. Она вложила ключ в его грязную перчатку.
— По рукам, — сказала она.
Оберон схватил ключ, единственную свою собственность на сегодняшний день (хотя Хоксквилл не могла об этом знать) и, освободившись от чар, отвел глаза. Он не был уверен, что не выдал чего-то лишнего, но чувствовать вину не хотел.
Хоксквилл встала:
— Наша беседа была очень познавательной. Наслаждайтесь парком. Как я уже говорила, из него можно извлечь немалую пользу..
Поместить туда какой-нибудь год
Сделав еще один обжигающий, но благодетельный глоток, Оберон закрыл один глаз и принялся оценивать свои новые владения. Его поразила регулярная планировка парка, в остальном безыскусного и заросшего кустарником. Оттуда, где он сидел, хорошо читалась симметрия скамей, ворот, обелисков, птичьих домиков на шестах, пересечения троп. Средоточием или центром всего этого был павильончик с временами года.Конечно, все, чему она его учила, было безнадежной галиматьей. Ему было неловко от мысли, что он навязал своему семейству подобную психопатку. Хотя вряд ли они заметят: сами ничуть не лучше. Да и соблазн был слишком велик. Удивительно: людям терпимым, вроде него, шагу не удается ступить, чтобы не наткнуться на какого-нибудь психа или полоумного. За границей парка, в обрамлении платанов, виднелось небольшое классическое здание суда (тоже, насколько Оберону было известно, работа Дринкуотера), крышу которого украшал регулярный ряд скульптур, изображавших законодателей. Моисей. Солон. И так далее. Место, где можно хранить судебные споры. Его собственную яростную борьбу с Петти, Смилодоном и Рутом. Обитые медью двери еще не открывались в этот день для посетителей. Затворенный ход к его наследству. Лепные овы и стрелки — бесконечное чередование надежды и нового ожидания, надежды и ожидания.
Глупец. Он отвел взгляд. В чем заключалась суть? Как бы благосклонно это здание ни приняло его дело во всей его сложности (бросив новый косой взгляд, он уверился, что все к тому и шло), пользы от этого ждать не приходится. Как мог он обо всем забыть? Подачек, которые они ему выделяли, хватало, чтобы не умереть с голоду, чтобы ставить подписи (от злости все более неразборчивые) под документами, отказами, исками и доверенностями, которые преподносились ему с таким видом, с каким эти каменноглазые бессмертные на крыше держали свои таблички, книги, рукописи. На самую последнюю куплен джин, к которому он теперь прикладывается, и содержимого бутылки далеко не хватит, чтобы забыть перенесенное унижение, несправедливость всего, что творилось. Диоклетиан отсчитывал из тощей кучки помятые купюры.
Черт с ним со всем. Оберон выбросил суд из головы. Правосудием там не пахнет.
Поместить туда какой-нибудь год. По ее словам, ценность системы в том, что при правильном расположении того, что ты знаешь, она может выдать внезапно то, чего не знаешь.
Ладно, кое-чего он действительно не знает.
Если принять всерьез то, что сказала старуха, если только принять это всерьез, то почему бы тогда не взяться за работу, не нагрузить воспоминаниями каждую клумбу с тюльпанами, каждую заостренную стойку ограды, каждый беленый камень, каждый распускающийся лист, почему бы не распределить между ними все, что относится к потерянной Сильвии, вплоть до мельчайших деталей? А потом мерить шагами кривые тропинки, яростно принюхиваясь, как та собачонка, которая вошла только что со своим хозяином; искать, искать, обходить парк по часовой стрелке, потом против, искать, пока не возникнет простой и ясный ответ, загадочно потерянная истина, отчего он хлопнет себя по лбу и воскликнет: понимаю?