Краули Джон. Маленький, большой

   — Она не останется надолго, — произнесла девочка, после того как хорошенько изучила младенца.
   — Лили! — встрепенулась Мам. — Что за ужасные вещи ты говоришь!
   — Не останется. — Лили бросила взгляд на Тейси. — А ты как думаешь?
   — Нет. — Тейси поудобнее перехватила Люси. — Но это ничего. Она вернется. — Видя, как поражена бабушка, она добавила: — Не волнуйся, она не умрет и не заболеет. Просто она не останется.
   — Но она вернется, — вмешалась Лили. — Позже.
   — Откуда вы все это взяли? — спросила Софи, не совсем уверенная, что вернулась на свет и слышит эти слова в действительности.
   Девочки одновременно пожали плечами; так, быстро дернув плечами и бровями, они показывали обычно, что знают, и все тут. Они следили за тем, как Ма, покачивая головой, помогла Софи пристроить бело-розовую Лайлак к груди (восхитительное ощущение сладкой муки). Вялая от усталости и изумления, Софи снова заснула, а за нею — и, наверное, с теми же чувствами — Лайлак; хотя пуповина, их соединявшая, была перерезана, они, быть может, видели один и тот же сон. На следующее утро аистиха покинула крышу Эджвуда и свое разоренное гнездо. Дети уже улетели, не простившись и не попросив прощения (чего она от них и не ждала), муж — тоже, в надежде встретиться следующей весной. Сама она ожидала только прибытия Лайлак, чтобы принести эту новость (она не нарушала свои обещания). Теперь аистиха пустилась в направлении, противоположном тому, которое избрало ее семейство; она следовала за своим клювом, веерообразные крылья зачерпывали свет осеннего утра, ноги волоклись за телом, как флажки.

Маленькая, большая

   Подобно Луговому Мышонку не желая верить в Зиму, Смоки упивался летним небом и до поздних ночных часов имел обыкновение лежать на земле и глазеть вверх, хотя наступил уже месяц с буквой «р» в названии и Клауд утверждала, что это плохо для нервов, костей и тканей. Странно, что в качестве напоминания о лете он избрал именно звездный небосвод, переменчивый и зависимый от времен года; правда, вращение небес происходило так медленно и казалось таким невозможным, что вид их успокаивал и ободрял Смоки. И все же достаточно было взглянуть на наручные часы, чтобы убедиться: созвездия, как и гуси, удаляются на юг.
   В ночь, когда взошел Орион и сел Скорпион, ночь теплую, ибо такая выпала погода, но все же последнюю ночь лета, ибо на это указывали созвездия, Смоки, Софи и Дейли Элис лежали навзничь на общипанном овцами лугу, сблизив головы наподобие трех яиц в гнезде, едва различимом в ночном свете. Когда кто-нибудь из них тянул руку к звезде, остальные могли направить взгляд приблизительно туда же, иначе они повторяли бы всю ночь; «Вот она, там, куда я показываю», неспособные сделать параллактическую поправку на миллиарды миль. У Смоки на коленях лежала открытая книга по астрономии, в которую он заглядывал при свете ручного фонарика, обернутого, чтобы не слепил глаза, в красный целлофан от голландского сыра.
   — Камелопард, — проговорил он, указывая на манящее ожерелье на севере, слегка размытое, потому что горизонт еще слабо светился. — Это он, Камелопард.
   — А что такое камелопард? — снисходительно спросила Элис.
   — Собственно, жираф, — пояснил Смоки. — Камел-леопард. Камел, то есть верблюд, с леопардовыми пятнами.
   — А что жираф делает на небе? — спросила Софи, — И как он туда попал?
   — Бьюсь об заклад, ты не первая, кто задает этот вопрос, — со смехом отозвался Смоки. — Представляешь, как были поражены те, кто впервые его обнаружил, как они спрашивали: «Бог мой, что там делает жираф?»
   Небесное зверье, которое, будто сбежав из зоопарка, устремлялось через жизни мужчин и женщин, богов и героев; пояс зодиака (той ночью все их знаки зодиака были скрыты, поскольку несли солнце по южному кругу); невероятная пыль Млечного Пути, изогнувшегося над ними подобием радуги; Орион, который, следуя за своей собакой Сириусом, готовился перенести ногу через горизонт. Они обнаружили восходящий знак того мгновения. На западе рождался немигающий Юпитер. Весь огромный пляжный зонт, в блестках, с каймой из тропиков, вращался на изогнутой ручке вокруг Полярной звезды, слишком медленно, чтобы это движение улавливал глаз, однако непрерывно.
   Смоки, набравшийся школьной премудрости, пересказывал взаимосвязанные истории созвездий. Картины были настолько бесформенны и неполны, а истории — по крайней мере, некоторые — настолько тривиальны, что Смоки был склонен в них верить. Геркулес был так на себя не похож, что найти его можно было только одним способом: получить от кого-нибудь известие, что он появился на небе, а также указание, где его искать. Как лишь одно из деревьев ведет свое происхождение от Дафны, другие же принадлежат к простому роду, как лишь один из цветков, растущий в горах, может похвалиться божественным предком, так и Кассиопея словно бы по случайности выделена из людского сообщества и помещена среди звезд (вернее, помещено ее кресло). Той же чести удостоились чья-то корона, чья-то лира; чердак богов.
   Софи, которая не умела выделять из пестрой картины небес отдельные рисунки, а просто лежала, загипнотизированная их близостью, больше всего удивлялась тому, что одни персонажи были помещены на небосвод в качестве награды, а другие — в наказание; прочие же, по-видимому, пребывали там всего лишь как статисты в чужой драме. Это ей казалось неправильным, но она не могла решить, в чем именно состоит несправедливость: в том, что они безвинно обречены на вечное заточение, или в том, что они, не имея никаких заслуг, спасены, возведены на престол, получили в дар бессмертие. Она подумала об их собственной повести, в которой участвовали они трое, повести, неизменной, как созвездия, повести странной настолько, чтобы помниться вечно.
   Земля на этой неделе проходила через хвост давно уже скрывшейся кометы; каждую ночь на атмосферу обрушивался дождь обломков, сгоравших в ней белым пламенем.
   — Иные не больше гальки или булавочной головки, — рассказывал Смоки. — Это от них сейчас осветился воздух.
   Но на сей раз Софи ясно видела падающие звезды. Она подумала, что, быть может, удастся выделить одну из них и проследить ее падение: мгновенную яркую вспышку, от которой ахаешь, а сердце наполняется ощущением бесконечности. Не достойна ли зависти такая участь? Ее рука нашла в траве ладонь Смоки; другую руку уже держала сестра, сжимавшая ее всякий раз, как сияние канет с высот.
   Дейли Элис не могла сказать, чувствует она себя огромной или маленькой. Гадала, то ли ее голова настолько большая, что туда вмещается вселенная звезд, или вселенная настолько мала, что ей достаточно объема человеческой головы? Она колебалась между двумя ощущениями: то ли роста, то ли сжатия. Звезды сновали туда-сюда через обширный портал ее глаз, под гигантским полым куполом ее лба. Потом Смоки взял ее за руку, и она сжалась до крупинки, но внутри нее, как в миниатюрной шкатулке для драгоценностей, все еще сохранялись звезды.
   Они лежали долго, ленясь разговаривать. Каждый погрузился в странное, физическое ощущение эфемерной бесконечности — парадоксальное, но несомненное. И если звезды были так близки, как казалось, и полны лиц, то они тоже видели внизу созвездие из трех звездочек, колесико на темном кружащемся небе луга.

Ночь солнцестояния

   Входа в комнату не было, кроме крохотной дырочки в углу окна, куда задувал в полночь ветер, накапливая на подоконнике продолговатую кучку пыли. Но им хватило места, и они вошли.
   Трое встали в спальне Софи тесной группой, сблизили головы в коричневых колпачках. Бледные лица походили на маленькие луны.
   — Смотрите, спит без задних ног.
   — Да, и на руках у нее спящий ребенок.
   — Ого, крепко держит.
   — Не так уж крепко.
   Как единое целое, они придвинулись к высокой кровати. Лайлак, закутанная от холода в конверт с капюшоном, дышала Софи в щеку, пар сгущался на ней каплями влаги.
   — Тогда бери ее.
   — Бери сам, если ты такой прыткий.
   — Попробуем вместе.
   К Лайлак потянулось шесть длинных белых рук.
   — Подожди, — сказал один. — А у кого другая?
   — Ты должен был ее принести.
   — Не я.
   — Вот она, вот.
   На свертке размотали веревки.
   — Ого. Не больно похожа.
   — Что же делать?
   — Подыши на нее.
   Сгрудившись вокруг свертка, они стали по очереди на него дышать. Один время от времени поглядывал на спящую Лайлак. Дышали до тех пор, пока существо не сделалось ее точной копией.
   — Так сойдет.
   — Прямо две капли воды.
   — Теперь бери…
   — Стоп. — Один, чуть-чуть оттянув одеяло, внимательно присмотрелся к Лайлак. — Глядите. Она запуталась ручонками в волосах матери.
   — Держится.
   — Если взять ребенка, мать проснется.
   — Тогда вот так. — Один вынул большие ножницы, сверкнувшие в свете ночника, и со сдавленным хихиканьем раскрыл. — Теперь все пойдет как надо.
   Один из них держал фальшивую Лайлак (она не спала, но и не двигалась и смотрела пустыми глазами; ночь в объятиях матери должна была это исправить), другой тянулся, чтобы сразу забрать у Софи настоящую Лайлак, третий орудовал ножницами. Дело было сделано в мгновение ока, ни мать, ни ребенок не проснулись. Принесенное существо пристроили на грудь Софи.
   — Теперь прочь.
   — Легко сказать. Выйти нужно не там, где вошли.
   — Вниз по лестнице и через их выход.
   — Придется.
   Передвигаясь согласованно и бесшумно (старый дом испускал время от времени вздохи и стоны, однако он и без посторонних никогда не молчал), они добрались до парадной двери. Один, встав на цыпочки, открыл ее, и все, с попутным ветром, быстро пошагали прочь. Лайлак молча спала (обрезки золотистых волос в ее кулачках постепенно сдуло ветром), Софи тоже не пробуждалась и ничего не почувствовала, только в сюжете ее длинного сна произошел крутой поворот, он сделался печальным и давящим — прежде она подобных снов не видела.

Во всех направлениях

   Смоки был вырван из сна каким-то внутренним движением; едва успев открыть глаза, он тут же забыл, что его пробудило. Тем не менее он бодрствовал, словно бы на дворе стоял полдень, и задавал себе вопрос, не вызвано ли это неприятное состояние какой-нибудь едой. Час был совсем неподходящий: четыре утра. Не веря, что сон покинул его окончательно, Смоки решительно закрыл глаза. Но вскоре убедился, что заснуть не удастся: чем дольше он наблюдал, как, меняя очертания, сновали по экрану век цветные пятна, тем менее это зрелище усыпляло, становясь бессмысленным и неинтересным.
   Он очень осторожно выскользнул из-под горы одеял и начал нашаривать в темноте свою одежду. От этого состояния ему было известно только одно средство: встать и бодрствовать, пока сон не смилуется и не вернется. Смоки осторожно коснулся ногой пола, стараясь не наступить на обувь или еще какое-нибудь препятствие, чтобы не навлечь такую же неприятность на Дейли Элис. Добрался он до двери удовлетворенный тем, что не потревожил ни жену, ни вообще ночное спокойствие. Он пройдется по холлам, спустится по лестнице, включит в одной-двух комнатах свет — а там, глядишь, можно будет вернуться в постель. Смоки со всей осмотрительностью закрыл за собой дверь, и тут проснулась Дейли Элис — не от стука, а от того, что в ее мирный сон вторглось неслышно его отсутствие.
   Явившись с черной лестницы, Смоки обнаружил, что свет в кухне уже горит. Двоюродная бабушка Клауд вздрогнула и тихонько вскрикнула при виде открывающейся двери, а когда в щелку просунулся всего лишь Смоки, успокоенно вздохнула. Перед Клауд стоял стакан теплого молока; ее длинные, много лет не стриженные волосы свисали обильными блестящими прядями, седые, как у Гекаты.
   — Ты меня напугал, — сказала она.
   Они тихо потолковали о бессоннице, хотя, кроме мышей, тревожить здесь было некого. Видя, что Клауд, как и он, надеется вернуть себе сон при помощи хлопот по хозяйству, Смоки позволил ей подогреть для него молока. В свою кружку он плеснул немалую толику бренди.
   — Прислушайся, как воет ветер, — проговорила Клауд.
   Сверху донеслось продолжительное бульканье и журчание: кто-то спустил воду в туалете.
   — Кого там носит? — спросила Клауд. — Бессонная ночь, и безлунная к тому же. — Она поежилась. — Словно случится несчастье или придет важная новость — весь дом на ногах. Ладно. Может, обойдется. — В ее голосе прозвучало инстинктивное сомнение — так произносят обычно «Господи, спаси».
   Согревшийся Смоки встал и с ноткой покорности сказал «ну ладно». Клауд начала листать поваренную книгу. Он надеялся, что ей — а также и ему — не придется досидеть до самого рассвета.
   С верхней площадки лестницы он не направился в собственную кровать, где, как он чувствовал, мирный сон его пока не ожидал. Смоки свернул к комнате Софи, затем только, чтобы немного на нее поглядеть. Ее спокойствие бывало временами заразительным; глядя на нее, он и сам успокаивался. Открыв дверь, Смоки обнаружил при тусклом, как луна, свете ночника, что на краешке постели кто-то сидит.
   — Привет, — произнес Смоки.
   — Привет, — отозвалась Дейли Элис.
   В воздухе был разлит странноватый запах: так могли пахнуть прелые листья, или кружева времен королевы Анны, или, скажем, земля под перевернутым камнем.
   — Что стряслось? — мягко спросил Смоки, садясь на противоположный край постели.
   — Не знаю. Ничего. Я проснулась, когда ты вышел. У меня было чувство, будто что-то случилось с Софи, и я пришла проверить.
   Можно было не бояться, что их тихая беседа потревожит Софи: когда поблизости кто-нибудь разговаривал, ее сон становился еще слаще, дыхание — глубже и размеренней.
   — Как бы то ни было, все в порядке.
   — Да.
   Ветер пытался свернуть дом с места, атакуя его бешеными порывами; окна дребезжали. Смоки обратил взор к Софи и Лайлак. Последняя выглядела совершенно неживой, однако Смоки, произведшему на свет троих детей, было известно, что причин для тревоги нет: в темноте может почудиться и не такое.
   Супруги сидели молча по обе стороны от Софи. Внезапно ветер выдохнул через глотку камина одно-единственное слово. Смоки взглянул на Элис, она тронула его за руку и бегло улыбнулась.
   Чья улыбка вспомнилась ему при этом?
   — Все нормально, — кивнула Элис.
   Смоки вспомнил, как улыбнулась ему двоюродная бабушка Клауд в день его свадьбы, когда он сидел, встревоженный, на лужайке перед летним домиком Оберона. Эта улыбка должна была его ободрить, но не ободрила. Улыбка сближения, которая еще больше разъединяет. Сигнал дружбы, посланный из непоправимо чуждых сфер; взмах руки по ту сторону границы.
   — Ты не чувствуешь какой-то странный запах? — спросил Смоки.
   — Да. То есть нет. Чувствовала. А теперь он исчез.
   Так оно и было. Комнату наполнял только ночной воздух. Волны ветра снаружи порождали в нем мелкие течения, которые то и дело овевали лицо Смоки. Однако его воображению представился не проносящийся мимо Братец Северный Ветер, а иной образ: сам их многоугольный дом плывет под парусом через ночь, стремится в будущее, упорно рассекая волны во всех направлениях.

Книга третья
Ветхозаветная ферма

Глава первая

   Допущенные входили во внутренние покои через зеркальную дверь, которая сообщалась с галереей и была заперта на замок. Чтобы тебе отворили, нужно было поскрестись, а когда войдешь, дверь за тобой немедленно запрут снова.

Сен-Симон

 
   Миновало четверть века.
   Однажды вечером, поздней осенью, Джордж Маус шагнул в окно комнаты на четвертом этаже его городского дома, служившей библиотекой, и пересек крытый мостик, который вел к окну соседнего многоквартирного дома, в комнату, служившую прежде кухней. В экс-кухне было темно и холодно; в свете фонаря, который Джордж Маус взял с собой, был виден пар от его дыхания. Шаги и свет распугивали крыс и мышей; Джордж слышал, как они скреблись, но ни одной не видел. Не открывая двери (таковая здесь отсутствовала уже не один год), Джордж вышел в коридор и стал осторожно спускаться по лестнице. Осторожно, потому что ступеньки — там, где они наличествовали, — были гнилые и едва держались.

Защита от посторонних

   Этажом ниже горели огни и звучал смех; по дороге Джорджа приветствовали люди, сновавшие туда-сюда с обеденными принадлежностями. По общим помещениям бегали дети. Но на первом этаже его снова встретила темнота: здесь не было ничего, кроме кладовых. Высоко подняв фонарь, Джордж взглянул на противоположную стену темного холла, где помещалась дверь на улицу, и убедился, что она надежно заперта на мощные засовы, цепочки и замки. Вынимая на ходу огромную связку ключей, он обогнул лестницу и приблизился к подвальной двери. На ней висел замок Сигала, который отпирался почерневшим, как старый пенни, ключом со специальной отметкой.
   Каждый раз, открывая подвальную дверь, Джордж тревожил себя вопросом, не пора ли повесить на нее хороший новый замок: старый был уже едва жив и походил скорее на игрушку, его легко взломал бы любой желающий. И каждый раз приходил к решению, что новый замок только привлечет внимание к двери, на которую, между прочим, достаточно было нажать плечом, чтобы удовлетворить свое любопытство, будь на ней новый замок или старый.
   Да, все они очень поднаторели в деле зашиты от посторонних.
   Вниз по лестнице, с еще большей оглядкой, ведь одному богу было известно, кто завелся среди этих ржавых труб, старых котлов и жутких обломков. Однажды он наступил на нечто большое, мягкое и мертвое и едва не сломал себе шею. У подножия лестницы он повесил фонарь, направился в угол и подтащил старый сундук, чтобы, встав на него, дотянуться до высоко подвешенной полки, недоступной крысам.
   Джордж получил однажды подарок, предсказанный давным-давно двоюродной бабушкой Клауд (от незнакомца и не денежный); произошло это давно, и Джордж не знал тогда, что с этим подарком делать. Даже не научившись еще им пользоваться, Джордж, на свой Маусов лад, таился от окружающих, потому что рос на улице, младшим в шумном семействе. Всех приводил в восторг сильнодействующий мускусный гашиш, в котором Джордж, судя по всему, никогда не испытывал недостатка, и все стремились его заполучить, но Джордж не хотел (и не мог) связать их со своим дилером (который давно умер). Джордж щедро угощал знакомых и у себя дома всегда держал для них набитую трубку. Иногда, выкурив трубочку-другую, он оглядывал свою одурманенную компанию и чувствовал себя виноватым, оттого что предается радостям втайне; огромный, вдохновляющий, поразительный секрет вертелся у него на языке, но всякий раз он удерживался и молчат.
   Однажды Смоки, ни о чем не подозревая, открыл Джорджу источник его благополучия.
   — Я читал где-то, — проговорил он (любимое его начало разговора), — что пять или шесть десятков лет назад в этом районе жили выходцы с Ближнего Востока. Целая куча ливанцев. В кондитерских лавчонках и тому подобных местах в открытую продавали гашиш. Наравне с ирисками и халвой. За пять центов можно было отовариться под завязку. Большие куски. Как плитки шоколада.
   В самом деле, они очень походили на плитки шоколада… Это Открытие обрушилось на Джорджа, как большой деревянный молоток на голову мультипликационного мышонка Мауса.
   Впоследствии, отправляясь вниз за своими тайными запасами, Джордж неизменно воображал себя левантинцем с козлиной бородкой и крючковатым носом, в феске, тайным педерастом, который раздает пахлаву оливково-смуглым уличным мальчишкам. Он суетливо пристраивал старый сундук, вскарабкивался на него (придерживая обтрепанные полы воображаемого халата) и поднимал крышку деревянного ящика с узорчатой надписью витыми буквами.
   Осталось немного. Скоро придется сделать повторный заказ.
   Под толстым слоем серебряной фольги лежали слои гашиша. Они были отделены один от другого желтой промасленной бумагой. Сами плитки тоже были плотно завернуты в промасленную бумагу, но другого сорта. Джордж взял две плитки, чуть поразмыслил и нехотя положил одну обратно. Много лет назад, обнаружив, чем владеет, он в изумлении воскликнул, что этого запаса хватит навечно, однако теперь понял обратное. Он вернул на место слой промасленной бумаги, потом слой фольги, потянул к себе тяжелую крышку и насадил ее на старинные бесформенные гвоздики. Потом подул на ящичек, чтобы на нем равномерно осела пыль. Спустившись с сундука, Джордж при свете фонаря изучил плитку — так же, как в первый раз, под электрической лампочкой. Он осторожно развернул бумагу. Плитка была темная, как шоколад, размером походила на игральную карту, а толщиной не превышала одной восьмой дюйма. На ней был виден изогнутый отпечаток. Торговая марка? Фискальное клеймо? Мистический знак? За все годы Джордж так этого и не определил.
   Он толкнул обратно в угол сундук, который использовал как подножку, поднял фонарь и стал подниматься по лестнице. В кармане его шерстяного джемпера лежал кусок гашиша давности, наверное, лет в сто, нисколько не потерявший за это время своих качеств (как давно понял Джордж). Возможно, он, как выдержанный портвейн, с годами сделался еще лучше.

Новости из дома

   Пока Джордж запирал подвал, в уличную дверь постучали, причем так неожиданно, что он вскрикнул. Он немного выждал, надеясь, что это чудит какой-то полоумный и стук не повторится. Но тот повторился. Джордж подошел к двери, молча прислушался и уловил раздраженное ругательство. Потом кто-то с ворчанием схватился за решетку и начал ее трясти.
   — Бесполезная затея, — выкрикнул Джордж. Решетку перестали трясти.
   — Откройте дверь.
   — Что-что? — Джордж привык, затрудняясь с ответом, прикидываться, будто не расслышал собеседника.
   — Откройте дверь!
   — Ну, я просто так дверь не открываю, приятель. Вы ведь соображаете.
   — Послушайте. Не скажете ли, где тут двести двадцать второй дом?
   — А кто спрашивает?
   — Почему все в этом городе отвечают вопросом на вопрос?
   — А?
   — Почему, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, вы не откроете дверь и не поговорите со мной как человек с человеком?!
   Тишина. Тронутый прозвучавшей в этом выкрике отчаянной безысходностью, Джордж ждал под дверью продолжения. Чувствуя себя в безопасности под защитой двери, он возбужденно дрожал.
   — Будьте добры, — начал незнакомец, и Джордж слышал в его голосе ярость, прикрытую вежливостью, — не скажете ли, если вам известно, где я могу найти дом Мауса или самого Джорджа Мауса?
   — Скажу. Это я. — Рискованное признание, но время было слишком позднее для кредиторов или судебных курьеров, даже для самых настойчивых. — Кто вы?
   — Меня зовут Оберон Барнабл. Мой отец… — Но его голос уже заглушили лязганье замков и скрип засовов. Джордж высунулся во тьму, схватил стоявшего на пороге посетителя и втянул его в холл. Ловко, в одно мгновение, захлопнул дверь и задвинул засовы, а потом поднял лампу, чтобы оглядеть своего родственника.
   — Так ты — тот самый ребенок. — Видя, насколько неуместны эти слова по отношению к высокому юноше, Джордж испытал от них извращенное удовольствие. В подвижном свете фонаря выражение лица гостя все время менялось, хотя на самом деле лицо не было переменчивым. Оно было узким и непроницаемым. Собственно, весь облик Оберона, стройного и аккуратного, как карандаш, в отлично сидевшей узкой черной одежде, говорил о некоторой суровости и отчужденности. Только что был зол как черт, подумал Джордж. Он засмеялся и похлопал гостя по руке. — Привет, как там твои? Как Элси, Лейси и Тилли или как их там? Что тебя сюда привело?
   — Отец все написал. — Оберон как будто не хотел тратить время на пространные объяснения.
   — Правда? Ну, как работает почта, ты знаешь. Так-так. Пойдем. Нечего торчать в холле. Здесь собачий холод. Кофе и все прочее?
   Сын Смоки дернул плечом.
   — Осторожней на лестнице, — предупредил Джордж, и нить света от лампы вывела обоих через многоквартирный дом и мостик на потертый ковер, бывший свидетелем первой встречи родителей Оберона.
   Где-то по дороге Джордж прихватил с собой старый кухонный стул о трех с половиной ногах.
   — Ты что, удрал из дома? Садись. — Джордж подтолкнул Оберона к потертому креслу.
   — Я ушел с ведома отца и матери, если вы об этом, — отозвался Оберон с оттенком высокомерия, который Джордж счел вполне понятным. Потом Оберон испуганно вжался в спинку кресла: Джордж хрюкнул, со зверским видом поднял ломаный стул над головой, и, скривив лицо от усилия, грохнул его о каменный камин. Стул разлетелся в куски.
   — Они одобрили? — спросил Джордж, бросая обломки в огонь.
   — Конечно. — Оберон скрестил ноги и поддернул на коленях брюки. — Отец написал. Я говорил уже. Он велел навестить вас.
   — А, понятно. Ты пришел пешком?
   — Нет. — Отрезал несколько презрительно.
   — И ты отправился в Город…
   — Искать счастья.
   — Ага. — Джордж подвесил над огнем котелок и снял с книжной полки драгоценную жестянку с контрабандным кофе, — И как оно, по-твоему, должно выглядеть? Имеешь представление?
   — Нет, ничего определенного. Только… — Джордж, готовя кофе и расставляя разномастные чашки, нечленораздельно бормотал что-то одобряющее. — Я хотел, то есть я хочу писать или стать писателем. — Джордж поднял брови. Оберон заерзал в кресле с крыловидной спинкой, словно эти признания вырвались у него против воли и он пытался их удержать. — Я подумывал про телевидение.