Страница:
В квартиру начали проникать рассветные лучи. Пробудились цветы на обоях и на линолеуме — эти запущенные грядки год от года зарастали грязью, несмотря на все усилия Брауни, который по ночам подметал пол и стирал тряпкой пыль. Сильвия широко зевнула. Почему животные так рано встают?
— Ну ладно, за дело, — сказала она. — Пора браться за этих чучел.
Готовясь к дойке, Сильвия думала: смотри-ка, что со мной делает любовь. На мгновение она замерла: в ее сердце и поясницу внезапно хлынуло тепло, потому что раньше она не называла этим словом свои чувства к Оберону. Любовь — повторила она про себя; да, чувство существовало, слово было подобно глотку рома. К Джорджу Маусу, своему другу на всю жизнь, давшему ей кров, когда она не знала, где преклонить голову. Сильвия испытывала глубокую благодарность и множество других чувств, в основном добрых, но в них не было этого жара, этого пламени с драгоценностью в середине. Драгоценность была словом: любовь. Сильвия засмеялась. Любовь. Здорово быть влюбленной. Любовь нарядила ее в куртку и бурые перчатки, любовь послала ее к козам согревать под мышками свои ладони, прежде чем коснуться козьего вымени.
— Ладно, спокойно, — мягко проговорила Сильвия, обращаясь к козам и к любви, принявшей облик работы. — Спокойно. Мы начинаем.
Она погладила вымя Пунчиты:
— Привет, грудастая. Ay mami. Откуда у тебя такие большие титьки? Нашла под кустом?
Сильвия трудилась, воображая себе Оберона, спящего в своей кровати, и Джорджа, тоже спящего. Она одна бодрствовала, неведомо для всех. Найденная под кустом: найденыш. Избавленная от Города, взятая под этот кров и приставленная к работе. В сказках найденыш всегда оказывается важной особой, брошенной по случайности, например, потому, что его приняли за мертвого. Неизвестная принцесса. Принцесса — Джордж всегда ее так называл. Привет, принцесса. Потерявшаяся принцесса, которая не помнит, что она принцесса; козья пастушка, но если снять с нее грязные лохмотья, под ними обнаружится знак, драгоценность, родимое пятно, серебряное колечко. Все поражены, все сияют. Быстрый молочный ручей ударился в дно ведра и зашипел, сбиваясь в пену, — слева, справа, слева, справа, — отчего на душе сделалось спокойней и веселей. А после всех трудов отправиться в свое королевство; быть благодарной за скромный приют и настолько смиренной, чтобы обрести под этой крышей истинную любовь; все вы теперь свободны, ребята, и вот вам куча золотых. И рука принцессы. Сильвия склонила голову на теплый шерстяной бок Пунчиты, и мысли ее превратились в молоко, в мокрые листья, в звериных детенышей, в раковины улиток и копытца фавнов.
— Та еще принцесса, — произнесла Пунчита. — Давай жми, не отлынивай.
— Что-о такое? — воскликнула Сильвия, поднимая глаза, но Пунчита только обратила к ней свою длинную морду, все так же пережевывая бесконечную жвачку.
— Ты родила котят? — В голосе Сильвии звучал упрек, — И никому не сказала? Ах ты! — Она погладила кошку, налила всем молока и, присев на корточки, попыталась заглянуть меж плитами. — Посмотреть бы. Киски.
Кошки ходили вокруг нее, а она всматривалась во тьму, но увидела только пару больших желтых глаз — глаза старого кота? Или Брауни?
— Привет, Брауни, — сказала Сильвия, поскольку знала, что это домик Брауни, а не только кошачий, хотя никогда его здесь не видела. Оставь его в покое, всегда говорил Джордж, он живет не тужит. Но Сильвия не упускала случая с ним поздороваться. Она закрыла наполовину полную кружку молока и положила ее, вместе с яйцом, в подвал, на выступ. — Ладно, Брауни. Я ухожу. Спасибо.
Это была уловка: Сильвия помедлила, подсматривая. Появилась еще одна кошка. Но Брауни не показывался. Сильвия встала, потянулась и направилась в Складную Спальню. На Ферму пришло утро, туманное и ласковое, и не такое уж холодное. Сильвия застыла на мгновение в середине внешнего, обнесенного высокой стеной, сада. Душа ее блаженствовала. Принцесса. Гм. Под грязными лохмотьями козьей пастушки было только вчерашнее белье. Скоро ей придется искать себе работу, строить планы, вновь творить свою историю. Но теперь, окруженная любовью и уютом, управившись с хлопотами, она не видела смысла куда-либо двигаться и делать что-нибудь еще. Ее история так или иначе пойдет своим чередом, счастливая и безоблачная.
И бесконечная. На мгновение Сильвия поняла, что ее история действительно не имеет конца, в чем превосходит любую детскую сказку или «Мир Где-то Еще», со всеми его перипетиями. Бесконечна. Как-то. Довольная собой, Сильвия шагала через Ферму, дышала сочными испарениями, растительными и животными, и улыбалась.
Из глубины своего дома ее наблюдал Брауни и тоже улыбался. Длинными руками он бесшумно снял кружку молока и яйцо с полки, куда их положила Сильвия. Забрал их в глубину дома, выпил молоко, высосал яйцо и от всего сердца благословил свою королеву.
В Эджвуде Софи положила карту на карту: валета жезлов на даму кубков.
Позже Сильвия сказала:
— Ты о чем-нибудь думаешь?
Оберон вопросительно хмыкнул. Накинув на голое тело пальто, он разводил огонь.
— Я о мыслях. То есть — во время. У меня их полно, целая история.
Поняв, о чем она говорит, Оберон рассмеялся:
— Ах, мысли. Во время. Конечно. Самые безумные. — Он быстро развел огонь, беспечно побросав в камин почти все деревяшки, какие были в ящике. Ему хотелось, чтобы в Складной Спальне воцарился настоящий зной, который бы выманил Сильвию из-под одеяла. Ему хотелось ее видеть.
— Как сейчас. В этот раз. Мне представлялись всякие картины.
— Мне тоже, — кивнул Оберон.
— Дети, — сказала она. — Дети или детеныши животных. Дюжины, всех размеров и цветов.
— Да. — Оберон тоже их видел. — Лайлак.
— Кто это?
Он покраснел и стал тыкать в огонь клюшкой для гольфа, которую держал поблизости специально для этой цели.
— Приятельница, — отозвался он. — Маленькая девочка. Воображаемая подруга.
Сильвия молчала, все еще погруженная в мысли. Потом повторила вопрос.
Оберон объяснил.
В Эджвуде Софи повернула лицом вниз козырную карту — Узел. Не имея такого намерения, она все же искала, еще раз искала потерянную дочь Джорджа Мауса и ее судьбу, но не могла найти. Вместо этого Софи нашла, и находила все снова и снова, другую девочку, не потерянную; не потерянную, но ищущую. За нею маршировали рядами короли и дамы, и каждый нес послание: я — Надежда, я — Раскаяние, я — Праздность, я — Нежданная Любовь. Верхом и с оружием, торжественные и грозные, они продвигались процессией по темному лесу козырей. Отдельно от них, не замеченная ими, а замеченная только Софи, храбро ступала среди опасностей принцесса, которую никто из них не знал. Но где Лайлак? Софи перевернула следующую карту: это оказался Пир.
— Что же с ней случилось? — спросила Сильвия. Огонь пылал ярко, в комнате становилось тепло.
— То, что я уже сказал. — Оберон раздвинул полы пальто, чтобы согреть свои ягодицы. — С тех пор, после пикника, я ее больше не видел…
— Не с ней. И не с той, фальшивой. А с настоящей. С ребенком.
— А. — Со времени приезда в Город Оберон, казалось, прожил не один век: Эджвуд он вообще вспоминал с трудом, а уж экскурс в детство и вовсе походил на раскопки Трои. — Видишь ли, на самом деле я этого не знаю. То есть не помню, чтобы мне рассказывали всю историю целиком.
— Но что же все-таки произошло? — Наслаждаясь теплом, Сильвия потягивалась в постели. — Она умерла или как?
— Нет, вряд ли, — отозвался Оберон, испуганный таким предположением. На мгновение он увидел всю историю глазами Сильвии, и она показалась ему нелепой. Как умудрилось его семейство потерять ребенка? А если девочку не потеряли и если ее отсутствию имеется простая причина (отдана приемным родителям, умерла наконец), то почему Оберон ничего не знает? В истории семейства Сильвии значилось несколько детей, отданных в приют или на воспитание. Всех их очень хорошо помнили, всех оплакивали. Если бы Оберону в ту минуту были доступны иные чувства, кроме тех, что относились к Сильвии и к его ближайшим планам, тоже связанным с нею, он бы разозлился на родных за свое неведение. Ладно, неважно. — Неважно, — сказал он, радуясь сознанию, что это действительно неважно. — Я выбросил все это из головы.
Сильвия зевнула во весь рот, одновременно попытавшись заговорить, потом рассмеялась.
— Значит, назад ты не собираешься?
— Нет.
— Даже когда найдешь свое счастье?
Оберон не сказал «я уже нашел его», хотя это было правдой. Он уверился в этом с тех пор, как они стали любовниками. Стали любовниками. Как колдовство, как превращение лягушек в принцев.
— Ты не хочешь, чтобы я отправился обратно? — спросил он, сбрасывая пальто и забираясь в постель.
— Я последую за тобой. Непременно.
— Тепло? — Оберон начал стаскивать с Сильвии одеяло.
— Ого, — воскликнула она. — Ay, que grande. [24]
— Тепло, — кивнул Оберон и начал поочередно захватывать губами обнаженные им шею и плечи Сильвии, жуя их и всасывая, как каннибал. Мясо. Но живое, живое.
— Я таю, — проговорила она.
Оберон охватил ее собою, словно его длинное тело могло вобрать ее в себя. Кусочек, не имеющий предела. Он склонился над ее наготой. Пир.
— Просто расплываюсь от жары, — добавила Сильвия, и это было правдой.
Жар разгорался все сильнее, блаженный покой стремился к пределу благодаря пылающей драгоценности у нее внутри. На миг она впилась взглядом в Оберона, изумленная и благодарная, наблюдая, как он бесконечно вбирал ее в полость своего сердца. Потом она блуждала (и он тоже) вновь по тому же царству, общему для них обоих (позднее они будут об этом говорить, рассказывать, где побывали, и обнаружат, что это одно и то же место); царству, куда, как думал Оберон, их привела Лайлак. Соединенные в объятии, по-прежнему не зная дороги, они шли за проводником по глубоко утоптанной, с полоской травы посередине, дорожке в бескрайнюю страну; следовали всем поворотам длинной-предлинной истории с вечными «и тогда…». Их целью было место, подобное которому рассматривала в Эджвуде Софи на гравированном рисунке козыря с названием Пир: длинный стол под только что развернутой скатертью, ножки которого, в форме звериной лапы, выглядят нелепо среди цветов; узловатые деревья вокруг, ваза на высокой ножке, переполненная фруктами; симметрично стоят канделябры; много стульев, все пустые.
Книга четвертая
Глава первая
За всю ее долгую (фактически почти бесконечную) жизнь миссис Андерхилл никогда так не одолевали хлопоты, как в годы после похищения малютки Лайлак из рук спящей матери. Дело не ограничивалось обучением и присмотром, как за всяким ребенком, — один за другим следовали совещания, встречи, консультации и праздники, которые множились, по мере того как ускорялась череда событий, вызванных и тщательно подготовленных ими. Все это добавлялось к ее обычным обязанностям, состоявшим из множества мелких деталей, и ни одной из них нельзя было пренебречь.
— Очень хорошо, — произнесла миссис Андерхилл. — Просто отлично.
Она обхватила пальцами тонкие запястья Лайлак. Подняла подбородок девочки, держа под ним лютик. Измерила пальцами расстояние между ареолами, и Лайлак рассмеялась от щекотки. Миссис Андерхилл тоже усмехнулась, довольная собой и Лайлак. В ее фарфоровой коже не замечалось зеленого оттенка, в глазах — отсутствующего выражения. Как часто миссис Андерхилл обнаруживала, что дело пошло насмарку: подменыши вырастали тупыми, тщедушными и к возрасту Лайлак делались никчемными бездельниками, изнуренными смутной тоской. Она радовалась, что взяла на себя воспитание девочки. Что, если бы ее превратили в тряпку? Но дело было сделано, и миссис Андерхилл ожидал отдых, который продлится не одну вечность.
Отдых! Она выпрямилась. Для завершения нужны силы.
— Так, детка, — проговорила она. — Чему ты научилась от медведей?
— Спать, — отозвалась Лайлак с сомнением во взгляде.
— Верно, спать. А теперь…
— Я не хочу спать. Пожалуйста.
— Откуда ты знаешь, пока не попробовала? Медведям спалось очень уютно.
Надув губы, Лайлак перевернула темного жука, который пересекал подъем ее ноги, и снова поставила его на лапки. Она подумала о медведях в теплой норе, бесчувственных, словно снег. Миссис Андерхилл, которая, как подобает натуралисту, знала имена многих животных, представила их ей: Джо, Пэт, Марта, Джон, Кэти, Джози и Нора. Но они не отозвались, а только втянули в себя воздух, выпустили и сделали новый вдох. Лайлак, которая с той ночи, когда пробудилась в темном доме миссис Андерхилл, смыкала веки только моргая или играя в прятки, созерцала семерых спящих со скукой и отвращением. Они лежали равнодушными колодами, напоминая семь диванов. Однако Лайлак обучилась их уменью, и когда миссис Андерхилл явилась за ней весной, хорошо его освоила, и в награду миссис Андерхилл показала ей, как спят в северных водах, покачиваясь на волнах, морские львы и как на юге дремлют в полете альбатросы. Лайлак по-прежнему не спала, но, по крайней мере, знала, как это делается.
Но теперь время пришло.
— Пожалуйста, — говорила Лайлак. — Если нужно, я буду, но только…
— Попрошу без «но» и «если», — отрезала миссис Андерхилл. — Бывают времена, которые просто идут, а бывают такие, которые приходят. Это время пришло.
— Хорошо, — смирилась Лайлак. — Можно, я всех поцелую перед сном?
— На это уйдут годы.
— На ночь рассказывают сказки, — повысив голос, проговорила Лайлак. — Я тоже хочу сказку.
— Я знаю только одну — эту самую, и в ней пришло время сна.
Девочка, все еще в задумчивости, медленно скрестила руки; лицо ее потемнело; она не собиралась сдаваться. Миссис Андерхилл, как всякая бабушка, столкнувшаяся с непослушанием, стала думать о том, как бы, не уронив себя, умаслить ребенка, но при этом не избаловать.
— Отлично, — сказала она. — У меня нет времени на споры. Я собиралась в путешествие, и если ты согласна быть паинькой и потом заснуть, я возьму тебя с собой. Поездка обещает быть познавательной…
— Да-да!
— А знания — это, в конце концов, было главным…
— Верно-верно!
— Ну, хорошо. — Видя волнение девочки, миссис Андерхилл впервые испытала подобие жалости: виноградная лоза сна надолго обовьет ее своими усиками, и забытье это будет глубоким, как смерть. Миссис Андерхилл поднялась с места. — А теперь послушай! Забудь, что ты уже большая, не отходи от меня ни на шаг и не трогай и не бери в рот ничего из того, что увидишь… — Лайлак подпрыгнула. Ее бледная нагота сияла в старом доме миссис Андерхилл как восковая свеча. — Держи это, — произнесла миссис Андерхилл, вынула из складок своей одежды трехлопастный листок, лизнула его розовым языком и прилепила на лоб Лайлак, — и ты увидишь, то, что обещано. И я думаю… — Снаружи послышалось хлопанье тяжелых крыльев, и перед окном пронеслась длинная изломанная тень. — Думаю, нам пора. Тебе не надо напоминать, — добавила она, предостерегающе поднимая палец, — что ты не должна разговаривать — о чем бы то ни было — ни с кем из встречных. Ни с кем.
Лайлак торжественно кивнула.
— Куда мы отправимся вначале? — спросила Лайлак.
— Наружу, — проговорила миссис Андерхилл.
Аистиха спикировала и заложила вираж; вдали показался и стал приближаться большой, сложной формы дом.
С самого младенчества Лайлак часто видела этот дом во сне (как можно было не спать, но видеть сны — о том она никогда не задумывалась; она выросла в особых условиях, не ведая иной организации мира и личности, а потому многие вопросы просто не приходили ей в голову — так Оберон не задумывался, почему три раза в день садится за стол и вкладывает себе в рот пищу). Однако она не имела понятия о том, что, пока она бродила во сне по длинным залам, трогала оклеенные обоями стены, рассматривала картины и думала: «Что это? Что?», ее бабушка, мать, двоюродные братья и сестры видели сны — не о ней, но о ком-то ином, похожем, жившем в другом месте. Когда со спины аиста она увидела дом целиком и тотчас его узнала, у нее вырвался смех: словно при игре в жмурки у нее сняли с глаз повязку и оказалось, что таинственные черты и непонятная одежда, которые она осязала, принадлежат кому-то хорошо знакомому и тот ей улыбается.
По мере приближения дом делался все меньше. Он съеживался, будто отступал. Если это будет продолжаться, подумала Лайлак, то когда мы подлетим вплотную к окнам, я смогу заглянуть туда только одним глазом, и как же удивятся обитатели дома, заметив нас, грозовой тучей заслонивших им свет!
— Ну да, — произнесла миссис Андерхилл, — если он останется таким же, но он не останется, и они увидят — а вернее, думаю, не увидят — всего лишь аиста, женщину и ребенка размером с комара, а то и меньше, и не обратят на нас ни малейшего внимания.
— Никак не могу себе это представить, — проговорила под ними аистиха.
— Я тоже, — со смехом подхватила Лайлак.
— Неважно, — отозвалась миссис Андерхилл. — Глядите, как я гляжу, и этого достаточно.
Она не успела еще замолкнуть, как перед глазами Лайлак все поплыло, но затем выправилось. Перед путешественниками воздвигся огромный дом, каким и положено быть дому по сравнению с аистом (правда, сама Лайлак, заодно с миссис Андерхилл, сделалась маленькой — еще одна странность, о которой Лайлак нельзя было спрашивать). Они спускались на Эджвуд, его круглые и квадратные башни выскакивали, как грибы навстречу дождю, и отступали вниз в изящном поклоне; плавно менялся также перспективный вид стен, заросших травой аллей, крытых въездных ворот, флигелей с гонтовыми крышами — соответственно геометрии каждого объекта.
Повинуясь жезлу миссис Андерхилл, аистиха наклонила крылья и, как самолет-истребитель, резко спланировала вправо. Дом менял облик: стиль королевы Анны, французская готика, американский, но Лайлак этого не замечала; у нее перехватило дыхание. Пока аистиха маневрировала, подпорки и углы дома склонялись и выпрямлялись, взлетали свесы крыши. Девочка закрыла глаза и плотнее обхватила птицу. Когда маневр завершился, Лайлак подняла веки и увидела, что аистиха залетела в тень дома и кружит, готовясь сесть на каменный бельведер, выступающий из самого по-осеннему мрачного фасада.
— Смотрите, — сказала миссис Андерхилл, когда птица сложила крылья. Ее жезл, как узловатый палец, указывал на узкое стрельчатое окно с раскрытыми створками, под углом к тому месту, где они стояли. — Софи спит.
Лайлак были видны рассыпавшиеся по подушке волосы матери, очень похожие на ее собственные, и нос, который выглядывал из-под покрывала. Спит… Воспитание Лайлак приучило ее к удовольствиям (и к целеустремленности, хотя она об этом не знала), а не к привязанностям; слезы могли выступить на ее ясных глазах по причине дождливых дней, но больше всего волновали ее юную душу чудеса, а не любовь. Поэтому за долгое время, пока Лайлак разглядывала в неясном свете свою спящую мать, ее посетили, одно за другим, чувства, которым она не знала названия. Чудо дождливого дня. Нередко, выслушивая сопровождавшийся смехом рассказ, как она во сне держалась за материнские волосы и без ножниц ее было не освободить, Лайлак отвечала тоже улыбкой. Теперь она пыталась представить себе, каково лежать рядом с этой женщиной, под одеялом, держа ее за волосы, щекой к щеке, и спать.
— Мы можем подобраться к ней поближе? — спросила она.
— Не знаю, — хмыкнула миссис Андерхилл.
— Если мы такие маленькие, как вы говорили, — вмешалась аистиха, — то почему нет?
— Почему нет? Ну что ж, попытаемся.
Они слетели с бельведера вниз; аистиха несла свой груз, старательно работая крыльями, вытянув шею и перебирая лапами. Оконная рама перед ними росла, словно бы они к ней приближались, но приближаться они начали отнюдь не сразу. Потом миссис Андерхилл сказала «Ну вот», и они, описав головокружительную дугу, устремились через открытое окно в спальню Софи. Случайный наблюдатель (если бы таковой присутствовал в комнате) решил бы, что размером они не превышают птичку, сложенную из ладоней.
— Как это получается? — поинтересовалась Лайлак.
— Не спрашивай. Такое возможно только здесь. — Пока они огибали кроватный столбик, миссис Андерхилл добавила: — Тем и необычен этот дом, так ведь?
Разрумянившаяся щека Софи была холмом, открытый рот — пещерой, золотистые локоны топорщились надо лбом, как лес. Звук ее дыхания, медленный и низкий, был сравним с шумами, какие слышатся днем за окошком. В головах постели аистиха притормозила и пошла на снижение, намереваясь сесть на лоскутное одеяло, похожее на распаханное поле.
— Что, если она проснется? — спросила Лайлак.
— Не смей! — выкрикнула миссис Андерхилл, но слишком поздно: Лайлак выпустила из рук ее плащ и под влиянием чувства вроде того, что толкает на озорство, но куда более сильного, схватила на лету золотую вьющуюся прядь, размером с канат, и дернула. От толчка путешественники едва не свалились; миссис Андерхилл замахала жезлом, аистиха с криком сбросила скорость. Путешественники снова сделали круг над головой Софи; Лайлак не выпускала волосы из рук.
— Проснись! — завопила она.
— Безобразница! Ужас! — охала миссис Андерхилл.
Аистиха вновь крикнула.
— Проснись! — Лайлак поднесла ко рту сложенную рупором ладонь.
— Прочь! — скомандовала миссис Андерхилл, аистиха, мощно забив крыльями, направилась к окну, и Лайлак, чтобы не соскользнуть с ее спины, пришлось разжать руку. Длинный, как буксирный трос, волос, оторвавшись, остался у нее в пальцах. Взвизгивая от страха и восторга, дрожа с головы до ног, Лайлак успела заметить, как вздыбилось покрывало. За окном, подобно рывком раскрывшейся почке и с таким же шорохом, троица выросла до размера обычной птицы и быстро взмыла к верхушкам труб. Волос, похищенный Лайлак (теперь он был три дюйма длиной и так тонок, что не удержался в ее пальцах), сверкая, стал падать.
— Что такое? — произнесла Софи и села. Потом, уже медленней, снова опустилась на подушки, но не смежила веки. Неужели она оставила окно открытым? Край занавески отчаянно колыхался снаружи. Холод пробирал до мозга костей. О чем был сон? Снилась прабабка (умершая, когда Софи было четыре года). Спальня, полная красивых вещей — щеток, оправленных в серебро, черепаховых гребней, музыкальных шкатулок. Глянцевая фарфоровая статуэтка, птица с голой девочкой и старухой на спине. Большой шар из голубого стекла, тонкий, как мыльный пузырь. Не трогай, дитя, — приглушенный, как у мертвеца, голос из кроватного покрывала с кружевами цвета слоновой кости. Да осторожней же! И вся комната, все, что есть вокруг, искривленное и поголубевшее, — в шаре; странное, яркое, объединенное принадлежностью к сфере — внутри шара. Осторожней, дитя, — хныкающий голос. И шар ускользает из ее рук и медленно, как мыльный пузырь, падает на паркет.
— Ну ладно, за дело, — сказала она. — Пора браться за этих чучел.
Готовясь к дойке, Сильвия думала: смотри-ка, что со мной делает любовь. На мгновение она замерла: в ее сердце и поясницу внезапно хлынуло тепло, потому что раньше она не называла этим словом свои чувства к Оберону. Любовь — повторила она про себя; да, чувство существовало, слово было подобно глотку рома. К Джорджу Маусу, своему другу на всю жизнь, давшему ей кров, когда она не знала, где преклонить голову. Сильвия испытывала глубокую благодарность и множество других чувств, в основном добрых, но в них не было этого жара, этого пламени с драгоценностью в середине. Драгоценность была словом: любовь. Сильвия засмеялась. Любовь. Здорово быть влюбленной. Любовь нарядила ее в куртку и бурые перчатки, любовь послала ее к козам согревать под мышками свои ладони, прежде чем коснуться козьего вымени.
— Ладно, спокойно, — мягко проговорила Сильвия, обращаясь к козам и к любви, принявшей облик работы. — Спокойно. Мы начинаем.
Она погладила вымя Пунчиты:
— Привет, грудастая. Ay mami. Откуда у тебя такие большие титьки? Нашла под кустом?
Сильвия трудилась, воображая себе Оберона, спящего в своей кровати, и Джорджа, тоже спящего. Она одна бодрствовала, неведомо для всех. Найденная под кустом: найденыш. Избавленная от Города, взятая под этот кров и приставленная к работе. В сказках найденыш всегда оказывается важной особой, брошенной по случайности, например, потому, что его приняли за мертвого. Неизвестная принцесса. Принцесса — Джордж всегда ее так называл. Привет, принцесса. Потерявшаяся принцесса, которая не помнит, что она принцесса; козья пастушка, но если снять с нее грязные лохмотья, под ними обнаружится знак, драгоценность, родимое пятно, серебряное колечко. Все поражены, все сияют. Быстрый молочный ручей ударился в дно ведра и зашипел, сбиваясь в пену, — слева, справа, слева, справа, — отчего на душе сделалось спокойней и веселей. А после всех трудов отправиться в свое королевство; быть благодарной за скромный приют и настолько смиренной, чтобы обрести под этой крышей истинную любовь; все вы теперь свободны, ребята, и вот вам куча золотых. И рука принцессы. Сильвия склонила голову на теплый шерстяной бок Пунчиты, и мысли ее превратились в молоко, в мокрые листья, в звериных детенышей, в раковины улиток и копытца фавнов.
— Та еще принцесса, — произнесла Пунчита. — Давай жми, не отлынивай.
— Что-о такое? — воскликнула Сильвия, поднимая глаза, но Пунчита только обратила к ней свою длинную морду, все так же пережевывая бесконечную жвачку.
Домик Брауни
Теперь во двор, с кружкой молока и свежими яйцами из-под наседки, которая гнездилась на покореженной софе в гостиной квартиры, где жили козы. По неровному заросшему участку Сильвия направилась к зданию напротив, одетому в бурый виноград, с высокими окнами, печальными и слепыми, и со ступеньками, которые вели к отсутствующей двери. Сзади и под ступеньками виднелся тесный и сырой ход в подвал; дверь и окна были забиты обломками досок и серыми шиферными плитами. Имелась щель, но внутри было темно и ничего не видно. Заслышав шаги Сильвии, из подвала с мяуканьем выскочила стая кошек — часть местного кошачьего войска. Джордж говорил иногда, что на своей Ферме выращивает преимущественно кирпичи и разводит преимущественно кошек. Местным кошачьим королем был большой одноглазый разбойник с приплюснутой головой; он не соизволил появиться. Но вышла изящная пестрая кошечка, которую Сильвия в прошлый раз видела с огромным животом. На этот раз шкура у нее обтягивала кости, живот был плоский, с большими розовыми сосками.— Ты родила котят? — В голосе Сильвии звучал упрек, — И никому не сказала? Ах ты! — Она погладила кошку, налила всем молока и, присев на корточки, попыталась заглянуть меж плитами. — Посмотреть бы. Киски.
Кошки ходили вокруг нее, а она всматривалась во тьму, но увидела только пару больших желтых глаз — глаза старого кота? Или Брауни?
— Привет, Брауни, — сказала Сильвия, поскольку знала, что это домик Брауни, а не только кошачий, хотя никогда его здесь не видела. Оставь его в покое, всегда говорил Джордж, он живет не тужит. Но Сильвия не упускала случая с ним поздороваться. Она закрыла наполовину полную кружку молока и положила ее, вместе с яйцом, в подвал, на выступ. — Ладно, Брауни. Я ухожу. Спасибо.
Это была уловка: Сильвия помедлила, подсматривая. Появилась еще одна кошка. Но Брауни не показывался. Сильвия встала, потянулась и направилась в Складную Спальню. На Ферму пришло утро, туманное и ласковое, и не такое уж холодное. Сильвия застыла на мгновение в середине внешнего, обнесенного высокой стеной, сада. Душа ее блаженствовала. Принцесса. Гм. Под грязными лохмотьями козьей пастушки было только вчерашнее белье. Скоро ей придется искать себе работу, строить планы, вновь творить свою историю. Но теперь, окруженная любовью и уютом, управившись с хлопотами, она не видела смысла куда-либо двигаться и делать что-нибудь еще. Ее история так или иначе пойдет своим чередом, счастливая и безоблачная.
И бесконечная. На мгновение Сильвия поняла, что ее история действительно не имеет конца, в чем превосходит любую детскую сказку или «Мир Где-то Еще», со всеми его перипетиями. Бесконечна. Как-то. Довольная собой, Сильвия шагала через Ферму, дышала сочными испарениями, растительными и животными, и улыбалась.
Из глубины своего дома ее наблюдал Брауни и тоже улыбался. Длинными руками он бесшумно снял кружку молока и яйцо с полки, куда их положила Сильвия. Забрал их в глубину дома, выпил молоко, высосал яйцо и от всего сердца благословил свою королеву.
Пир
Сильвия разделась так же быстро, как одевалась, оставив на себе одни трусики, в которых ее и увидел проснувшийся Оберон. Потом, тихонько вскрикивая, поспешно забралась к нему, в тепло, которое честно заслужила (в этом не приходилось сомневаться), которое не должна была покидать. Оберон со смехом отпрянул, когда она потянула к нему, к его нежной со сна и беззащитной плоти свои холодные руки и ноги, но вскоре сдался. Сильвия зарылась холодным носом в изгиб его шеи и заворковала, как голубка, когда он взялся за резинку ее трусиков.В Эджвуде Софи положила карту на карту: валета жезлов на даму кубков.
Позже Сильвия сказала:
— Ты о чем-нибудь думаешь?
Оберон вопросительно хмыкнул. Накинув на голое тело пальто, он разводил огонь.
— Я о мыслях. То есть — во время. У меня их полно, целая история.
Поняв, о чем она говорит, Оберон рассмеялся:
— Ах, мысли. Во время. Конечно. Самые безумные. — Он быстро развел огонь, беспечно побросав в камин почти все деревяшки, какие были в ящике. Ему хотелось, чтобы в Складной Спальне воцарился настоящий зной, который бы выманил Сильвию из-под одеяла. Ему хотелось ее видеть.
— Как сейчас. В этот раз. Мне представлялись всякие картины.
— Мне тоже, — кивнул Оберон.
— Дети, — сказала она. — Дети или детеныши животных. Дюжины, всех размеров и цветов.
— Да. — Оберон тоже их видел. — Лайлак.
— Кто это?
Он покраснел и стал тыкать в огонь клюшкой для гольфа, которую держал поблизости специально для этой цели.
— Приятельница, — отозвался он. — Маленькая девочка. Воображаемая подруга.
Сильвия молчала, все еще погруженная в мысли. Потом повторила вопрос.
Оберон объяснил.
В Эджвуде Софи повернула лицом вниз козырную карту — Узел. Не имея такого намерения, она все же искала, еще раз искала потерянную дочь Джорджа Мауса и ее судьбу, но не могла найти. Вместо этого Софи нашла, и находила все снова и снова, другую девочку, не потерянную; не потерянную, но ищущую. За нею маршировали рядами короли и дамы, и каждый нес послание: я — Надежда, я — Раскаяние, я — Праздность, я — Нежданная Любовь. Верхом и с оружием, торжественные и грозные, они продвигались процессией по темному лесу козырей. Отдельно от них, не замеченная ими, а замеченная только Софи, храбро ступала среди опасностей принцесса, которую никто из них не знал. Но где Лайлак? Софи перевернула следующую карту: это оказался Пир.
— Что же с ней случилось? — спросила Сильвия. Огонь пылал ярко, в комнате становилось тепло.
— То, что я уже сказал. — Оберон раздвинул полы пальто, чтобы согреть свои ягодицы. — С тех пор, после пикника, я ее больше не видел…
— Не с ней. И не с той, фальшивой. А с настоящей. С ребенком.
— А. — Со времени приезда в Город Оберон, казалось, прожил не один век: Эджвуд он вообще вспоминал с трудом, а уж экскурс в детство и вовсе походил на раскопки Трои. — Видишь ли, на самом деле я этого не знаю. То есть не помню, чтобы мне рассказывали всю историю целиком.
— Но что же все-таки произошло? — Наслаждаясь теплом, Сильвия потягивалась в постели. — Она умерла или как?
— Нет, вряд ли, — отозвался Оберон, испуганный таким предположением. На мгновение он увидел всю историю глазами Сильвии, и она показалась ему нелепой. Как умудрилось его семейство потерять ребенка? А если девочку не потеряли и если ее отсутствию имеется простая причина (отдана приемным родителям, умерла наконец), то почему Оберон ничего не знает? В истории семейства Сильвии значилось несколько детей, отданных в приют или на воспитание. Всех их очень хорошо помнили, всех оплакивали. Если бы Оберону в ту минуту были доступны иные чувства, кроме тех, что относились к Сильвии и к его ближайшим планам, тоже связанным с нею, он бы разозлился на родных за свое неведение. Ладно, неважно. — Неважно, — сказал он, радуясь сознанию, что это действительно неважно. — Я выбросил все это из головы.
Сильвия зевнула во весь рот, одновременно попытавшись заговорить, потом рассмеялась.
— Значит, назад ты не собираешься?
— Нет.
— Даже когда найдешь свое счастье?
Оберон не сказал «я уже нашел его», хотя это было правдой. Он уверился в этом с тех пор, как они стали любовниками. Стали любовниками. Как колдовство, как превращение лягушек в принцев.
— Ты не хочешь, чтобы я отправился обратно? — спросил он, сбрасывая пальто и забираясь в постель.
— Я последую за тобой. Непременно.
— Тепло? — Оберон начал стаскивать с Сильвии одеяло.
— Ого, — воскликнула она. — Ay, que grande. [24]
— Тепло, — кивнул Оберон и начал поочередно захватывать губами обнаженные им шею и плечи Сильвии, жуя их и всасывая, как каннибал. Мясо. Но живое, живое.
— Я таю, — проговорила она.
Оберон охватил ее собою, словно его длинное тело могло вобрать ее в себя. Кусочек, не имеющий предела. Он склонился над ее наготой. Пир.
— Просто расплываюсь от жары, — добавила Сильвия, и это было правдой.
Жар разгорался все сильнее, блаженный покой стремился к пределу благодаря пылающей драгоценности у нее внутри. На миг она впилась взглядом в Оберона, изумленная и благодарная, наблюдая, как он бесконечно вбирал ее в полость своего сердца. Потом она блуждала (и он тоже) вновь по тому же царству, общему для них обоих (позднее они будут об этом говорить, рассказывать, где побывали, и обнаружат, что это одно и то же место); царству, куда, как думал Оберон, их привела Лайлак. Соединенные в объятии, по-прежнему не зная дороги, они шли за проводником по глубоко утоптанной, с полоской травы посередине, дорожке в бескрайнюю страну; следовали всем поворотам длинной-предлинной истории с вечными «и тогда…». Их целью было место, подобное которому рассматривала в Эджвуде Софи на гравированном рисунке козыря с названием Пир: длинный стол под только что развернутой скатертью, ножки которого, в форме звериной лапы, выглядят нелепо среди цветов; узловатые деревья вокруг, ваза на высокой ножке, переполненная фруктами; симметрично стоят канделябры; много стульев, все пустые.
Книга четвертая
Дикий Лес
Глава первая
Они не работают и не плачут; их оправдание — в их форме.
Вирджиния Вулф
За всю ее долгую (фактически почти бесконечную) жизнь миссис Андерхилл никогда так не одолевали хлопоты, как в годы после похищения малютки Лайлак из рук спящей матери. Дело не ограничивалось обучением и присмотром, как за всяким ребенком, — один за другим следовали совещания, встречи, консультации и праздники, которые множились, по мере того как ускорялась череда событий, вызванных и тщательно подготовленных ими. Все это добавлялось к ее обычным обязанностям, состоявшим из множества мелких деталей, и ни одной из них нельзя было пренебречь.
Время и путешествие
Но смотрите, как удачно она справилась! Однажды в ноябре, через год после того, как мальчик Оберон последовал за воображаемой Лайлак в темный лес и потерял ее, миссис Андерхилл мерила наметанным глазом изрядно вымахавшую настоящую Лайлак. Едва-едва достигнув одиннадцатилетия, Лайлак сравнялась ростом с согнутой миссис Андерхилл; ее чистые, как ключевая вода, глаза цвета цикория находились на одном уровне с глазами изучавшей ее старухи.— Очень хорошо, — произнесла миссис Андерхилл. — Просто отлично.
Она обхватила пальцами тонкие запястья Лайлак. Подняла подбородок девочки, держа под ним лютик. Измерила пальцами расстояние между ареолами, и Лайлак рассмеялась от щекотки. Миссис Андерхилл тоже усмехнулась, довольная собой и Лайлак. В ее фарфоровой коже не замечалось зеленого оттенка, в глазах — отсутствующего выражения. Как часто миссис Андерхилл обнаруживала, что дело пошло насмарку: подменыши вырастали тупыми, тщедушными и к возрасту Лайлак делались никчемными бездельниками, изнуренными смутной тоской. Она радовалась, что взяла на себя воспитание девочки. Что, если бы ее превратили в тряпку? Но дело было сделано, и миссис Андерхилл ожидал отдых, который продлится не одну вечность.
Отдых! Она выпрямилась. Для завершения нужны силы.
— Так, детка, — проговорила она. — Чему ты научилась от медведей?
— Спать, — отозвалась Лайлак с сомнением во взгляде.
— Верно, спать. А теперь…
— Я не хочу спать. Пожалуйста.
— Откуда ты знаешь, пока не попробовала? Медведям спалось очень уютно.
Надув губы, Лайлак перевернула темного жука, который пересекал подъем ее ноги, и снова поставила его на лапки. Она подумала о медведях в теплой норе, бесчувственных, словно снег. Миссис Андерхилл, которая, как подобает натуралисту, знала имена многих животных, представила их ей: Джо, Пэт, Марта, Джон, Кэти, Джози и Нора. Но они не отозвались, а только втянули в себя воздух, выпустили и сделали новый вдох. Лайлак, которая с той ночи, когда пробудилась в темном доме миссис Андерхилл, смыкала веки только моргая или играя в прятки, созерцала семерых спящих со скукой и отвращением. Они лежали равнодушными колодами, напоминая семь диванов. Однако Лайлак обучилась их уменью, и когда миссис Андерхилл явилась за ней весной, хорошо его освоила, и в награду миссис Андерхилл показала ей, как спят в северных водах, покачиваясь на волнах, морские львы и как на юге дремлют в полете альбатросы. Лайлак по-прежнему не спала, но, по крайней мере, знала, как это делается.
Но теперь время пришло.
— Пожалуйста, — говорила Лайлак. — Если нужно, я буду, но только…
— Попрошу без «но» и «если», — отрезала миссис Андерхилл. — Бывают времена, которые просто идут, а бывают такие, которые приходят. Это время пришло.
— Хорошо, — смирилась Лайлак. — Можно, я всех поцелую перед сном?
— На это уйдут годы.
— На ночь рассказывают сказки, — повысив голос, проговорила Лайлак. — Я тоже хочу сказку.
— Я знаю только одну — эту самую, и в ней пришло время сна.
Девочка, все еще в задумчивости, медленно скрестила руки; лицо ее потемнело; она не собиралась сдаваться. Миссис Андерхилл, как всякая бабушка, столкнувшаяся с непослушанием, стала думать о том, как бы, не уронив себя, умаслить ребенка, но при этом не избаловать.
— Отлично, — сказала она. — У меня нет времени на споры. Я собиралась в путешествие, и если ты согласна быть паинькой и потом заснуть, я возьму тебя с собой. Поездка обещает быть познавательной…
— Да-да!
— А знания — это, в конце концов, было главным…
— Верно-верно!
— Ну, хорошо. — Видя волнение девочки, миссис Андерхилл впервые испытала подобие жалости: виноградная лоза сна надолго обовьет ее своими усиками, и забытье это будет глубоким, как смерть. Миссис Андерхилл поднялась с места. — А теперь послушай! Забудь, что ты уже большая, не отходи от меня ни на шаг и не трогай и не бери в рот ничего из того, что увидишь… — Лайлак подпрыгнула. Ее бледная нагота сияла в старом доме миссис Андерхилл как восковая свеча. — Держи это, — произнесла миссис Андерхилл, вынула из складок своей одежды трехлопастный листок, лизнула его розовым языком и прилепила на лоб Лайлак, — и ты увидишь, то, что обещано. И я думаю… — Снаружи послышалось хлопанье тяжелых крыльев, и перед окном пронеслась длинная изломанная тень. — Думаю, нам пора. Тебе не надо напоминать, — добавила она, предостерегающе поднимая палец, — что ты не должна разговаривать — о чем бы то ни было — ни с кем из встречных. Ни с кем.
Лайлак торжественно кивнула.
Чудо дождливого дня
Аистиха, которую они оседлали, неслась высоко в небе, над коричнево-серым ноябрьским пейзажем, оставаясь при этом как-то в прежних пределах: голая Лайлак, сидевшая на ее спине, не чувствовала ни жары, ни холода. Она жалась к складкам плотного платья миссис Андерхилл, крепко обхватывая коленями вздымавшуюся спину птицы и ощущая бедрами ее мягкие, скользкие перья. Миссис Андерхилл легко ударяла аистиху жезлом, направляя полет.— Куда мы отправимся вначале? — спросила Лайлак.
— Наружу, — проговорила миссис Андерхилл.
Аистиха спикировала и заложила вираж; вдали показался и стал приближаться большой, сложной формы дом.
С самого младенчества Лайлак часто видела этот дом во сне (как можно было не спать, но видеть сны — о том она никогда не задумывалась; она выросла в особых условиях, не ведая иной организации мира и личности, а потому многие вопросы просто не приходили ей в голову — так Оберон не задумывался, почему три раза в день садится за стол и вкладывает себе в рот пищу). Однако она не имела понятия о том, что, пока она бродила во сне по длинным залам, трогала оклеенные обоями стены, рассматривала картины и думала: «Что это? Что?», ее бабушка, мать, двоюродные братья и сестры видели сны — не о ней, но о ком-то ином, похожем, жившем в другом месте. Когда со спины аиста она увидела дом целиком и тотчас его узнала, у нее вырвался смех: словно при игре в жмурки у нее сняли с глаз повязку и оказалось, что таинственные черты и непонятная одежда, которые она осязала, принадлежат кому-то хорошо знакомому и тот ей улыбается.
По мере приближения дом делался все меньше. Он съеживался, будто отступал. Если это будет продолжаться, подумала Лайлак, то когда мы подлетим вплотную к окнам, я смогу заглянуть туда только одним глазом, и как же удивятся обитатели дома, заметив нас, грозовой тучей заслонивших им свет!
— Ну да, — произнесла миссис Андерхилл, — если он останется таким же, но он не останется, и они увидят — а вернее, думаю, не увидят — всего лишь аиста, женщину и ребенка размером с комара, а то и меньше, и не обратят на нас ни малейшего внимания.
— Никак не могу себе это представить, — проговорила под ними аистиха.
— Я тоже, — со смехом подхватила Лайлак.
— Неважно, — отозвалась миссис Андерхилл. — Глядите, как я гляжу, и этого достаточно.
Она не успела еще замолкнуть, как перед глазами Лайлак все поплыло, но затем выправилось. Перед путешественниками воздвигся огромный дом, каким и положено быть дому по сравнению с аистом (правда, сама Лайлак, заодно с миссис Андерхилл, сделалась маленькой — еще одна странность, о которой Лайлак нельзя было спрашивать). Они спускались на Эджвуд, его круглые и квадратные башни выскакивали, как грибы навстречу дождю, и отступали вниз в изящном поклоне; плавно менялся также перспективный вид стен, заросших травой аллей, крытых въездных ворот, флигелей с гонтовыми крышами — соответственно геометрии каждого объекта.
Повинуясь жезлу миссис Андерхилл, аистиха наклонила крылья и, как самолет-истребитель, резко спланировала вправо. Дом менял облик: стиль королевы Анны, французская готика, американский, но Лайлак этого не замечала; у нее перехватило дыхание. Пока аистиха маневрировала, подпорки и углы дома склонялись и выпрямлялись, взлетали свесы крыши. Девочка закрыла глаза и плотнее обхватила птицу. Когда маневр завершился, Лайлак подняла веки и увидела, что аистиха залетела в тень дома и кружит, готовясь сесть на каменный бельведер, выступающий из самого по-осеннему мрачного фасада.
— Смотрите, — сказала миссис Андерхилл, когда птица сложила крылья. Ее жезл, как узловатый палец, указывал на узкое стрельчатое окно с раскрытыми створками, под углом к тому месту, где они стояли. — Софи спит.
Лайлак были видны рассыпавшиеся по подушке волосы матери, очень похожие на ее собственные, и нос, который выглядывал из-под покрывала. Спит… Воспитание Лайлак приучило ее к удовольствиям (и к целеустремленности, хотя она об этом не знала), а не к привязанностям; слезы могли выступить на ее ясных глазах по причине дождливых дней, но больше всего волновали ее юную душу чудеса, а не любовь. Поэтому за долгое время, пока Лайлак разглядывала в неясном свете свою спящую мать, ее посетили, одно за другим, чувства, которым она не знала названия. Чудо дождливого дня. Нередко, выслушивая сопровождавшийся смехом рассказ, как она во сне держалась за материнские волосы и без ножниц ее было не освободить, Лайлак отвечала тоже улыбкой. Теперь она пыталась представить себе, каково лежать рядом с этой женщиной, под одеялом, держа ее за волосы, щекой к щеке, и спать.
— Мы можем подобраться к ней поближе? — спросила она.
— Не знаю, — хмыкнула миссис Андерхилл.
— Если мы такие маленькие, как вы говорили, — вмешалась аистиха, — то почему нет?
— Почему нет? Ну что ж, попытаемся.
Они слетели с бельведера вниз; аистиха несла свой груз, старательно работая крыльями, вытянув шею и перебирая лапами. Оконная рама перед ними росла, словно бы они к ней приближались, но приближаться они начали отнюдь не сразу. Потом миссис Андерхилл сказала «Ну вот», и они, описав головокружительную дугу, устремились через открытое окно в спальню Софи. Случайный наблюдатель (если бы таковой присутствовал в комнате) решил бы, что размером они не превышают птичку, сложенную из ладоней.
— Как это получается? — поинтересовалась Лайлак.
— Не спрашивай. Такое возможно только здесь. — Пока они огибали кроватный столбик, миссис Андерхилл добавила: — Тем и необычен этот дом, так ведь?
Разрумянившаяся щека Софи была холмом, открытый рот — пещерой, золотистые локоны топорщились надо лбом, как лес. Звук ее дыхания, медленный и низкий, был сравним с шумами, какие слышатся днем за окошком. В головах постели аистиха притормозила и пошла на снижение, намереваясь сесть на лоскутное одеяло, похожее на распаханное поле.
— Что, если она проснется? — спросила Лайлак.
— Не смей! — выкрикнула миссис Андерхилл, но слишком поздно: Лайлак выпустила из рук ее плащ и под влиянием чувства вроде того, что толкает на озорство, но куда более сильного, схватила на лету золотую вьющуюся прядь, размером с канат, и дернула. От толчка путешественники едва не свалились; миссис Андерхилл замахала жезлом, аистиха с криком сбросила скорость. Путешественники снова сделали круг над головой Софи; Лайлак не выпускала волосы из рук.
— Проснись! — завопила она.
— Безобразница! Ужас! — охала миссис Андерхилл.
Аистиха вновь крикнула.
— Проснись! — Лайлак поднесла ко рту сложенную рупором ладонь.
— Прочь! — скомандовала миссис Андерхилл, аистиха, мощно забив крыльями, направилась к окну, и Лайлак, чтобы не соскользнуть с ее спины, пришлось разжать руку. Длинный, как буксирный трос, волос, оторвавшись, остался у нее в пальцах. Взвизгивая от страха и восторга, дрожа с головы до ног, Лайлак успела заметить, как вздыбилось покрывало. За окном, подобно рывком раскрывшейся почке и с таким же шорохом, троица выросла до размера обычной птицы и быстро взмыла к верхушкам труб. Волос, похищенный Лайлак (теперь он был три дюйма длиной и так тонок, что не удержался в ее пальцах), сверкая, стал падать.
— Что такое? — произнесла Софи и села. Потом, уже медленней, снова опустилась на подушки, но не смежила веки. Неужели она оставила окно открытым? Край занавески отчаянно колыхался снаружи. Холод пробирал до мозга костей. О чем был сон? Снилась прабабка (умершая, когда Софи было четыре года). Спальня, полная красивых вещей — щеток, оправленных в серебро, черепаховых гребней, музыкальных шкатулок. Глянцевая фарфоровая статуэтка, птица с голой девочкой и старухой на спине. Большой шар из голубого стекла, тонкий, как мыльный пузырь. Не трогай, дитя, — приглушенный, как у мертвеца, голос из кроватного покрывала с кружевами цвета слоновой кости. Да осторожней же! И вся комната, все, что есть вокруг, искривленное и поголубевшее, — в шаре; странное, яркое, объединенное принадлежностью к сфере — внутри шара. Осторожней, дитя, — хныкающий голос. И шар ускользает из ее рук и медленно, как мыльный пузырь, падает на паркет.