Страница:
Ты совершаешь каждый поступок, будучи абсолютно уверенным в его правильности. Ты можешь строить какие-то планы на будущее, можешь совсем о них не задумываться. Так или иначе, в повседневности ты поступаешь так, как кажется правильно, выгодно и справедливо в данную минуту.
И каждый поступок ты можешь объяснить себе и другим, и правильность его невозможно оспорить. Кажется, никакого иного варианта и быть не могло — в каждом случае у тебя не было даже выбора, ты мог поступить только так, как поступил.
А из совокупности всех этих поступков складывается твоя жизнь. Как мозаика складывается из разноцветных стеклышек. Только одна мозаика — произведение искусства, другая — бессмысленное пестрое плетение. Третья — произведение, с претензией на красоту и значительность, но безвкусное и пустое. Но складывая мозаику, ты не можешь знать заранее, что получится.
Есть ли какой-то внутренний смысл, логика во всем, что ты делаешь? Или вся эта жизнь не имеет смысла, вся она — набор плохо сочетающихся цветных стеклышек...
Ты совершаешь действие за действием, нанизывая их, подобно бусинам, на нитку. И потом, в конце, ты окидываешь взглядом завершенную работу... увы, от тебя сейчас не зависит то, что ты увидишь тогда. Ты можешь увидеть жизнь, полную внутренней логики, озаренную невидимым светом, правильную, чистую, красивую. А можешь увидеть и жизнь, которой будешь стыдиться. Ты не можешь предугадать этого заранее, так же, как не можешь и жить специально с той целью, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Никто и никогда с такой целью не живет и жить не может... И результат, то, что ты увидишь в конце, очень и очень слабо зависит от того, что ты напланировал и нафантазировал себе в начале.
Вот спроси какого-нибудь старвоса или Треугольного: с какой целью живешь? Услышишь в ответ очень многое... цели у них ясны, ориентиры четки. Слава Цхарна, величие Родины. А теперь вот разложи-ка жизнь его по составным частям, по минутам, и спрашивай одно за другим:
— Чего ради ты чистишь зубы? Ради славы Цхарна или величия Родины?
— Зачем ты читаешь школьникам лекцию об Общине? Ради Цхарна, или просто потому, что сегодня эта лекция стоит в расписании?
— За что ты распекаешь этого беднягу, стащившего сенсар? Цхарн тебе лично велел это делать?
— Зачем ты садишься есть? Ложишься спать? Бежишь на свиданку к общиннице из ткацкого цеха? Да черт возьми, хоть что-нибудь одно ты совершил сегодня Во Славу Цхарна? Хоть одно действие сегодня у тебя было ради того, чтобы Родина процветала?
Да нет ведь, просто потому делаешь, что так надо... что так принято... что вот именно это в данный момент кажется логичным и разумным. А в целом — да, возможно, что в целом все и складывается во славу Цхарна. А может быть, и как раз наоборот... если взять Зай-зая — то он Цхарну вряд ли особенно помог. Вот мы сбежали из-за него, а ведь могли бы быть и были нормальными хорошими общинниками. Хотя... может, Зай и прав, ведь сказано в Заветах: «пусть проявится все темное». Вот мы и проявились... как темные. Ерунда. Ни за что не поверю, что как общинники мы хуже остальных — Кабу, к примеру, или этого рыжего Ричи со второго этажа.
Так вот и со мной в тот момент происходило. Зачем я шел в Балларегу? Пожалуй, с того момента, как погиб Таро, во мне нисколько веры уже не оставалось в Квирин, в этого наблюдателя, в то, что он нас возьмет куда-нибудь. Просто идти в Балларегу казалось единственным решением. Можно было еще сдаться, но это практически было одно и то же. До Баллареги никаких общин больше не было. Если я дойду, взять меня будет очень просто, элементарно. А если случайно выйдет так, что я все-таки добреду до наблюдателя, ну что ж... Значит, попробую. Хотя, конечно, это почти невозможно, так не бывает. Ну не бывает, чтобы в этом мире кто-то пожалел меня, кто-то помог — реально. Верить в этого наблюдателя -потрясающая наивность. Да и вообще мне уже ничего в жизни не хочется. Я остался один. Ребята были куда лучше меня, умнее, сильнее — и погибли. Самым честным было бы погибнуть тоже.
Но не сидеть же среди холодной степи...
Так я и дошел до Баллареги. У домов крайней общины я остановился. Можно сейчас просто зайти, показать свой номер... Бить будут — я уже с этим почти смирился. Но тут рука полыхнула болью. Все же что-то ненормальное у меня с рукой, не может быть такой боли. Гангрена, что ли, уже началась? А если по руке? Нет уж. Я двинулся дальше. Обыкновенный животный страх меня гнал — что, если будут бить прямо по руке, по раненому месту?
Никого на улицах не было. Понятно, около полудня, народ на работе. Где-то кто-то копошился во дворах, возможно... но на улицах было пусто. Удивительно. Мне почему-то казалось, вокруг Баллареги кордоны должны стоять, как на границе. Да, если подумать — зачем? Кто побежит в Балларегу?
Может быть, вокруг резиденции Наставника и стоит охрана. Конечно, стоит...
Первым человеком, который мне встретился, была девочка. Маленькая такая, лет десяти, она с ужасом уставилась на меня. Я шел прямо к ней. Страшно, конечно. Заросший такой, оборванный дядя в куртке на голое тело, с грязным окровавленным бинтом на предплечье, дико горящими глазами.
— Ты не скажешь, где тут Звездный Квартал? — спросил я как можно помягче. Девчонка — слава Цхарну! — не испугалась, не побежала... и даже ответила тихо:
— Это тут недалеко... вот там проспект. Прямо по нему... до Общины Кэнко, а потом налево, и там увидите.
— Спасибо, — я заковылял дальше по улице. Интересно, сразу девчонка побежит сообщать или нет? Одна надежда — не сообразит. Не подумает, что не должны грязные и раненые дяди по улицам просто так шляться. И что надо сообщить воспитателю или Треугольному немедленно. Впрочем, возможно, что ей и не очень хочется идти сейчас к воспитателю. Может, ей влетело за что-нибудь. Или она решила с уроков слинять... с чего бы иначе ей торчать на улице одной в неположенное время?
Я рассчитывал эти варианты, а сам шел — упорно, потихонечку. Вскоре я действительно вышел на широкий проспект. Он здесь только начинался, поэтому я пошел прямо. Вскоре впереди замаячил патруль... это хуже, конечно. Вообще по проспекту идти — самоубийство. Надо держаться проспекта, но двигаться по переулкам. Я свернул в первый же попавшийся.
Я шел, как в бреду. А может, я и был в бреду. Временами я думал, что мне все это только снится, что я дошел до Баллареги, двигаюсь по улицам... а на самом деле я лежу сейчас в яме, рядом с Арни и тихо засыпаю... вот и хорошо. Главное — не проснуться.
Только боль в руке была настоящей. Она изводила и при каждом шаге прямо-таки взрывалась. Шаг — взрыв, шаг — взрыв... Во сне так не бывает. Боль во сне все же утихает, по крайней мере, у меня, во сне это только символ боли. А вот полубредовое это состояние, временами ног совсем не чувствуешь, будто плывешь над улицей — вот это похоже на сон. И еще дышать тяжело. Не мог же я от Арни заразиться, астма не заразна. Да и не так это у меня. Ему было выдохнуть тяжело, а мне — глубоко вдохнуть невозможно. Я часто дышал, и если сделать усилие и вдохнуть глубже, тотчас согнешься от кашля.
И в глазах — то рябь, то и вовсе темнеет.
Ужасно хочется лечь. Но глупо лежать здесь... холодно. Теперь уж надо дойти до чего-нибудь... хоть до тюрьмы. Может, и не будут бить.
Не знаю, сколько я шел, и как. В бредовом, полусонном состоянии как-то отыскивал путь, стараясь не уходить далеко от проспекта и не попасться патрулям. Часа два, наверное, шел — впрочем, это чистая спекуляция, не знаю я, сколько. Много.
В конце концов уперся я в ограду какой-то общины. Может, это и была та самая община Кэнко, про которую девчонка говорила. Может, нет... я пошел налево вдоль забора. И тут меня окликнули сзади.
— Стоять!
Я машинально застыл. Потом сообразил, что это Охрана, и побежал вперед. Сам не знаю, как мне это удалось. Просто испугался и побежал. По инерции, не подумав. Привык уже — спасаться, бежать.
Конечно, за мной загрохотали сапоги. Они пока еще не стреляли. Я зажимал руку и бежал чуть ли не трусцой, обливаясь потом... и конечно, меня бы взяли тут же, если бы забор не кончился, и я не нырнул в какую-то щель между домами следующей Общины... момент. Это не Община! Это просто какие-то отдельно стоящие дома. И на одном из домов я увидел табличку «Звездный». Значит, я все-таки добрался... удивительно. Удивительно, что этот мифический квартал вообще существует!
Мне что-то кричали сзади. Я осмотрелся и рванул через двор, пролез в щель в каком-то заборе... Передо мной тянулся длинный проход. Я пробежал по нему немного (крики и выстрелы, кажется, отдалялись), пересек какой-то двор, где женщина развешивала белье и посмотрела на меня дико и перепуганно. Я перешел на шаг — бежать больше невозможно, дыхания не хватало... темнело в глазах. Еще немного, и я свалюсь в обморок. И тут прямо передо мной на одном из домов возникла волшебная цифра "2".
Это Цхарн меня вынес к этому дому... или Бог, уж не знаю.
Балларега, Звездный квартал, дом 2.
Я стоял и смотрел на этот дом, самый обыкновенный, с облупившейся розоватой штукатуркой. Там, наверное, живут нормальные люди, общинники, ни сном ни духом не ведающие о Квирине. С чего это мы взяли, что наблюдатель, если он когда-то здесь жил, до сих пор не поменял адрес? Нет, глупо это. Да и что я скажу ему?
В этот момент сзади послышались крики. Нашли они меня... та сучка во дворе подсказала. Я взбежал по ступенькам, падая плечом на косяк, позвонил... Дверь открылась быстро.
— Квиринский... наблюдатель...? — выдавил я, и человек, открывший дверь, быстро втащил меня вовнутрь. Усадил на какой-то стул.
— Здесь живет наблюдатель с Квирина? — спросил я.
— Да, — ответил мне этот человек. Он был значительно старше меня, и все, что я мог разглядеть сейчас, в полутьме коридора — голубые острые и блестящие глаза, седоватые пряди над лбом.
— Вас преследуют? — спросил он.
— Да... я... не преступник, честное слово! Я убежал. Это...
Сильные руки — черт возьми, какие у него руки сильные — помогли мне подняться. Он вел меня куда-то в глубь дома.
— Простите, — выдавил я. Мне было уже понятно, какая я все-таки сволочь... ведь сейчас за мной придут. Они будут меня искать... Я подставил человека. Впрочем, человеку никто не мешал меня выставить, и сейчас ничто не мешает позвонить в Охрану.
— Что случилось, Лесс? — женский голос откуда-то сбоку, сквозь туман.
— Помоги ему, Нилле. Видишь, он ранен.
Я лежал на каком-то диване. Пожилая, седая, но красивая еще женщина, черные горящие глаза — лицо плыло на меня сквозь сероватую, с искрами муть. Кажется, я совсем расклеился. Нельзя...
— Меня ищут, — выдавил я, — они... могут к вам прийти.
— Не бойся, — сказала женщина, — здесь тебя не тронут. Не раньше, чем ты нам все расскажешь. А расскажешь, когда придешь в себя. Тебе плохо. Лежи спокойно.
И вот после этих слов, властных и спокойных, я окончательно повалился в отключку.
Рука не болела. Совсем. И вообще ничего не болело.
Я скосил глаза. На руке — какой-то странный прозрачный толстый браслет. Очень плотно сидит. Что бы это значило? Так это же правая рука, здоровая... а с левой что? Повязка... плотная такая повязка, выше локтя.
Если ты проснулся и обнаружил, что у тебя ничего не болит — значит, ты умер.
Я был накрыт теплым клетчатым пледом. И вообще было тепло. И хорошо. Как в раю. Ни пить не хочется, ни есть. Вообще ничего не хочется. Лежать бы так, и все.
Извне проник какой-то звук, и я дернулся — всем телом, и движение сразу глухо отозвалось в руке, и я сам испугался этого толчка. Я ведь машинально вздрогнул, от въевшегося, ставшего привычным, страха. Женщина подошла ко мне. Я вдруг припомнил, как ее называл тот старик — Нилле.
Да нет, не старик и старуха. Еще вполне крепкие пожилые люди.
— Ну как дела? — спросила она, — болит что-нибудь? Пить хочешь?
— Нет... хорошо, — сказал я.
— Тебе бы надо вымыться...
— За мной могут прийти, — напомнил я. Что же, они до сих пор не сообщили в Охрану? Что за легкомыслие?
— А они уже приходили за тобой, — легко ответила женщина. Я молча уставился на нее.
— Ну, это ведь дипломатическая территория, сюда они войти не могут. Все по закону, — объяснила женщина, — но было бы лучше, если бы ты объяснил нам, как ты нас нашел.
— Вы правда с Квирина? — спросил я. В этот момент сзади снова возник звук, и я опять вздрогнул — совершенно непроизвольно. Женщина положила руку мне на грудь, словно пытаясь удержать, и в глазах ее в этот миг я уловил боль.
— Мы правда с Квирина, — сказал мужчина, подойдя ко мне. Он подвинул стул и сел рядом со своей женой — наверняка, это его жена, — Я наблюдатель на вашей планете, меня зовут Леско Рин. Это моя жена, Нилле Рин. Как нам называть тебя?
— Меня зовут Ландзо. Я... мне сказал о вас один человек. Он погиб. Его звали Таро Энгиро, — я четко выговорил непривычную фамилию Таро. Нилле и Леско переглянулись.
— Энгиро, — тихо проговорила женщина, — но это было давно...
— Он же оставил сына, ты знаешь. Мы его не могли найти. В этом бардаке...
— Да, — сказал я, — Отец Таро с Квирина. Так он сказал.
— Так ты говоришь, он погиб? — перебила женщина. Я хотел ответить, но что-то пережало мне горло, я не мог говорить... на глаза покатились слезы.
— Успокойся, успокойся, — женщина потрепала меня по волосам, — все будет хорошо, малыш... Ландзо? Успокойся, Ландзо.
— Попробуй рассказать все по порядку, — предложил мужчина. Я кивнул. И начал рассказывать все по порядку.
Я им все рассказал. Они были ко мне добры, и я рассказывал все, что мог — да и что мне было скрывать? Я рассказал о нашей дружбе и о Зай-Зае. И о предложении Таро рассказал. И о безумном нашем побеге, в осень, в холод, в почти полную безнадежность... о том, как мы ехали, и шли. О гибели Таро. О том, как Арни взяли в плен и били, а он молчал, чтобы меня не выдать. И как он задыхался, тоже рассказал. О том, как нам удалось бежать снова. Только об одном я молчал — о том, что все это время не верил и даже не допускал такой возможности, что мне поверят и помогут.
Я рассказал и о том, как оставил Арни этой ночью, в яме.
— Это же совсем недалеко, — женщина взглянула на наблюдателя, — мы могли бы найти... похоронить.
— Да, возможно, стоит это сделать, — согласился Леско, — и значит, ты пришел все-таки... ты дошел.
— Да, — ответил я покорно, — я дошел. Вы... если вам это опасно, вы можете меня отдать. Мне уже, честно говоря, все равно. Арни, если вы похороните... спасибо вам большое.
— Мы это сделаем обязательно, — пообещала Нилле. Она посмотрела на мужа и вышла. Мне показалось, что Леско сгорбился и как бы постарел на глазах.
— Я знал Лина Энгиро, — сказал он, — Немного сумасшедший, но... я его знал. Хорошо. И Таро я видел — маленьким. Потом я одно время был на Квирине, а когда вернулся, он уже... а Таро я не смог найти. Так до сих пор и не мог. Имя распространенное, а номер — кто же мне скажет.
Я молча смотрел на него. У меня щипало в носу.
— Так вот, Ландзо, — Леско взглянул на меня, — Таро был прав. Я действительно могу отправить тебя на Квирин. Жаль, конечно, что Таро не дошел. У него родственники остались на Квирине. Они тебе помогут, я думаю.
— А у вас... вы... ну — неприятностей из-за меня не будет? — спросил я. Леско печально улыбнулся.
— Малыш... вся наша жизнь здесь — это одна большая сплошная неприятность. Но мы это выбрали. Какая разница, одной проблемой больше или меньше. Да и какая ты проблема... ну, мальчишка сбежал. Неважно это все, Ландзо, и не думай об этом.
— Но... — я помолчал, — отца Таро — его же разоблачили и убили. А вы...
— Это совсем другое, — сказал Леско неохотно, — Лин женился и жил просто так здесь, понимаешь? У него и защиты-то никакой не было. А меня они не тронут. Если они меня тронут, это будет означать разрыв отношений с Квирином, а этого они пока не хотят... По крайней мере, здесь есть силы, которые этого не хотят. Им выгодно общаться с нами, через меня идет и торговля... ну, в смысле, какая торговля — мы кое-что поставляем правительству. И главное — межпланетный транспорт, у вас же нет космофлота. Меня убьют — Квирин не пришлет нового-то наблюдателя. Многое будет нарушено. Нет, Ландзо, меня-то они не тронут. Они уже знают, что ты у меня. Они приходили... Ничего. Если бы ты был для них важен, мне давно позвонили бы из Охраны. Я думаю, они решили просто закрыть на это глаза.
Нилле вошла в комнату.
— Ландзо... имя у тебя такое неудобное! Есть же, наверное, какое-то сокращение? Как тебя родители называли?
— Родители — не помню, — сказал я, — а друзья называли Ланс.
— Ланс... хорошо. Послушай, ты грязный, как черт. Тебе помыться надо. Пулю я уже извлекла, с рукой все будет в порядке. У тебя двустороннее воспаление легких, так что придется несколько дней полежать. Постель я тебе в спальне приготовила. Но в душ, хочешь или не хочешь, я тебя загоню!
— Пойдем, Ланс, — Леско стал меня поднимать, — я помогу тебе вымыться.
Люди, люди, что случилось со мной? Великий Цхарн!
Какие здесь звезды! Когда стоишь на Палубе, смотришь в прозрачную ксиоровую стенку, это же просто умереть можно от восторга. Я даже не думал, что такие звезды на самом деле бывают... вообще похоже на картинку. На плакат — черное небо с неправдоподобно яркими, крупными немигающими бриллиантами звезд, и с мелкой сияющей пылью, разбросанной горстями по черни, и на фоне этого неба — орлиное лицо Цхарна. «Пробудим космическое сознание!»
Да нет, не плакат это. Если бы я такое небо увидел на картинке, сказал бы — безвкусица, аляповато, примитив. В том-то и вся красота этого неба, что оно — настоящее.
Я хочу видеть небо,
Настоящее небо, от которого это — лишь малая часть...
Так поет один квиринский сочинитель. Может, конечно, есть еще и другое небо, но и это тоже — гораздо более настоящее, чем то, что можно увидеть с Анзоры.
Странно думать о своем мире — Анзора... я жил в Лойге. Лойг — моя родина. Моя страна — Лервена. Беши — наши враги. Но теперь все это — Лойг, Балларега, Лервена, Беши — слилось воедино. Все это — Анзора.
Я уже далеко от нее. Я в космосе. На курьерском корабле.
Мне нужно забыть все, чему я учился, и жить заново.
Ты еще молод, сказали мне, ты сможешь. Ничего страшного. Страшно или не страшно, но выбора-то у меня нет. Нельзя мне в Лервене оставаться. Да и честно сказать — безразлично, где жить. Родина, Цхарн — да какое мне до всего этого дело? Единственное, чувствую, оставил землю, где мои друзья лежат. Вот этого только жаль. Может быть, я и неправ.
Арни, Таро... все здесь интересно, все хорошо. И еды такой я никогда не пробовал. И техника у них потрясающая. Язык я выучил еще пока у Леско жил. Это у них очень просто, оказывается: надел на голову такой обруч, просмотрел передачу — и раз-раз, уже все в голове. Ну, чтобы свободно говорить, передач пять требуется, а я уже их, наверное, двадцать смотрел, так что линкос у меня — все равно, что мой родной лервени. И вообще все здорово. Медицина и правда классная, Таро не ошибся. Нилле врач по первому образованию, так она мне руку залечила за десятину — только шрам и остался. И воспаление легких еще быстрее залечила. Но лучше всего здесь то, что они и вправду меня взяли, заботились обо мне — а кто я им, если разобраться? Чужой человек, инопланетник. Наверняка наблюдатель из-за меня еще и в неприятности влип. Они не обязаны мне помогать, совершенно, это в их компетенцию не входит, скорее, наоборот. Однако... я вспоминаю, как дополз до косяка их дома, и как Леско, ни о чем не спрашивая, втащил меня вовнутрь, спрятал, помог... вот именно это — сначала перевязали руку, уложили, помогли, спрятали, а потом уже стали расспрашивать. Когда я думаю об этом, понимаю, какая все-таки пропасть разделяет наш мир и их...
Все у них замечательно, все здорово. И вот — палуба, на ней две машины вроде наших мотоскаров, и называются похоже — скарты, и вот звезды, такие, что внутри от восторга становится ветрено, и только одно... Если бы можно было это вам рассказать!
Как вспомнишь об этом — так хочется ничком брякнуться и завыть. Завыть! Может, это бы только и помогло... Все хорошо, все замечательно. До тех пор, пока их имена не всплывут — и тогда — ух в пустоту снова, в безнадежность. Вот ешь, к примеру, их эти остренькие котлетки с салатом, и подумаешь — ребят бы угостить — и — ух! Все, слезы наворачиваются. Или Нилле проверяет меня на своем диагностере, и как Арни вспомнишь: «Ты не представляешь, как много теряешь в жизни. Когда после приступа снова можно дышать, это... это ни с чем сравнить нельзя!» А ведь ты мог бы дышать теперь, Арни, мог бы забыть навсегда про свои муки. Или скарты — сейчас Таро бы так в них и вцепился, ходил бы вокруг... или сидел бы в Посту, разглядывал пульты управления, пилотов расспрашивал.
— Грустный ты очень, Ланс, — сказала мне Рица. Пилот-курьер. Их всего двое на этом корабле, Рица молоденькая совсем девочка, и командир — наоборот, пожилой уже, Акман. Они служат в основном для связи с посольствами и вот с такими наблюдателями, как Рины. Курьерская служба считается из самых простых, поэтому там многие пожилые пилоты служат, которым уже тяжеловато в сложные рейсы ходить, ну и молодежь, кто еще толком не выбрал профессию. Рица совсем малышка, ей восемнадцать лет всего. Они рано здесь работать начинают. Правда, Рица на восемнадцать не выглядит, я бы ей дал больше, и по виду, и по уму.
Это я ей помог какую-то скобу вытащить в отсеке двигателей. Не знаю уж, что за скоба, но самой ей было слабовато. Я подошел, рванул. Она поблагодарила, засмеялась. Что-то там подкрутила под крышкой и поставила скобу обратно. Повернулась ко мне.
— Если тебе еще чего потянуть надо, ты скажи, я всегда готов.
— Хороший ты, Ланс, — сказала тогда Рица, — Только очень грустный.
Я хотел ей сказать, отчего грустный. Но как-то не к месту было, да и страшно об этом говорить. Ведь начну говорить — и заплачу, а что я, маленький? Стыдно же. Я вспомнил только, отчего я грустный, и зубы стиснул, чтобы не заплакать и не крикнуть ничего.
Неловкое какое-то молчание повисло. Рица хотела улыбнуться и что-то нейтральное сказать, но тут басок командира раздался из динамика:
— Экипаж, жрать идите! Долго вас ждать?
— Пойдем скорее, — Рица бросилась вперед.
После ужина Рица уселась к пульту и начала прием вахты. Они по очереди дежурят, кто-нибудь обязательно должен у пульта находиться. Акман посуду сбросил в люк, повернулся ко мне:
— Ну что, может опять в шахматы?
— Вы бы лучше спели что-нибудь, — попросил я, — здорово у вас получается.
Акман крякнул. Это ему нравится. Вообще они, квиринцы, все какие-то талантливые. Я, правда, пока только четверых знаю. Но все равно! Леско романы пишет, Нилле играет на чем-то вроде большой гармоники, Рица — на флейте и на синтаре (что-то типа очень сложного синтезатора), а вот Акман поет неплохо... то есть поет он, наверное, средне, голос не оперный, но песни сочиняет сам.
Наверное, все это любительство, но главное — им доставляет большое удовольствие. И не только им. Я лично тоже всегда рад их послушать.
Взял Акман гитару (очень похожа на нашу, но двенадцатиструнная и корпус немного другой). Затянул густым баритоном, немного не попадая в ритм.
*Не ворчи, океан, не пугай,
Нас земля испугала давно.
В теплый край, южный край
Приплывем все равно!
Хлопнем, тетка, по стакану,
Душу сдвинув набекрень.
Джон Манишка без обмана
Пьет за всех, кому пить лень.
/*А. Грин, «Песня Джона Манишки»/
Очень подходил этот густой, гулкий голос и тихий перебор гитары к тому Океану, где мы плыли теперь. И мерцание огоньков на пульте, и ловкие пальцы Рицы, перебирающие разноцветные квадратики, и чернота в верхних экранах, и тишь, глубокая тишь, такая, наверное, только в Космосе и бывает. И вот эта песня.
Южный Крест там сияет вдали,
С добрым ветром проснется компас.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас!
Если бы ребята могли это слышать... Арни! Сидел бы он сейчас тут, впившись своими серо-голубыми глазами в певца, вбирая жадно каждое слово, каждый аккорд.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас!
Я опустил голову. Я не единица даже — я треть. Треть человека. Не могу я жить, когда с одной стороны — свистящая пустота, и с другой — свистящая пустота. Акман уже пел следующую свою, недавнюю:
Она скажет: люблю, он ответит: ну что же,
Однако — прощай.
Время плыть кораблю, подчиняться рулю,
Меня ждет звездный край.
И за гранью огня
Я, твой облик храня,
Буду помнить тебя.
А вернувшись найду
Уж не ту, уж не ту,
Что оставил, любя.
Она скажет: прости, будут клятвы пусты,
Не узнать нам сейчас.
Что нас ждет за чертой, за глухой пустотой,
Разделяющей нас.
И быть может, что я
На земле без тебя
Стану нервной, чужой.
Но твой облик храня,
Будут ждать сыновья
Новой встречи с тобой...
Я вдруг подумал — вот это их жизнь. Жизнь, которой я совсем не знаю и не понимаю. Я вижу только самое внешнее — технику, еду, медицину, и мне кажется, они как в Саду Цхарна живут. А на самом-то деле у них свои проблемы, свои трагедии, жизнь своя... вот и эта песня — мне она нравится, но чисто эстетически, а так — она чужая мне. Не понимаю я ее до конца. А для Акмана, для всех квиринцев это — жизнь, горе, счастье, любовь, смерть... мне всего этого не понять. У нас ведь и жизнь, и смерть совсем другие.
— Акман, — сказал я, когда песня закончилась, — а вы не могли бы, ну... перевод сделать. С лервени, с нашего языка. Подстрочник я могу, а вот в стихах чтобы... у меня один друг тоже писал.
И каждый поступок ты можешь объяснить себе и другим, и правильность его невозможно оспорить. Кажется, никакого иного варианта и быть не могло — в каждом случае у тебя не было даже выбора, ты мог поступить только так, как поступил.
А из совокупности всех этих поступков складывается твоя жизнь. Как мозаика складывается из разноцветных стеклышек. Только одна мозаика — произведение искусства, другая — бессмысленное пестрое плетение. Третья — произведение, с претензией на красоту и значительность, но безвкусное и пустое. Но складывая мозаику, ты не можешь знать заранее, что получится.
Есть ли какой-то внутренний смысл, логика во всем, что ты делаешь? Или вся эта жизнь не имеет смысла, вся она — набор плохо сочетающихся цветных стеклышек...
Ты совершаешь действие за действием, нанизывая их, подобно бусинам, на нитку. И потом, в конце, ты окидываешь взглядом завершенную работу... увы, от тебя сейчас не зависит то, что ты увидишь тогда. Ты можешь увидеть жизнь, полную внутренней логики, озаренную невидимым светом, правильную, чистую, красивую. А можешь увидеть и жизнь, которой будешь стыдиться. Ты не можешь предугадать этого заранее, так же, как не можешь и жить специально с той целью, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Никто и никогда с такой целью не живет и жить не может... И результат, то, что ты увидишь в конце, очень и очень слабо зависит от того, что ты напланировал и нафантазировал себе в начале.
Вот спроси какого-нибудь старвоса или Треугольного: с какой целью живешь? Услышишь в ответ очень многое... цели у них ясны, ориентиры четки. Слава Цхарна, величие Родины. А теперь вот разложи-ка жизнь его по составным частям, по минутам, и спрашивай одно за другим:
— Чего ради ты чистишь зубы? Ради славы Цхарна или величия Родины?
— Зачем ты читаешь школьникам лекцию об Общине? Ради Цхарна, или просто потому, что сегодня эта лекция стоит в расписании?
— За что ты распекаешь этого беднягу, стащившего сенсар? Цхарн тебе лично велел это делать?
— Зачем ты садишься есть? Ложишься спать? Бежишь на свиданку к общиннице из ткацкого цеха? Да черт возьми, хоть что-нибудь одно ты совершил сегодня Во Славу Цхарна? Хоть одно действие сегодня у тебя было ради того, чтобы Родина процветала?
Да нет ведь, просто потому делаешь, что так надо... что так принято... что вот именно это в данный момент кажется логичным и разумным. А в целом — да, возможно, что в целом все и складывается во славу Цхарна. А может быть, и как раз наоборот... если взять Зай-зая — то он Цхарну вряд ли особенно помог. Вот мы сбежали из-за него, а ведь могли бы быть и были нормальными хорошими общинниками. Хотя... может, Зай и прав, ведь сказано в Заветах: «пусть проявится все темное». Вот мы и проявились... как темные. Ерунда. Ни за что не поверю, что как общинники мы хуже остальных — Кабу, к примеру, или этого рыжего Ричи со второго этажа.
Так вот и со мной в тот момент происходило. Зачем я шел в Балларегу? Пожалуй, с того момента, как погиб Таро, во мне нисколько веры уже не оставалось в Квирин, в этого наблюдателя, в то, что он нас возьмет куда-нибудь. Просто идти в Балларегу казалось единственным решением. Можно было еще сдаться, но это практически было одно и то же. До Баллареги никаких общин больше не было. Если я дойду, взять меня будет очень просто, элементарно. А если случайно выйдет так, что я все-таки добреду до наблюдателя, ну что ж... Значит, попробую. Хотя, конечно, это почти невозможно, так не бывает. Ну не бывает, чтобы в этом мире кто-то пожалел меня, кто-то помог — реально. Верить в этого наблюдателя -потрясающая наивность. Да и вообще мне уже ничего в жизни не хочется. Я остался один. Ребята были куда лучше меня, умнее, сильнее — и погибли. Самым честным было бы погибнуть тоже.
Но не сидеть же среди холодной степи...
Так я и дошел до Баллареги. У домов крайней общины я остановился. Можно сейчас просто зайти, показать свой номер... Бить будут — я уже с этим почти смирился. Но тут рука полыхнула болью. Все же что-то ненормальное у меня с рукой, не может быть такой боли. Гангрена, что ли, уже началась? А если по руке? Нет уж. Я двинулся дальше. Обыкновенный животный страх меня гнал — что, если будут бить прямо по руке, по раненому месту?
Никого на улицах не было. Понятно, около полудня, народ на работе. Где-то кто-то копошился во дворах, возможно... но на улицах было пусто. Удивительно. Мне почему-то казалось, вокруг Баллареги кордоны должны стоять, как на границе. Да, если подумать — зачем? Кто побежит в Балларегу?
Может быть, вокруг резиденции Наставника и стоит охрана. Конечно, стоит...
Первым человеком, который мне встретился, была девочка. Маленькая такая, лет десяти, она с ужасом уставилась на меня. Я шел прямо к ней. Страшно, конечно. Заросший такой, оборванный дядя в куртке на голое тело, с грязным окровавленным бинтом на предплечье, дико горящими глазами.
— Ты не скажешь, где тут Звездный Квартал? — спросил я как можно помягче. Девчонка — слава Цхарну! — не испугалась, не побежала... и даже ответила тихо:
— Это тут недалеко... вот там проспект. Прямо по нему... до Общины Кэнко, а потом налево, и там увидите.
— Спасибо, — я заковылял дальше по улице. Интересно, сразу девчонка побежит сообщать или нет? Одна надежда — не сообразит. Не подумает, что не должны грязные и раненые дяди по улицам просто так шляться. И что надо сообщить воспитателю или Треугольному немедленно. Впрочем, возможно, что ей и не очень хочется идти сейчас к воспитателю. Может, ей влетело за что-нибудь. Или она решила с уроков слинять... с чего бы иначе ей торчать на улице одной в неположенное время?
Я рассчитывал эти варианты, а сам шел — упорно, потихонечку. Вскоре я действительно вышел на широкий проспект. Он здесь только начинался, поэтому я пошел прямо. Вскоре впереди замаячил патруль... это хуже, конечно. Вообще по проспекту идти — самоубийство. Надо держаться проспекта, но двигаться по переулкам. Я свернул в первый же попавшийся.
Я шел, как в бреду. А может, я и был в бреду. Временами я думал, что мне все это только снится, что я дошел до Баллареги, двигаюсь по улицам... а на самом деле я лежу сейчас в яме, рядом с Арни и тихо засыпаю... вот и хорошо. Главное — не проснуться.
Только боль в руке была настоящей. Она изводила и при каждом шаге прямо-таки взрывалась. Шаг — взрыв, шаг — взрыв... Во сне так не бывает. Боль во сне все же утихает, по крайней мере, у меня, во сне это только символ боли. А вот полубредовое это состояние, временами ног совсем не чувствуешь, будто плывешь над улицей — вот это похоже на сон. И еще дышать тяжело. Не мог же я от Арни заразиться, астма не заразна. Да и не так это у меня. Ему было выдохнуть тяжело, а мне — глубоко вдохнуть невозможно. Я часто дышал, и если сделать усилие и вдохнуть глубже, тотчас согнешься от кашля.
И в глазах — то рябь, то и вовсе темнеет.
Ужасно хочется лечь. Но глупо лежать здесь... холодно. Теперь уж надо дойти до чего-нибудь... хоть до тюрьмы. Может, и не будут бить.
Не знаю, сколько я шел, и как. В бредовом, полусонном состоянии как-то отыскивал путь, стараясь не уходить далеко от проспекта и не попасться патрулям. Часа два, наверное, шел — впрочем, это чистая спекуляция, не знаю я, сколько. Много.
В конце концов уперся я в ограду какой-то общины. Может, это и была та самая община Кэнко, про которую девчонка говорила. Может, нет... я пошел налево вдоль забора. И тут меня окликнули сзади.
— Стоять!
Я машинально застыл. Потом сообразил, что это Охрана, и побежал вперед. Сам не знаю, как мне это удалось. Просто испугался и побежал. По инерции, не подумав. Привык уже — спасаться, бежать.
Конечно, за мной загрохотали сапоги. Они пока еще не стреляли. Я зажимал руку и бежал чуть ли не трусцой, обливаясь потом... и конечно, меня бы взяли тут же, если бы забор не кончился, и я не нырнул в какую-то щель между домами следующей Общины... момент. Это не Община! Это просто какие-то отдельно стоящие дома. И на одном из домов я увидел табличку «Звездный». Значит, я все-таки добрался... удивительно. Удивительно, что этот мифический квартал вообще существует!
Мне что-то кричали сзади. Я осмотрелся и рванул через двор, пролез в щель в каком-то заборе... Передо мной тянулся длинный проход. Я пробежал по нему немного (крики и выстрелы, кажется, отдалялись), пересек какой-то двор, где женщина развешивала белье и посмотрела на меня дико и перепуганно. Я перешел на шаг — бежать больше невозможно, дыхания не хватало... темнело в глазах. Еще немного, и я свалюсь в обморок. И тут прямо передо мной на одном из домов возникла волшебная цифра "2".
Это Цхарн меня вынес к этому дому... или Бог, уж не знаю.
Балларега, Звездный квартал, дом 2.
Я стоял и смотрел на этот дом, самый обыкновенный, с облупившейся розоватой штукатуркой. Там, наверное, живут нормальные люди, общинники, ни сном ни духом не ведающие о Квирине. С чего это мы взяли, что наблюдатель, если он когда-то здесь жил, до сих пор не поменял адрес? Нет, глупо это. Да и что я скажу ему?
В этот момент сзади послышались крики. Нашли они меня... та сучка во дворе подсказала. Я взбежал по ступенькам, падая плечом на косяк, позвонил... Дверь открылась быстро.
— Квиринский... наблюдатель...? — выдавил я, и человек, открывший дверь, быстро втащил меня вовнутрь. Усадил на какой-то стул.
— Здесь живет наблюдатель с Квирина? — спросил я.
— Да, — ответил мне этот человек. Он был значительно старше меня, и все, что я мог разглядеть сейчас, в полутьме коридора — голубые острые и блестящие глаза, седоватые пряди над лбом.
— Вас преследуют? — спросил он.
— Да... я... не преступник, честное слово! Я убежал. Это...
Сильные руки — черт возьми, какие у него руки сильные — помогли мне подняться. Он вел меня куда-то в глубь дома.
— Простите, — выдавил я. Мне было уже понятно, какая я все-таки сволочь... ведь сейчас за мной придут. Они будут меня искать... Я подставил человека. Впрочем, человеку никто не мешал меня выставить, и сейчас ничто не мешает позвонить в Охрану.
— Что случилось, Лесс? — женский голос откуда-то сбоку, сквозь туман.
— Помоги ему, Нилле. Видишь, он ранен.
Я лежал на каком-то диване. Пожилая, седая, но красивая еще женщина, черные горящие глаза — лицо плыло на меня сквозь сероватую, с искрами муть. Кажется, я совсем расклеился. Нельзя...
— Меня ищут, — выдавил я, — они... могут к вам прийти.
— Не бойся, — сказала женщина, — здесь тебя не тронут. Не раньше, чем ты нам все расскажешь. А расскажешь, когда придешь в себя. Тебе плохо. Лежи спокойно.
И вот после этих слов, властных и спокойных, я окончательно повалился в отключку.
Рука не болела. Совсем. И вообще ничего не болело.
Я скосил глаза. На руке — какой-то странный прозрачный толстый браслет. Очень плотно сидит. Что бы это значило? Так это же правая рука, здоровая... а с левой что? Повязка... плотная такая повязка, выше локтя.
Если ты проснулся и обнаружил, что у тебя ничего не болит — значит, ты умер.
Я был накрыт теплым клетчатым пледом. И вообще было тепло. И хорошо. Как в раю. Ни пить не хочется, ни есть. Вообще ничего не хочется. Лежать бы так, и все.
Извне проник какой-то звук, и я дернулся — всем телом, и движение сразу глухо отозвалось в руке, и я сам испугался этого толчка. Я ведь машинально вздрогнул, от въевшегося, ставшего привычным, страха. Женщина подошла ко мне. Я вдруг припомнил, как ее называл тот старик — Нилле.
Да нет, не старик и старуха. Еще вполне крепкие пожилые люди.
— Ну как дела? — спросила она, — болит что-нибудь? Пить хочешь?
— Нет... хорошо, — сказал я.
— Тебе бы надо вымыться...
— За мной могут прийти, — напомнил я. Что же, они до сих пор не сообщили в Охрану? Что за легкомыслие?
— А они уже приходили за тобой, — легко ответила женщина. Я молча уставился на нее.
— Ну, это ведь дипломатическая территория, сюда они войти не могут. Все по закону, — объяснила женщина, — но было бы лучше, если бы ты объяснил нам, как ты нас нашел.
— Вы правда с Квирина? — спросил я. В этот момент сзади снова возник звук, и я опять вздрогнул — совершенно непроизвольно. Женщина положила руку мне на грудь, словно пытаясь удержать, и в глазах ее в этот миг я уловил боль.
— Мы правда с Квирина, — сказал мужчина, подойдя ко мне. Он подвинул стул и сел рядом со своей женой — наверняка, это его жена, — Я наблюдатель на вашей планете, меня зовут Леско Рин. Это моя жена, Нилле Рин. Как нам называть тебя?
— Меня зовут Ландзо. Я... мне сказал о вас один человек. Он погиб. Его звали Таро Энгиро, — я четко выговорил непривычную фамилию Таро. Нилле и Леско переглянулись.
— Энгиро, — тихо проговорила женщина, — но это было давно...
— Он же оставил сына, ты знаешь. Мы его не могли найти. В этом бардаке...
— Да, — сказал я, — Отец Таро с Квирина. Так он сказал.
— Так ты говоришь, он погиб? — перебила женщина. Я хотел ответить, но что-то пережало мне горло, я не мог говорить... на глаза покатились слезы.
— Успокойся, успокойся, — женщина потрепала меня по волосам, — все будет хорошо, малыш... Ландзо? Успокойся, Ландзо.
— Попробуй рассказать все по порядку, — предложил мужчина. Я кивнул. И начал рассказывать все по порядку.
Я им все рассказал. Они были ко мне добры, и я рассказывал все, что мог — да и что мне было скрывать? Я рассказал о нашей дружбе и о Зай-Зае. И о предложении Таро рассказал. И о безумном нашем побеге, в осень, в холод, в почти полную безнадежность... о том, как мы ехали, и шли. О гибели Таро. О том, как Арни взяли в плен и били, а он молчал, чтобы меня не выдать. И как он задыхался, тоже рассказал. О том, как нам удалось бежать снова. Только об одном я молчал — о том, что все это время не верил и даже не допускал такой возможности, что мне поверят и помогут.
Я рассказал и о том, как оставил Арни этой ночью, в яме.
— Это же совсем недалеко, — женщина взглянула на наблюдателя, — мы могли бы найти... похоронить.
— Да, возможно, стоит это сделать, — согласился Леско, — и значит, ты пришел все-таки... ты дошел.
— Да, — ответил я покорно, — я дошел. Вы... если вам это опасно, вы можете меня отдать. Мне уже, честно говоря, все равно. Арни, если вы похороните... спасибо вам большое.
— Мы это сделаем обязательно, — пообещала Нилле. Она посмотрела на мужа и вышла. Мне показалось, что Леско сгорбился и как бы постарел на глазах.
— Я знал Лина Энгиро, — сказал он, — Немного сумасшедший, но... я его знал. Хорошо. И Таро я видел — маленьким. Потом я одно время был на Квирине, а когда вернулся, он уже... а Таро я не смог найти. Так до сих пор и не мог. Имя распространенное, а номер — кто же мне скажет.
Я молча смотрел на него. У меня щипало в носу.
— Так вот, Ландзо, — Леско взглянул на меня, — Таро был прав. Я действительно могу отправить тебя на Квирин. Жаль, конечно, что Таро не дошел. У него родственники остались на Квирине. Они тебе помогут, я думаю.
— А у вас... вы... ну — неприятностей из-за меня не будет? — спросил я. Леско печально улыбнулся.
— Малыш... вся наша жизнь здесь — это одна большая сплошная неприятность. Но мы это выбрали. Какая разница, одной проблемой больше или меньше. Да и какая ты проблема... ну, мальчишка сбежал. Неважно это все, Ландзо, и не думай об этом.
— Но... — я помолчал, — отца Таро — его же разоблачили и убили. А вы...
— Это совсем другое, — сказал Леско неохотно, — Лин женился и жил просто так здесь, понимаешь? У него и защиты-то никакой не было. А меня они не тронут. Если они меня тронут, это будет означать разрыв отношений с Квирином, а этого они пока не хотят... По крайней мере, здесь есть силы, которые этого не хотят. Им выгодно общаться с нами, через меня идет и торговля... ну, в смысле, какая торговля — мы кое-что поставляем правительству. И главное — межпланетный транспорт, у вас же нет космофлота. Меня убьют — Квирин не пришлет нового-то наблюдателя. Многое будет нарушено. Нет, Ландзо, меня-то они не тронут. Они уже знают, что ты у меня. Они приходили... Ничего. Если бы ты был для них важен, мне давно позвонили бы из Охраны. Я думаю, они решили просто закрыть на это глаза.
Нилле вошла в комнату.
— Ландзо... имя у тебя такое неудобное! Есть же, наверное, какое-то сокращение? Как тебя родители называли?
— Родители — не помню, — сказал я, — а друзья называли Ланс.
— Ланс... хорошо. Послушай, ты грязный, как черт. Тебе помыться надо. Пулю я уже извлекла, с рукой все будет в порядке. У тебя двустороннее воспаление легких, так что придется несколько дней полежать. Постель я тебе в спальне приготовила. Но в душ, хочешь или не хочешь, я тебя загоню!
— Пойдем, Ланс, — Леско стал меня поднимать, — я помогу тебе вымыться.
Люди, люди, что случилось со мной? Великий Цхарн!
Какие здесь звезды! Когда стоишь на Палубе, смотришь в прозрачную ксиоровую стенку, это же просто умереть можно от восторга. Я даже не думал, что такие звезды на самом деле бывают... вообще похоже на картинку. На плакат — черное небо с неправдоподобно яркими, крупными немигающими бриллиантами звезд, и с мелкой сияющей пылью, разбросанной горстями по черни, и на фоне этого неба — орлиное лицо Цхарна. «Пробудим космическое сознание!»
Да нет, не плакат это. Если бы я такое небо увидел на картинке, сказал бы — безвкусица, аляповато, примитив. В том-то и вся красота этого неба, что оно — настоящее.
Я хочу видеть небо,
Настоящее небо, от которого это — лишь малая часть...
Так поет один квиринский сочинитель. Может, конечно, есть еще и другое небо, но и это тоже — гораздо более настоящее, чем то, что можно увидеть с Анзоры.
Странно думать о своем мире — Анзора... я жил в Лойге. Лойг — моя родина. Моя страна — Лервена. Беши — наши враги. Но теперь все это — Лойг, Балларега, Лервена, Беши — слилось воедино. Все это — Анзора.
Я уже далеко от нее. Я в космосе. На курьерском корабле.
Мне нужно забыть все, чему я учился, и жить заново.
Ты еще молод, сказали мне, ты сможешь. Ничего страшного. Страшно или не страшно, но выбора-то у меня нет. Нельзя мне в Лервене оставаться. Да и честно сказать — безразлично, где жить. Родина, Цхарн — да какое мне до всего этого дело? Единственное, чувствую, оставил землю, где мои друзья лежат. Вот этого только жаль. Может быть, я и неправ.
Арни, Таро... все здесь интересно, все хорошо. И еды такой я никогда не пробовал. И техника у них потрясающая. Язык я выучил еще пока у Леско жил. Это у них очень просто, оказывается: надел на голову такой обруч, просмотрел передачу — и раз-раз, уже все в голове. Ну, чтобы свободно говорить, передач пять требуется, а я уже их, наверное, двадцать смотрел, так что линкос у меня — все равно, что мой родной лервени. И вообще все здорово. Медицина и правда классная, Таро не ошибся. Нилле врач по первому образованию, так она мне руку залечила за десятину — только шрам и остался. И воспаление легких еще быстрее залечила. Но лучше всего здесь то, что они и вправду меня взяли, заботились обо мне — а кто я им, если разобраться? Чужой человек, инопланетник. Наверняка наблюдатель из-за меня еще и в неприятности влип. Они не обязаны мне помогать, совершенно, это в их компетенцию не входит, скорее, наоборот. Однако... я вспоминаю, как дополз до косяка их дома, и как Леско, ни о чем не спрашивая, втащил меня вовнутрь, спрятал, помог... вот именно это — сначала перевязали руку, уложили, помогли, спрятали, а потом уже стали расспрашивать. Когда я думаю об этом, понимаю, какая все-таки пропасть разделяет наш мир и их...
Все у них замечательно, все здорово. И вот — палуба, на ней две машины вроде наших мотоскаров, и называются похоже — скарты, и вот звезды, такие, что внутри от восторга становится ветрено, и только одно... Если бы можно было это вам рассказать!
Как вспомнишь об этом — так хочется ничком брякнуться и завыть. Завыть! Может, это бы только и помогло... Все хорошо, все замечательно. До тех пор, пока их имена не всплывут — и тогда — ух в пустоту снова, в безнадежность. Вот ешь, к примеру, их эти остренькие котлетки с салатом, и подумаешь — ребят бы угостить — и — ух! Все, слезы наворачиваются. Или Нилле проверяет меня на своем диагностере, и как Арни вспомнишь: «Ты не представляешь, как много теряешь в жизни. Когда после приступа снова можно дышать, это... это ни с чем сравнить нельзя!» А ведь ты мог бы дышать теперь, Арни, мог бы забыть навсегда про свои муки. Или скарты — сейчас Таро бы так в них и вцепился, ходил бы вокруг... или сидел бы в Посту, разглядывал пульты управления, пилотов расспрашивал.
— Грустный ты очень, Ланс, — сказала мне Рица. Пилот-курьер. Их всего двое на этом корабле, Рица молоденькая совсем девочка, и командир — наоборот, пожилой уже, Акман. Они служат в основном для связи с посольствами и вот с такими наблюдателями, как Рины. Курьерская служба считается из самых простых, поэтому там многие пожилые пилоты служат, которым уже тяжеловато в сложные рейсы ходить, ну и молодежь, кто еще толком не выбрал профессию. Рица совсем малышка, ей восемнадцать лет всего. Они рано здесь работать начинают. Правда, Рица на восемнадцать не выглядит, я бы ей дал больше, и по виду, и по уму.
Это я ей помог какую-то скобу вытащить в отсеке двигателей. Не знаю уж, что за скоба, но самой ей было слабовато. Я подошел, рванул. Она поблагодарила, засмеялась. Что-то там подкрутила под крышкой и поставила скобу обратно. Повернулась ко мне.
— Если тебе еще чего потянуть надо, ты скажи, я всегда готов.
— Хороший ты, Ланс, — сказала тогда Рица, — Только очень грустный.
Я хотел ей сказать, отчего грустный. Но как-то не к месту было, да и страшно об этом говорить. Ведь начну говорить — и заплачу, а что я, маленький? Стыдно же. Я вспомнил только, отчего я грустный, и зубы стиснул, чтобы не заплакать и не крикнуть ничего.
Неловкое какое-то молчание повисло. Рица хотела улыбнуться и что-то нейтральное сказать, но тут басок командира раздался из динамика:
— Экипаж, жрать идите! Долго вас ждать?
— Пойдем скорее, — Рица бросилась вперед.
После ужина Рица уселась к пульту и начала прием вахты. Они по очереди дежурят, кто-нибудь обязательно должен у пульта находиться. Акман посуду сбросил в люк, повернулся ко мне:
— Ну что, может опять в шахматы?
— Вы бы лучше спели что-нибудь, — попросил я, — здорово у вас получается.
Акман крякнул. Это ему нравится. Вообще они, квиринцы, все какие-то талантливые. Я, правда, пока только четверых знаю. Но все равно! Леско романы пишет, Нилле играет на чем-то вроде большой гармоники, Рица — на флейте и на синтаре (что-то типа очень сложного синтезатора), а вот Акман поет неплохо... то есть поет он, наверное, средне, голос не оперный, но песни сочиняет сам.
Наверное, все это любительство, но главное — им доставляет большое удовольствие. И не только им. Я лично тоже всегда рад их послушать.
Взял Акман гитару (очень похожа на нашу, но двенадцатиструнная и корпус немного другой). Затянул густым баритоном, немного не попадая в ритм.
*Не ворчи, океан, не пугай,
Нас земля испугала давно.
В теплый край, южный край
Приплывем все равно!
Хлопнем, тетка, по стакану,
Душу сдвинув набекрень.
Джон Манишка без обмана
Пьет за всех, кому пить лень.
/*А. Грин, «Песня Джона Манишки»/
Очень подходил этот густой, гулкий голос и тихий перебор гитары к тому Океану, где мы плыли теперь. И мерцание огоньков на пульте, и ловкие пальцы Рицы, перебирающие разноцветные квадратики, и чернота в верхних экранах, и тишь, глубокая тишь, такая, наверное, только в Космосе и бывает. И вот эта песня.
Южный Крест там сияет вдали,
С добрым ветром проснется компас.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас!
Если бы ребята могли это слышать... Арни! Сидел бы он сейчас тут, впившись своими серо-голубыми глазами в певца, вбирая жадно каждое слово, каждый аккорд.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас!
Я опустил голову. Я не единица даже — я треть. Треть человека. Не могу я жить, когда с одной стороны — свистящая пустота, и с другой — свистящая пустота. Акман уже пел следующую свою, недавнюю:
Она скажет: люблю, он ответит: ну что же,
Однако — прощай.
Время плыть кораблю, подчиняться рулю,
Меня ждет звездный край.
И за гранью огня
Я, твой облик храня,
Буду помнить тебя.
А вернувшись найду
Уж не ту, уж не ту,
Что оставил, любя.
Она скажет: прости, будут клятвы пусты,
Не узнать нам сейчас.
Что нас ждет за чертой, за глухой пустотой,
Разделяющей нас.
И быть может, что я
На земле без тебя
Стану нервной, чужой.
Но твой облик храня,
Будут ждать сыновья
Новой встречи с тобой...
Я вдруг подумал — вот это их жизнь. Жизнь, которой я совсем не знаю и не понимаю. Я вижу только самое внешнее — технику, еду, медицину, и мне кажется, они как в Саду Цхарна живут. А на самом-то деле у них свои проблемы, свои трагедии, жизнь своя... вот и эта песня — мне она нравится, но чисто эстетически, а так — она чужая мне. Не понимаю я ее до конца. А для Акмана, для всех квиринцев это — жизнь, горе, счастье, любовь, смерть... мне всего этого не понять. У нас ведь и жизнь, и смерть совсем другие.
— Акман, — сказал я, когда песня закончилась, — а вы не могли бы, ну... перевод сделать. С лервени, с нашего языка. Подстрочник я могу, а вот в стихах чтобы... у меня один друг тоже писал.