Крайтон Майкл. Рой

   – Ну, па-а-па… – процедила Ники с отчаянием в голосе. Можно подумать, я предлагал ей ползти домой на четвереньках.
   – Эй, послушай, мы здесь застряли надолго.
   Она ответила очень язвительно:
   – Ну да, конечно.
   – Это еще что за тон?
   Но еще через несколько минут тренировка внезапно закончилась. На футбольное поле выехала большая зеленая машина с цистерной и вышли двое рабочих в масках и резиновых перчатках, с бачками за спиной для опрыскивания. Они собирались разбрызгивать какой-то детергент от сорняков или еще что-то в том же духе, и до завтра все занятия на поле отменялись.
   Я позвонил Николь и сказал, что заеду за ней.
   – Когда?
   – Мы уже выезжаем.
   – А как же тренировка этого гаденыша?
   – Ники, что за слова?
   – Почему он всегда у тебя на первом месте?
   – Он не всегда у меня на первом месте.
   – Нет, всегда! Он настоящий маленький гаденыш.
   – Николь…
   – Из-ви-ни.
   – Увидимся через пару минут, – сказал я и отключил связь. Современные дети развиваются быстрее, чем в наши дни. Подростковый возраст теперь начинается лет с одиннадцати.
   В полшестого дети уже были дома и сразу бросились к холодильнику. Николь схватила большой кусок волокнистого сыра и начала запихивать его в рот. Я велел ей прекратить, чтобы она не портила аппетит перед ужином. Потом я начал накрывать на стол.
   – А когда будет ужин?
   – Скоро. Мама приедет домой и привезет еду.
   – А-га.
   Николь вышла, а через несколько минут вернулась и сказала:
   – Она извиняется, что не позвонила, но сегодня она опять будет поздно.
   – Что?
   Я как раз наливал воду в стаканы, расставленные на столе.
   – Она извиняется, что не позвонила, но сегодня она опять приедет поздно. Я только что с ней говорила.
   – Господи… – я разозлился. Я старался никогда не показывать при детях, что раздражен, но иногда это вырывалось само собой. – Хорошо.
   – Пап, я очень хочу есть, правда.
   – Зови брата и садитесь в машину, – сказал я. – Мы едем в ресторан.
   Позже, этим же вечером, когда я относил малышку в кроватку, случайно задел локтем фотографию, стоявшую на книжной полке в гостиной. На фотографии была Джулия с четырехлетним Эриком в Солнечной Долине. Оба были одеты в лыжные костюмы, Джулия учила Эрика кататься на лыжах и лучезарно улыбалась. Рядом стояла фотография, на которой были мы с Джулией в Коне, где отмечали одиннадцатую годовщину свадьбы. Мы целовались в лучах заходящего солнца. Я – в яркой гавайской рубашке, у Джулии на шее – разноцветные бусы. Это было чудесное путешествие. Признаться, мы оба почти не сомневались, что Аманду мы зачали именно тогда. Я помню, как Джулия однажды пришла с работы и сказала: «Солнышко, помнишь, ты говорил, что май-тай опасны для здоровья?» Я ответил: «Да…» А она продолжила: «Ну вот, давай я сформулирую так – это девочка». Я был так потрясен, что содовая, которую я как раз пил, залилась мне в нос, и мы оба рассмеялись.
   На другой фотографии Джулия и Николь вместе делали тесто для печенья. Николь сидела на кухонном столе. Она была еще такая маленькая, что ее ножки не доставали до края стола. Наверное, ей тогда было годика полтора, не больше. Николь сосредоточенно хмурилась, держа в ручках большую ложку с тестом, тесто стекало через край, а Джулия изо всех сил старалась не рассмеяться.
   Потом была еще фотография с пешеходной прогулки в Колорадо. Джулия вела за руку шестилетнюю Николь, я нес на плечах маленького Эрика. Воротник моей рубашки потемнел от пота, а может, и от чего похуже, если я верно вспомнил тот день. Эрику, наверное, было всего два года, он все еще носил подгузники. Помню, ему нравилось закрывать мне глаза ладошками, когда я шел с ним по тропинке.
   Фотография с прогулки соскользнула внутри рамки и стояла косо. Я постучал по рамке, чтобы поправить ее, но ничего не получилось. Я заметил, что некоторые фотографии поблекли, другие поприлипали эмульсией к стеклу рамок. Никому не было дела до этих старых фотографий. Малышка завозилась у меня на руках, потерла глаза кулачками. Пора было укладывать ее спать. Я поставил фотографии обратно на полку. Это были всего лишь старые картинки из других, счастливых времен. Из другой жизни. Казалось, они больше не имели ко мне никакого отношения. Потому что теперь все изменилось.
   Мир изменился.
   В этот вечер я оставил стол накрытым для ужина – как немой упрек. Джулия увидела это, когда вернулась домой – около десяти вечера.
   – Прости меня, солнышко.
   – Я знаю, ты была занята, – сказал я.
   – Да. Прошу тебя, прости.
   – Я простил.
   – Ты у меня лучше всех, – Джулия послала мне воздушный поцелуй из противоположного конца комнаты и сказала: – Я хочу принять душ.
   Она пошла по коридору, а я смотрел ей вслед.
   По пути она заглянула в комнату Аманды и вошла туда. В следующее мгновение я услышал, как Джулия воркует, а малышка агукает. Я встал со стула и пошел к ним.
   В полутемной детской Джулия держала малышку на руках и терлась о нее носом.
   Я сказал:
   – Джулия… ты ее разбудила.
   – Нет, я ее не будила. Она не спала. Ты ведь не спала, моя крохотулечка? Не спала, правда, мой сладенький пупсик?
   Малышка потерла глазки кулачками и зевнула. По ее виду было совершенно ясно, что кроха только что проснулась.
   Джулия повернулась ко мне в темноте.
   – Я не будила ее. Правда. Не будила. Почему ты на меня так смотришь?
   – Как?
   – Сам знаешь как. Как будто в чем-то обвиняешь.
   – Я ни в чем тебя не обвиняю.
   Малышка захныкала, а потом расплакалась. Джулия потрогала ее подгузник.
   – Кажется, Аманда мокрая, – сказала она и, выходя из комнаты, передала девочку мне. – Сделай это сам, мистер Совершенство.
   Между нами повисла напряженность. Я поменял малышке подгузник и уложил ее в кроватку. И услышал, как Джулия вышла из душа, хлопнув дверью. Когда Джулия начинала хлопать дверями, это был условный знак для меня – чтобы я пришел и успокоил ее. Но сегодня вечером у меня было неподходящее для этого настроение. Я рассердился на нее за то, что она разбудила малышку, и за то, что она обещала прийти домой рано, но не пришла и даже не позвонила сказать, что опять задержится. Я опасался, что она стала такой из-за нового любовного увлечения. Или потому, что семья ее больше не интересует. Я не знал, что с этим делать. И у меня сейчас не было сил улаживать возникшую между нами напряженность.
   Вот я и решил – пусть себе хлопает дверьми сколько угодно. Джулия задвинула дверь своего платяного шкафа с такой силой, что дерево затрещало. Она выругалась. Это был еще один сигнал, по которому я должен был бегом устремиться к ней.
   Я вернулся в гостиную, уселся, взял книжку, которую читал до этого, и уставился на страницу. Я пытался сосредоточиться на чтении, но ничего не получалось. Я был зол на Джулию и прислушивался, как грохочет она дверцами в спальне. Если она и дальше будет так шуметь, то разбудит Эрика, и мне придется с этим разбираться. Я надеялся, что до этого не дойдет.
   Постепенно шум прекратился. Наверное, Джулия наконец улеглась в постель. Если так, то скоро она заснет. Джулия способна была заснуть, даже когда мы ссорились. Я никогда так не умел. Я встал и принялся расхаживать по комнате, пытаясь расслабиться и успокоиться.
   Когда я наконец пришел в спальню, Джулия уже спала. Я скользнул под одеяло и повернулся на бок, спиной к ней.
   В час ночи заплакала малышка. Я потянулся, чтобы включить ночник, но попал на кнопку будильника и случайно включил встроенное в будильник радио. Заиграла какая-то рок-н-ролльная мелодия. Я выругался, завозился в темноте и в конце концов выключил радио и включил ночник.
   Аманда продолжала плакать.
   – Что с ней такое? – сонным голосом спросила Джулия.
   – Не знаю.
   Я встал с кровати и потряс головой, пытаясь проснуться. Потом я пошел в комнату малышки и включил свет. Свет казался очень ярким, отражаясь от желтых обоев с клоунами. Я почему-то подумал: «Чем ей не понравились желтые салфетки под приборы, если она оклеила всю детскую желтыми обоями?»
   Малышка стояла в кроватке, держась ручками за высокий бортик, и орала благим матом. Она дышала прерывисто, широко разинув рот. По ее щекам бежали слезы. Я протянул к ней руки, и малышка потянулась ко мне. Я взял ее на руки и стал укачивать, чтобы утешить кроху. Наверное, ей приснился какой-то кошмар. Я укачивал Аманду, пытаясь ее успокоить.
   Аманда продолжала плакать и никак не успокаивалась. Я подумал, что ей, должно быть, больно – возможно, что-то раздражает ее, что-то в подгузнике. Я внимательно осмотрел все ее тельце. И увидел ярко-красное раздражение на животе, которое расползалось полосами к спине и к шее.
   Вошла Джулия.
   – Ты что, не можешь ее успокоить? – спросила она.
   – С ней что-то не так, – сказал я и показал Джулии красные пятна.
   – У нее температура?
   Я потрогал лобик Аманды. Она вспотела, лоб был теплее обычного, но, скорее всего, это из-за того, что она плакала. В целом ее тело не было горячим.
   – Не знаю. Вряд ли.
   Потом я разглядел, что у нее и на бедрах такие же красные пятна. Но были ли они там несколько мгновений назад? Мне казалось, я прямо вижу, как краснота расползается по телу ребенка. Малышка закричала еще громче – если только такое возможно.
   – Господи… – пробормотала Джулия. – Я позвоню доктору.
   – Да, позвони.
   Я перевернул малышку на спинку – она не переставала кричать – и внимательно осмотрел все ее тельце. Покраснение действительно очень быстро распространялось – теперь я убедился в этом окончательно. И, похоже, эта краснота причиняла Аманде ужасную, мучительную боль, судя по тому, как малышка кричала.
   – Прости меня, кроха, прости… – сказал я.
   Да, краснота расползалась.
   Пришла Джулия и сказала, что созвонилась с доктором.
   – Я не стану ждать, – сказал я. – Я отвезу ее в отделение скорой помощи.
   – Ты правда думаешь, что это необходимо? – спросила Джулия.
   Я не ответил ей и пошел в спальню одеваться.
   Джулия спросила:
   – Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
   – Нет, останься дома, с детьми.
   – Ты уверен?
   – Да.
   – Хорошо.
   Джулия побрела обратно в спальню, а я схватил ключи от машины.
   Малышка плакала не переставая.
   – Я понимаю, это неприятно, – сказал врач-интерн. – Однако я считаю, что вводить ей успокаивающее лекарство небезопасно.
   Мы стояли в огороженной занавесками палате в отделении скорой помощи. Интерн склонился над моей плачущей дочерью и заглядывал ей в уши с помощью какого-то инструмента. Теперь уже все тельце Аманды сделалось ярко-красным. Она выглядела, славно обваренная кипятком.
   Мне было страшно. Я никогда раньше не слышал ни о чем подобном – чтобы дети так краснели и непрерывно плакали. Я не доверял этому интерну, он явно был слишком молод и неопытен. Как он мог быть опытным специалистом, если он, судя по всему, еще даже не начал бриться? Я постепенно сходил с ума, потому что моя дочь плакала непрерывно уже в течение часа. Я не находил себе места от волнения. А интерн как будто вообще не обращал внимания на плач ребенка. Я не понимал, как ему это удается?
   – Температура у нее нормальная, – сказал интерн, делая заметки в карточке. – Но у детей такого раннего возраста это еще ни о чем не говорит. До года у них вообще может не быть температурных реакций, даже при тяжелых инфекциях.
   – Значит, у нее какая-то инфекция? – спросил я.
   – Я не знаю. Я подозреваю что-то связанное с вирусами, судя по этому раздражению. Но сперва нам нужно получить анализ крови… ага, хорошо, – вошла медсестра и передала интерну листок бумаги. – Угу… Хммм… – Интерн помолчал, потом пробормотал: – Хорошо…
   – Что хорошо? – спросил я, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.
   Интерн покачал головой, разглядывая листок, и ничего не ответил.
   – Что – хорошо?!
   – Это не инфекция, – наконец сказал он. – Количество лейкоцитов в норме, белковые фракции тоже в норме. У нее вообще нет никакой иммунной реакции.
   – И что это означает?
   Он был очень спокоен. Он стоял, нахмурив брови, и думал. Я решил, что он просто тупица. Теперь, когда всем заправляет Отдел здравоохранения, в медицину идет работать кто попало. Наверное, этот паренек – представитель нового поколения врачей-тупиц.
   – Мы должны расширить диагностическую сеть, – сказал интерн. – Я сейчас вызову для консультации хирурга и невропатолога, дерматолог уже вызван, и инфекционист тоже вызван. Это означает, что с вами сейчас будут разговаривать много врачей, они будут много раз задавать вам одни и те же вопросы о вашей дочери, но…
   – Ничего, это нормально, – сказал я. – Только… как вы думаете, что с ней такое?
   – Я не знаю, мистер Форман. Если это раздражение неинфекционной природы, мы должны найти другие причины такой кожной реакции. Она не бывала за границей?
   – Нет, – я покачал головой.
   – Не подвергалась воздействию тяжелых металлов или токсинов?
   – Например?
   – Не бывала на свалках мусора, на промышленных предприятиях, в зоне действия агрессивных химикатов?..
   – Нет, ничего такого.
   – Вам не приходит в голову, что могло вызвать у нее такую реакцию?
   – Да нет, вроде бы ничего… Хотя – погодите! Вчера ей делали прививки.
   – Какие прививки?
   Он открыл блокнот, взял карандаш и приготовился писать.
   – Я не знаю – те, что положено делать в ее возрасте…
   – Вы не знаете, какие ей сделали прививки? – переспросил интерн. Его карандаш замер над листом бумаги.
   – Бога ради, откуда мне это знать? – я больше не мог сдерживаться. – Нет, я не знаю, какие это были прививки! Каждый раз, когда мы туда ходим, ей делают разные прививки! Вы же доктор, черт побери…
   – Не волнуйтесь, мистер Форман, – начал он меня успокаивать. – Я понимаю, как вы сейчас нервничаете. Просто назовите мне фамилию вашего педиатра, я позвоню ему и все узнаю. Хорошо?
   Я кивнул и отер ладонью лоб. Лоб был мокрым от пота. Я продиктовал по буквам фамилию педиатра, и интерн записал ее в свой блокнот. Я изо всех сил старался успокоиться. Я старался рассуждать здраво.
   И все это время моя малышка не переставала кричать.
   Через полчаса у нее начались судороги.
   Они начались, когда ее осматривал один из одетых в белые халаты консультантов. Маленькое тельце моей Аманды изогнулось и задергалось. Она прерывисто захрипела, как будто ее тошнило, потом начала задыхаться. Ножки свело спазмом. Глаза закатились под лоб.
   Не помню, что я тогда сказал или сделал, но прибежал огромный, похожий на футболиста, санитар, отпихнул меня к дальней стене палаты и скрутил мне руки. Я смотрел поверх его плеча на свою дочь, вокруг которой толпились шестеро людей в белых халатах. Медсестра в футболке с портретом Барта Симпсона взяла шприц и вонзила иголку прямо Аманде в лоб. Я закричал и стал вырываться. Санитар бубнил что-то про веник, повторяя одно и то же снова и снова. Наконец я разобрал, что он говорит про какую-то вену. Санитар объяснил, что у малышки обезвоживание и поэтому ей делают внутривенное вливание какого-то там раствора. И что судороги у нее начались от обезвоживания. Он называл, что ей вливают – какие-то электролиты, магнезию, калий.
   Как бы то ни было, уже через несколько секунд судороги прекратились. И малышка снова закричала.
   Я позвонил Джулии. Она не спала.
   – Ну, как она?
   – По-прежнему.
   – Все еще плачет? Это она?
   – Да.
   Джулия услышала крики Аманды через трубку.
   – О господи… – она застонала. – И что они говорят?
   – Они еще не знают, в чем дело.
   – Бедная малышка.
   – Ее уже осмотрело с полсотни врачей.
   – Могу я чем-нибудь помочь?
   – Вряд ли.
   – Хорошо. Держи меня в курсе.
   – Хорошо.
   – Я не буду спать.
   – Хорошо.
   Незадолго до рассвета собравшиеся консультанты пришли к заключению, что у Аманды либо кишечная непроходимость, либо опухоль мозга. Что именно, они определить не смогли, поэтому назначили магниторезонансное исследование. Небо уже начало светлеть, когда малышку повезли на каталке в смотровую комнату. В центре комнаты стоял большой белый аппарат. Медсестра попросила меня помочь подготовить малышку к исследованию – она считала, что это успокоит девочку. Нужно было вынуть у нее из вены иголку, потому что при магниторезонансном исследовании на теле пациента не должно быть ничего металлического. Медсестра выдернула иглу, и по лицу Аманды потекла кровь, заливая ей глаза. Медсестра вытерла кровь салфеткой.
   Потом Аманду привязали к длинному белому столу и вкатили внутрь магниторезонансного аппарата. Моя дочь смотрела на машину с ужасом и кричала, не замолкая ни на миг. Медсестра сказала, что я могу подождать в соседней комнате, вместе с техником. Я прошел в комнату с окошком в стене, через которое был виден магниторезонансный аппарат.
   Техник был иностранец, чернокожий.
   – Сколько вашему малышу? Или это малышка?
   – Да, малышка. Девять месяцев.
   – Сильные у нее легкие.
   – Да.
   – Ну, поехали, – сказал он и занялся кнопками на пульте управления, даже не глядя на мою дочь.
   Аманда полностью скрылась внутри аппарата. Через микрофон ее плач звучал тонко и глухо. Техник щелкнул переключателем, и заработал вакуумный насос. Насос гудел очень громко, но я все равно слышал, как кричит моя дочь.
   А потом она внезапно затихла.
   Совсем затихла.
   Я ахнул и посмотрел на техника и медсестру. Лица у обоих были испуганные. Мы все подумали об одном и том же – о том, что случилось что-то страшное. Сердце выскакивало у меня из груди. Техник поспешно отключил аппарат, и мы бросились в соседнюю комнату.
   Аманда лежала, все еще привязанная к столу. Она дышала тяжело, но явно чувствовала себя гораздо лучше. Малышка медленно моргнула, как будто у нее кружилась голова. Ее кожа стала заметно бледнее – не ярко-алой, а розовой, и кое-где виднелись участки совсем нормального цвета. Раздражение исчезало прямо у нас на глазах.
   – Будь я проклят! – пробормотал техник.
   Мы вернулись в палату отделения неотложной помощи. Но врачи не разрешили сразу забрать Аманду домой. Хирурги по-прежнему считали, что у нее либо опухоль мозга, либо какие-то проблемы с кишечником, и хотели подержать малышку в больнице, для наблюдения. Однако покраснение быстро проходило. В течение следующего часа краснота исчезла совсем, и кожа Аманды снова стала нормального цвета.
   Никто не мог понять, что произошло с моей девочкой, и от этого врачам было неловко. Аманде снова вставили иголку в вену, на этот раз с другой стороны лба. Но когда я дал малышке бутылочку с детской смесью, она высосала ее, жадно причмокивая. Я держал ее на руках, а Аманда смотрела на меня своим обычным внимательным младенческим взглядом. С виду с ней все было в порядке. Она заснула у меня на руках.
   Я просидел там еще час, а потом сказал, что мне нужно домой – я должен отвезти детей в школу. Вскоре после этого доктора провозгласили очередную победу современной медицины и разрешили нам с Амандой вернуться домой. Все это время Аманда спокойно проспала и не проснулась даже тогда, когда я забирал ее с детского сиденья машины. Когда я с малышкой на руках шел по дорожке к дому, небо было уже серым.

День третий. 06:07

   В доме было тихо. Дети еще спали. Я нашел Джулию в столовой, она стояла у окна и смотрела на задний двор. На газоне работала дождевальная установка, с шипением и щелканьем разбрызгивая воду во все стороны. Джулия держала в руке чашку кофе, смотрела в окно и молчала.
   – Вот мы и дома, – сказал я.
   Она повернулась от окна.
   – С ней все в порядке?
   Я протянул ей малышку.
   – Вроде бы да.
   – Слава богу, – сказала она. – Я так волновалась, Джек, так волновалась…
   Но она не взяла у меня малышку, даже не подошла и не дотронулась до Аманды. Голос Джулии звучал как-то необычно, как-то отстраненно. Казалось, она вовсе не волновалась, а просто произносила вежливые фразы, выполняя условности чуждой ей культуры, которых она на самом деле даже не понимает. Джулия отпила глоток кофе и сказала:
   – Я не могла заснуть всю ночь. Я так беспокоилась. Я чувствовала себя ужасно. Боже… – Она скользнула взглядом по моему лицу и сразу же отвела взгляд в сторону. Как будто чувствовала за собой вину.
   – Хочешь подержать ее?
   – Я… – Джулия покачала головой, потом кивнула на чашку, которую держала в руке. – Только не сейчас. Мне нужно посмотреть, что там с дождевальной установкой. Она заливает мои розы, – с этими словами Джулия вышла из кухни.
   Я смотрел, как вышла она на задний двор и остановилась, глядя на поливальную установку. Джулия оглянулась, увидела, что я смотрю, и помахала мне рукой. Потом подошла к стене и сделала вид, будто проверяет таймер дождевальной установки, – открыла крышку таймера, заглянула внутрь и стала там копаться. Я ничего не понимал. Садовники только на прошлой неделе проверяли таймеры всех дождевальных установок. Может быть, они что-то недосмотрели?
   Аманда у меня на руках захныкала. Я отнес ее в детскую, сменил подгузник и уложил малышку в кроватку.
   Когда я вернулся на кухню, Джулия была там и разговаривала по сотовому телефону. Это тоже была одна из ее новообретенных привычек. Она теперь разговаривала только по сотовому и вообще не пользовалась домашним телефоном. Когда я спросил почему, Джулия ответила, что ей так проще – приходится делать много звонков на большие расстояния, а счета за разговоры по сотовому оплачивает компания.
   Я пошел медленнее и переступил на ковер. И услышал, что она говорит:
   – Да, черт, конечно, я так и сделала, но теперь мы должны быть осторожнее…
   Она подняла голову и увидела меня. Тон ее голоса мгновенно переменился.
   – Да, хорошо… Слушай, Кэрол, я думаю, это можно уладить, если позвонить во Франкфурт. И продублируй звонок факсом, а потом скажешь мне, как он отреагировал, ладно? – на этом Джулия захлопнула крышку телефона. Я зашел в кухню.
   – Джек, мне чертовски не хочется уезжать, пока дети еще не проснулись, но…
   – Тебе надо ехать?
   – Боюсь, что да. На работе что-то произошло.
   Я посмотрел на часы. Четверть седьмого утра.
   – Хорошо.
   Она сказала:
   – Значит, ты все… с детьми…
   – Конечно, я сам со всем справлюсь.
   – Спасибо. Я тебе позвоню.
   И она уехала.
   Я так устал, что не мог ясно соображать. Малышка все еще спала и, если повезет, будет спать еще несколько часов. Моя домработница, Мария, пришла ровно в шесть тридцать и приготовила для нас завтрак. Мы с детьми поели, и я повез их в школу. Я усердно старался не заснуть. Но все равно время от времени зевал.
   Эрик пристроился на переднем сиденье, рядом со мной. Он тоже зевал.
   – Плохо спалось сегодня?
   Он кивнул и сказал:
   – Эти люди все время меня будили.
   – Какие люди?
   – Те, которые приходили к нам домой сегодня, ночью.
   – Кто это к нам приходил?
   – Пылесосники, – сказал Эрик. – Они все у нас пропылесосили. И даже привидение запылесосили.
   Николь на заднем сиденье хихикнула:
   – Ага, привидение!..
   Я сказал:
   – Я думаю, тебе все это просто приснилось, сынок.
   Не так давно у Эрика бывали кошмарные сновидения, от которых он часто просыпался по ночам. Я почти уверен, что это из-за того, что Николь разрешала ему смотреть вместе с ней фильмы ужасов – специально, потому что Эрика они пугали. Николь была сейчас в таком возрасте, когда детям больше всего нравятся фильмы про жутких злодеев, которые убивают подростков после того, как детишки занимались сексом. Примитивная старая формула: позанимался сексом – значит, умрешь. Но Эрику такие фильмы не подходили. Я много раз говорил Николь, чтобы она не давала ему их смотреть.
   – Нет, папа, это был не сон, – возразил Эрик и снова зевнул. – К нам правда приходили люди. Целая толпа.
   – Ага. А как насчет привидения?
   – Привидение тоже было. То есть призрак. Он был весь серебристый и блестящий, только лица у него не было.
   – Ага.
   Мы как раз подъехали к школе, и Николь попросила, чтобы я забрал ее в пятнадцать минут пятого, а не в без пятнадцати четыре, потому что у нее после уроков будет репетиция в школьном театре. А Эрик сказал, что не пойдет на прием к педиатру, если там ему будут делать укол. В ответ я повторил бессмертную мантру всех родителей:
   – Посмотрим.
   Мои дети выбрались из машины, волоча за собой рюкзаки. У каждого из них было по рюкзаку, которые весили, наверное, около двадцати фунтов, Я никак не мог к этому привыкнуть. Когда я был в их возрасте, дети не таскали с собой тяжелые рюкзаки. У нас вообще не было рюкзаков. А теперь, похоже, все дети ходили с рюкзаками. Даже младшеклассники семенили, согнувшись под грузом рюкзаков. У некоторых детей рюкзаки были на колесиках, и они волочили их, как багаж в аэропорту. Это не поддавалось моему пониманию. Мир все больше становился электронно-цифровым. Все вещи делались меньше и легче. А дети носили в школу такие тяжести, как никогда прежде.
   Пару месяцев назад я поднял этот вопрос на родительском собрании. Директор школы сказал: «Да, это большая проблема. Мы все обеспокоены». И сразу сменил тему разговора.
   Этого я тоже никак не мог понять. Если они все обеспокоены, почему они ничего не предпринимают? Но, конечно же, все дело в человеческой природе. Никто ничего не станет делать, пока не будет слишком поздно. Даже светофор на перекрестке установили только после того, как там погиб ребенок.