Кристиана Йэнна. Эмигрант с Анзоры

   Может, правда, поэтому у нас всегда в жизни проблемы были. Потому что все же легче обладать хоть минимальной властью — как добровольные помощники, чтобы можно было пойти и просто-напросто рассказать правду про своего обидчика или недруга. Тогда недруги тебя и побаиваться будут (ведь обычно все равно становится известным, кто именно стучит на остальных). А мы всегда были в положении тех, кто только боится, а сделать ничего не может.
   У кабинета — было уже девять пятнадцать — Таро сжал мою левую руку, Арни правую, я глубоко вздохнул, посмотрел ребятам в глаза и толкнул дверь.
 
 
   Во всю противоположную стену было развешано красиво драпированное полотнище цветов Цхарна — красного и белого. Цвет крови и цвет душевной чистоты. Настенную полочку украшали кубки нашего завода. За длинным столом, за обеими мониторами сидели Лобус, начальник Квартала и наш любимый Зай-зай. По другую сторону от стола никаких сидений не предусматривалось. Поэтому я встал на середину комнаты, как обвиняемый в суде, и произнес «Во славу Цхарна!»
   — Именем его, — небрежно ответил Лобус, квадратный, одышливый, почти лысый, но зато невредный мужичок. Лобуса я не особенно боялся.
   Зай-зай даже не ответил на приветствие. Он поднял на меня глаза, почти полностью скрытые нависшими бровями.
   Повисло молчание. Как будто они ждали от меня первого слова. Наконец Лобус не выдержал и сказал:
   — Плохи твои дела, двести восемнадцатый.
   — А что случилось? — спросил я осторожно. Тут Зай-зай внезапно (я даже вздрогнул) стукнул ладонью по столу и сказал энергично:
   — Ах ты сволочь! Зачем тебе понадобились документы из секретной части?
   Видимо, такое заявление должно было меня смутить и морально обезоружить. Но так как никакого морального оружия у меня про запас и не было — я был готов ко всему — то я просто удивился.
   — Мне? Я их не брал.
   Зай-зай вперил в меня гневный взор. Молча. Лобус, не обладавший такой железной выдержкой, сказал устало и как-то брезгливо.
   — Не надо, двести восемнадцатый. Документы вытащили двадцать восьмого числа. Ночью. Это установлено. Двадцать восьмого ночью ты лазил в административный корпус. Твои отпечатки нашли. Так что... не позорь общину.
   Я слегка задохнулся от страха, звучало это действительно обличающе. Но тут же сообразил, что чушь, обвинение-то все равно истине не соответствует.
   — Так я и не отпираюсь. Я действительно там был. Я лазил за сенсаром. Взял шесть пачек...
   — Сенсар ты тоже взял, это известно, — подтвердил Лобус.
   — Ну вот, — осмелел я, — А про документы первый раз слышу.
   — Кто еще лазил за сенсаром? — спросил Зай-зай.
   — Никто. Я был один.
   — Ой, двести восемнадцатый, только не надо, — попросил Зай-зай, — Объясни в таком случае, каким образом ты дотянулся до окна.
   На самом деле я встал на плечи Таро, и с него уже залез. Это был общепринятый способ, всем известный.
   — Стремянку поставил, — ляпнул я. Зай-зай покачал головой.
   — Стремянку? Где ты ее взял, хотелось бы знать... Знаешь, совершенно неправдоподобно. Придумай что-нибудь поинтереснее.
   — Я ее взял... на время... в клубе, — меня несло. Я прекрасно понимал, что стремянка — это совершенно неправдопободно. Никто так не делает. Оставить лестницу, которую в любой момент могут увидеть... Таро сразу спрятался в кусты, из окна я уже сам прыгал. Ведь там часто ходит кто-нибудь, часовой с другой стороны заглядывает — секретная часть-то охраняется.
   Надо было заранее придумать что-нибудь более похожее на правду. Это Зай верно заметил.
   — Но если вы нашли мои отпечатки... ведь на секретной двери и в коридоре их нет! — добавил я увереннно, — Проверьте, пожалуйста!
   — Это ни о чем не говорит, — хладнокровно сказал Зай-зай, — Отпечатки могли стереться... может быть, ты их сам смыл. Может быть, плохо искали. Или ты был в перчатках.
   Да, логика железная. Залез, наследил, спер сигареты, потом надел перчатки и пошел в секретную часть. Хотя... с ужасом понял я, это вполне возможно. Сенсар — это как раз на случай, если кто-нибудь поймает меня снаружи. Отговорка...
   Цхарн, неужели эти злосчастные документы действительно сперли 28го ночью?
   — Да зачем мне нужны эти документы?! — я чуть не взвыл, — Ну что я, шпион, что ли?
   — Вот об этом я и хотел тебя спросить, — зловеще ответил Зай, — Зачем тебе нужны эти документы.
   — Я даже не знаю, что там было...
   — Ничего, тебе помогут вспомнить, — пообещал Зай-зай.
   По идее, меня должны уже арестовать. Почему же он вызвал меня сюда, говорит со мной, да еще при Лобусе? Выходит, улики-то небесспорные... есть, вероятно, и другие версии. Сообразив это, я выпрямился и посмотрел Заю в глаза.
   — Вы ведь знаете, что не я взял эти документы. Мне они не нужны.
   — Тебе они, разумеется, не нужны, — согласился Зай, — но они очень нужны другим людям. Бешиорцам, скажем. Тебе могли заплатить...
   — Если бы мне заплатили, вы нашли бы у меня хоть что-нибудь — еду, сенсар, вещи... вы же наверняка все проверили — у меня нет ничего.
   — Твои хозяева, вероятно, не так глупы. Кроме того, есть и другие версии... Скажем, документы могли понадобиться квиринскому агенту, спокойно проживающему в нашей общине. Двести двадцатому, — добавил Зай, и мороз сковал мое тело. Таро? При чем здесь Таро?
   Какая чушь... Таро — квиринский агент! Надо же такое придумать.
   — Если вы считаете, что Таро... двести двадцатый — квиринский агент, — начал я, с трудом раскрывая рот, — Почему вы не арестовали его?
   — Я еще не уверен в этом, — сказал Зай спокойно, — Это пока на уровне подозрений. Двести восемнадцатый, я с тобой откровенен. Документы пропали двадцать восьмого, ночью. Их могли взять и вечером. Это даже более вероятно. У нас есть и другие версии, разумеется.
   Теперь посмотри, что получается. Так как двадцать восьмого ночью ты был в административном корпусе, я обязан тебя проверить. Ты подтверждаешь, что взял сенсар — ты его действительно взял. Что ж, предположим, документы украли вечером, а ты просто по несчастной случайности в эту ночь проник в тот же самый корпус. Но ведь ты не откровенен со мной! Ты придумываешь какую-то дикую версию со стремянкой... Двести восемнадцатый, я работаю у вас не первый день, и знаю, как совершаются такие правонарушения. Это делают вдвоем или втроем. Я могу даже точно назвать номера тех, кто был с тобой. Сделать это, или ты сам назовешь?
   — Я был один.
   Меня начало трясти. Я уже понял, к чему клонит Зай-зай. Он прекрасно знал, что мы были втроем, знал, кто был со мной. Он знал, что мы не брали документов (хотя непонятно, что за чушь насчет квиринского агента... Таро я знаю как облупленного с двенадцати лет. Каждый его шаг знаю, каждую мысль). Ему просто нужно услышать это от меня. Он знает также и почему я вру, почему я придумал эту дикую версию. Но ему сейчас не важно узнать, кто украл документы... к этому я отношения не имею, он это знает, может быть, он уже даже знает, кто их украл на самом деле. Может быть, и вообще никакие документы не пропадали. Просто ему нужно от меня услышать... ну не нравятся ему отношения в нашей троице!
   — Твои отношения с друзьями мне совершенно не нравятся, двести восемнадцатый, — услышал я, — Ваша компания — это какой-то рассадник недисциплинированности и произвола... Вы постоянно уединяетесь, не участвуете в делах общины, противопоставляете себя коллективу. Гир Лобус, — он повернулся к начальнику квартала, — Вот вы давно занимаетесь производством и общежитием как раз на данном участке. Что вы могли бы сказать об этих ребятах — двести восемнадцатом, двадцатом и двадцать первом?
   Лобус помялся. Видно было, что ему страшно неудобно.
   — Я не знаю, гир Зайнек... В общем-то, они ни в чем дурном не замешаны, — начал он решительно, — конечно, бывают правонарушения. Вот и сейчас. Причем они всегда стараются друг друга выгородить. Это да. Но в общем-то, работают они хорошо, передовики... не шумят, в общежитии на них жалоб не было. В целом я не могу ничего дурного о них сказать.
   Я с благодарностью посмотрел на Лобуса и тут же отвел взгляд — нечего подводить человека. Все-таки, Лобус — личность! Он может сколько угодно нас наказывать, придираться, но когда дело дойдет до серьезного — не подведет. Врать не будет. Надо же... как это он решился — сказать совсем не то, чего Зай от него ждал.
   Да, сорвалась твоя атака, дорогой старвос! Зай, правда, не растерялся, и тут же начал речь на тему, что вот мол, в тихом омуте-то как раз черти и водятся, что как раз такие тихие передовики — самые опасные враги, поскольку маскируются под честных общинников, и выявить их невозможно. Они даже могут рисовать стенгазетки и участвовать в смотрах песен и плясок. Но все же с толку его слегка сбили, это было заметно.
   — И вот посмотри, двести восемнадцатый. Ты ведь знаешь, что вы совершили правонарушение. Должны понести наказание за него. И вместо того, чтобы раскаяться — не говорю, прийти самому и покаяться — но хотя бы когда тебя ткнули носом, раскаяться и чистосердечно все рассказать, как было, ты начинаешь выгораживать тех, кто безобразничал вместе с тобой. Какую услугу ты этим оказываешь своим друзьям? Ты избавляешь их от административного наказания — но разве это зло? Разве наказание — это зло? Вспомни заветы Цхарна! Поработать недельку на строительстве — от этого еще никто не умер и даже не заболел. Зато ты избавляешь своих друзей от возможности примириться с общиной, с Родиной, со своей совестью!
   Я слушал, опустив голову. В общем-то, Зай был прав. Все это действительно так.
   Но почему-то ужасно не хочется закладывать ребят. Наверное, я какой-то просто неправильный. У меня, наверное, ценности извращенные.
   — Смещены все понятия! — выдал Зай свою любимую фразу, — Теперь посмотри. Я верю, что не ты брал эти документы. Но так как ты лжешь и не говоришь всю правду, я обязан — просто обязан тебя арестовать и отправить в следственную тюрьму. А ты понимаешь, что это значит. Тебя уже не примут в Магистерию, об учебе и речи быть не может. И вообще, ты понимаешь, что произойдет с твоим социальным статусом? Даже если тебя и не посадят.
   Теперь посмотри на альтернативу. Если ты честно расскажешь, каким образом вы добывали сенсар, кто был с тобой — я просто проверю эту версию, а я убежден, что она истинна, вы все трое получите небольшое административное наказание, может быть, по недельке штрафных работ. Разумеется, твои друзья в любом случае вне подозрений — они не были внутри здания в эту ночь, что установлено точно.
   А как же «квиринский агент»? — подумал я. Хотя скорее всего, это просто чушь какая-то. У Зая есть такой прием— сболтнуть какую-нибудь нелепицу, чтобы человека «морально разоружить». Меня лично заведомая ложь всегда приводит в состояние полной дезориентации.
   — Ты пойми, — продолжал Зай, — Я ведь вызвал тебя сейчас только для проформы. Я сразу понял, что ты лазил в здание за сенсаром, что вы были втроем, и что документов вы не брали. Но для формальности я обязан допросить тебя. Однако ты вдруг начинаешь врать и выкручиваться. С какой целью, спрашивается?
   — Вы же понимаете, с какой целью, — нагло сказал я, глядя на него.
   — Нет, не понимаю. По крайней мере, я обязан не понимать! Я обязан тебя арестовать. Ты понимаешь, о каких серьезных вещах идет речь!
   Лобус вдруг запыхтел, полез в ящик стола и стал там зачем-то ковыряться.
   — Двести восемнадцатый, — произнес Зай, глядя мне в глаза, — Выбирай. Ты под подозрением. Под очень серьезным подозрением. Ты один. Или ты сейчас сломаешь всю свою жизнь. Или просто-напросто, твои друзья получат по неделе работ. Я клянусь тебе, что твои друзья — вне подозрений, и твое признание им никак не повредит.
   Мне вдруг показалось, что все это уже было когда-то. И этот бледный, словно мертвенный электрический свет. И это пресс-папье на столе в виде головы льва. И ало-белые застывшие складки знамени на стене. Да что это я — о чем я думаю? Ведь он прав, кругом прав. И дилемма очень проста. Очень. Самое ужасное, что я ему верю. Ему вовсе не нужно посадить кого-нибудь из нас, он уже знает, кто взял документы, и не это его волнует. Ему нужно, чтобы я вот сейчас сказал: да, мы были втроем. Только и всего. Положение просто ужасное. Во рту у меня совсем пересохло. Глупо, бессмысленно, наивно, вообще — идиотизм. Но ведь и сказать тоже нельзя...
   — Я даже обещаю тебе избавление от административного наказания, — сказал Зай, глядя на меня напряженно. Надо же, взял на себя обязанности Лобуса. И вот эти самые его слова вдруг упали на одну из чаш, и весы решительно покачнулись.
   — Один я был, — я облизнул губы, — не могу же я врать. Я один был.
   — Ну что же... — Зай явно взбесился, но по внешнему его виду и по тону это нельзя было понять, — Как пожелаете. Твоя воля, двести восемнадцатый. Пожалуй, мы начнем с административных мер. Ведь сенсар ты все-таки взял, не так ли? В связи с явной ложью, я думаю, мы имеем право применить более жесткое наказание. Скажем, неделя карцера.
   — Э... — протянул Лобус. Зай наклонился к нему, и они пошептались. Я знал, о чем. Лобус не любил сажать кого-либо в карцер, тем более — хорошо работающих людей. Мало того, что работник на неделю выпадает из производства, так еще после тамошней сырости и холода (холодрыга там страшная, я сидел как-то два дня) люди обычно заболевают. Зай кивнул.
   — По просьбе начальника квартала мы тебе наказание заменим. «Качалка» — (я вздрогнул, и наверное, он заметил страх, промелькнувший на моем лице), — семь раз.
   — Завтра выйдешь на производство, раз уж план горит, — распорядился он, — Следствие продолжится еще какое-то время. А наказание пройдешь немедленно. Или? — он с некоторой надеждой посмотрел мне в лицо, — Может быть, все-таки, подумаешь? А, двести восемнадцатый?
   Честно говоря, качалка пугала меня еще больше, чем возможный арест, сломанная судьба и даже смерть. Все это — где-то в отдалении, неясно еще. Мы привыкли жить текущим мгновеньем. А наказание — вот оно. Большинство это наказание рано или поздно получает, вот и мне пришось в прошлом году (за прогул). С тех пор мне иногда снилась эта боль — точнее, слабый ее отголосок — я вздрагивал во сне и просыпался в холодном поту.
   Нет, не то, чтобы моя решимость как-то ослабла. Выдать ребят все равно невозможно. Но с этой минуты мне казалось, что я занимаюсь медленным самоубийством. Ужасно хотелось лечь на пол и закричать, что никуда я не пойду, пускай несут, привязывают, если хотят. Но я только слегка кивнул Заю и очень медленно, потихонечку пошел к двери. Зай двинулся за мной. Я остановился.
   — Ну что, пойдешь, или вызвать дежурных? — поинтересовался Зай. Я толкнул дверь.
   Ребята мои стояли в коридоре, у подоконника. На короткий миг я встретился взглядом с Таро, потом с Арни. Зай слегка подтолкнул меня в спину. Я пошел по коридору, с каждым шагом словно преодолевая вязкое сопротивление воздуха.
   Качалка находилась в специальной комнате, внизу, в подвале. Поворачивая на лестницу, я увидел мельком, что мои ребята идут за мной. В отдалении, конечно. Но кто им может запретить погулять по административному корпусу? До отбоя еще есть время.
   Было очень холодно. Казалось, ветер продувал насквозь — хотя какой ветер в помещении? Идти ужасно не хотелось. Это уже не я шел, а кто-то другой двигал моими ногами, кто-то другой ввел мое тело в маленькую комнатку, где в углу были навалены какие-то шины. Неизвестно, зачем и откуда. И когда Зай сказал «раздевайся», этот кто-то стянул с меня куртку и бросил ее на пол. И когда Зай спросил, не передумал ли я, этот кто-то покачал моей головой. И подвел меня к качалке и заставил лечь на живот. Зай стал меня привязывать.
   Качалка — это такая штука, машина такая, от нее отходит перекладина в виде буквы "п". Человеку связывают сзади руки и слегка подвешивают за веревку на перекладине. Так что приходится стать на колени, согнувшись. При этом перед лицом ставится на пол большая кювета, потому что обычно после качалки бывает рвота. Ноги сзади прижимаются специальной скобкой, а то человек так дергается, что иначе все сразу слетит. И вот после этого вдоль позвоночника накладываются такие пластинки, чем больше, тем больнее, а от них идут провода к машине. Зай налепил мне вдоль всей спины и еще на затылок одну. Прошлый раз всего три пластинки было, гад. Это не электричество, и вообще никто не знает толком, что это за штука такая. Излучение, что ли... и оно действует на нервные окончания. Даже если ее просто к руке приложить — боль будет как от ожога. А позвоночник пробивает со страшной силой. Там же все главные синапсы находятся, так что боль идет по всему телу.
   Зай наклонился ко мне.
   — Ну, двести восемнадцатый, — сказал он задушевным тоном, — А ведь еще не поздно. Давно тебя били-то?
   — В прошлом году, — сказал за меня кто-то другой, я услышал свой голос как сквозь пелену.
   — Помнишь, каково это?
   — Помню.
   — Ну что, может, еще переиграем?
   — Нет, — прошептал я. И тогда Зай ударил.
   Позвоночник у меня просто выдрало из спины, с кровью, с кожей, и какие-то железные лапы стали ломать каждый позвонок в отдельности, и волны боли отдавались по всему телу, до кончиков пальцев, особенно — в голову от затылка. Удар должен длиться не больше двух секунд, но для меня все это длилось не меньше часа, наверное. Тяжело дыша, я упал на вывернутых руках, почти коснувшись головой кюветы.
   Зай ударил во второй раз. Когда я смог осознать еще что-то, кроме боли, меня уже выворачивало — во рту стоял вкус перловки с желчью и почему-то кровью, и весь мой скудный ужин мигом оказался на дне кюветы. Зай заботливо дождался, пока я проблююсь, и потом только ударил в третий раз.
   Обычно и назначают два-три удара, потому что после третьего человек гарантированно теряет сознание. Я очнулся от резкого запаха нашатыря.
   — Пришел в себя? — спросил Зай, — Продолжим?
   После четвертого удара зрение у меня выпало. И дар речи я, кажется, вообще потерял. Хотел сказать Заю, что хватит, что я ослеп, и он не имеет права меня калечить. Но вырвалось только какое-то мычание. И кричать я уже не мог почему-то. Первый удар я еще как-то вытерпел молча — не понимаю, как, но вытерпел, поэтому, видимо, и губу прокусил. Второй и третий раз я орал дико, а на четвертый орать уже не мог.
   В общем, я не знаю, сколько это продолжалось. Не помню. Наверное, это и было семь раз. Зай-зай формалист, он не отступил бы от приговора, который сам же и произнес. Несколько раз Зай-зай «будил» меня нашатырем, и снова бил.
   Когда все это кончилось, Зай отвязал меня — руки уже болели сами по себе нестерпимо, и я ткнулся мордой в собственную рвоту. От запаха меня снова стало выворачивать, но сил отодвинуться уже не было.
   — Встать! — крикнул Зай и пнул меня в бок. Слабый стимул... Меня сейчас можно хоть живьем сварить — я уже не двинусь. Положено вообще-то после себя кювету выносить. И слив предусмотрен для этого случая. Но это после трех раз, а после семи — пусть сам выносит. Надо же, священные числа Цхарна — три и семь. А ничего, можно и к запаху рвоты привыкнуть, оказывается.
   Но Зай был хитрее. Он взял какую-то трость и вытянул меня вдоль позвоночника. По следам пластинок. Я взвыл и мигом оказался на ногах. Прямо взлетел.
   — Выноси, — Зай ткнул мне кювету в руки. Я стоял, покачиваясь. Зай угрожающе поднял трость и зашел мне за спину. Я сделал несколько неверных шагов. Казалось, что иду по льду, и до сих пор не понимаю, как я не упал. Вылил кювету в дырку в углу комнаты, частично попав и на ботинки.
   — Одевайся, — Зай сунул мне куртку и рубашку. Я долго пытался попасть в рукава, наконец мне это удалось. Ни о каком застегивании речи, разумеется, не было. Зай подтолкнул меня к двери.
   — Меня видишь? — спросил он. Я кивнул. Видел я как бы сквозь пелену, но все же зрение восстановилось, — А ну скажи «Во славу Цхарна!»
   — Во славу Цхарна, — послушно повторил я. И так и не понял, было ли это проверкой моих речевых способностей или же каким-то ритуалом.
   Я вышел в коридор. Тут Зай меня бросил и стал удаляться по коридору. Я прислонился к стене. Постоять хотя бы спокойно... а можно и посидеть. Я стал сползать вниз. И тогда ко мне подошли ребята.
   Таро взял меня за плечи — я тут же бессовестно навалился на него, Арни стал застегивать куртку.
   — Сколько? — спросил он, глядя мне в лицо с бесконечным сочувствием.
   — Семь, — прошептал я.
   — Вот сволочь! — сказал Таро искренне. Он подхватил меня под правое плечо, Арни под левое. Я почти висел посередине. Так мы двинулись к выходу.
   — Погодите... ребята... отдохнуть бы немного, — попросил я. Мы постояли, потом Таро сказал тихо, словно извиняясь.
   — Надо идти, Ланc. Соберись немножко еще. Дойдем, и будешь лежать. Надо дойти. Потом хуже будет.
 
 
   Так мы дошли, с остановками и передышками, до нашей комнаты. Здесь ребята сняли с меня куртку, штаны, ботинки, уложили в постель, накрыли двумя одеялами. Арни обмыл мне лицо, перепачканное рвотой и кровью из прокушенной губы. Мне дали напиться.
   — У меня еще хлеб оставался, — заметил Таро, — Поешь немного, а то ведь ужин насмарку.
   — Да ладно, — сказал я. Голод не ощущался как-то. Мне было хорошо — не надо больше двигаться, боль прошла, тепло, чисто. Вместо рожи Зай-зая — милые, дорогие лица ребят, и в глазах — сострадание. Таро все же достал кусок хлеба, заветную баночку варенья (подарок Лиллы). Стал кормить меня с рук. Таро было хорошо известно, что после качалки малейшее движение вызывает боль.
   — За что это тебя? — спросил наконец Арни, — За сенку?
   — Да.
   — А почему так сильно-то?
   — Да понимаешь... Я сказал, что один был. А он хотел, ну сам понимаешь.
   Арни коротко, прерывисто вздохнул. Посмотрел на Таро. Потом они оба посмотрели на меня. Это даже не благодарность была, это другое что-то. Для чего названия нет. Это было как клятва без слов.
   Но я тут же вспомнил о более неприятных вещах.
   — Это все ерунда, парни. Мелочи жизни. Тут кое-что похуже наклевывается.
   И я рассказал им все начистоту. Весь разговор с Заем и Лобусом передал. И про «квиринского агента» упомянул. И про то, что теперь меня, вероятно, арестуют и посадят.
   — Может быть, у него здесь жучки поставлены, — добавил я, — Так что осторожнее.
   — Если поставлены, то скорее всего, уже давно, — сказал Таро. Голос у него был какой-то подавленный, тихий, — Эх, Ландзо... Ладно, завтра посмотрим. Утро вечера мудренее.
 
 
 
   Обычно наутро после качалки человек чувствует себя лучше. По крайней мере, лучше, чем вечером.
   Так оно и было. Правда, я не пошел на зарядку и пролежал почти до самого завтрака — ребята меня как-то отболтали у воспитателя. Но потом я нашел в себе силы встать, одеться (Арни почистил мои перепачканные рвотой ботинки), добрести до столовой. Даже есть не очень-то хотелось, а порцию опять урезали. Точно — подвоз скоро. Да еще и комиссия... Когда комиссия приедет, будет и масло в каше, и печенье к чаю, и мясо в супе. Это уж как водится.
   Над входом в цех висел свежевыпеченный плакат «Производительность труда — наш главный удар в борьбе с религиозными фундаменталистами» (это значит— с бешиорцами. Их только недавно так стали называть). Арни похвастался:
   — Целый час вчера писал.
   Мы переоделись в халаты. Я с тревогой анализировал свои ощущения. Смогу ли продержаться до вечера? Это вопрос. Впрочем, на армейских сборах наш сержант-профессионал, помнится, говорил: бежать можешь, пока не упадешь. Упадешь — понесут. Если стоишь на ногах — значит, можешь и бежать. Вот если я упаду у стола, ну тогда меня унесут, и я отдохну. А если не упаду, значит, буду терпеть. Голова уже начала ныть, и вдоль позвоночника то и дело дергали прострелы. И еще головокружение и слабость. Как я, интересно, собирать-то буду в таком состоянии? Ведь точно детали не туда натыкаю. Лобусу план нужно выполнять, а какой из меня сегодня работник? Лучше бы в карцер посадили... хотя еще неизвестно, что лучше.
   Таро обернулся ко мне.
   — Ты как, малыш? Ничего?
   — Да куда я денусь...
   — А то, может, поговорим с начцеха?
   Я скривился.
   — Ну ты же знаешь, что они скажут. Ладно, поработаю.
 
 
 
   Вот почему бы не сделать нам сидячие места? Неужели мы бы меньше наработали? Нет, стол делают на такой высоте, что работать можно только стоя. Так-то мы привыкли, хотя ноги все равно к концу смены гудят. А сегодня мне особенно хреново... И мысль эта все время крутится: ну почему нас не посадить? Кому это нужно — чтобы мы стояли обязательно? Неужели трудно десяток стульев найти для сборщиков?
   Самое худшее — то, что зрение все же иногда частично выпадает. Не то, что я ничего не вижу — но вижу как бы сквозь пелену. Руки работают автоматически. Но в некоторых местах на сборке нужен обязательный контроль зрения — в такие дырочки попадать приходится, да еще по-разному расположенные, что руками не найдешь.
   И мигрень жуткая разыгралась. В прошлый раз такого не было. Это, наверное, из-за того, что Зай мне еще и на затылок положил пластину. И теперь даже не столько голова болит, сколько тошнит. Раза два я бегал в туалет, наконец, меня вырвало остатками завтрака, и после этого стало немного легче. Даже головная боль слегка стихла.