— Да, нечто в этом роде, — согласился я, возвращая ему флягу.
— И ведь славная девчонка.
— Да.
— И ещё это плацебо. Устроил ей «ломку» при помощи воды, водой же и снял.
— Ты знаешь, как это бывает.
— Да, она просто поверила тебе.
— Вот именно, — ответил я. — Поверила.
Я посмотрел на памятки, иллюстрирующие схему обработки порезов и диагностики внематочной беременности. Когда мой взгляд наткнулся на строки, повествующие о нарушениях менструального цикла и пульсирующей боли в правой нижней четверти живота, буквы начали расплываться.
— Джон.
Я не сразу сообразил, что Хэммонд обращается ко мне. Я даже услышал его не сразу. Хотелось спать. Я едва соображал и двигался, как муха в патоке.
— Джон!
— Что? — Мой голос звучал глухо, как в склепе. Я слышал эхо.
— Ты как?
— Нормально.
«Нормально… нормально… нормально…» — повторило эхо. Я был как во сне.
— У тебя ужасный вид.
— Все хорошо…
«Хорошо… хорошо… хорошо…»
— Джон, не сходи с ума.
— Я не схожу, — ответил я и смежил тяжелые веки; они тотчас слиплись. — Я радуюсь.
— Радуешься?
— Что?
— Ты радуешься?
— Нет, — ответил я. Хэммонд нес какую-то околесицу. Голос его звучал истошно и пискливо, как у младенца. — Нет, — повторил я. — Не схожу я с ума.
— Джон…
— Перестань называть меня Джоном.
— Но это — твое имя, — напомнил мне Нортон. Он встал. Наблюдая его замедленные, как у лунатика, движения, я почувствовал дикую усталость. Хэммонд сунул руку в карман, достал фонарик и осветил мое лицо. Я отвернулся. Яркий луч резанул глаза. Правый даже заболел.
— Посмотри на меня! — Голос прозвучал громко и властно. Так злобно и раздраженно обычно орут сержанты на плацу.
— Отстань, — сказал я.
Чьи-то сильные пальцы. Крепко держат голову. Свет бьет в глаза.
— Кончай, Нортон.
— Не шевелись, Джон.
— Кончай. — Я закрыл глаза. Ну и усталость. Какая же усталость. Вот бы уснуть и не просыпаться миллион лет. И видеть дивный сон про прибой и песчаный пляж, про медленные волны и их мягкий протяжный шелест. Как они накатывают, унося прочь всю грязь.
— Все в порядке, Нортон. Я просто…
— Не шевелись, Джон.
Не шевелись, Джон.
Не шевелись, Джон.
Не шевелись, Джон.
— Ради бога, Нортон…
— Замолчи.
Замолчи.
Замолчи.
Замолчи.
Он достал свой резиновый молоточек и принялся постукивать меня по коленям. Мои ноги задергались, и я почувствовал раздражение, мне сделалось щекотно. Хотелось спать. Крепко-крепко спать.
— Нортон, сукин ты сын…
— Замолчи. Ты не лучше любого из них.
Любого из них.
Любого из них.
Любого из них.
Любого из кого? Интересный вопрос. Сон медленно наползал на сознание. Какие-то гибкие, будто резиновые пальцы коснулись век, заставили их сомкнуться…
— Я устал.
— Знаю. Вижу.
— Зато я… ничего не вижу.
Ничего.
Не вижу.
Я попытался открыть глаза.
— Кофе… надо выпить кофе.
— Нельзя, — ответил Хэммонд.
— Дай мне плод, — попросил я и тотчас удивился. С чего бы вдруг? Что за несусветная чушь? Или не чушь? Или чушь? Поди разбери. Ничего не поймешь. Правый глаз разболелся. И головная боль стекала туда, к этому чертову правому глазу. Как будто в череп забрался лиллипут и бил молоточком по глазному дну.
— Маленький человечек, — сказал я.
— Что?
— Ну, человечек. Маленький. — Объяснил я.
Неужто непонятно? Неужто Нортон — такой тупица? Все же ясно. Разумное высказывание разумного человека. И Нортон просто разыгрывает меня. Дурачком прикидывается.
— Джон, — сказал он, — ну-ка, сосчитай от ста до единицы. Можешь? А вычти из ста семь. Получается?
Я призадумался. Задачка была не из легких. Я представил себе лист бумаги, белый и глянцевый, и лежащий на нем карандаш. Сто минус семь. Так, теперь проведем черту, чтобы сподручнее было вычитать…
— Девяносто три.
— Молодец. Продолжай.
Это было ещё сложнее. Понадобился чистый лист, и исписанный пришлось вырвать. Так я и сделал. И тотчас забыл, что там написано. Уф, хитрая задачка. С подвохом.
— Давай, Джон. Девяносто три.
— Девяносто три минус семь… — Я помолчал. — Восемьдесят пять. Нет, восемьдесят шесть.
— Продолжай.
— Семьдесят девять.
— Правильно.
— Семьдесят три. Нет, семьдесят четыре… Нет-нет, погоди-ка.
Я отрывал листки и не мог остановиться. Ну и задание! Труднее не бывает. Я совсем растерялся. До чего же трудно сосредоточиться.
— Восемьдесят семь.
— Нет, неправильно.
— Восемьдесят пять.
— Джон, какой нынче день?
— День?
Что за глупый вопрос! Видать, Нортону пришла охота подурачиться. Какой нынче день?
— Нынче у нас — сегодня, — ответил я.
— Число?
— Число?
— Да, число.
— Май, — сообщил я ему. — Вот какое теперь число.
— Джон, где ты находишься?
— В больнице, — ответил я, взглянув на свой белый халат. Я лишь чуть-чуть разомкнул веки, потому что они сделались очень тяжелыми. Голова шла кругом, и свет резал глаза. Хоть бы этот Нортон заткнулся и не мешал мне спать. Как я жаждал сна. Как нуждался в нем. Как я устал.
— В какой больнице?
— В больнице.
— В какой?
— Э… — я забыл, что хотел сказать. Боль пульсировала в правом глазу, захлестывала лоб, всю правую сторону головы. Жуткая, лютая боль. Бум-бум-бум.
— Подними левую руку, Джон.
— Что?
— Подними левую руку, Джон.
Я слышал его голос, понимал слова, но они казались мне сущим бредом, не стоящим внимания. Какой дурак станет слушать эту белиберду?
— Что?
А потом я почувствовал какую-то дрожь над правым ухом. Странную и смешную дрожь. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была очень мила, вот только вытворяла со мной нечто непонятное. С моей головы падали какие-то бурые пушистые штуковины. Падали медленно и плавно. Нортон смотрел на них и что-то громко говорил, но я не разбирал слов. Я почти спал. Однако все это было так странно… Потом я почувствовал мыльную пену. Потом — бритву. Я посмотрел на нее, и меня вдруг начало мутить. Блевотина хлынула фонтаном прямо на белый халат, и я услышал, как Нортон говорит:
— Заканчивайте. Быстрее. Пора!
А потом они притащили какое-то сверло. Я видел его лишь мельком, потому что у меня слипались глаза, и снова хотелось блевать. Помню только, как успел произнести:
— Чур, никаких дырок в голове…
Я выговорил эти слова медленно, важно и очень отчетливо.
Или мне так показалось?
ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15, 16 ОКТЯБРЯ
1
ЭПИЛОГ
В понедельник я пребывал в дурном расположении духа и почти все утро дул кофе, курил сигареты и морщился от мерзкой горечи во рту, непрерывно повторяя себе, что можно все бросить, забыть, и никому от этого не будет ни холодно, ни жарко. Дело закрыто. Я не мог помочь Арту, не мог ничего исправить. Единственное, что я мог, так это нагадить ещё больше.
Кроме того, Уэстон ни в чем не виноват. Ну, скажем, почти не виноват. Во всяком случае, он — последний человек, на которого я мог пенять. К тому же, Уэстон уже старик.
И нечего зря тратить время. Попивая кофе, я все время повторял про себя эту фразу: нечего зря тратить время.
И все-таки ничего не мог с собой поделать. Незадолго до полудня я подкатил к корпусу Мэллори и отправился в кабинет Уэстона. Он рассматривал в микроскоп какие-то образцы и сообщал о своих находках маленькому диктофону, стоявшему на столе. Когда я вошел в кабинет, Уэстон умолк.
— Привет, Джон. Зачем пожаловали?
— Как самочувствие? — спросил я.
— Мое? — Он усмехнулся. — Прекрасно. А вы как? — Уэстон взглянул на мою перебинтованную голову. — Наслышан о ваших похождениях.
— Я здоров, — ответил я.
Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.
— Болят? — спросил я.
— Что?
— Руки болят?
Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.
— Порезались?
— Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу… помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.
— Повязку сами накладывали?
— Да. Порез-то пустячный.
Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.
— У вас ко мне какое-то дело? — осведомился Уэстон.
— Да.
Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.
— Это как-то связано с диагнозом Карен Рэндэлл? — спросил он. — Я слышал, вы интересовались.
— Да, — ответил я.
— Вы успокоитесь, если образцы посмотрит ещё кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?
— Сейчас это не имеет большого значения, — ответил я. — Во всяком случае, с точки зрения закона.
— Наверное, вы правы, — согласился Уэстон.
Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.
— Стул вытерли, — сказал я. — Вы знали об этом?
Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.
— Да. Она обещала вытереть его.
— И дверную ручку тоже.
— Да. И дверную ручку.
— Когда вы пришли к ней?
Уэстон вздохнул.
— Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.
— Вы лечили её от наркомании?
— То есть, поставлял ли я ей зелье?
— То есть, лечили вы её или нет?
— Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… — Он пожал плечами.
— Итак, вы навещали её, когда была возможность.
— В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.
— А что было в четверг вечером?
— Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.
— И вы схватили стул.
— Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.
Я указал на его руку.
— А порезы?
— Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.
— После удара стулом…
— Он рухнул. Потерял сознание.
— И что вы сделали?
— Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…
— И вы ушли, — закончил я за него.
— Да, — ответил Уэстон, глядя на свои руки.
— Роман был мертв?
— Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.
Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…
— Ну, вот, собственно, и все, — с грустной улыбкой сказал Уэстон.
Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.
Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.
— Вы могли бы заявить, что защищались, — сказал я.
— Да, — медленно и очень тихо ответил он. — Мог бы.
Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.
Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.
Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.
На крыше «скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.
Или он уже мертв.
На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.
Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину — медленно ползущую по улице карету «скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.
В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.
— И ведь славная девчонка.
— Да.
— И ещё это плацебо. Устроил ей «ломку» при помощи воды, водой же и снял.
— Ты знаешь, как это бывает.
— Да, она просто поверила тебе.
— Вот именно, — ответил я. — Поверила.
Я посмотрел на памятки, иллюстрирующие схему обработки порезов и диагностики внематочной беременности. Когда мой взгляд наткнулся на строки, повествующие о нарушениях менструального цикла и пульсирующей боли в правой нижней четверти живота, буквы начали расплываться.
— Джон.
Я не сразу сообразил, что Хэммонд обращается ко мне. Я даже услышал его не сразу. Хотелось спать. Я едва соображал и двигался, как муха в патоке.
— Джон!
— Что? — Мой голос звучал глухо, как в склепе. Я слышал эхо.
— Ты как?
— Нормально.
«Нормально… нормально… нормально…» — повторило эхо. Я был как во сне.
— У тебя ужасный вид.
— Все хорошо…
«Хорошо… хорошо… хорошо…»
— Джон, не сходи с ума.
— Я не схожу, — ответил я и смежил тяжелые веки; они тотчас слиплись. — Я радуюсь.
— Радуешься?
— Что?
— Ты радуешься?
— Нет, — ответил я. Хэммонд нес какую-то околесицу. Голос его звучал истошно и пискливо, как у младенца. — Нет, — повторил я. — Не схожу я с ума.
— Джон…
— Перестань называть меня Джоном.
— Но это — твое имя, — напомнил мне Нортон. Он встал. Наблюдая его замедленные, как у лунатика, движения, я почувствовал дикую усталость. Хэммонд сунул руку в карман, достал фонарик и осветил мое лицо. Я отвернулся. Яркий луч резанул глаза. Правый даже заболел.
— Посмотри на меня! — Голос прозвучал громко и властно. Так злобно и раздраженно обычно орут сержанты на плацу.
— Отстань, — сказал я.
Чьи-то сильные пальцы. Крепко держат голову. Свет бьет в глаза.
— Кончай, Нортон.
— Не шевелись, Джон.
— Кончай. — Я закрыл глаза. Ну и усталость. Какая же усталость. Вот бы уснуть и не просыпаться миллион лет. И видеть дивный сон про прибой и песчаный пляж, про медленные волны и их мягкий протяжный шелест. Как они накатывают, унося прочь всю грязь.
— Все в порядке, Нортон. Я просто…
— Не шевелись, Джон.
Не шевелись, Джон.
Не шевелись, Джон.
Не шевелись, Джон.
— Ради бога, Нортон…
— Замолчи.
Замолчи.
Замолчи.
Замолчи.
Он достал свой резиновый молоточек и принялся постукивать меня по коленям. Мои ноги задергались, и я почувствовал раздражение, мне сделалось щекотно. Хотелось спать. Крепко-крепко спать.
— Нортон, сукин ты сын…
— Замолчи. Ты не лучше любого из них.
Любого из них.
Любого из них.
Любого из них.
Любого из кого? Интересный вопрос. Сон медленно наползал на сознание. Какие-то гибкие, будто резиновые пальцы коснулись век, заставили их сомкнуться…
— Я устал.
— Знаю. Вижу.
— Зато я… ничего не вижу.
Ничего.
Не вижу.
Я попытался открыть глаза.
— Кофе… надо выпить кофе.
— Нельзя, — ответил Хэммонд.
— Дай мне плод, — попросил я и тотчас удивился. С чего бы вдруг? Что за несусветная чушь? Или не чушь? Или чушь? Поди разбери. Ничего не поймешь. Правый глаз разболелся. И головная боль стекала туда, к этому чертову правому глазу. Как будто в череп забрался лиллипут и бил молоточком по глазному дну.
— Маленький человечек, — сказал я.
— Что?
— Ну, человечек. Маленький. — Объяснил я.
Неужто непонятно? Неужто Нортон — такой тупица? Все же ясно. Разумное высказывание разумного человека. И Нортон просто разыгрывает меня. Дурачком прикидывается.
— Джон, — сказал он, — ну-ка, сосчитай от ста до единицы. Можешь? А вычти из ста семь. Получается?
Я призадумался. Задачка была не из легких. Я представил себе лист бумаги, белый и глянцевый, и лежащий на нем карандаш. Сто минус семь. Так, теперь проведем черту, чтобы сподручнее было вычитать…
— Девяносто три.
— Молодец. Продолжай.
Это было ещё сложнее. Понадобился чистый лист, и исписанный пришлось вырвать. Так я и сделал. И тотчас забыл, что там написано. Уф, хитрая задачка. С подвохом.
— Давай, Джон. Девяносто три.
— Девяносто три минус семь… — Я помолчал. — Восемьдесят пять. Нет, восемьдесят шесть.
— Продолжай.
— Семьдесят девять.
— Правильно.
— Семьдесят три. Нет, семьдесят четыре… Нет-нет, погоди-ка.
Я отрывал листки и не мог остановиться. Ну и задание! Труднее не бывает. Я совсем растерялся. До чего же трудно сосредоточиться.
— Восемьдесят семь.
— Нет, неправильно.
— Восемьдесят пять.
— Джон, какой нынче день?
— День?
Что за глупый вопрос! Видать, Нортону пришла охота подурачиться. Какой нынче день?
— Нынче у нас — сегодня, — ответил я.
— Число?
— Число?
— Да, число.
— Май, — сообщил я ему. — Вот какое теперь число.
— Джон, где ты находишься?
— В больнице, — ответил я, взглянув на свой белый халат. Я лишь чуть-чуть разомкнул веки, потому что они сделались очень тяжелыми. Голова шла кругом, и свет резал глаза. Хоть бы этот Нортон заткнулся и не мешал мне спать. Как я жаждал сна. Как нуждался в нем. Как я устал.
— В какой больнице?
— В больнице.
— В какой?
— Э… — я забыл, что хотел сказать. Боль пульсировала в правом глазу, захлестывала лоб, всю правую сторону головы. Жуткая, лютая боль. Бум-бум-бум.
— Подними левую руку, Джон.
— Что?
— Подними левую руку, Джон.
Я слышал его голос, понимал слова, но они казались мне сущим бредом, не стоящим внимания. Какой дурак станет слушать эту белиберду?
— Что?
А потом я почувствовал какую-то дрожь над правым ухом. Странную и смешную дрожь. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была очень мила, вот только вытворяла со мной нечто непонятное. С моей головы падали какие-то бурые пушистые штуковины. Падали медленно и плавно. Нортон смотрел на них и что-то громко говорил, но я не разбирал слов. Я почти спал. Однако все это было так странно… Потом я почувствовал мыльную пену. Потом — бритву. Я посмотрел на нее, и меня вдруг начало мутить. Блевотина хлынула фонтаном прямо на белый халат, и я услышал, как Нортон говорит:
— Заканчивайте. Быстрее. Пора!
А потом они притащили какое-то сверло. Я видел его лишь мельком, потому что у меня слипались глаза, и снова хотелось блевать. Помню только, как успел произнести:
— Чур, никаких дырок в голове…
Я выговорил эти слова медленно, важно и очень отчетливо.
Или мне так показалось?
ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15, 16 ОКТЯБРЯ
1
Я чувствовал себя так, словно кто-то хотел оттяпать мне голову, но не сумел довести дело до конца. Очнувшись, я тотчас вызвал медсестру и потребовал ещё морфия. Она улыбнулась мне как слишком привередливому пациенту и сказала, что больше нельзя. Тогда я предложил ей катиться к чертям собачьим. Это ей не очень понравилось. Впрочем, и я не был в восторге от нее.
Подняв руку, я нащупал повязку на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний, которые тоже не понравились медсестре, и она убралась восвояси. А вскоре пришел Нортон Хэммонд.
— Парикмахер ты никудышный, — заметил я, продолжая ощупывать голову.
— А по-моему, неплохая стрижка.
— Сколько дыр просверлили?
— Три. Все на темени, с правой стороны. Крови было прилично. Ты что-нибудь помнишь?
— Нет, — ответил я.
— Ты клевал носом, блевал; один зрачок расширился. Мы не стали дожидаться рентгена.
— Ладно. Когда я отсюда выберусь?
— Дня через три. Самое большее — четыре.
— Ты что, издеваешься?
— Гематома чревата, — напомнил он мне. — Ты должен отлежаться.
— У меня есть выбор?
— Господи, не зря же говорят: нет пациента хуже, чем врач.
— Дай ещё морфию, — попросил я.
— Нельзя.
— А дарвона можно?
— Нет.
— Аспирин?
— Ладно, — уступил Хэммонд. — Этой дряни не жалко.
— А ты не подсунешь мне прессованную сахарную пудру?
— Думай, что говоришь, не то позову консультанта из психиатрии.
— Не посмеешь.
Хэммонд только усмехнулся и был таков.
Я немного подремал, а потом пришла Джудит. Какое-то время она делала вид, будто сердится на меня, но надолго её не хватило. Я объяснил жене, что в случившемся нет моей вины, и она назвала меня чертовым дурнем, а потом поцеловала.
Чуть позже нагрянули легавые, и мне пришлось притвориться спящим. Вечером сиделка принесла газеты, и я стал искать заметку об Арте. Увы, таковой не нашлось. Только несколько бульварных статеек об Анджеле Хардинг и Романе Джонсе, и больше ничего. Потом снова пришла Джудит и сообщила, что у Бетти и детей все хорошо, а Арта освободят завтра.
Я сказал, что это очень добрая весть, и Джудит улыбнулась.
В больнице у человека исчезает чувство времени. Дни сливаются в один. Вам измеряют температуру, вас кормят, вас осматривает врач, потом снова появляется градусник… Вот, собственно, и все. Меня навестили Сандерсон, Фриц, ещё несколько человек. В том числе и полицейские. На сей раз мне не удалось прикинуться спящим, и я рассказал им все, что знал. Полицейские внимательно слушали и даже делали какие-то записи. К вечеру второго дня мне стало получше. В голове прояснилось, слабость начала проходить, я перестал клевать носом.
О чем и сообщил Хэммонду. Но он лишь хмыкнул и посоветовал мне полежать ещё сутки.
После обеда меня навестил Арт Ли. По своему обыкновению, он криво ухмылялся, но выглядел очень усталым. И постаревшим.
— Привет, — сказал я. — Ну, что, приятно снова почувствовать себя свободным человеком?
— Приятно, — согласился он, стоя в изножье кровати и покачивая головой. — Тебе очень больно?
— Теперь уже нет.
— Жаль, что так вышло.
— Все в порядке. Это даже было занятно. Первая эпидуральная гематома в моей жизни.
Я умолк. Мне хотелось задать ему один вопрос. Я успел многое обдумать, выругать себя за уйму дурацких ошибок, допущенных по ходу дела. Я знал, что самая большая моя оплошность — вызов репортера из «Глоб». Не стоило мне тащить его в дом Ли. Это была огромная глупость. Но не единственная. Вот почему меня так и подмывало задать Арту один вопрос.
Но я не стал этого делать. А лишь сказал:
— Надо полагать, полиция разложила все по полочкам.
Арт кивнул.
— Роман Джонс снабжал Анджелу и заставил её сделать аборт Карен. Когда ты заинтересовался им, он отправился домой к Анджеле, вероятно, чтобы убить её. Решив, что за ним следят, Джонс затаился и устроил тебе западню, после чего пошел к девушке и принялся гоняться за ней с бритвой. Бритвой же он и полоснул тебя по лбу.
— Очень мило.
— Анджела схватила кухонный нож и начала сопротивляться. Даже поцарапала Джонса. Представляю себе эту захватывающую сцену. Парень с бритвой и девка с тесаком. В конце концов Анджела изловчилась огреть его стулом и выпихнуть из окна.
— Это она так сказала?
— Похоже, что да.
Я кивнул. Мы молча переглянулись.
— Спасибо тебе за помощь, — сказал, наконец, Арт.
— Всегда к твоим услугам. Но уверен ли ты, что я и впрямь помог?
Арт улыбнулся.
— Я же на свободе.
— Я не то имел в виду.
Он передернул плечами и присел на край кровати.
— Огласка — не твоя вина. Кроме того, Бостон уже начал мне надоедать. Я созрел для переезда.
— Куда подашься?
— Я думаю, обратно в Калифорнию. Пришла охота пожить в Лос-Анджелесе. Может, приму роды у какой-нибудь кинозвезды.
— У кинозвезд не бывает детей, — сказал я. — У них все больше агенты.
Арт рассмеялся. Какое-то мгновение это был так хорошо знакомый мне смех человека, услышавшего забавную шутку и уже успевшего придумать достойный ответ, а оттого очень довольного собой. Но лишь мгновение. Арт хотел что-то сказать, но быстро закрыл рот и уставился в пол. Смех оборвался.
— Ты побывал на работе? — спросил я.
— Забежал, чтобы прикрыть лавочку. Я уже готовлюсь к переезду.
— Когда отбываете?
— На следующей неделе.
— Так скоро?
Арт передернул плечами.
— Не имею ни малейшего желания задерживаться здесь.
— Да, могу себе представить, — согласился я.
Полагаю, что все последующие события — результат охватившей меня злости. Дело было препоганое, смрадное и мерзкое, и мне следовало попросту отойти в сторону, оставить людей в покое и все забыть. Не было никакой нужды продолжать это бессмысленное расследование. Но, когда Джудит сказала, что хочет устроить Ли прощальную вечеринку, я ответил: нет, Арту это не понравится.
После чего моя злость сделалась ещё сильнее.
На третий день я принялся канючить, да так, что Хэммонд в конце концов согласился выписать меня. Подозреваю, что моему освобождению способствовали и жалобы медсестер. В общем, в три часа десять минут пополудни меня спровадили. Джудит привезла мне кое-какую одежду, и мы поехали домой. По пути я сказал жене:
— Сверни направо, когда доедешь до угла.
— Зачем?
— Я должен заглянуть в одно место.
— Джон…
— Не надо, Джудит. Всего на несколько минут.
Она нахмурилась, но свернула направо, как я и просил, а затем, руководствуясь моими указаниями, проехала через Маячный холм к улице, где жила Анджела Хардинг. Перед домом стояла патрульная машина, на втором этаже у двери квартиры топтался полицейский.
— Я доктор Берри из лаборатории Мэллори, — представился я. — Вы уже взяли образцы крови?
Полицейский растерялся.
— Какие образцы?
— Соскобы с кровавых пятен в комнате. Сухие образцы. Для анализа на двадцать шесть различных факторов.
Полицейский недоуменно покачал головой.
— Доктор Лазар просил меня проверить, — сказал я.
— Я об этом ничего не знаю, — ответил полицейский. — Вчера приходили какие-то медэксперты, может, они и проверили.
— Нет, — сказал я. — Вчера были дерматологи.
— А… ну что ж, тогда смотрите. — Он открыл дверь. — Только ничего не трогайте, они ещё не сняли отпечатки пальцев.
Я вошел в квартиру. Тут царил кавардак, мебель была перевернута, на кушетках и столах виднелись пятна крови. Трое криминалистов снимали отпечатки пальцев, нанося порошок на стекло и сдувая его, чтобы потом сфотографировать папиллярный узор. Один из них посмотрел на меня.
— Нужна помощь?
— Да, — ответил я. — Стул…
— Вон он, — криминалист указал большим пальцем на стул в углу. — Только не прикасайтесь.
Я подошел и осмотрел дешевый деревянный кухонный стул непонятного цвета. Он был не очень тяжелый, но довольно прочный. На одной из ножек запеклась кровь.
Я взглянул на криминалистов.
— Вы его уже проверили?
— Да. Странное дело: в этой комнате сотни отпечатков. Тут побывали десятки людей. Нам и за год не разобраться, где чьи пальчики. Но на этом стуле и на ручке двери снаружи не было ни одного отпечатка.
— Как это?
Криминалист пожал плечами.
— Все стерто.
— Стерто?
— Да. Кто-то прошелся тряпкой по стулу и наружной ручке. Все остальное не протерто. Даже нож, которым она пилила запястья.
Я кивнул.
— Кровь уже брали?
— Да, приехали и уехали.
— Хорошо, — сказал я. — Можно позвонить? Надо связаться с лабораторией.
Он снова пожал плечами.
— Звоните.
Я снял трубку и набрал номер метеостанции. Услышав голос, я сказал:
— Доктора Лазара, пожалуйста.
— … прохладно и солнечно, пятьдесят пять градусов, к вечеру возможна переменная облачность…
— Фред? Это Джон Берри, я звоню из её квартиры.
— … вероятность ливневых дождей — пятьдесят процентов…
— Да, говорят, образцы взяли. Ты уверен, что их ещё не привезли?
— … завтра — ясно, понижение температуры до сорока…
— Ага, понятно. Хорошо, хорошо. Ладно. До встречи.
— … ветер восточный, пятнадцать миль в час…
Я положил трубку и повернулся к криминалистам.
— Спасибо.
— Не за что.
Никто из них даже не заметил, как я ушел. Впрочем, им было все равно. Они просто исполняли свои служебные обязанности. Не исключено, что уже в сотый раз. Обычная работа.
Подняв руку, я нащупал повязку на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний, которые тоже не понравились медсестре, и она убралась восвояси. А вскоре пришел Нортон Хэммонд.
— Парикмахер ты никудышный, — заметил я, продолжая ощупывать голову.
— А по-моему, неплохая стрижка.
— Сколько дыр просверлили?
— Три. Все на темени, с правой стороны. Крови было прилично. Ты что-нибудь помнишь?
— Нет, — ответил я.
— Ты клевал носом, блевал; один зрачок расширился. Мы не стали дожидаться рентгена.
— Ладно. Когда я отсюда выберусь?
— Дня через три. Самое большее — четыре.
— Ты что, издеваешься?
— Гематома чревата, — напомнил он мне. — Ты должен отлежаться.
— У меня есть выбор?
— Господи, не зря же говорят: нет пациента хуже, чем врач.
— Дай ещё морфию, — попросил я.
— Нельзя.
— А дарвона можно?
— Нет.
— Аспирин?
— Ладно, — уступил Хэммонд. — Этой дряни не жалко.
— А ты не подсунешь мне прессованную сахарную пудру?
— Думай, что говоришь, не то позову консультанта из психиатрии.
— Не посмеешь.
Хэммонд только усмехнулся и был таков.
Я немного подремал, а потом пришла Джудит. Какое-то время она делала вид, будто сердится на меня, но надолго её не хватило. Я объяснил жене, что в случившемся нет моей вины, и она назвала меня чертовым дурнем, а потом поцеловала.
Чуть позже нагрянули легавые, и мне пришлось притвориться спящим. Вечером сиделка принесла газеты, и я стал искать заметку об Арте. Увы, таковой не нашлось. Только несколько бульварных статеек об Анджеле Хардинг и Романе Джонсе, и больше ничего. Потом снова пришла Джудит и сообщила, что у Бетти и детей все хорошо, а Арта освободят завтра.
Я сказал, что это очень добрая весть, и Джудит улыбнулась.
В больнице у человека исчезает чувство времени. Дни сливаются в один. Вам измеряют температуру, вас кормят, вас осматривает врач, потом снова появляется градусник… Вот, собственно, и все. Меня навестили Сандерсон, Фриц, ещё несколько человек. В том числе и полицейские. На сей раз мне не удалось прикинуться спящим, и я рассказал им все, что знал. Полицейские внимательно слушали и даже делали какие-то записи. К вечеру второго дня мне стало получше. В голове прояснилось, слабость начала проходить, я перестал клевать носом.
О чем и сообщил Хэммонду. Но он лишь хмыкнул и посоветовал мне полежать ещё сутки.
После обеда меня навестил Арт Ли. По своему обыкновению, он криво ухмылялся, но выглядел очень усталым. И постаревшим.
— Привет, — сказал я. — Ну, что, приятно снова почувствовать себя свободным человеком?
— Приятно, — согласился он, стоя в изножье кровати и покачивая головой. — Тебе очень больно?
— Теперь уже нет.
— Жаль, что так вышло.
— Все в порядке. Это даже было занятно. Первая эпидуральная гематома в моей жизни.
Я умолк. Мне хотелось задать ему один вопрос. Я успел многое обдумать, выругать себя за уйму дурацких ошибок, допущенных по ходу дела. Я знал, что самая большая моя оплошность — вызов репортера из «Глоб». Не стоило мне тащить его в дом Ли. Это была огромная глупость. Но не единственная. Вот почему меня так и подмывало задать Арту один вопрос.
Но я не стал этого делать. А лишь сказал:
— Надо полагать, полиция разложила все по полочкам.
Арт кивнул.
— Роман Джонс снабжал Анджелу и заставил её сделать аборт Карен. Когда ты заинтересовался им, он отправился домой к Анджеле, вероятно, чтобы убить её. Решив, что за ним следят, Джонс затаился и устроил тебе западню, после чего пошел к девушке и принялся гоняться за ней с бритвой. Бритвой же он и полоснул тебя по лбу.
— Очень мило.
— Анджела схватила кухонный нож и начала сопротивляться. Даже поцарапала Джонса. Представляю себе эту захватывающую сцену. Парень с бритвой и девка с тесаком. В конце концов Анджела изловчилась огреть его стулом и выпихнуть из окна.
— Это она так сказала?
— Похоже, что да.
Я кивнул. Мы молча переглянулись.
— Спасибо тебе за помощь, — сказал, наконец, Арт.
— Всегда к твоим услугам. Но уверен ли ты, что я и впрямь помог?
Арт улыбнулся.
— Я же на свободе.
— Я не то имел в виду.
Он передернул плечами и присел на край кровати.
— Огласка — не твоя вина. Кроме того, Бостон уже начал мне надоедать. Я созрел для переезда.
— Куда подашься?
— Я думаю, обратно в Калифорнию. Пришла охота пожить в Лос-Анджелесе. Может, приму роды у какой-нибудь кинозвезды.
— У кинозвезд не бывает детей, — сказал я. — У них все больше агенты.
Арт рассмеялся. Какое-то мгновение это был так хорошо знакомый мне смех человека, услышавшего забавную шутку и уже успевшего придумать достойный ответ, а оттого очень довольного собой. Но лишь мгновение. Арт хотел что-то сказать, но быстро закрыл рот и уставился в пол. Смех оборвался.
— Ты побывал на работе? — спросил я.
— Забежал, чтобы прикрыть лавочку. Я уже готовлюсь к переезду.
— Когда отбываете?
— На следующей неделе.
— Так скоро?
Арт передернул плечами.
— Не имею ни малейшего желания задерживаться здесь.
— Да, могу себе представить, — согласился я.
Полагаю, что все последующие события — результат охватившей меня злости. Дело было препоганое, смрадное и мерзкое, и мне следовало попросту отойти в сторону, оставить людей в покое и все забыть. Не было никакой нужды продолжать это бессмысленное расследование. Но, когда Джудит сказала, что хочет устроить Ли прощальную вечеринку, я ответил: нет, Арту это не понравится.
После чего моя злость сделалась ещё сильнее.
На третий день я принялся канючить, да так, что Хэммонд в конце концов согласился выписать меня. Подозреваю, что моему освобождению способствовали и жалобы медсестер. В общем, в три часа десять минут пополудни меня спровадили. Джудит привезла мне кое-какую одежду, и мы поехали домой. По пути я сказал жене:
— Сверни направо, когда доедешь до угла.
— Зачем?
— Я должен заглянуть в одно место.
— Джон…
— Не надо, Джудит. Всего на несколько минут.
Она нахмурилась, но свернула направо, как я и просил, а затем, руководствуясь моими указаниями, проехала через Маячный холм к улице, где жила Анджела Хардинг. Перед домом стояла патрульная машина, на втором этаже у двери квартиры топтался полицейский.
— Я доктор Берри из лаборатории Мэллори, — представился я. — Вы уже взяли образцы крови?
Полицейский растерялся.
— Какие образцы?
— Соскобы с кровавых пятен в комнате. Сухие образцы. Для анализа на двадцать шесть различных факторов.
Полицейский недоуменно покачал головой.
— Доктор Лазар просил меня проверить, — сказал я.
— Я об этом ничего не знаю, — ответил полицейский. — Вчера приходили какие-то медэксперты, может, они и проверили.
— Нет, — сказал я. — Вчера были дерматологи.
— А… ну что ж, тогда смотрите. — Он открыл дверь. — Только ничего не трогайте, они ещё не сняли отпечатки пальцев.
Я вошел в квартиру. Тут царил кавардак, мебель была перевернута, на кушетках и столах виднелись пятна крови. Трое криминалистов снимали отпечатки пальцев, нанося порошок на стекло и сдувая его, чтобы потом сфотографировать папиллярный узор. Один из них посмотрел на меня.
— Нужна помощь?
— Да, — ответил я. — Стул…
— Вон он, — криминалист указал большим пальцем на стул в углу. — Только не прикасайтесь.
Я подошел и осмотрел дешевый деревянный кухонный стул непонятного цвета. Он был не очень тяжелый, но довольно прочный. На одной из ножек запеклась кровь.
Я взглянул на криминалистов.
— Вы его уже проверили?
— Да. Странное дело: в этой комнате сотни отпечатков. Тут побывали десятки людей. Нам и за год не разобраться, где чьи пальчики. Но на этом стуле и на ручке двери снаружи не было ни одного отпечатка.
— Как это?
Криминалист пожал плечами.
— Все стерто.
— Стерто?
— Да. Кто-то прошелся тряпкой по стулу и наружной ручке. Все остальное не протерто. Даже нож, которым она пилила запястья.
Я кивнул.
— Кровь уже брали?
— Да, приехали и уехали.
— Хорошо, — сказал я. — Можно позвонить? Надо связаться с лабораторией.
Он снова пожал плечами.
— Звоните.
Я снял трубку и набрал номер метеостанции. Услышав голос, я сказал:
— Доктора Лазара, пожалуйста.
— … прохладно и солнечно, пятьдесят пять градусов, к вечеру возможна переменная облачность…
— Фред? Это Джон Берри, я звоню из её квартиры.
— … вероятность ливневых дождей — пятьдесят процентов…
— Да, говорят, образцы взяли. Ты уверен, что их ещё не привезли?
— … завтра — ясно, понижение температуры до сорока…
— Ага, понятно. Хорошо, хорошо. Ладно. До встречи.
— … ветер восточный, пятнадцать миль в час…
Я положил трубку и повернулся к криминалистам.
— Спасибо.
— Не за что.
Никто из них даже не заметил, как я ушел. Впрочем, им было все равно. Они просто исполняли свои служебные обязанности. Не исключено, что уже в сотый раз. Обычная работа.
ЭПИЛОГ
ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ОКТЯБРЯ
В понедельник я пребывал в дурном расположении духа и почти все утро дул кофе, курил сигареты и морщился от мерзкой горечи во рту, непрерывно повторяя себе, что можно все бросить, забыть, и никому от этого не будет ни холодно, ни жарко. Дело закрыто. Я не мог помочь Арту, не мог ничего исправить. Единственное, что я мог, так это нагадить ещё больше.
Кроме того, Уэстон ни в чем не виноват. Ну, скажем, почти не виноват. Во всяком случае, он — последний человек, на которого я мог пенять. К тому же, Уэстон уже старик.
И нечего зря тратить время. Попивая кофе, я все время повторял про себя эту фразу: нечего зря тратить время.
И все-таки ничего не мог с собой поделать. Незадолго до полудня я подкатил к корпусу Мэллори и отправился в кабинет Уэстона. Он рассматривал в микроскоп какие-то образцы и сообщал о своих находках маленькому диктофону, стоявшему на столе. Когда я вошел в кабинет, Уэстон умолк.
— Привет, Джон. Зачем пожаловали?
— Как самочувствие? — спросил я.
— Мое? — Он усмехнулся. — Прекрасно. А вы как? — Уэстон взглянул на мою перебинтованную голову. — Наслышан о ваших похождениях.
— Я здоров, — ответил я.
Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.
— Болят? — спросил я.
— Что?
— Руки болят?
Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.
— Порезались?
— Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу… помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.
— Повязку сами накладывали?
— Да. Порез-то пустячный.
Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.
— У вас ко мне какое-то дело? — осведомился Уэстон.
— Да.
Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.
— Это как-то связано с диагнозом Карен Рэндэлл? — спросил он. — Я слышал, вы интересовались.
— Да, — ответил я.
— Вы успокоитесь, если образцы посмотрит ещё кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?
— Сейчас это не имеет большого значения, — ответил я. — Во всяком случае, с точки зрения закона.
— Наверное, вы правы, — согласился Уэстон.
Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.
— Стул вытерли, — сказал я. — Вы знали об этом?
Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.
— Да. Она обещала вытереть его.
— И дверную ручку тоже.
— Да. И дверную ручку.
— Когда вы пришли к ней?
Уэстон вздохнул.
— Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.
— Вы лечили её от наркомании?
— То есть, поставлял ли я ей зелье?
— То есть, лечили вы её или нет?
— Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… — Он пожал плечами.
— Итак, вы навещали её, когда была возможность.
— В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.
— А что было в четверг вечером?
— Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.
— И вы схватили стул.
— Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.
Я указал на его руку.
— А порезы?
— Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.
— После удара стулом…
— Он рухнул. Потерял сознание.
— И что вы сделали?
— Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…
— И вы ушли, — закончил я за него.
— Да, — ответил Уэстон, глядя на свои руки.
— Роман был мертв?
— Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.
Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…
— Ну, вот, собственно, и все, — с грустной улыбкой сказал Уэстон.
Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.
Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.
— Вы могли бы заявить, что защищались, — сказал я.
— Да, — медленно и очень тихо ответил он. — Мог бы.
Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.
Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.
Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.
На крыше «скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.
Или он уже мертв.
На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.
Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину — медленно ползущую по улице карету «скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.
В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.