Страница:
Главное достоинство Хэммонда и немногочисленных молодых врачей, подобных ему, состоит в том, что они ведут борьбу с косностью, не восставая против старой профессиональной элиты. Хэммонд не стремится шокировать кого-либо своей шевелюрой, образом жизни или мотоциклом. Ему просто глубоко плевать, что подумают другие врачи. Благодаря такому отношению к жизни, его никто не осуждает. В конце концов, он знает свое дело. И, даже если другим врачам не нравится его внешний облик, никаких причин жаловаться на Хэммонда у них нет. Вот он и живет себе спокойно. Да ещё и занимается преподаванием, поскольку это входит в ординаторские обязанности. А значит, он оказывает влияние на молодежь. Вот почему Хэммонд — надежда медицины.
После второй мировой войны врачевание претерпело огромные изменения. Обновление шло как бы двумя волнами. Сначала, в первые послевоенные годы, бурно расцвели наука, технологии и методики. Врачи стали применять антибиотики, потом разобрались в электромагнитном балансе организма, изучили строение белка и работу генов. Достижения эти лежали, главным образом, в сфере науки и технологии, но они до неузнаваемости изменили облик практической, прикладной медицины. До 1965 года три из четырех наиболее распространенных групп лекарственных средств — антибиотики, гормоны и транквилизаторы — оставались главными новациями послевоенных лет. Четвертая группа, анальгетики, была представлена в основном старым добрым аспирином, синтезированным в 1853 году. Аспирин — одно из чудес фармацевтики. Он снимает боль, отеки, лихорадку и аллергию, и при этом никто не может объяснить механизм его действия.
Вторая волна перемен — явление относительно недавнее и, скорее, общественное, нежели технологическое. Оно связано с социальной медициной и государственным врачебным обслуживанием, которые превратились в серьезную помеху. С ними надо было бороться как с раком или сердечно-сосудистыми заболеваниями. Некоторые врачи считали, что государственная медицина хуже любого рака, и кое-кто из молодых коллег разделял это мнение. Но было совершенно ясно, что, нравится это врачам или нет, им придется оказывать более качественную медицинскую помощь гораздо большему числу людей, чем когда-либо прежде.
Казалось бы, новаций следовало ждать именно от молодежи. Но в медицине не все так просто. Молодые врачи постигают премудрости ремесла под руководством своих пожилых коллег, и зачастую ученик становится точной копией учителя. Кроме того, в лекарском деле идет война поколений, особенно в наши дни. Нынешние молодые врачи более образованны и лучше подготовлены, их научные познания обширнее, чем у старой гвардии. Они задаются гораздо более серьезными вопросами и не довольствуются простыми ответами. К тому же, они с присущей молодежи пронырливостью стремятся избавиться от пожилых коллег и занять их должности.
Вот почему Нортон Хэммонд слывет незаурядной личностью. Он вершит революцию, не прибегая к мятежу. Эдакий «безмятежный» переворот.
Хэммонд поставил свой мотоцикл, повесил на колесо замок, любовно похлопал ладонью по седлу, отряхнул пыль с одежды и мгновение спустя заметил нас с Джудит.
— О, привет, дети мои! — воскликнул он.
По-моему, он называл своими детьми всех без разбора. Во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление.
— Как поживаешь, Нортон?
— Да все продираюсь сквозь тернии, — он усмехнулся и ткнул меня кулаком в плечо. — А ты, говорят, вышел на тропу войны. Это правда?
— Не совсем.
— Шрамов пока нет?
— Только пара синяков.
— Повезло, — рассудил Хэммонд. — Надо же, сцепился с самим СК.
— СК? — растерянно переспросила Джудит.
— Старый клистир. Так его прозвали на третьем этаже.
— Рэндэлла?
— Кого же еще? — Хэммонд улыбнулся моей жене. — Наша детка решила не мелочиться.
— Я знаю.
— Говорят, СК мечется по третьему этажу, словно стервятник с перебитым крылом. Все никак не может поверить, что кто-то пошел против его величества.
— Да, представляю себе эту картину, — сказал я.
— Он в жутком состоянии, — сообщил мне Хэммонд. — Даже напустился на Сэма Карлсона. Ты знаешь Сэма? Стажер, работает под началом СК, роется в отбросах «высокой хирургии». Старый клистир числит его в любимчиках, и никто не понимает, почему. Говорят, потому что он тупой, этот Сэм. Ослепительно, убийственно, пугающе, непроходимо тупой.
— Неужели? — спросил я.
— Эту тупость невозможно описать словами, — продолжал Хэммонд. — Но и Сэму вчера досталось. Он сидел в кафетерии, поедая бутерброд с цыпленком и салатом (несомненно, он долго выяснял у официанток, что такое цыпленок), и тут входит СК. Видит Сэма и спрашивает: «Чем это вы занимаетесь?» А Сэм и отвечает: «Ем бутерброд с салатом и цыпленком». «И за каким чертом?» — говорит СК.
— Ну, а Сэм что?
Хэммонд расплылся в улыбке.
— По сообщениям из надежного источника, Сэм ответил: «Не знаю, сэр», — после чего бросил свой бутерброд и вышел вон.
— Голодный?
Хэммонд расхохотался.
— Вероятно. — Он покачал головой. — Но не надо осуждать СК. Он прожил в Мемориалке лет сто, и за все это время у него ни разу не было никаких неприятностей. А теперь, когда идет охота за черепами, и его дочь…
— Охота за черепами? — переспросила Джудит.
— Да что же это такое? Или институт сплетни лежит в руинах? Обычно жены первыми узнают все новости. В Мемориалке ад кромешный. А все из-за больничной аптеки.
— Какая-то недостача? — предположил я.
— Вот именно.
— Что пропало?
— Чертова уйма ампул с морфием. Гидроморфин-гидрохлорид. Он в три-пять раз забористее, чем сульфат морфия.
— Когда это случилось?
— На прошлой неделе. Аптекаря чуть удар не хватил. Зелье увели в обеденный перерыв, пока он тискал какую-то медсестру.
— Чем кончились поиски? — спросил я.
— Ничем. Больницу перевернули вверх дном, но без толку.
— А прежде такое бывало?
— Кажется, да. Несколько лет назад. Но тогда сперли всего две ампулы, а на этот раз взяли по-крупному.
— Какой-нибудь фельдшер?
Хэммонд пожал плечами.
— Это мог быть кто угодно. Лично я думаю, что зелье взяли на продажу: слишком уж много унесли. И очень рисковали. Как ты думаешь, можно ли вот так запросто забрести в амбулаторное отделение Мемориалки и спокойно вынести подмышкой коробку, набитую склянками с морфием?
— Нет, думаю, что нельзя.
— Чертовски дерзкий малый.
— И куда ему столько?
— Вот именно. Поэтому я и думаю, что морфий взяли на продажу. Это было тщательно подготовленное похищение.
— Значит, кто-то со стороны?
— Ну, наконец-то! Это — самый интересный вопрос. В больнице считают, что дельце провернул один из работников.
— А улики?
— Ни единой.
Мы поднялись на крыльцо дома.
— Это очень, очень интересно, Нортон.
— Да уж надо думать.
— У вас там кто-нибудь сидит на игле?
— Из персонала? Нет. Говорят, одна девчонка из кардиологии ширялась амфитамином, но с год назад бросила. Тем не менее, её взяли в оборот. Раздели, искали следы уколов. Ничего не нашли.
— А как насчет…
— Врачей?
Я кивнул. Врачи и наркомания — запретная тема. Не секрет, что среди нашего брата есть любители зелья. Как не секрет и то, что врачи довольно часто кончают самоубийством. Психиатры, например. Самоубийц среди них в десять раз больше, чем среди людей, не связанных с медициной. В пропорции, разумеется. Гораздо менее известен классический синдром врача-отца, когда сын наркоман, а отец снабжает его зельем. И оба довольны. Но говорить о таких вещах не принято.
— Насколько мне известно, врачи ни при чем, — ответил Нортон.
— Никто не увольнялся? Может, медсестра или секретарша?
Хэммонд усмехнулся.
— Что-то ты больно суетишься.
Я пожал плечами.
— Думаешь, тут есть связь с гибелью девушки?
— Не знаю.
— Вряд ли это звенья одной цепи, — сказал Хэммонд. — Но мысль интересная.
— Да.
— Чисто теоретически.
— Разумеется.
— Я позвоню тебе, если что-нибудь выясню, — пообещал он.
— Да уж, будь добр, — пробормотал я.
Мы подошли к двери. Из дома доносились звуки, сопутствующие любой веселой вечеринке — звон бокалов, смех и гвалт.
— Желаю успеха в битве, — сказал Хэммонд. — Надеюсь, ты победишь.
— Я тоже надеюсь.
— Так и будет. Только не бери пленных.
Я улыбнулся.
— Это противоречит Женевской конвенции.
— Ничего. Война-то совсем крошечная.
Хозяином вечеринки был Джордж Моррис, старший стажер терапевтического отделения Линкольновской больницы. Он уже заканчивал стажировку и готовился открыть частную практику, так что сегодня Моррис, можно сказать, устраивал себе «отходную».
И устраивал очень славно. Он сумел создать ненавязчивый уют, который, надо полагать, едва ли был ему по карману. Мне вспомнились банкеты промышленников, запускавших в производство новые изделия. В каком-то смысле слова именно это и делал сейчас Моррис.
Двадцативосьмилетний Джордж был женат, растил двоих детей и сидел по уши в долгах. Впрочем, любой врач в его положении задолжал бы не меньше. Ему предстояло выбиваться в люди, а для этого нужны пациенты. Коллеги-поставщики. Консультации. Иными словами, он нуждался в добром отношении уважаемых местных врачей, вот почему созвал в гости две сотни эскулапов и начинил их лучшими бутербродами, какие только нашлись в ближайшем ресторане, да ещё нагрузил под завязку самой дорогой выпивкой.
Я был польщен приглашением на это сборище. Что проку Моррису в патологоанатоме? Мы возимся с трупами, а трупы не надо направлять к узким специалистам. Джордж позвал Джудит и меня, потому что считал нас своими друзьями. По-моему, на этой вечеринке мы были его единственными приятелями.
Я оглядел комнату. Здесь собрались заведующие отделениями почти всех крупных больниц Бостона. И стажеры с супругами. Женщины сбились в кучку в уголке и болтали о детях. Врачи тоже держались вместе, в зависимости от специальности и места работы. Забавно было наблюдать такое четкое профессиональное размежевание.
В одном углу Эмери доказывал преимущества малых доз йода-131 при гипертериозе; в другом Джонстон рассуждал о печеночном давлении при портокавальном анастомозе; в третьем Льюистон, по своему обыкновению, бормотал о бесчеловечности электрошоковой терапии при лечении депрессий. Из девичьего уголка то и дело долетали словечки типа «прививка» или «ветрянка».
Джудит стояла рядом со мной. В голубом платье с открытой спиной она выглядела совсем юной красавицей. Джудит сноровисто заправлялась шотландским виски (она любила пить залпом) и, кажется, готовилась примкнуть к компании докторш.
— Иногда мне хочется, чтобы они говорили о политике, — сказала она. — О чем угодно, только не о медицине.
Я улыбнулся, вспомнив изречение Арта о том, что врачи «безполитичны». Он имел в виду, что они политически безграмотны. Арт говорил, что врачи не только не имеют четких политических убеждений, но и не способны их иметь.
«У них, как у военных, — сказал он однажды. — Политические пристрастия — признак непрофессионализма». Арт, по своему обыкновению, преувеличивал, но доля истины в его словах была.
Я думаю, что Арт любит сгустить краски, ему нравится злить, шокировать, поддразнивать. Такой уж он человек. Но, по-моему, его как магнитом тянет к той тоненькой линии, которая отделяет истинное от ложного, правду от преувеличения. Поэтому он все время роняет какие-то замечания, а потом наблюдает, кто и как реагирует на них. Особенно если он в подпитии.
Арт — единственный знакомый мне врач, который напивается допьяна. Все остальные поглощают чудовищные количества спиртного, но оно не оказывает на них никакого видимого действия. На какое-то время они становятся не в меру болтливыми, потом начинают клевать носом, и все. Но Арт бывает по-настоящему пьян. И в этом состоянии ведет себя особенно задиристо и безобразно.
Я этого никогда не понимал. Одно время мне казалось, что Арт страдает патологической интоксикацией, но потом я понял: это просто распущенность, желание пойти вразнос и не следить за собой, как другие. Возможно, это ему необходимо, и он не в силах ничего с собой поделать. А может быть, Арту просто нужен какой-то предлог, чтобы выпустить пар.
Уверен, что Арт недолюбливает людей своей профессии. Этим отличаются многие врачи, хотя и по разным причинам. Джонс не любит своих, потому что одержим научными исследованиями и зарабатывает меньше, чем тратит; Эндрюс — потому что за страсть к урологии ему пришлось заплатить счастьем и радостями семейной жизни; Тезлер — потому что он дерматолог и считает своих пациентов мнительными, а вовсе не больными. Поговорив с любым из этих людей, вы рано или поздно почувствуете их неприязнь ко всем остальным медикам. Но Арт — случай особый. Он ненавидит медицину как таковую.
Наверное, люди, презирающие и себя, и своих коллег, найдутся в любой профессии. Но Арт — своего рода экстремист. Можно подумать, что он избрал поприще врача нарочно, чтобы досадить самому себе, превратить себя в унылого и озлобленного нытика.
Иногда мне кажется, что он делает аборты с единственной целью — разозлить своих коллег. Возможно, я несправедлив к нему, но как знать… В трезвом виде Арт рассуждает вполне разумно и приводит веские доводы в пользу легализации абортов. Но, когда он пьян, в нем говорят чувства. Главным образом, самодовольство.
Поэтому я думаю, что он напивается, чтобы выплеснуть свою желчь и дать волю злости. В случае чего у него всегда есть отговорка: я был пьян, уж не обессудьте. Нализавшись, он вступал в ожесточенные, почти злобные словесные перепалки с собратьями по поприщу. Однажды он заявил Дженису, что делал аборт его жене. Дженис этого не знал, и выходка Арта подействовала на него как удар в пах. Ведь он — католик, хотя его жена исповедует другую веру.
Дело было на вечеринке, и я помню, как Арт изгадил всем настроение. Потом я довольно долго сердился на него. Через несколько дней Арт извинился передо мной, а я посоветовал ему попросить прощения у Джениса. И он попросил. По какой-то неведомой причине вскоре Арт и Дженис стали закадычными приятелями, и теперь Дженис тоже ратует за аборты. Уж и не знаю, какие доводы пустил в ход Арт, чтобы убедить его, но в конце концов католик перековался.
Я знаю Арта лучше, чем другие, и понимаю, что очень многое в его характере объясняется национальностью. По-видимому, внешний облик оказал немалое влияние на формирование его души. Среди врачей довольно много китайцев и японцев, и про них ходит масса анекдотов, причем весьма злобных. Кое-кого раздражают энергия и сообразительность азиатов, их стремление к успеху. Такие же анекдоты рассказывают и про евреев. Полагаю, что Арту — американцу китайского происхождения, приходилось восставать и против этого фольклора, и против собственных воспитателей, приверженцев консервативных традиций. Вот почему он ударился в другую крайность и стал эдаким левацким элементом. Одно из проявлений этих умонастроений — безудержная тяга Арта ко всему новому. Ни у какого другого бостонского акушера нет настолько современного оборудования. Арт покупает все новинки, и на эту тему тоже ходит немало анекдотов. Его называют азиатской диковиной, зацикленной на новомодных штуковинах. Но Артом движут совсем другие побуждения. Он просто борется с традицией, рутиной, пытается выбраться из наезженной колеи.
Достаточно совсем недолго поговорить с ним, чтобы понять: Арта буквально распирает от идей. Он разработал новую методику взятия проб на наличие раковых клеток в матке. Он считает пальпацию тазовых органов пустой тратой времени. По его мнению, базальная температура — гораздо более точный показатель овуляции, нежели принято считать. Он убежден, что даже при самых тяжелых родах ни в коем случае нельзя пускать в ход щипцы, а общий наркоз следует запретить, заменив его большими дозами транквилизаторов.
Попервоначалу все это звучит весьма впечатляюще. И только спустя какое-то время вы осознаете, что Арт попросту оголтело атакует косность, рьяно выискивает, и находит, изъяны во всех областях традиционного акушерства.
Поэтому я думаю, что рано или поздно он должен был начать делать аборты. Конечно, мне следовало бы разобраться в его побуждениях, подвергнуть их сомнению. Но я редко задумываюсь об этом. Мне кажется, что цели и конечные результаты гораздо важнее мотивов. История знает немало примеров, когда люди творили зло из самых добрых побуждений и в итоге терпели неудачу. Но бывало и так, что человек делал добро во имя ложных идеалов. И становился героем.
На сегодняшней вечеринке был только один человек, на помощь которого я мог рассчитывать. Фриц Вернер. Я принялся искать его глазами, но тщетно. Зато увидел Блейка — старшего патологоанатома Общей больницы. Блейк приобрел широкую известность благодаря своей голове — огромной, круглой и совершенно лысой. У него мелкие, почти детские черты лица, крошечный подбородок и широко поставленные глазки. Короче, его наружность полностью соответствует расхожему представлению об облике человека будущего. Блейк обладает холодным умом, подчас сводящим с ума его собеседников, да простится мне этот умный каламбур. И обожает всякого рода головоломки. Вот уже много лет мы с ним играем в слова. Правда, лишь от случая к случаю.
Заметив меня, Блейк приветственно поднял бокал с мартини и привычно спросил:
— Вы готовы?
— Конечно.
— «Волосатость», — предложил он.
Словцо было не ахти какое длинное, но все же попробовать стоило. Достав записную книжку и карандаш, я принялся усердно составлять из его букв другие слова. В конце концов у меня получилось: «волос», «слово», «лось», «лосось», «соль» и «сало».
— Ну, сколько? — спросил Блейк через минуту.
— Шесть, — ответил я.
Он улыбнулся.
— Говорят, из него можно выжать двенадцать, но у меня получилось только десять. — Блейк взял мой блокнот и добавил к записанным мною словам ещё четыре: «соло», «тост», «ватт» и «волость».
Достав из кармана четвертак, я вручил его сопернику. Он победил меня третий раз кряду. За последние несколько лет Блейк брал верх так часто, что я утратил счет своим поражениям. Впрочем, ему вообще не было равных.
— Кстати, вы слышали о первой модели ДНК? — спросил он.
— Да.
— Жаль. — Блейк покачал головой. — Мне нравится огорошивать этим людей.
Я улыбнулся ему, не в силах скрыть удовольствие.
— А знаете ли вы последние новости об «Азиатской молодежи»? Эта их борьба за право больного отказаться от лечения. Прямо подарок для всякого, кто ратует за применение фтористых соединений.
Об этом я тоже был наслышан. Похоже, моя осведомленность огорчила Блейка, и он побрел прочь в поисках другого собеседника, с которым можно было бы скрестить шпаги.
Блейк коллекционирует медицинско-философские софизмы. Он возносится на вершины блаженства всякий раз, когда ему удается путем логических рассуждений доказать хирургу, что тот не имеет морального права оперировать больного, а терапевту, что его главная обязанность — угробить как можно больше пациентов. Блейк обожает слова и играет понятиями, как ребенок — тряпичным мячом. И забавляется этой игрой, потому что она не требует от него никаких усилий. С Артом он поладил мгновенно. Год назад они, помнится, четыре часа кряду спорили о том, несет ли акушер моральную ответственность за судьбу детей, которым он помогает появиться на свет.
Вспоминая разговоры с Блейком, я понимаю, что они не более важны и полезны, чем, скажем, созерцание тренировки атлета в гимнастическом зале. Но Блейк умеет распалить собеседника. У него очень строгий ум, и это дает ему преимущества при общении с представителями самой строгой профессии на свете.
Слоняясь по комнате, я слышал обрывки разговоров и анекдотов и думал о том, что попал на типично медицинское сборище.
— … а вы слышали о том французском биохимике, у которого родились близнецы? Одного он окрестил, а другого не стал и использует его как контрольный образец…
— …у них у всех рано или поздно начинается заражение крови…
— … и он ходил. Ходил, представляете? С содержанием калия…
— … черт, а чего ещё вы ждали от подпевалы Хопкинса?
— … вот он и говорит: курить я бросил, но лучше сдохну, чем откажусь от выпивки…
— … конечно, можно регулировать газы крови, но это не поможет вылечить сосуды…
— … она была славная девчушка. А как одевалась! Наверное, они потратили на её гардероб целое состояние…
— … конечно, он взбесился. А кто бы не взбесился…
— … какая там олигурия. Он пять суток не мочился и все равно выжил…
— … у семидесятичетырехлетнего старика. Мы провели частичное иссечение и спровадили его домой. Все равно она медленно растет…
— … печень провисла до колен, честное слово, и никакой патологии!
— … она грозилась выписаться, если мы не прооперируем, так что, понятное дело…
— … а студенты вечно ропщут, их хлебом не корми…
— … похоже, девчонка просто откусила ему эту деталь…
— … правда? Гарри — с той маленькой сестричкой из седьмой палаты? Белокурая такая?
— … просто не верю. Он публикует столько научных статей, что человеку жизни не хва…
— … метастазы до самого сердца…
— Короче, история такая. Тюрьма в пустыне и двое заключенных. Один — старик с пожизненным сроком, другой — молодой новичок. Парень без умолку болтает о побеге. Проходит несколько месяцев, и он рвет когти. Через неделю охранники водворяют его обратно в камеру, полуживого от голода и жажды, и он рассказывает старику, какие страсти-мордасти пережил на воле. Песок до горизонта, нигде ни одного оазиса, никакой жизни. Старик послушал малость, и говорит: «Да знаю я, знаю. Двенадцать лет назад сам бежать пытался». «Правда? — спрашивает молодой. — Так чего ж ты мне ни разу за все эти месяцы не сказал, что лучше не рыпаться? Почему не предупредил, что это бесполезно?» А старик пожал плечами и отвечает: «Так кто же станет публиковать отрицательные результаты?»
Часам к восьми, когда я уже начал уставать, в комнату вошел Фриц Вернер. Он приветственно махал рукой и что-то весело говорил. Я двинулся к нему, но на полпути меня перехватил Чарли Фрэнк.
Чарли стоял, согнувшись пополам, с физиономией, искаженной гримасой боли, как будто его только что пырнули ножом в живот. Вытаращенные округлившиеся глаза смотрели скорбно и печально. Можно было подумать, что Чарли лицедействует, но это был самый что ни на есть подлинный его облик. От него веяло приближающейся бедой, тяжко нависшей над согбенными плечами, гнувшей его к земле. Я ни разу не видел на лице Чарли улыбку.
— Ну, как он там? — сдавленным полушепотом спросил он.
— Кто?
— Арт Ли.
— Все в порядке.
Я не испытывал ни малейшего желания говорить о Ли с Чарли Фрэнком.
— Его и правда арестовали?
— Да.
— О, боже! — ахнул Чарли.
— В конце концов все утрясется, — сказал я.
— Вы действительно так думаете?
— Да, — ответил я. — Действительно.
— Господи! — Чарли закусил губу. — Могу ли я чем-то помочь?
— Едва ли.
Он все никак не отпускал мой локоть. Я многозначительно посмотрел на Фрица, в надежде, что Чарли заметит мой взгляд и отцепится, но этого не произошло.
— Послушайте, Джон… Тут некоторые говорят, что и вы тоже замешаны.
— Давайте скажем так: я интересуюсь этим делом.
— Я обязан вам сообщить, — Чарли подался ко мне. — По больницам поползли слухи. Люди считают, что вы причастны, и поэтому вас так заботит исход дела.
— Мало ли, что болтают.
— Джон, вы можете нажить себе целый сонм врагов.
Мне подумалось, что эти враги, скорее всего, приятели самого Чарли. Он был детским врачом и пользовался огромным успехом, потому что заботился о своих юных пациентах даже больше, чем их мамаши.
— Почему вы так говорите?
— Потому что у меня предчувствие, — скорбно промолвил Чарли.
— И что вы мне посоветуете?
— Не лезьте в это дело, Джон. Оно слишком мерзкое.
— Спасибо, я запомню ваши слова.
— Очень многие люди убеждены…
— У меня тоже есть убеждения.
— … что с Ли должен разбираться суд.
— Благодарю за совет.
Чарли ещё крепче ухватил меня за локоть.
— Это я вам как друг говорю, Джон.
— Хорошо, Чарли, я запомню.
— Премерзкое дело…
— Ладно, ладно, спаси…
— Эти люди не остановятся ни перед чем.
— Какие люди?
Неожиданно Чарли выпустил мою руку и растерянно передернул плечами.
— Впрочем, вы должны поступать так, как находите нужным, — сказал он и повернулся ко мне согбенной спиной.
Фриц Вернер, по своему обыкновению, отирался возле бара. Он был высок и болезненно худосочен, словно страдал дистрофией. Фриц носил очень короткую прическу, отчего его огромные черные задумчивые глаза казались ещё огромнее, чернее и задумчивее. Повадка его изрядно смахивала на птичью: Фриц ходил вперевалку, а когда кто-то заговаривал с ним, проворно вытягивал шею, как будто был туговат на ухо. Но при этом от него веяло мощью. Может быть, благодаря австрийским корням. Или потому, что он обладал душой истинного художника. Фриц увлекался живописью и рисованием, и его рабочий кабинет был похож на захламленную мастерскую. Но источником средств к существованию ему служила психиатрия, и Фрицу приходилось подолгу внимать речам усталых пожилых матрон, которым на старости лет вдруг начинало казаться, что они сходят с ума.
После второй мировой войны врачевание претерпело огромные изменения. Обновление шло как бы двумя волнами. Сначала, в первые послевоенные годы, бурно расцвели наука, технологии и методики. Врачи стали применять антибиотики, потом разобрались в электромагнитном балансе организма, изучили строение белка и работу генов. Достижения эти лежали, главным образом, в сфере науки и технологии, но они до неузнаваемости изменили облик практической, прикладной медицины. До 1965 года три из четырех наиболее распространенных групп лекарственных средств — антибиотики, гормоны и транквилизаторы — оставались главными новациями послевоенных лет. Четвертая группа, анальгетики, была представлена в основном старым добрым аспирином, синтезированным в 1853 году. Аспирин — одно из чудес фармацевтики. Он снимает боль, отеки, лихорадку и аллергию, и при этом никто не может объяснить механизм его действия.
Вторая волна перемен — явление относительно недавнее и, скорее, общественное, нежели технологическое. Оно связано с социальной медициной и государственным врачебным обслуживанием, которые превратились в серьезную помеху. С ними надо было бороться как с раком или сердечно-сосудистыми заболеваниями. Некоторые врачи считали, что государственная медицина хуже любого рака, и кое-кто из молодых коллег разделял это мнение. Но было совершенно ясно, что, нравится это врачам или нет, им придется оказывать более качественную медицинскую помощь гораздо большему числу людей, чем когда-либо прежде.
Казалось бы, новаций следовало ждать именно от молодежи. Но в медицине не все так просто. Молодые врачи постигают премудрости ремесла под руководством своих пожилых коллег, и зачастую ученик становится точной копией учителя. Кроме того, в лекарском деле идет война поколений, особенно в наши дни. Нынешние молодые врачи более образованны и лучше подготовлены, их научные познания обширнее, чем у старой гвардии. Они задаются гораздо более серьезными вопросами и не довольствуются простыми ответами. К тому же, они с присущей молодежи пронырливостью стремятся избавиться от пожилых коллег и занять их должности.
Вот почему Нортон Хэммонд слывет незаурядной личностью. Он вершит революцию, не прибегая к мятежу. Эдакий «безмятежный» переворот.
Хэммонд поставил свой мотоцикл, повесил на колесо замок, любовно похлопал ладонью по седлу, отряхнул пыль с одежды и мгновение спустя заметил нас с Джудит.
— О, привет, дети мои! — воскликнул он.
По-моему, он называл своими детьми всех без разбора. Во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление.
— Как поживаешь, Нортон?
— Да все продираюсь сквозь тернии, — он усмехнулся и ткнул меня кулаком в плечо. — А ты, говорят, вышел на тропу войны. Это правда?
— Не совсем.
— Шрамов пока нет?
— Только пара синяков.
— Повезло, — рассудил Хэммонд. — Надо же, сцепился с самим СК.
— СК? — растерянно переспросила Джудит.
— Старый клистир. Так его прозвали на третьем этаже.
— Рэндэлла?
— Кого же еще? — Хэммонд улыбнулся моей жене. — Наша детка решила не мелочиться.
— Я знаю.
— Говорят, СК мечется по третьему этажу, словно стервятник с перебитым крылом. Все никак не может поверить, что кто-то пошел против его величества.
— Да, представляю себе эту картину, — сказал я.
— Он в жутком состоянии, — сообщил мне Хэммонд. — Даже напустился на Сэма Карлсона. Ты знаешь Сэма? Стажер, работает под началом СК, роется в отбросах «высокой хирургии». Старый клистир числит его в любимчиках, и никто не понимает, почему. Говорят, потому что он тупой, этот Сэм. Ослепительно, убийственно, пугающе, непроходимо тупой.
— Неужели? — спросил я.
— Эту тупость невозможно описать словами, — продолжал Хэммонд. — Но и Сэму вчера досталось. Он сидел в кафетерии, поедая бутерброд с цыпленком и салатом (несомненно, он долго выяснял у официанток, что такое цыпленок), и тут входит СК. Видит Сэма и спрашивает: «Чем это вы занимаетесь?» А Сэм и отвечает: «Ем бутерброд с салатом и цыпленком». «И за каким чертом?» — говорит СК.
— Ну, а Сэм что?
Хэммонд расплылся в улыбке.
— По сообщениям из надежного источника, Сэм ответил: «Не знаю, сэр», — после чего бросил свой бутерброд и вышел вон.
— Голодный?
Хэммонд расхохотался.
— Вероятно. — Он покачал головой. — Но не надо осуждать СК. Он прожил в Мемориалке лет сто, и за все это время у него ни разу не было никаких неприятностей. А теперь, когда идет охота за черепами, и его дочь…
— Охота за черепами? — переспросила Джудит.
— Да что же это такое? Или институт сплетни лежит в руинах? Обычно жены первыми узнают все новости. В Мемориалке ад кромешный. А все из-за больничной аптеки.
— Какая-то недостача? — предположил я.
— Вот именно.
— Что пропало?
— Чертова уйма ампул с морфием. Гидроморфин-гидрохлорид. Он в три-пять раз забористее, чем сульфат морфия.
— Когда это случилось?
— На прошлой неделе. Аптекаря чуть удар не хватил. Зелье увели в обеденный перерыв, пока он тискал какую-то медсестру.
— Чем кончились поиски? — спросил я.
— Ничем. Больницу перевернули вверх дном, но без толку.
— А прежде такое бывало?
— Кажется, да. Несколько лет назад. Но тогда сперли всего две ампулы, а на этот раз взяли по-крупному.
— Какой-нибудь фельдшер?
Хэммонд пожал плечами.
— Это мог быть кто угодно. Лично я думаю, что зелье взяли на продажу: слишком уж много унесли. И очень рисковали. Как ты думаешь, можно ли вот так запросто забрести в амбулаторное отделение Мемориалки и спокойно вынести подмышкой коробку, набитую склянками с морфием?
— Нет, думаю, что нельзя.
— Чертовски дерзкий малый.
— И куда ему столько?
— Вот именно. Поэтому я и думаю, что морфий взяли на продажу. Это было тщательно подготовленное похищение.
— Значит, кто-то со стороны?
— Ну, наконец-то! Это — самый интересный вопрос. В больнице считают, что дельце провернул один из работников.
— А улики?
— Ни единой.
Мы поднялись на крыльцо дома.
— Это очень, очень интересно, Нортон.
— Да уж надо думать.
— У вас там кто-нибудь сидит на игле?
— Из персонала? Нет. Говорят, одна девчонка из кардиологии ширялась амфитамином, но с год назад бросила. Тем не менее, её взяли в оборот. Раздели, искали следы уколов. Ничего не нашли.
— А как насчет…
— Врачей?
Я кивнул. Врачи и наркомания — запретная тема. Не секрет, что среди нашего брата есть любители зелья. Как не секрет и то, что врачи довольно часто кончают самоубийством. Психиатры, например. Самоубийц среди них в десять раз больше, чем среди людей, не связанных с медициной. В пропорции, разумеется. Гораздо менее известен классический синдром врача-отца, когда сын наркоман, а отец снабжает его зельем. И оба довольны. Но говорить о таких вещах не принято.
— Насколько мне известно, врачи ни при чем, — ответил Нортон.
— Никто не увольнялся? Может, медсестра или секретарша?
Хэммонд усмехнулся.
— Что-то ты больно суетишься.
Я пожал плечами.
— Думаешь, тут есть связь с гибелью девушки?
— Не знаю.
— Вряд ли это звенья одной цепи, — сказал Хэммонд. — Но мысль интересная.
— Да.
— Чисто теоретически.
— Разумеется.
— Я позвоню тебе, если что-нибудь выясню, — пообещал он.
— Да уж, будь добр, — пробормотал я.
Мы подошли к двери. Из дома доносились звуки, сопутствующие любой веселой вечеринке — звон бокалов, смех и гвалт.
— Желаю успеха в битве, — сказал Хэммонд. — Надеюсь, ты победишь.
— Я тоже надеюсь.
— Так и будет. Только не бери пленных.
Я улыбнулся.
— Это противоречит Женевской конвенции.
— Ничего. Война-то совсем крошечная.
Хозяином вечеринки был Джордж Моррис, старший стажер терапевтического отделения Линкольновской больницы. Он уже заканчивал стажировку и готовился открыть частную практику, так что сегодня Моррис, можно сказать, устраивал себе «отходную».
И устраивал очень славно. Он сумел создать ненавязчивый уют, который, надо полагать, едва ли был ему по карману. Мне вспомнились банкеты промышленников, запускавших в производство новые изделия. В каком-то смысле слова именно это и делал сейчас Моррис.
Двадцативосьмилетний Джордж был женат, растил двоих детей и сидел по уши в долгах. Впрочем, любой врач в его положении задолжал бы не меньше. Ему предстояло выбиваться в люди, а для этого нужны пациенты. Коллеги-поставщики. Консультации. Иными словами, он нуждался в добром отношении уважаемых местных врачей, вот почему созвал в гости две сотни эскулапов и начинил их лучшими бутербродами, какие только нашлись в ближайшем ресторане, да ещё нагрузил под завязку самой дорогой выпивкой.
Я был польщен приглашением на это сборище. Что проку Моррису в патологоанатоме? Мы возимся с трупами, а трупы не надо направлять к узким специалистам. Джордж позвал Джудит и меня, потому что считал нас своими друзьями. По-моему, на этой вечеринке мы были его единственными приятелями.
Я оглядел комнату. Здесь собрались заведующие отделениями почти всех крупных больниц Бостона. И стажеры с супругами. Женщины сбились в кучку в уголке и болтали о детях. Врачи тоже держались вместе, в зависимости от специальности и места работы. Забавно было наблюдать такое четкое профессиональное размежевание.
В одном углу Эмери доказывал преимущества малых доз йода-131 при гипертериозе; в другом Джонстон рассуждал о печеночном давлении при портокавальном анастомозе; в третьем Льюистон, по своему обыкновению, бормотал о бесчеловечности электрошоковой терапии при лечении депрессий. Из девичьего уголка то и дело долетали словечки типа «прививка» или «ветрянка».
Джудит стояла рядом со мной. В голубом платье с открытой спиной она выглядела совсем юной красавицей. Джудит сноровисто заправлялась шотландским виски (она любила пить залпом) и, кажется, готовилась примкнуть к компании докторш.
— Иногда мне хочется, чтобы они говорили о политике, — сказала она. — О чем угодно, только не о медицине.
Я улыбнулся, вспомнив изречение Арта о том, что врачи «безполитичны». Он имел в виду, что они политически безграмотны. Арт говорил, что врачи не только не имеют четких политических убеждений, но и не способны их иметь.
«У них, как у военных, — сказал он однажды. — Политические пристрастия — признак непрофессионализма». Арт, по своему обыкновению, преувеличивал, но доля истины в его словах была.
Я думаю, что Арт любит сгустить краски, ему нравится злить, шокировать, поддразнивать. Такой уж он человек. Но, по-моему, его как магнитом тянет к той тоненькой линии, которая отделяет истинное от ложного, правду от преувеличения. Поэтому он все время роняет какие-то замечания, а потом наблюдает, кто и как реагирует на них. Особенно если он в подпитии.
Арт — единственный знакомый мне врач, который напивается допьяна. Все остальные поглощают чудовищные количества спиртного, но оно не оказывает на них никакого видимого действия. На какое-то время они становятся не в меру болтливыми, потом начинают клевать носом, и все. Но Арт бывает по-настоящему пьян. И в этом состоянии ведет себя особенно задиристо и безобразно.
Я этого никогда не понимал. Одно время мне казалось, что Арт страдает патологической интоксикацией, но потом я понял: это просто распущенность, желание пойти вразнос и не следить за собой, как другие. Возможно, это ему необходимо, и он не в силах ничего с собой поделать. А может быть, Арту просто нужен какой-то предлог, чтобы выпустить пар.
Уверен, что Арт недолюбливает людей своей профессии. Этим отличаются многие врачи, хотя и по разным причинам. Джонс не любит своих, потому что одержим научными исследованиями и зарабатывает меньше, чем тратит; Эндрюс — потому что за страсть к урологии ему пришлось заплатить счастьем и радостями семейной жизни; Тезлер — потому что он дерматолог и считает своих пациентов мнительными, а вовсе не больными. Поговорив с любым из этих людей, вы рано или поздно почувствуете их неприязнь ко всем остальным медикам. Но Арт — случай особый. Он ненавидит медицину как таковую.
Наверное, люди, презирающие и себя, и своих коллег, найдутся в любой профессии. Но Арт — своего рода экстремист. Можно подумать, что он избрал поприще врача нарочно, чтобы досадить самому себе, превратить себя в унылого и озлобленного нытика.
Иногда мне кажется, что он делает аборты с единственной целью — разозлить своих коллег. Возможно, я несправедлив к нему, но как знать… В трезвом виде Арт рассуждает вполне разумно и приводит веские доводы в пользу легализации абортов. Но, когда он пьян, в нем говорят чувства. Главным образом, самодовольство.
Поэтому я думаю, что он напивается, чтобы выплеснуть свою желчь и дать волю злости. В случае чего у него всегда есть отговорка: я был пьян, уж не обессудьте. Нализавшись, он вступал в ожесточенные, почти злобные словесные перепалки с собратьями по поприщу. Однажды он заявил Дженису, что делал аборт его жене. Дженис этого не знал, и выходка Арта подействовала на него как удар в пах. Ведь он — католик, хотя его жена исповедует другую веру.
Дело было на вечеринке, и я помню, как Арт изгадил всем настроение. Потом я довольно долго сердился на него. Через несколько дней Арт извинился передо мной, а я посоветовал ему попросить прощения у Джениса. И он попросил. По какой-то неведомой причине вскоре Арт и Дженис стали закадычными приятелями, и теперь Дженис тоже ратует за аборты. Уж и не знаю, какие доводы пустил в ход Арт, чтобы убедить его, но в конце концов католик перековался.
Я знаю Арта лучше, чем другие, и понимаю, что очень многое в его характере объясняется национальностью. По-видимому, внешний облик оказал немалое влияние на формирование его души. Среди врачей довольно много китайцев и японцев, и про них ходит масса анекдотов, причем весьма злобных. Кое-кого раздражают энергия и сообразительность азиатов, их стремление к успеху. Такие же анекдоты рассказывают и про евреев. Полагаю, что Арту — американцу китайского происхождения, приходилось восставать и против этого фольклора, и против собственных воспитателей, приверженцев консервативных традиций. Вот почему он ударился в другую крайность и стал эдаким левацким элементом. Одно из проявлений этих умонастроений — безудержная тяга Арта ко всему новому. Ни у какого другого бостонского акушера нет настолько современного оборудования. Арт покупает все новинки, и на эту тему тоже ходит немало анекдотов. Его называют азиатской диковиной, зацикленной на новомодных штуковинах. Но Артом движут совсем другие побуждения. Он просто борется с традицией, рутиной, пытается выбраться из наезженной колеи.
Достаточно совсем недолго поговорить с ним, чтобы понять: Арта буквально распирает от идей. Он разработал новую методику взятия проб на наличие раковых клеток в матке. Он считает пальпацию тазовых органов пустой тратой времени. По его мнению, базальная температура — гораздо более точный показатель овуляции, нежели принято считать. Он убежден, что даже при самых тяжелых родах ни в коем случае нельзя пускать в ход щипцы, а общий наркоз следует запретить, заменив его большими дозами транквилизаторов.
Попервоначалу все это звучит весьма впечатляюще. И только спустя какое-то время вы осознаете, что Арт попросту оголтело атакует косность, рьяно выискивает, и находит, изъяны во всех областях традиционного акушерства.
Поэтому я думаю, что рано или поздно он должен был начать делать аборты. Конечно, мне следовало бы разобраться в его побуждениях, подвергнуть их сомнению. Но я редко задумываюсь об этом. Мне кажется, что цели и конечные результаты гораздо важнее мотивов. История знает немало примеров, когда люди творили зло из самых добрых побуждений и в итоге терпели неудачу. Но бывало и так, что человек делал добро во имя ложных идеалов. И становился героем.
На сегодняшней вечеринке был только один человек, на помощь которого я мог рассчитывать. Фриц Вернер. Я принялся искать его глазами, но тщетно. Зато увидел Блейка — старшего патологоанатома Общей больницы. Блейк приобрел широкую известность благодаря своей голове — огромной, круглой и совершенно лысой. У него мелкие, почти детские черты лица, крошечный подбородок и широко поставленные глазки. Короче, его наружность полностью соответствует расхожему представлению об облике человека будущего. Блейк обладает холодным умом, подчас сводящим с ума его собеседников, да простится мне этот умный каламбур. И обожает всякого рода головоломки. Вот уже много лет мы с ним играем в слова. Правда, лишь от случая к случаю.
Заметив меня, Блейк приветственно поднял бокал с мартини и привычно спросил:
— Вы готовы?
— Конечно.
— «Волосатость», — предложил он.
Словцо было не ахти какое длинное, но все же попробовать стоило. Достав записную книжку и карандаш, я принялся усердно составлять из его букв другие слова. В конце концов у меня получилось: «волос», «слово», «лось», «лосось», «соль» и «сало».
— Ну, сколько? — спросил Блейк через минуту.
— Шесть, — ответил я.
Он улыбнулся.
— Говорят, из него можно выжать двенадцать, но у меня получилось только десять. — Блейк взял мой блокнот и добавил к записанным мною словам ещё четыре: «соло», «тост», «ватт» и «волость».
Достав из кармана четвертак, я вручил его сопернику. Он победил меня третий раз кряду. За последние несколько лет Блейк брал верх так часто, что я утратил счет своим поражениям. Впрочем, ему вообще не было равных.
— Кстати, вы слышали о первой модели ДНК? — спросил он.
— Да.
— Жаль. — Блейк покачал головой. — Мне нравится огорошивать этим людей.
Я улыбнулся ему, не в силах скрыть удовольствие.
— А знаете ли вы последние новости об «Азиатской молодежи»? Эта их борьба за право больного отказаться от лечения. Прямо подарок для всякого, кто ратует за применение фтористых соединений.
Об этом я тоже был наслышан. Похоже, моя осведомленность огорчила Блейка, и он побрел прочь в поисках другого собеседника, с которым можно было бы скрестить шпаги.
Блейк коллекционирует медицинско-философские софизмы. Он возносится на вершины блаженства всякий раз, когда ему удается путем логических рассуждений доказать хирургу, что тот не имеет морального права оперировать больного, а терапевту, что его главная обязанность — угробить как можно больше пациентов. Блейк обожает слова и играет понятиями, как ребенок — тряпичным мячом. И забавляется этой игрой, потому что она не требует от него никаких усилий. С Артом он поладил мгновенно. Год назад они, помнится, четыре часа кряду спорили о том, несет ли акушер моральную ответственность за судьбу детей, которым он помогает появиться на свет.
Вспоминая разговоры с Блейком, я понимаю, что они не более важны и полезны, чем, скажем, созерцание тренировки атлета в гимнастическом зале. Но Блейк умеет распалить собеседника. У него очень строгий ум, и это дает ему преимущества при общении с представителями самой строгой профессии на свете.
Слоняясь по комнате, я слышал обрывки разговоров и анекдотов и думал о том, что попал на типично медицинское сборище.
— … а вы слышали о том французском биохимике, у которого родились близнецы? Одного он окрестил, а другого не стал и использует его как контрольный образец…
— …у них у всех рано или поздно начинается заражение крови…
— … и он ходил. Ходил, представляете? С содержанием калия…
— … черт, а чего ещё вы ждали от подпевалы Хопкинса?
— … вот он и говорит: курить я бросил, но лучше сдохну, чем откажусь от выпивки…
— … конечно, можно регулировать газы крови, но это не поможет вылечить сосуды…
— … она была славная девчушка. А как одевалась! Наверное, они потратили на её гардероб целое состояние…
— … конечно, он взбесился. А кто бы не взбесился…
— … какая там олигурия. Он пять суток не мочился и все равно выжил…
— … у семидесятичетырехлетнего старика. Мы провели частичное иссечение и спровадили его домой. Все равно она медленно растет…
— … печень провисла до колен, честное слово, и никакой патологии!
— … она грозилась выписаться, если мы не прооперируем, так что, понятное дело…
— … а студенты вечно ропщут, их хлебом не корми…
— … похоже, девчонка просто откусила ему эту деталь…
— … правда? Гарри — с той маленькой сестричкой из седьмой палаты? Белокурая такая?
— … просто не верю. Он публикует столько научных статей, что человеку жизни не хва…
— … метастазы до самого сердца…
— Короче, история такая. Тюрьма в пустыне и двое заключенных. Один — старик с пожизненным сроком, другой — молодой новичок. Парень без умолку болтает о побеге. Проходит несколько месяцев, и он рвет когти. Через неделю охранники водворяют его обратно в камеру, полуживого от голода и жажды, и он рассказывает старику, какие страсти-мордасти пережил на воле. Песок до горизонта, нигде ни одного оазиса, никакой жизни. Старик послушал малость, и говорит: «Да знаю я, знаю. Двенадцать лет назад сам бежать пытался». «Правда? — спрашивает молодой. — Так чего ж ты мне ни разу за все эти месяцы не сказал, что лучше не рыпаться? Почему не предупредил, что это бесполезно?» А старик пожал плечами и отвечает: «Так кто же станет публиковать отрицательные результаты?»
Часам к восьми, когда я уже начал уставать, в комнату вошел Фриц Вернер. Он приветственно махал рукой и что-то весело говорил. Я двинулся к нему, но на полпути меня перехватил Чарли Фрэнк.
Чарли стоял, согнувшись пополам, с физиономией, искаженной гримасой боли, как будто его только что пырнули ножом в живот. Вытаращенные округлившиеся глаза смотрели скорбно и печально. Можно было подумать, что Чарли лицедействует, но это был самый что ни на есть подлинный его облик. От него веяло приближающейся бедой, тяжко нависшей над согбенными плечами, гнувшей его к земле. Я ни разу не видел на лице Чарли улыбку.
— Ну, как он там? — сдавленным полушепотом спросил он.
— Кто?
— Арт Ли.
— Все в порядке.
Я не испытывал ни малейшего желания говорить о Ли с Чарли Фрэнком.
— Его и правда арестовали?
— Да.
— О, боже! — ахнул Чарли.
— В конце концов все утрясется, — сказал я.
— Вы действительно так думаете?
— Да, — ответил я. — Действительно.
— Господи! — Чарли закусил губу. — Могу ли я чем-то помочь?
— Едва ли.
Он все никак не отпускал мой локоть. Я многозначительно посмотрел на Фрица, в надежде, что Чарли заметит мой взгляд и отцепится, но этого не произошло.
— Послушайте, Джон… Тут некоторые говорят, что и вы тоже замешаны.
— Давайте скажем так: я интересуюсь этим делом.
— Я обязан вам сообщить, — Чарли подался ко мне. — По больницам поползли слухи. Люди считают, что вы причастны, и поэтому вас так заботит исход дела.
— Мало ли, что болтают.
— Джон, вы можете нажить себе целый сонм врагов.
Мне подумалось, что эти враги, скорее всего, приятели самого Чарли. Он был детским врачом и пользовался огромным успехом, потому что заботился о своих юных пациентах даже больше, чем их мамаши.
— Почему вы так говорите?
— Потому что у меня предчувствие, — скорбно промолвил Чарли.
— И что вы мне посоветуете?
— Не лезьте в это дело, Джон. Оно слишком мерзкое.
— Спасибо, я запомню ваши слова.
— Очень многие люди убеждены…
— У меня тоже есть убеждения.
— … что с Ли должен разбираться суд.
— Благодарю за совет.
Чарли ещё крепче ухватил меня за локоть.
— Это я вам как друг говорю, Джон.
— Хорошо, Чарли, я запомню.
— Премерзкое дело…
— Ладно, ладно, спаси…
— Эти люди не остановятся ни перед чем.
— Какие люди?
Неожиданно Чарли выпустил мою руку и растерянно передернул плечами.
— Впрочем, вы должны поступать так, как находите нужным, — сказал он и повернулся ко мне согбенной спиной.
Фриц Вернер, по своему обыкновению, отирался возле бара. Он был высок и болезненно худосочен, словно страдал дистрофией. Фриц носил очень короткую прическу, отчего его огромные черные задумчивые глаза казались ещё огромнее, чернее и задумчивее. Повадка его изрядно смахивала на птичью: Фриц ходил вперевалку, а когда кто-то заговаривал с ним, проворно вытягивал шею, как будто был туговат на ухо. Но при этом от него веяло мощью. Может быть, благодаря австрийским корням. Или потому, что он обладал душой истинного художника. Фриц увлекался живописью и рисованием, и его рабочий кабинет был похож на захламленную мастерскую. Но источником средств к существованию ему служила психиатрия, и Фрицу приходилось подолгу внимать речам усталых пожилых матрон, которым на старости лет вдруг начинало казаться, что они сходят с ума.