Страница:
— Продолжайте.
— Но основной факт остается. Я утверждаю, что не делал этот аборт. Можете верить мне или не верить, как вам угодно. Вы убеждены, что и доктор Ли тоже его не делал. Кто же остается?
— Не знаю, — ответил я.
— Сможете выяснить?
— Вы просите помощи?
— Да, — признался Питер.
За обедом я спросил Эвелин:
— А что Карен сказала вам в машине?
— Ее точные слова были: «Эта сволочь». Она повторяла их снова и снова.
— Без каких-либо объяснений?
— Без.
— Как вы думаете, кого она имела в виду?
— Ума не приложу, — ответила Эвелин.
— Она говорила ещё что-нибудь?
— Да. Про какую-то иглу. Вроде бы, она не хотела, чтобы в неё втыкали иглу. Или чтобы игла была рядом. Короче, про иглу.
— Может, речь шла о наркотиках? — предположил я.
— Не знаю, — ответила Эвелин.
— А что вы подумали в тот момент?
— Ничего не подумала. Я мчалась в больницу, а Карен умирала у меня на глазах. Я боялась, что в этом повинен Питер, хотя и очень сомневалась. Боялась, что Джошуа дознается. Да чего я только не боялась!
— И того, что Карен может умереть?
— И этого тоже.
3
4
5
— Но основной факт остается. Я утверждаю, что не делал этот аборт. Можете верить мне или не верить, как вам угодно. Вы убеждены, что и доктор Ли тоже его не делал. Кто же остается?
— Не знаю, — ответил я.
— Сможете выяснить?
— Вы просите помощи?
— Да, — признался Питер.
* * *
За обедом я спросил Эвелин:
— А что Карен сказала вам в машине?
— Ее точные слова были: «Эта сволочь». Она повторяла их снова и снова.
— Без каких-либо объяснений?
— Без.
— Как вы думаете, кого она имела в виду?
— Ума не приложу, — ответила Эвелин.
— Она говорила ещё что-нибудь?
— Да. Про какую-то иглу. Вроде бы, она не хотела, чтобы в неё втыкали иглу. Или чтобы игла была рядом. Короче, про иглу.
— Может, речь шла о наркотиках? — предположил я.
— Не знаю, — ответила Эвелин.
— А что вы подумали в тот момент?
— Ничего не подумала. Я мчалась в больницу, а Карен умирала у меня на глазах. Я боялась, что в этом повинен Питер, хотя и очень сомневалась. Боялась, что Джошуа дознается. Да чего я только не боялась!
— И того, что Карен может умереть?
— И этого тоже.
3
Снедь в этом доме подавали добрую. В конце обеда я вдруг поймал себя на том, что лучше бы мне вовсе не приходить сюда и ничего не знать о Питере и Эвелин. Да, мне просто не хотелось знать об их отношениях. И думать тоже.
После обеда мы с Питером тянули кофе. С кухни доносился звон посуды. Мне трудно было представить себе Эвелин возле раковины, но в обществе Питера она преображалась и вела себя совсем не так, как дома. Пожалуй, к такой Эвелин даже можно было испытать нечто похожее на расположение.
— Полагаю, — сказал Питер, — что я поступил несправедливо, пригласив вас сюда.
— Полагаю, что так.
Питер вздохнул и, поправив галстук, аккуратно уложил его вдоль объемистого живота.
— Я впервые в таком положении, — признался он.
— В каком?
— Когда меня держат за шкирку.
Мне подумалось, что он сам загнал себя в угол. Знал ведь, на что шел. Но я, как ни старался, не мог заставить себя почувствовать неприязнь к этому толстяку.
— Хуже всего то, что начинаешь думать задним числом и гадать, как бы ты поступил, кабы знал, — продолжал Питер. — Это со мной и происходит. Но я никак не могу обнаружить искомую точку, тот самый роковой миг, когда я свернул в тупиковый коридор лабиринта. Наверное, когда закрутил любовь с Ив. Но, случись выбирать, я сделал бы это снова. Карен? Я поступил бы так же и с ней. Каждый мой поступок в отдельности представляется мне правильным, но вот все вместе…
— Уговорите Джей Ди отозвать заявление, — сказал я.
Питер покачал головой.
— Мы с братом никогда не ладили. Сколько себя помню, вечно грызлись. Мы совершенно разные люди, даже внешне. Думаем по-разному, действуем тоже по-разному. В юности я, помнится, даже злился, вспоминая, что Джошуа — мой родной брат, и втайне подозревал, что это не так. Думал, его усыновили, или что-нибудь в этом духе. Наверное, у него были точно такие же подозрения на мой счет.
Он допил кофе и понурил голову, уткнувшись подбородком в грудь.
— Ив пыталась уговорить Джей Ди, но тот настроен по-боевому, и у неё не было…
— Правдоподобного предлога?
— Да.
— Жаль, что она вообще назвала имя Ли, — сказал я.
— Жаль, — согласился Питер. — Но что сделано, то сделано.
Он проводил меня до двери, и я вышел на улицу, залитую бледным сероватым солнечным светом. Когда я шагал к машине, Питер крикнул мне вслед:
— Если вы не захотите впутываться, я вас пойму.
Я оглянулся.
— Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора.
— Я этого не знал, — возразил Питер. — Но надеялся, что так.
Садясь в машину, я размышлял, что мне теперь делать. Ни единой ниточки, ни единой толковой задумки, ничего. Можно было бы опять позвонить Зеннеру. Вдруг он вспомнил какие-то новые подробности своей беседы с Карен? Или съездить к Джинни в колледж Смита. Либо к Анджеле и Бабблз. Глядишь, что-нибудь и припомнят, хотя едва ли.
Я полез в карман за ключами, и моя рука наткнулась на какой-то листок. Достав его, я увидел, что это фотография негра в лоснящемся пиджаке.
Роман Джонс. Я совсем запамятовал о нем. Парень просто исчез, затерялся среди других персонажей, утонул в море лиц. Я долго вглядывался в снимок, стараясь запомнить черты, понять, чего стоит их обладатель. Но не сумел: слишком уж заурядная была физиономия. Кривая ухмылка самца, облаченного в серебристый прикид. Не разберешь, то ли веселая, то ли злорадная. Безликий образ на публику.
Я никогда не блистал красноречием, и меня удивляет, откуда у моего сына Джонни эта ловкость в обращении со словами. Оставаясь наедине с собой, он возится с игрушками и выдумывает разные забавные каламбуры, сочиняет стихи или сказки, которые увлеченно рассказывает самому себе. У Джонни чертовски тонкий слух, и он то и дело прибегает ко мне с расспросами. Однажды он спросил, что такое девфамация, причем произнес это слово правильно, хотя и очень осторожно, словно боялся раздавить его языком.
Поэтому я совсем не удивился, когда Джонни подошел ко мне и спросил:
— Пап, а что такое подпольный акушер?
— Зачем тебе это?
— Один полицейский сказал, что дядя Арт — подпольный акушер. Это плохо?
— Иногда, — ответил я.
Джонни прильнул к моему колену, уткнувшись в него подбородком, и посмотрел на меня громадными карими глазами, точь-в-точь такими же, как у Джудит.
— А что это такое, пап?
— Ты не поймешь, — ответил я, пытаясь выиграть время.
— Это какой-то доктор? Навроде невропатолога?
— Да. Только акушер делает другую работу, — я усадил Джонни на колено и ощутил приятную тяжесть маленького тельца. Мой сын подрастал и становился увесистым. Джудит уже начала поговаривать о новом малыше.
— Это врач, который занимается маленькими детьми, — пояснил я.
— Как простой акушер? Не подпольный?
— Да, — ответил я. — Как простой акушер.
— Он достает ребенка из мамы?
— Да, только совсем по-другому. Иногда ребенок бывает нездоровый. Рождается, а говорить не может…
— Они все не могут, — заметил Джонни. — Только потом учатся.
— Да, — согласился я. — Но некоторые рождаются без ручек или ножек. Иногда появляются уродцы. Чтобы этого не произошло, доктор вытаскивает такого ребеночка до срока и убирает.
— Пока он не вырос?
— Совершенно верно, пока он не вырос.
— А меня тоже вытащили до срока?
— Нет, — ответил я, обнимая сына.
— А почему у некоторых детей нет рук или ног?
— Это просто случайность, — ответил я. — Ошибка.
Джонни вытянул руку и принялся изучать её, сжимая и разжимая пальцы.
— Руки как руки, — сказал он.
— Да.
— Но ведь они есть у всех.
— Нет, не у всех.
— У всех, кого я знаю.
— Верно. Но иногда люди рождаются и без рук.
— Как же они играют в мяч?
— Они вообще не играют.
— Это плохо, — рассудил Джонни и снова пытливо посмотрел на свой сжатый кулачок. — А почему у тебя руки на месте?
— Ну… потому что… — начал я, но вопрос оказался мне явно не по силам.
— Почему?
— Потому что внутри человека есть особый код.
— А что такое код?
— Ну, это такие указания. Код говорит человеку, как ему расти.
— Код?
— Это что-то вроде чертежа.
— А… — задумчиво протянул Джонни.
— Понимаешь, это как твои кубики. Ты смотришь на картинку и строишь то, что на ней нарисовано. Вот что такое чертеж.
— Ага.
Я не знал, понял ли он меня. Джонни поразмыслил над моими словами и поднял глаза.
— А если достать ребенка из мамы, что с ним будет?
— Он уйдет.
— Куда?
— Просто уйдет, — буркнул я, в надежде избежать дальнейших объяснений.
— Эх, — вздохнул Джонни, слезая на пол. — А дядя Арт на самом деле подпольный акушер?
— Нет, — сказал я, понимая, что не могу ответить иначе. Не хватало еще, чтобы мне позвонила воспитательница детского сада и сообщила, что дядька Джонни делает подпольные аборты.
Но чувствовал я себя препогано.
— Вот и хорошо, — молвил Джонни. — Я очень рад.
И побрел прочь.
— Ты ничего не ешь, — сказала Джудит.
Я отодвинул тарелку.
— Спасибо, я не очень голоден.
Джудит повернулась к Джонни.
— Доедай, сынок.
Джонни зажал вилку в маленьком кулачке.
— Я не очень голоден, — сказал он и покосился на меня.
— Еще как голоден, — заверил я его.
— А вот и нет.
Дебби, совсем ещё крошка, с трудом достававшая носом до края стола, бросила нож и вилку.
— Я тоже не голодная, — заявила она. — И еда не вкусная.
— А по-моему, очень вкусная, — возразил я и, дабы исполнить родительский долг, набил рот снедью. Детишки подозрительно наблюдали за мной. Особенно Дебби. Она была на удивление смышлена для своих трех лет.
— Ты просто хочешь, чтобы мы тоже ели.
— Нет, мне правда нравится, — ответил я, снова набивая рот.
— Ты притворяешься!
— Ничего подобного.
— Тогда почему ты не улыбаешься? — спросила Дебби.
К счастью, в этот миг Джонни все-таки решил подкрепиться. Погладив себя по животу, он сказал:
— А ведь и правда вкусно.
— Честно? — не поверила Дебби.
— Да, очень, — подтвердил Джонни.
Дебби принялась ковырять вилкой еду, осторожно взяла немножко, но не успела поднести вилку ко рту — все посыпалось на платье. После этого Дебби, как и полагается нормальной здоровой женщине, разозлилась на всех, кроме себя, и заявила, что еда отвратная и с неё довольно. Джудит начала строго величать её «юной леди» (верный признак материнского раздражения), а Дебби принялась канючить, и это продолжалось до тех пор, пока Джонни не покончил с едой и не показал нам горделиво свою вылизанную до блеска тарелку.
Прошло ещё полчаса, прежде чем нам удалось уложить детей. Вернувшись на кухню, Джудит спросила:
— Кофе?
— Да, пожалуй.
— Мне жаль, что малыши капризничают. Последние дни им было очень нелегко.
— Как и всем нам.
Джудит разлила кофе и присела к столу.
— Мне все не дают покоя эти письма к Бетти, — сказала она.
— А что такое?
— Ничего особенного. Просто их общий дух. Оказывается, вокруг нас — тысячи и тысячи людишек, которые только и ждут удобного случая. Тупые узколобые мракобесы.
— Демократия в действии, — ответил я. — Эти людишки правят страной.
— Хватит надо мной смеяться.
— Я не смеюсь. Я понимаю, о чем ты говоришь.
— Мне страшно, — продолжала Джудит, пододвигая мне сахарницу. — Кажется, мне лучше уехать из Бостона и никогда не возвращаться сюда.
— Везде хорошо, где нас нет, — ответил я. — Пора бы свыкнуться с этой мыслью.
У себя в кабинете я убил два часа, просматривая старые учебники и журнальные статьи. И размышляя. Я не знал, как связать воедино всех этих людей — Карен Рэндэлл, Сверхголову, Алана Зеннера, Бабблз, Анджелу. Я пытался разобраться в действиях и побуждениях Уэстона, но в конце концов только ещё больше запутался.
— Девять часов, — объявила Джудит, входя.
Я поднялся и натянул пиджак.
— Убегаешь?
— Да.
— Далеко?
Я улыбнулся.
— Поеду в один бар в центре.
— Это ещё зачем?
— Будь я проклят, если сам знаю.
«Электрический виноград» располагался рядом с Вашингтон-стрит. Выглядел он весьма непритязательно — старое кирпичное здание с широкими витринами, заклеенными бумагой, на которой красовались надписи: «Зефиры каждый вечер. Лихие плясуньи». Не знаю, как насчет плясуний, но рок-н-ролл и впрямь был лихой и разносился по всей округе.
Было десять часов. Четверг. Не очень оживленный вечер. Два-три морячка, столько же проституток. Эти последние отирались в конце квартала, приняв зазывальную стойку цапли и выпятив животы. Одна каталась вокруг бара на маленькой спортивной машинке. Проезжая мимо меня, она призывно похлопала замурованными в тушь ресницами.
Внутри бара было чадно, смрадно, влажно и по-звериному потно. Грохот стоял оглушительный, он сотрясал стены, давил на барабанные перепонки, спрессовывал воздух едва ли не до жидкого состояния. У меня зазвенело в ушах. Я остановился, чтобы глаза малость привыкли к темноте. В кабинках вдоль стены стояли дешевые дощатые столы, возле другой стены тянулась длинная стойка. Перед сценой был тесный пятачок, на котором отплясывали двое матросов и две молодые толстухи весьма неопрятного облика. Вот, собственно, и вся клиентура.
На возвышении грохотали «Зефиры», ансамбль из пяти человек. Три гитариста, барабанщик и певец, который лизал микрофон, обхватив ногой штатив. Музыканты производили чертовски много шума, но их физиономии оставались тупыми и бесстрастными, словно парни чего-то ждали и наяривали на своих инструментах, просто чтобы скоротать время. Слева и справа от них стояли две дискотечные девицы в бикини с оборочками. Одна была круглолица и коренаста, другая — прекрасна ликом и безобразна фигурой. В свете прожекторов кожа девиц казалась белой как мел.
Подойдя к стойке, я попросил чистого виски со льдом. Теперь можно было не сомневаться, что мне подадут немилосердно разбавленный напиток. Этого я и хотел.
Расплатившись, я принялся разглядывать музыкантов. Роман, жилистый крепыш с копной жестких черных кудряшек на голове, мучил гитару. В розовом свете рампы его напомаженная шевелюра прямо-таки сверкала. Играя, он пристально вглядывался в свои пальцы.
— Неплохие ребята, — сказал я бармену.
Он передернул плечами.
— Неужто вам нравится такая музыка?
— Конечно. А вам?
— Дребедень, — ответил он. — Какофония.
— Что же вы предпочитаете?
— Оперу, — сообщил мне бармен и отправился обслуживать другого посетителя. Я так и не понял, шутит он или нет.
«Зефиры» завершили свой номер, и матросы на танцплощадке захлопали в ладоши, но их никто не поддержал. Продолжая покачиваться в такт только что отгремевшей мелодии, певец подался к микрофону и с придыханием произнес: «Спасибо, спасибо», — как будто ему внимала многотысячная аудитория.
— А теперь, — объявил певец, — мы исполним старую песенку Чака Берри.
«Старой песенкой» оказалась «Долговязая Салли». И впрямь старье. Во всяком случае, достаточно древняя, коль скоро я прекрасно помнил, что песнь сия — творение Литтл Ричарда, а вовсе не Чака Берри. Под неё я, бывало, отплясывал с девчонками в таких же дурацких заведениях. Это было во времена, когда негры ещё считались забавными существами. Не людьми, а просто приложением к музыке. Разумеется, я тогда ещё и не помышлял о женитьбе. В те дни белые парни могли спокойно заходить в бар «Аполлон» в Гарлеме.
Ох, эти старые добрые времена.
«Долговязую Салли» они исполнили просто здорово: громко и недлинно. Джудит презирает рок-н-ролл, и это грустно: мне он всегда нравился. Но, когда я подрастал, рок-н-ролл ещё не успел войти в моду. Тогда он считался грубой утехой низших сословий, и начинающие музыканты играли произведения Лестера Лэнина и Эдди Дэвиса, а Леонард Бернстайн ещё не знал, что такое твист.
Но времена меняются.
Наконец «Зефиры» завершили выступление, подключили к своим усилителям проигрыватель и пустили пластинку, после чего спустились с подмостков и потянулись к стойке. Когда Роман поравнялся со мной, я тронул его за плечо.
— Позвольте вас угостить.
Он изумленно взглянул на меня.
— С какой стати?
— Я — поклонник Литтл Ричарда.
Негр обглазел меня с головы до ног.
— Не заговаривайте мне зубы.
— Я не шучу.
— Тогда мне — водки, — сказал он, устраиваясь на соседнем табурете.
Когда бармен подал стакан, Роман осушил его единым духом и сказал:
— Сейчас пропустим ещё по одной, а потом пойдем потолкуем о Литтл Ричарде.
— Хорошо.
Получив вторую порцию, Роман отправился к дальнему столику. Я побрел за ним. Серебристый пиджак музыканта поблескивал в полумраке. Мы сели, Роман заглянул в свой стакан и сказал:
— Давай-ка полюбуемся серебряным кругляшом.
— Что?
— Жетон, — поморщившись, объяснил негр. — Бляха, мальчик. Если у тебя её нет, я ничего не скажу.
Наверное, вид у меня сделался вконец обескураженный.
— Господи, когда же они наймут хоть одного легавого с мозгами? — со вздохом молвил Роман.
— Я не легавый.
— Так я и поверил. — Он взял стакан и поднялся.
— Погодите, — остановил я его. — Хочу показать вам кое-что.
Раскрыв бумажник, я вытащил служебное удостоверение. Негр склонился над ним, щуря глаза в полутьме.
— Не врешь, — сказал он, наконец. И, хотя в голосе Романа слышались насмешливые нотки, он снова сел за столик.
— Не вру, — подтвердил я. — Я врач.
— Ладно, пусть врач, хотя от тебя и разит легавым. Что ж, давай установим правила. Видишь вон тех четверых парней? В случае чего они заявят под присягой, что ты показал мне карточку врача, а не бляху полицейского. Это получение показаний обманным путем. В суде такое не проходит, мальчик. Тебе все ясно?
— Я просто хочу поговорить.
— Верю, — ответил Роман и, отпив глоток, тускло ухмыльнулся. — Мир слухами полнится.
— Правда?
— Правда. — Он взглянул на меня. — Откуда вы узнали обо мне?
— Есть разные способы.
— Какие же?
Я передернул плечами.
— Да всякие.
— Кто меня ищет?
— Я.
Негр расхохотался.
— Вы? Шутки в сторону, приятель. Уж вам-то ничего не нужно.
— Ну что ж, — я встал. — Вероятно, я обратился не по адресу.
— Погоди-ка, мальчик.
Я остановился. Роман поигрывал своим стаканом и смотрел в стол.
— Сядь, — велел он мне.
Я сел. Продолжая таращиться на свой стакан, музыкант изрек:
— Товар — что надо. Дерьмом не разбавляем. Высшего качества. И за высокую цену, понял?
— Понял, — ответил я.
Роман нервно почесал локти и запястья.
— Сколько мешков?
— Десять, пятнадцать. Сколько есть.
— Сколько надо, столько и будет.
— Тогда пятнадцать, — сказал я. — Но сперва посмотрю.
— Ладно, ладно, сперва посмотри. Товар в порядке. — Он снова принялся чесать руки сквозь серебристую ткань пиджака. Потом вдруг улыбнулся. — Но сначала скажи мне одну вещь.
— Что такое?
— Кто тебя навел?
— Анджела Хардинг, — после минутного колебания ответил я.
Похоже, он был озадачен. Неужто я дал маху? Роман заерзал на стуле, как человек, мучительно ищущий какое-то решение, и, наконец, спросил:
— Она что, твоя подружка?
— Вроде того.
— Когда ты с ней виделся?
— Вчера.
Негр медленно кивнул.
— Вон дверь, — сообщил он мне. — Даю тебе тридцать секунд. Не успеешь убраться, разорву на части. Слышишь, легавый? Тридцать секунд.
— Ладно, — сказал я. — Это была не Анджела, а её подруга.
— Кто такая?
— Карен Рэндэлл.
— Отродясь не слыхал.
— А я думал, ты знаешь её как облупленную.
Роман покачал головой.
— Нет.
— Мне так сказали.
— Значит, тебе наврали, мальчик. Наврали с три короба.
Я полез в карман и достал фотографию Романа.
— Это было в её комнате в колледже.
Негр молниеносно выхватил у меня снимок и разорвал его пополам.
— Какая-такая фотография? — невозмутимо спросил он. — Знать не знаю. Никогда не видел эту девицу.
Я откинулся на спинку стула. Роман злобно зыркнул на меня.
— Брось это дело, — посоветовал он.
— Я пришел сюда за покупкой, — сказал я. — И уйду, как только куплю то, что мне нужно.
— Ты уйдешь немедленно, если у тебя есть голова на плечах.
Он снова принялся чесать руки. Взглянув на него, я понял, что больше мне ничего не выведать. По доброй воле парень говорить не будет, а заставить его я не мог.
— Что ж, ладно, — я встал, «забыв» на столе очки. — Кстати, ты не знаешь, где можно достать тиопентал?
Его зрачки на миг расширились.
— Чего?
— Тиопентал.
— Никогда не слышал. А теперь катись, пока кто-нибудь из тех славных парней у стойки не затеял с тобой драку и не раскроил твой поганый череп.
Я вышел на улицу. Было холодно. Опять моросило. Я посмотрел в сторону Вашингтон-стрит, на яркие огни других заведений, в которых посетителей оделяли рок-н-роллом, стриптизом и наркотиками. Выждав полминуты, я вернулся в бар.
Мои очки по-прежнему лежали на столике. Взяв их, я повернулся и обвел взглядом зал. Роман стоял в телефонной будке в углу.
Что ж, это и требовалось выяснить.
После обеда мы с Питером тянули кофе. С кухни доносился звон посуды. Мне трудно было представить себе Эвелин возле раковины, но в обществе Питера она преображалась и вела себя совсем не так, как дома. Пожалуй, к такой Эвелин даже можно было испытать нечто похожее на расположение.
— Полагаю, — сказал Питер, — что я поступил несправедливо, пригласив вас сюда.
— Полагаю, что так.
Питер вздохнул и, поправив галстук, аккуратно уложил его вдоль объемистого живота.
— Я впервые в таком положении, — признался он.
— В каком?
— Когда меня держат за шкирку.
Мне подумалось, что он сам загнал себя в угол. Знал ведь, на что шел. Но я, как ни старался, не мог заставить себя почувствовать неприязнь к этому толстяку.
— Хуже всего то, что начинаешь думать задним числом и гадать, как бы ты поступил, кабы знал, — продолжал Питер. — Это со мной и происходит. Но я никак не могу обнаружить искомую точку, тот самый роковой миг, когда я свернул в тупиковый коридор лабиринта. Наверное, когда закрутил любовь с Ив. Но, случись выбирать, я сделал бы это снова. Карен? Я поступил бы так же и с ней. Каждый мой поступок в отдельности представляется мне правильным, но вот все вместе…
— Уговорите Джей Ди отозвать заявление, — сказал я.
Питер покачал головой.
— Мы с братом никогда не ладили. Сколько себя помню, вечно грызлись. Мы совершенно разные люди, даже внешне. Думаем по-разному, действуем тоже по-разному. В юности я, помнится, даже злился, вспоминая, что Джошуа — мой родной брат, и втайне подозревал, что это не так. Думал, его усыновили, или что-нибудь в этом духе. Наверное, у него были точно такие же подозрения на мой счет.
Он допил кофе и понурил голову, уткнувшись подбородком в грудь.
— Ив пыталась уговорить Джей Ди, но тот настроен по-боевому, и у неё не было…
— Правдоподобного предлога?
— Да.
— Жаль, что она вообще назвала имя Ли, — сказал я.
— Жаль, — согласился Питер. — Но что сделано, то сделано.
Он проводил меня до двери, и я вышел на улицу, залитую бледным сероватым солнечным светом. Когда я шагал к машине, Питер крикнул мне вслед:
— Если вы не захотите впутываться, я вас пойму.
Я оглянулся.
— Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора.
— Я этого не знал, — возразил Питер. — Но надеялся, что так.
Садясь в машину, я размышлял, что мне теперь делать. Ни единой ниточки, ни единой толковой задумки, ничего. Можно было бы опять позвонить Зеннеру. Вдруг он вспомнил какие-то новые подробности своей беседы с Карен? Или съездить к Джинни в колледж Смита. Либо к Анджеле и Бабблз. Глядишь, что-нибудь и припомнят, хотя едва ли.
Я полез в карман за ключами, и моя рука наткнулась на какой-то листок. Достав его, я увидел, что это фотография негра в лоснящемся пиджаке.
Роман Джонс. Я совсем запамятовал о нем. Парень просто исчез, затерялся среди других персонажей, утонул в море лиц. Я долго вглядывался в снимок, стараясь запомнить черты, понять, чего стоит их обладатель. Но не сумел: слишком уж заурядная была физиономия. Кривая ухмылка самца, облаченного в серебристый прикид. Не разберешь, то ли веселая, то ли злорадная. Безликий образ на публику.
Я никогда не блистал красноречием, и меня удивляет, откуда у моего сына Джонни эта ловкость в обращении со словами. Оставаясь наедине с собой, он возится с игрушками и выдумывает разные забавные каламбуры, сочиняет стихи или сказки, которые увлеченно рассказывает самому себе. У Джонни чертовски тонкий слух, и он то и дело прибегает ко мне с расспросами. Однажды он спросил, что такое девфамация, причем произнес это слово правильно, хотя и очень осторожно, словно боялся раздавить его языком.
Поэтому я совсем не удивился, когда Джонни подошел ко мне и спросил:
— Пап, а что такое подпольный акушер?
— Зачем тебе это?
— Один полицейский сказал, что дядя Арт — подпольный акушер. Это плохо?
— Иногда, — ответил я.
Джонни прильнул к моему колену, уткнувшись в него подбородком, и посмотрел на меня громадными карими глазами, точь-в-точь такими же, как у Джудит.
— А что это такое, пап?
— Ты не поймешь, — ответил я, пытаясь выиграть время.
— Это какой-то доктор? Навроде невропатолога?
— Да. Только акушер делает другую работу, — я усадил Джонни на колено и ощутил приятную тяжесть маленького тельца. Мой сын подрастал и становился увесистым. Джудит уже начала поговаривать о новом малыше.
— Это врач, который занимается маленькими детьми, — пояснил я.
— Как простой акушер? Не подпольный?
— Да, — ответил я. — Как простой акушер.
— Он достает ребенка из мамы?
— Да, только совсем по-другому. Иногда ребенок бывает нездоровый. Рождается, а говорить не может…
— Они все не могут, — заметил Джонни. — Только потом учатся.
— Да, — согласился я. — Но некоторые рождаются без ручек или ножек. Иногда появляются уродцы. Чтобы этого не произошло, доктор вытаскивает такого ребеночка до срока и убирает.
— Пока он не вырос?
— Совершенно верно, пока он не вырос.
— А меня тоже вытащили до срока?
— Нет, — ответил я, обнимая сына.
— А почему у некоторых детей нет рук или ног?
— Это просто случайность, — ответил я. — Ошибка.
Джонни вытянул руку и принялся изучать её, сжимая и разжимая пальцы.
— Руки как руки, — сказал он.
— Да.
— Но ведь они есть у всех.
— Нет, не у всех.
— У всех, кого я знаю.
— Верно. Но иногда люди рождаются и без рук.
— Как же они играют в мяч?
— Они вообще не играют.
— Это плохо, — рассудил Джонни и снова пытливо посмотрел на свой сжатый кулачок. — А почему у тебя руки на месте?
— Ну… потому что… — начал я, но вопрос оказался мне явно не по силам.
— Почему?
— Потому что внутри человека есть особый код.
— А что такое код?
— Ну, это такие указания. Код говорит человеку, как ему расти.
— Код?
— Это что-то вроде чертежа.
— А… — задумчиво протянул Джонни.
— Понимаешь, это как твои кубики. Ты смотришь на картинку и строишь то, что на ней нарисовано. Вот что такое чертеж.
— Ага.
Я не знал, понял ли он меня. Джонни поразмыслил над моими словами и поднял глаза.
— А если достать ребенка из мамы, что с ним будет?
— Он уйдет.
— Куда?
— Просто уйдет, — буркнул я, в надежде избежать дальнейших объяснений.
— Эх, — вздохнул Джонни, слезая на пол. — А дядя Арт на самом деле подпольный акушер?
— Нет, — сказал я, понимая, что не могу ответить иначе. Не хватало еще, чтобы мне позвонила воспитательница детского сада и сообщила, что дядька Джонни делает подпольные аборты.
Но чувствовал я себя препогано.
— Вот и хорошо, — молвил Джонни. — Я очень рад.
И побрел прочь.
— Ты ничего не ешь, — сказала Джудит.
Я отодвинул тарелку.
— Спасибо, я не очень голоден.
Джудит повернулась к Джонни.
— Доедай, сынок.
Джонни зажал вилку в маленьком кулачке.
— Я не очень голоден, — сказал он и покосился на меня.
— Еще как голоден, — заверил я его.
— А вот и нет.
Дебби, совсем ещё крошка, с трудом достававшая носом до края стола, бросила нож и вилку.
— Я тоже не голодная, — заявила она. — И еда не вкусная.
— А по-моему, очень вкусная, — возразил я и, дабы исполнить родительский долг, набил рот снедью. Детишки подозрительно наблюдали за мной. Особенно Дебби. Она была на удивление смышлена для своих трех лет.
— Ты просто хочешь, чтобы мы тоже ели.
— Нет, мне правда нравится, — ответил я, снова набивая рот.
— Ты притворяешься!
— Ничего подобного.
— Тогда почему ты не улыбаешься? — спросила Дебби.
К счастью, в этот миг Джонни все-таки решил подкрепиться. Погладив себя по животу, он сказал:
— А ведь и правда вкусно.
— Честно? — не поверила Дебби.
— Да, очень, — подтвердил Джонни.
Дебби принялась ковырять вилкой еду, осторожно взяла немножко, но не успела поднести вилку ко рту — все посыпалось на платье. После этого Дебби, как и полагается нормальной здоровой женщине, разозлилась на всех, кроме себя, и заявила, что еда отвратная и с неё довольно. Джудит начала строго величать её «юной леди» (верный признак материнского раздражения), а Дебби принялась канючить, и это продолжалось до тех пор, пока Джонни не покончил с едой и не показал нам горделиво свою вылизанную до блеска тарелку.
Прошло ещё полчаса, прежде чем нам удалось уложить детей. Вернувшись на кухню, Джудит спросила:
— Кофе?
— Да, пожалуй.
— Мне жаль, что малыши капризничают. Последние дни им было очень нелегко.
— Как и всем нам.
Джудит разлила кофе и присела к столу.
— Мне все не дают покоя эти письма к Бетти, — сказала она.
— А что такое?
— Ничего особенного. Просто их общий дух. Оказывается, вокруг нас — тысячи и тысячи людишек, которые только и ждут удобного случая. Тупые узколобые мракобесы.
— Демократия в действии, — ответил я. — Эти людишки правят страной.
— Хватит надо мной смеяться.
— Я не смеюсь. Я понимаю, о чем ты говоришь.
— Мне страшно, — продолжала Джудит, пододвигая мне сахарницу. — Кажется, мне лучше уехать из Бостона и никогда не возвращаться сюда.
— Везде хорошо, где нас нет, — ответил я. — Пора бы свыкнуться с этой мыслью.
У себя в кабинете я убил два часа, просматривая старые учебники и журнальные статьи. И размышляя. Я не знал, как связать воедино всех этих людей — Карен Рэндэлл, Сверхголову, Алана Зеннера, Бабблз, Анджелу. Я пытался разобраться в действиях и побуждениях Уэстона, но в конце концов только ещё больше запутался.
— Девять часов, — объявила Джудит, входя.
Я поднялся и натянул пиджак.
— Убегаешь?
— Да.
— Далеко?
Я улыбнулся.
— Поеду в один бар в центре.
— Это ещё зачем?
— Будь я проклят, если сам знаю.
«Электрический виноград» располагался рядом с Вашингтон-стрит. Выглядел он весьма непритязательно — старое кирпичное здание с широкими витринами, заклеенными бумагой, на которой красовались надписи: «Зефиры каждый вечер. Лихие плясуньи». Не знаю, как насчет плясуний, но рок-н-ролл и впрямь был лихой и разносился по всей округе.
Было десять часов. Четверг. Не очень оживленный вечер. Два-три морячка, столько же проституток. Эти последние отирались в конце квартала, приняв зазывальную стойку цапли и выпятив животы. Одна каталась вокруг бара на маленькой спортивной машинке. Проезжая мимо меня, она призывно похлопала замурованными в тушь ресницами.
Внутри бара было чадно, смрадно, влажно и по-звериному потно. Грохот стоял оглушительный, он сотрясал стены, давил на барабанные перепонки, спрессовывал воздух едва ли не до жидкого состояния. У меня зазвенело в ушах. Я остановился, чтобы глаза малость привыкли к темноте. В кабинках вдоль стены стояли дешевые дощатые столы, возле другой стены тянулась длинная стойка. Перед сценой был тесный пятачок, на котором отплясывали двое матросов и две молодые толстухи весьма неопрятного облика. Вот, собственно, и вся клиентура.
На возвышении грохотали «Зефиры», ансамбль из пяти человек. Три гитариста, барабанщик и певец, который лизал микрофон, обхватив ногой штатив. Музыканты производили чертовски много шума, но их физиономии оставались тупыми и бесстрастными, словно парни чего-то ждали и наяривали на своих инструментах, просто чтобы скоротать время. Слева и справа от них стояли две дискотечные девицы в бикини с оборочками. Одна была круглолица и коренаста, другая — прекрасна ликом и безобразна фигурой. В свете прожекторов кожа девиц казалась белой как мел.
Подойдя к стойке, я попросил чистого виски со льдом. Теперь можно было не сомневаться, что мне подадут немилосердно разбавленный напиток. Этого я и хотел.
Расплатившись, я принялся разглядывать музыкантов. Роман, жилистый крепыш с копной жестких черных кудряшек на голове, мучил гитару. В розовом свете рампы его напомаженная шевелюра прямо-таки сверкала. Играя, он пристально вглядывался в свои пальцы.
— Неплохие ребята, — сказал я бармену.
Он передернул плечами.
— Неужто вам нравится такая музыка?
— Конечно. А вам?
— Дребедень, — ответил он. — Какофония.
— Что же вы предпочитаете?
— Оперу, — сообщил мне бармен и отправился обслуживать другого посетителя. Я так и не понял, шутит он или нет.
«Зефиры» завершили свой номер, и матросы на танцплощадке захлопали в ладоши, но их никто не поддержал. Продолжая покачиваться в такт только что отгремевшей мелодии, певец подался к микрофону и с придыханием произнес: «Спасибо, спасибо», — как будто ему внимала многотысячная аудитория.
— А теперь, — объявил певец, — мы исполним старую песенку Чака Берри.
«Старой песенкой» оказалась «Долговязая Салли». И впрямь старье. Во всяком случае, достаточно древняя, коль скоро я прекрасно помнил, что песнь сия — творение Литтл Ричарда, а вовсе не Чака Берри. Под неё я, бывало, отплясывал с девчонками в таких же дурацких заведениях. Это было во времена, когда негры ещё считались забавными существами. Не людьми, а просто приложением к музыке. Разумеется, я тогда ещё и не помышлял о женитьбе. В те дни белые парни могли спокойно заходить в бар «Аполлон» в Гарлеме.
Ох, эти старые добрые времена.
«Долговязую Салли» они исполнили просто здорово: громко и недлинно. Джудит презирает рок-н-ролл, и это грустно: мне он всегда нравился. Но, когда я подрастал, рок-н-ролл ещё не успел войти в моду. Тогда он считался грубой утехой низших сословий, и начинающие музыканты играли произведения Лестера Лэнина и Эдди Дэвиса, а Леонард Бернстайн ещё не знал, что такое твист.
Но времена меняются.
Наконец «Зефиры» завершили выступление, подключили к своим усилителям проигрыватель и пустили пластинку, после чего спустились с подмостков и потянулись к стойке. Когда Роман поравнялся со мной, я тронул его за плечо.
— Позвольте вас угостить.
Он изумленно взглянул на меня.
— С какой стати?
— Я — поклонник Литтл Ричарда.
Негр обглазел меня с головы до ног.
— Не заговаривайте мне зубы.
— Я не шучу.
— Тогда мне — водки, — сказал он, устраиваясь на соседнем табурете.
Когда бармен подал стакан, Роман осушил его единым духом и сказал:
— Сейчас пропустим ещё по одной, а потом пойдем потолкуем о Литтл Ричарде.
— Хорошо.
Получив вторую порцию, Роман отправился к дальнему столику. Я побрел за ним. Серебристый пиджак музыканта поблескивал в полумраке. Мы сели, Роман заглянул в свой стакан и сказал:
— Давай-ка полюбуемся серебряным кругляшом.
— Что?
— Жетон, — поморщившись, объяснил негр. — Бляха, мальчик. Если у тебя её нет, я ничего не скажу.
Наверное, вид у меня сделался вконец обескураженный.
— Господи, когда же они наймут хоть одного легавого с мозгами? — со вздохом молвил Роман.
— Я не легавый.
— Так я и поверил. — Он взял стакан и поднялся.
— Погодите, — остановил я его. — Хочу показать вам кое-что.
Раскрыв бумажник, я вытащил служебное удостоверение. Негр склонился над ним, щуря глаза в полутьме.
— Не врешь, — сказал он, наконец. И, хотя в голосе Романа слышались насмешливые нотки, он снова сел за столик.
— Не вру, — подтвердил я. — Я врач.
— Ладно, пусть врач, хотя от тебя и разит легавым. Что ж, давай установим правила. Видишь вон тех четверых парней? В случае чего они заявят под присягой, что ты показал мне карточку врача, а не бляху полицейского. Это получение показаний обманным путем. В суде такое не проходит, мальчик. Тебе все ясно?
— Я просто хочу поговорить.
— Верю, — ответил Роман и, отпив глоток, тускло ухмыльнулся. — Мир слухами полнится.
— Правда?
— Правда. — Он взглянул на меня. — Откуда вы узнали обо мне?
— Есть разные способы.
— Какие же?
Я передернул плечами.
— Да всякие.
— Кто меня ищет?
— Я.
Негр расхохотался.
— Вы? Шутки в сторону, приятель. Уж вам-то ничего не нужно.
— Ну что ж, — я встал. — Вероятно, я обратился не по адресу.
— Погоди-ка, мальчик.
Я остановился. Роман поигрывал своим стаканом и смотрел в стол.
— Сядь, — велел он мне.
Я сел. Продолжая таращиться на свой стакан, музыкант изрек:
— Товар — что надо. Дерьмом не разбавляем. Высшего качества. И за высокую цену, понял?
— Понял, — ответил я.
Роман нервно почесал локти и запястья.
— Сколько мешков?
— Десять, пятнадцать. Сколько есть.
— Сколько надо, столько и будет.
— Тогда пятнадцать, — сказал я. — Но сперва посмотрю.
— Ладно, ладно, сперва посмотри. Товар в порядке. — Он снова принялся чесать руки сквозь серебристую ткань пиджака. Потом вдруг улыбнулся. — Но сначала скажи мне одну вещь.
— Что такое?
— Кто тебя навел?
— Анджела Хардинг, — после минутного колебания ответил я.
Похоже, он был озадачен. Неужто я дал маху? Роман заерзал на стуле, как человек, мучительно ищущий какое-то решение, и, наконец, спросил:
— Она что, твоя подружка?
— Вроде того.
— Когда ты с ней виделся?
— Вчера.
Негр медленно кивнул.
— Вон дверь, — сообщил он мне. — Даю тебе тридцать секунд. Не успеешь убраться, разорву на части. Слышишь, легавый? Тридцать секунд.
— Ладно, — сказал я. — Это была не Анджела, а её подруга.
— Кто такая?
— Карен Рэндэлл.
— Отродясь не слыхал.
— А я думал, ты знаешь её как облупленную.
Роман покачал головой.
— Нет.
— Мне так сказали.
— Значит, тебе наврали, мальчик. Наврали с три короба.
Я полез в карман и достал фотографию Романа.
— Это было в её комнате в колледже.
Негр молниеносно выхватил у меня снимок и разорвал его пополам.
— Какая-такая фотография? — невозмутимо спросил он. — Знать не знаю. Никогда не видел эту девицу.
Я откинулся на спинку стула. Роман злобно зыркнул на меня.
— Брось это дело, — посоветовал он.
— Я пришел сюда за покупкой, — сказал я. — И уйду, как только куплю то, что мне нужно.
— Ты уйдешь немедленно, если у тебя есть голова на плечах.
Он снова принялся чесать руки. Взглянув на него, я понял, что больше мне ничего не выведать. По доброй воле парень говорить не будет, а заставить его я не мог.
— Что ж, ладно, — я встал, «забыв» на столе очки. — Кстати, ты не знаешь, где можно достать тиопентал?
Его зрачки на миг расширились.
— Чего?
— Тиопентал.
— Никогда не слышал. А теперь катись, пока кто-нибудь из тех славных парней у стойки не затеял с тобой драку и не раскроил твой поганый череп.
Я вышел на улицу. Было холодно. Опять моросило. Я посмотрел в сторону Вашингтон-стрит, на яркие огни других заведений, в которых посетителей оделяли рок-н-роллом, стриптизом и наркотиками. Выждав полминуты, я вернулся в бар.
Мои очки по-прежнему лежали на столике. Взяв их, я повернулся и обвел взглядом зал. Роман стоял в телефонной будке в углу.
Что ж, это и требовалось выяснить.
4
За углом в конце квартала была грязная забегаловка, где подавали гамбургеры за двадцать центов. Эта дыра гордо сияла огромной витриной, за которой трапезничали смешливые девчонки и двое-трое доходяг в длинных, почти до пола, драных плащах. В углу сидели трое моряков, они хохотали и хлопали друг дружку по спине, вспоминая победы на любовном фронте и мечтая о новых завоеваниях. В глубине зала виднелся телефон.
Я позвонил в Мемориалку и спросил доктора Хэммонда. Девушка соединила меня с отделением неотложной помощи, где он сегодня дежурил.
— Нортон, это я, Джон Берри.
— В чем дело?
— Мне нужны ещё кое-какие сведения из архива, — сказал я.
— Тебе повезло, — ответил он. — Похоже, нынче у нас выдался спокойный вечер. Две-три царапины и пара пьяных драчунов. Что ты хочешь узнать?
— Запиши. Роман Джонс. Черный, лет двадцать пять. Мне надо знать, лежал ли он у вас и наблюдался ли амбулаторно. И когда.
— Хорошо. Роман Джонс. Стационар и амбулатория. Сейчас проверю.
— Спасибо.
— Ты ещё позвонишь?
— Нет. Скоро заеду.
Как выяснилось впоследствии, я выразился чересчур мягко.
Повесив трубку, я вдруг обнаружил, что голоден, и купил «горячую собаку» с кофе, поскольку не мог заставить себя съесть гамбургер в такой дыре. Во-первых, потому что при их приготовлении нередко используются конина, крольчатина, субпродукты и прочая гадость, которую можно раздобыть по-дешевке. Во-вторых, потому что бактерий, гнездящихся в одном гамбургере, достаточно, чтобы заразить целое войско. Уровень заболеваемости трихинеллезом, например, в Бостоне в шесть раз выше, чем в среднем по стране. Нет, лучше не рисковать.
У меня есть дружок-бактериолог, день-деньской просиживающий в лаборатории, выращивая микроорганизмы, которыми заражены пациенты. Этот парень настолько запуган, что уже не ходит в рестораны, даже к «Джозефу» или «Локе-Обер». Всегда проверяет, хорошо ли прожарена отбивная. Живет в постоянном страхе. Однажды я обедал в его обществе, и это был сущий кошмар. С бедняги сходит семь потов, пока он расправляется со вторым блюдом. Так и кажется, что вместо куска мяса он видит перед собой чашку петри, полную крови, с плавающими в ней колониями микроорганизмов. Стафилококк, стрептококк, грамотрицательные бациллы. Его жизнь безнадежно испорчена.
Как бы там ни было, но сосиска в хлебе безопаснее, хотя и ненамного. Посему я съел именно это изысканное блюдо и запил его кофе, любуясь сквозь витрину запрудившей улицу толпой.
И вспоминая Романа. Мне очень не понравилось то, что я от него услышал. Он торгует дурманом, это было ясно. Вероятно, тяжелыми наркотиками. Гашиш-то любой раздобудет. ЛСД больше не выпускают, но её предшественницу, лизергиновую кислоту, до сих пор тоннами производят в Италии, и любой студент, украв из лаборатории несколько реактивов и склянок, может сделать из неё ЛСД. А получить псилоцибин и ДМТ и того легче.
Возможно, Роман приторговывает опиатами — морфием и героином. Если так, дело значительно усложняется. Достаточно вспомнить, как он повел себя, услышав имена Анджелы Хардинг и Карен Рэндэлл. Я не знал, какая между ними существует связь, но был почти уверен, что скоро выясню это.
Покончив с сосиской, я вновь выглянул в окно и увидел торопливо шагавшего мимо Романа. Он смотрел прямо перед собой и не заметил меня. На его напряженной физиономии читалась тревога.
Залпом проглотив остатки кофе, я поспешил за ним.
Я позвонил в Мемориалку и спросил доктора Хэммонда. Девушка соединила меня с отделением неотложной помощи, где он сегодня дежурил.
— Нортон, это я, Джон Берри.
— В чем дело?
— Мне нужны ещё кое-какие сведения из архива, — сказал я.
— Тебе повезло, — ответил он. — Похоже, нынче у нас выдался спокойный вечер. Две-три царапины и пара пьяных драчунов. Что ты хочешь узнать?
— Запиши. Роман Джонс. Черный, лет двадцать пять. Мне надо знать, лежал ли он у вас и наблюдался ли амбулаторно. И когда.
— Хорошо. Роман Джонс. Стационар и амбулатория. Сейчас проверю.
— Спасибо.
— Ты ещё позвонишь?
— Нет. Скоро заеду.
Как выяснилось впоследствии, я выразился чересчур мягко.
Повесив трубку, я вдруг обнаружил, что голоден, и купил «горячую собаку» с кофе, поскольку не мог заставить себя съесть гамбургер в такой дыре. Во-первых, потому что при их приготовлении нередко используются конина, крольчатина, субпродукты и прочая гадость, которую можно раздобыть по-дешевке. Во-вторых, потому что бактерий, гнездящихся в одном гамбургере, достаточно, чтобы заразить целое войско. Уровень заболеваемости трихинеллезом, например, в Бостоне в шесть раз выше, чем в среднем по стране. Нет, лучше не рисковать.
У меня есть дружок-бактериолог, день-деньской просиживающий в лаборатории, выращивая микроорганизмы, которыми заражены пациенты. Этот парень настолько запуган, что уже не ходит в рестораны, даже к «Джозефу» или «Локе-Обер». Всегда проверяет, хорошо ли прожарена отбивная. Живет в постоянном страхе. Однажды я обедал в его обществе, и это был сущий кошмар. С бедняги сходит семь потов, пока он расправляется со вторым блюдом. Так и кажется, что вместо куска мяса он видит перед собой чашку петри, полную крови, с плавающими в ней колониями микроорганизмов. Стафилококк, стрептококк, грамотрицательные бациллы. Его жизнь безнадежно испорчена.
Как бы там ни было, но сосиска в хлебе безопаснее, хотя и ненамного. Посему я съел именно это изысканное блюдо и запил его кофе, любуясь сквозь витрину запрудившей улицу толпой.
И вспоминая Романа. Мне очень не понравилось то, что я от него услышал. Он торгует дурманом, это было ясно. Вероятно, тяжелыми наркотиками. Гашиш-то любой раздобудет. ЛСД больше не выпускают, но её предшественницу, лизергиновую кислоту, до сих пор тоннами производят в Италии, и любой студент, украв из лаборатории несколько реактивов и склянок, может сделать из неё ЛСД. А получить псилоцибин и ДМТ и того легче.
Возможно, Роман приторговывает опиатами — морфием и героином. Если так, дело значительно усложняется. Достаточно вспомнить, как он повел себя, услышав имена Анджелы Хардинг и Карен Рэндэлл. Я не знал, какая между ними существует связь, но был почти уверен, что скоро выясню это.
Покончив с сосиской, я вновь выглянул в окно и увидел торопливо шагавшего мимо Романа. Он смотрел прямо перед собой и не заметил меня. На его напряженной физиономии читалась тревога.
Залпом проглотив остатки кофе, я поспешил за ним.
5
Я отстал примерно на полквартала. Негр протискивался сквозь толпу, расталкивая прохожих. Так мы добрались до Стюарт-стрит. Здесь Роман свернул налево, к шоссе. Я последовал за ним. В этом конце улицы было безлюдно, и я замедлил шаг, плотнее закутавшись в плащ. Увы, я был без шляпы, и негр наверняка узнал бы меня, если бы ему пришло в голову оглянуться.
Роман миновал квартал и снова свернул налево. Он путал следы. Я немного растерялся и решил действовать ещё осторожнее. Негр продвигался вперед судорожной семенящей поступью явно напуганного человека.
Мы вышли на Харви-стрит, к двум китайским ресторанчикам. Я остановился и пробежал глазами вывешенное в витрине меню. Не оглядываясь, Роман миновал ещё один квартал и свернул направо. Я бросился за ним.
Южнее Общественного парка облик города разительно меняется. Вдоль Тримонт-стрит тянется вереница дорогих магазинов и прекрасных театров. Дальше идет Вашингтон-стрит. Она куда менее респектабельна — бары, шлюхи, кинотеатры, где крутят порнуху. Еще через квартал начинается и вовсе ад кромешный. Потом — район китайских забегаловок, а за ним — оптовые базы и склады. Главным образом, готового платья.
Вот куда меня занесло.
Свет в магазинах уже не горел. В витринах стояли рулоны тканей. Поблескивали широкие рифленые створки ворот складов. Тут же приютились две-три лавчонки, торговавшие полуфабрикатами, рядом — магазин театрального реквизита, в его витрине висели причудливые костюмы, гольфы для хористок, несколько армейских мундиров, парики. В подвальном помещении располагалась бильярдная, оттуда доносились глухие щелчки сталкивающихся шаров.
Роман миновал квартал и снова свернул налево. Он путал следы. Я немного растерялся и решил действовать ещё осторожнее. Негр продвигался вперед судорожной семенящей поступью явно напуганного человека.
Мы вышли на Харви-стрит, к двум китайским ресторанчикам. Я остановился и пробежал глазами вывешенное в витрине меню. Не оглядываясь, Роман миновал ещё один квартал и свернул направо. Я бросился за ним.
Южнее Общественного парка облик города разительно меняется. Вдоль Тримонт-стрит тянется вереница дорогих магазинов и прекрасных театров. Дальше идет Вашингтон-стрит. Она куда менее респектабельна — бары, шлюхи, кинотеатры, где крутят порнуху. Еще через квартал начинается и вовсе ад кромешный. Потом — район китайских забегаловок, а за ним — оптовые базы и склады. Главным образом, готового платья.
Вот куда меня занесло.
Свет в магазинах уже не горел. В витринах стояли рулоны тканей. Поблескивали широкие рифленые створки ворот складов. Тут же приютились две-три лавчонки, торговавшие полуфабрикатами, рядом — магазин театрального реквизита, в его витрине висели причудливые костюмы, гольфы для хористок, несколько армейских мундиров, парики. В подвальном помещении располагалась бильярдная, оттуда доносились глухие щелчки сталкивающихся шаров.