Куин Джулия. Когда он был порочным

   Она поспешила вниз, скользя на натертых ступенях, так как на ногах ее были толстые шерстяные носки, и едва не упала, но, к счастью, удержалась на ногах, и сразу же помчалась по ковровой дорожке к библиотеке.
   — И скорее развести в камине огонь, огонь, огонь, — шептала она на бегу. Вот добежит она до библиотеки и сразу же вызовет звонком прислугу, и очень скоро в камине разгорится веселое пламя. И нос ее отогреется, и пальцы утратят этот кошмарный голубоватый цвет, и…
   Она толкнула дверь в библиотеку.
   И пронзительный вопль сорвался с ее губ. В камине уже пылал огонь, и возле него спиной к ней стоял мужчина, протянувший к пламени замерзшие руки.
   Франческа огляделась, ища что-нибудь, что можно было бы использовать в качестве оружия.
   И тут мужчина обернулся.
   — Майкл?!

* * *

   Он никак не думал, что она окажется в Лондоне. Ему, черт возьми, и в голову не пришло, что такое возможно! Не то чтобы это что-то изменило, но все же он был бы готов к этой встрече. Он бы потренировался изображать на лице мрачную усмешку или по крайней мере побеспокоился о том, чтобы к решительному моменту одеться безупречно и как следует войти в роль неисправимого повесы.
   Так нет же! Вместо того он стоит теперь перед ней разинув рот и старается не обращать внимания на то, что из одежды на ней одна только темно-пунцовая ночная рубашка и пеньюар из такой тонкой и прозрачной ткани, что легко различить очертания…
   Он нервно сглотнул. Не смотреть. Ни в коем случае не смотреть.
   — Майкл? — снова вырвалось у нее.
   — Франческа, — отозвался он, так как надо же было сказать что-нибудь. — Что ты здесь делаешь?
   И кажется, тем вывел ее из оцепенения.
   — Что я здесь делаю? — переспросила она. — Это ведь не я предположительно должна находиться сейчас в Индии. Что ты здесь делаешь?
   Он небрежно передернул плечами:
   — Я подумал, что пора мне вернуться домой.
   — Написать ты не мог?
   — Тебе? — спросил он, приподняв бровь. Ирония, как и задумывалось, достигла цели. Она не написала ему ни единого письма за все время его странствий. Он отправил ей три, но, после того как стало очевидно, что отвечать она не намерена, всю переписку стал вести через свою мать и мать Джона.
   — Да хоть кому-нибудь, — ответила она. — Тогда кто-нибудь был бы здесь, чтобы встретить тебя.
   — Ты же здесь, — заметил он. Она нахмурилась:
   — Если бы мы знали, что ты приедешь, то подготовили бы дом к твоему приезду.
   Он снова передернул плечами. Это движение вполне соответствовало образу, который он так отчаянно старался создать.
   — Дом вполне готов.
   Она зябко обхватила себя руками, тем самым полностью закрыв от его взоров свою грудь, что, он не мог не признать, было только к лучшему.
   — Ну все равно, можно было написать. — И голос ее показался резким в ночной тишине. — Этого требует простая вежливость.
   — Франческа, — сказал он, вновь поворачиваясь к камину, чтобы продолжить растирать замерзшие руки у пламени, — ты хоть представляешь, сколько идет почта из Индии?
   — Пять месяцев, — незамедлительно ответила она. — Четыре, если ветра благоприятствуют.
   Черт возьми, так и есть!
   — Ну, пусть так, — продолжал он брюзгливо, — все равно, когда я принял решение, уже не было никакого смысла сообщать письмом о моем приезде. Письмо отправилось бы с тем же кораблем, что и я.
   — В самом деле? А мне казалось, что пассажирские суда всегда идут медленнее тех, что возят почту.
   Он вздохнул и посмотрел на нее через плечо:
   — Все суда возят почту. И потом, разве это имеет значение?
   Мгновение ему казалось, что она ответит утвердительно, но она сказала спокойно:
   — Ну конечно, не имеет. Важно, что ты снова дома. Представляю, как обрадуется твоя мать.
   Он отвернулся, чтобы она не увидела его невеселой улыбки.
   — Да, — буркнул он, — разумеется.
   — И я… — Она замолкла, прочистила горло. — Я тоже очень рада, что ты вернулся.
   Прозвучало это так, словно она убеждала саму себя, но Майкл решил раз в жизни разыграть роль безупречного джентльмена и не замечать этого.
   — Тебе холодно?
   — Не очень, — ответила она.
   — Врешь.
   — Ну, привираю слегка.
   Он сделал шаг в сторону, чтобы освободить для нес место возле горящего камина, и, не услышав за спиной никакого движения, приглашающим жестом указал на свободное место рядом с собой.
   — Я пойду к себе, — сказала она.
   — О Господи, Франческа! Если тебе холодно, подойди к огню. Я не кусаюсь.
   Она скрипнула зубами и, сделав шаг вперед, встала рядом с ним возле жаркого пламени. Но она встала чуть в стороне от него, так, чтобы их разделяло некоторое расстояние.
   — Ты хорошо выглядишь, — сказала она.
   — Ты тоже.
   — Много времени прошло.
   — Да. Четыре года, по-моему.
   Франческа нервно сглотнула, недоумевая, отчего так трудно складывается разговор. Это же Майкл, не кто-нибудь! Не должно ей быть с ним трудно. Да, они расстались нехорошо, но ведь это было в те мрачные месяцы после смерти Джона. Они все тогда страдали и, как раненые животные, кидались на всякого, кто попадался им на пути. Но сейчас другое время. Бог свидетель, она часто думала об этой встрече. Ведь не мог же Майкл отсутствовать вечно. Все это понимали. А она, после того как ее первоначальный гнев прошел, стала питать надежду, что, когда он возвратится, они смогут предать забвению все то неприятное, что произошло между ними.
   И снова будут друзьями. Ей так нужен был друг!
   — Есть какие-нибудь планы? — спросила она больше потому, что молчание становилось тягостным.
   — В данный момент единственное, о чем я могу думать, — это о том, чтобы согреться, — буркнул он.
   Она не удержалась от улыбки:
   — Действительно, на редкость холодный выдался день.
   — Я и забыл, какие здесь бывают дьявольские холода, — пожаловался он, зябко потирая руки.
   — А я-то думала, что воспоминания о шотландских зимах никогда не изгладятся из твоей памяти, — негромко заметила Франческа.
   Он повернулся к ней, и губы его изогнулись в кривоватой улыбке. Он изменился, вдруг поняла она. О, были, разумеется, и очевидные перемены, которые заметил бы всякий. Загар, и загар совершенно невообразимый, и серебряные пряди, появившиеся в некогда черных как смоль волосах.
   Но он изменился и в другом. Складка губ — губы его были теперь сжаты плотнее, если это только возможно. И исчезла свойственная ему грация движений. Он всегда держался с такой непосредственностью, с такой легкостью, что ясно было, как хорошо он чувствует себя в своем теле. А теперь он был… как натянутая струна.
   На пределе сил.
   — В общем, да, — сказал он, и она в недоумении подняла на него глаза, так как совершенно забыла, о чем был разговор, и не могла сообразить, что к чему, пока он не добавил: — Я вернулся домой, потому как не в силах был далее выносить жару, и вот пожалуйста, сейчас просто умираю от холода!
   — Скоро наступит настоящая весна, — сказала она.
   — Ах да, весна. Когда ветер всего-навсего холодный, а не ледяной, как зимой.
   Она засмеялась. Глупо, но ей было ужасно приятно смеяться в его присутствии.
   — Завтра в доме уже будет лучше, — сказала она. — Я ведь приехала только сегодня вечером и, как и ты, не удосужилась уведомить о своем прибытии. Миссис Парриш уверяет, что быстро пополнит все запасы.
   Он кивнул, затем повернулся и стал греть спину.
   — Что ты здесь делаешь? —Я?
   Он обвел взглядом пустую комнату, словно поясняя свой вопрос.
   — Я живу здесь, — сказала она.
   — Обычно ты не приезжаешь раньше апреля.
   — Тебе известны такие вещи?
   На мгновение на лице его появилось едва ли не смущенное выражение.
   — Письма моей матери всегда изобилуют подробностями, — сказал он.
   Она пожала плечами, затем придвинулась чуть ближе к огню. Не следовало бы ей становиться так близко к нему, но, черт возьми, ей все еще было холодно, а тоненький пеньюар грел плохо.
   — Это ответ? — насмешливо протянул он.
   — Мне просто так захотелось, — высокомерно ответила она. — Разве это не прерогатива дамы?
   Он снова повернулся, надо полагать, для того, чтобы теперь греть бок, и оказался лицом к лицу с ней.
   И кажется, ужасно близко от нее.
   Она потихонечку отодвинулась, всего на дюйм или около того — ей не хотелось, чтобы он догадался, что ее смущает такая близость.
   Да и самой себе признаваться в этом ей не слишком-то было приятно.
   — А я думал, что прерогатива дамы — передумать, — заметил он.
   — Прерогатива дамы — делать все, что ей вздумается, — живо парировала Франческа.
   — Не в бровь, а в глаз, — пробормотал Майкл. Он снова посмотрел на нее, на сей раз попристальнее. — А ты не изменилась.
   Губы ее приоткрылись.
   — Почему ты так решил?
   Потому что ты выглядишь точно так, как прежде. — И тут же, с дьявольской усмешкой кивнув на ее прозрачный пеньюар, добавил: — Если не считать твоего наряда, разумеется.
   Она ахнула и отступила на шаг, еще крепче обхватив себя руками.
   «Гадко с моей стороны, конечно, но вообще-то я ловко сумел обидеть ее», — подумал он не без самодовольства. Ему необходимо было как-то заставить ее сделать шаг назад и оказаться вне его досягаемости. Теперь она будет устанавливать границы.
   Потому что он не был уверен, что ему эта работа окажется по плечу.
   Он солгал, когда сказал, что она вовсе не изменилась. Что-то в ней появилось новое, совершенно неожиданное.
   Что-то, что потрясло его до глубины души.
   Это было чувство, возникавшее в ее присутствии, то есть проблема была в нем самом, что не делало ее менее разрушительной. Чувство, что она теперь доступна, чудовищное, мучительное сознание того, что Джона больше нет, действительно нет, и единственное, что останавливало Майкла от того, чтобы протянуть руку и коснуться ее, была его собственная совесть.
   Это было почти забавно.
   Почти.
   А она была рядом, и все так же ни о чем не подозревала, и не имела ни малейшего понятия о том, что мужчина, стоявший рядом с ней, ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы сорвать все шелка, облекающие ее тело, и уложить ее на пол возле огня, и раздвинуть ее бедра, и погрузиться в ее плоть, и…
   Он разразился мрачным смехом. Да, похоже, четыре года нисколько не пригасили его столь неуместный пыл.
   — Майкл?
   Он оглянулся на нее.
   — Что тебя рассмешило? Ну и вопрос!
   — Ты не поймешь.
   — А вдруг пойму!
   — Нет, вряд ли.
   — Ну Майкл! — продолжала настаивать она.
   Он повернулся к ней и проговорил с подчеркнутой холодностью:
   — Франческа, есть вещи, которые ты никогда не сможешь понять.
   Губы ее приоткрылись, и вид у нее стал такой, будто ее ударили.
   И он почувствовал себя просто кошмарно — как будто действительно ударил ее.
   — Как ты можешь поступать так ужасно?! — прошептала она.
   Он пожал плечами.
   — Ты переменился, — сказала она.
   Самое печальное заключалось как раз в том, что он не переменился. По крайней мере в важном, в том, что делало его жизнь трудновыносимой. Он вздохнул. Он ненавидел себя за то, что не в силах был вынести ее присутствие.
   — Прости меня. — Он провел рукой по голове, взъерошив волосы. — Я устал, я замерз, и я настоящий осел.
   Она усмехнулась на это, и на мгновение они словно перенеслись в прошлое.
   — Да ничего, бывает, — сказала она ласково, коснувшись его рукава. — После такого длинного путешествия.
   Он с шумом втянул в себя воздух. Она и раньше так делала — дружески касалась его рукава. Никогда на людях, разумеется, и очень редко, когда они оставались с ней наедине. При этом обыкновенно был где-то поблизости Джон; Джон всегда был где-то поблизости. И это прикосновение каждый раз — каждый раз — оказывалось для Майкла потрясением.
   Но никогда таким сильным, как сейчас.
   — Мне необходимо поскорее лечь спать, — промямлил он.
   Вообще-то он прекрасно владел искусством скрывать, что ему неловко, но он не подготовился к встрече с ней в этот вечер, а кроме того, он действительно чертовски устал.
   Она отпустила его рукав.
   — Для тебя не приготовлено комнаты. Ложись в моей. А я посплю здесь.
   — Нет, — ответил он, вложив в отказ больше чувства, чем намеревался. — Я лягу спать здесь или… черт! — буркнул он себе под нос, прошел в другой конец комнаты и дернул шнурок звонка. Ну какой, действительно, смысл быть графом Килмартином, если нельзя приказать приготовить себе спальню в любой час дня или ночи?
   К тому же на звонок через несколько минут явится прислуга, и ему уже не придется оставаться наедине с Франческой.
   Конечно, он оставался с ней наедине прежде, но все же никогда ночью, и никогда она при этом не была одета в ночную рубашку, и…
   Он дернул шнур звонка снова.
   — Майкл, — заметила Франческа почти весело, — все наверняка услышали твой звонок в первый раз.
   — Ах, нуда, да. День выдался нелегкий, — сказал он. — В море штормило, и вообще.
   — Ты должен как можно скорее рассказать мне все о твоих странствиях, — мягко сказала она.
   Он оглянулся на нее. Поднял бровь:
   — Ты могла бы узнать о них из моих писем.
   Она поджала губы. Ему доводилось видеть это выражение на ее лице бессчетное количество раз. Она выбирала слова и решала, стоит ли пронзить его стрелой своего прославленного остроумия, или не стоит. И по-видимому, решила, что не стоит, так как сказала просто:
   — Я довольно сильно сердилась на тебя за твой отъезд. Он только вздохнул. Вот в этом вся Франческа — взяла и предпочла неприкрашенную правду хлесткой насмешке.
   — Извини, — сказал он, и сказал искренне, хотя, будь у него возможность вернуться назад, он не переменил бы ни один из своих поступков. Ему нужно было тогда уехать. Абсолютно необходимо. Возможно, это означало, что он вообще трус; возможно, ему просто недоставало мужества. Но он не был готов стать графом. Он был не Джон и никогда не мог стать Джоном. А именно этого, судя по всему, от него ждали.
   Даже Франческа в свойственной ей нерешительной манере.
   Он посмотрел на нее. Он был совершенно уверен, что она до сих пор не понимает, почему он тогда уехал. Может, сама-то она думала, что понимает, но как она могла понять это? Ведь она не знала, что он любит ее, и потому вообразить не могла, насколько сильно угнетает его чувство вины из-за того, что ему приходится вступать в права Джона.
   Но во всем этом не было ее вины. И, глядя на то, как она, такая хрупкая и гордая, стоит возле огня, он сказал снова:
   — Извини.
   Она чуть кивнула в знак того, что принимает его извинения.
   — Я должна была бы написать тебе. — Она повернулась к нему, и в глазах ее была печаль, а также, возможно, намек на извинение с ее стороны. — Но истина заключается в том, что у меня сердце к этому не лежало. Всякий раз, когда я думала о тебе, я думала и о Джоне, а в то время мне, видимо, необходимо было поменьше думать о нем.
   Майкл не стал притворяться, что понимает, но все равно кивнул.
   Она печально улыбнулась:
   — Мы так весело проводили время втроем, помнишь? Он снова кивнул.
   — Мне очень его не хватает, — сказал он немного погодя и сам удивился, как ему стало хорошо оттого, что он облек это в слова.
   — Я всегда думала: как же мы будем замечательно жить, когда ты наконец женишься! — добавила Франческа. — Ты бы, разумеется, выбрал себе какую-нибудь блистательную и веселую особу. И как бы мы веселились все вчетвером!
   Майкл кашлянул. Это казалось наилучшей линией поведения.
   Отвлекшись от своих мечтаний, она подняла на него глаза:
   — Ты простудился?
   — Возможно. И уверен, буду на пороге смерти к субботе. Она подняла бровь.
   — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я буду ходить за тобой как нянька?
   Прекрасная возможность перевести разговор в удобное для него русло взаимных подшучиваний!
   — Никакой необходимости, — сказал он с небрежным взмахом руки. — Через три дня целое стадо распущенных женщин соберется возле меня, дабы потворствовать всем моим капризам.
   Она чуть поджала губы, но видно было, что ответ ее позабавил.
   — Ты все тот же.
   Он криво усмехнулся:
   — На самом деле люди не меняются, Франческа.
   Кивком она указала на прихожую, где послышались чьи-то торопливые шаги. Появился ливрейный лакей, и Франческа занялась хлопотами сама, дав Майклу возможность просто стоять у камина, греться и с величественным видом кивать в знак согласия.
   — Спокойной ночи, Майкл, — сказала она, когда лакей удалился выполнять ее распоряжения.
   — Спокойной ночи, Франческа, — ответил он негромко.
   — Рада была увидеть тебя снова, — сказала она. А затем, как будто было необходимо убедить в этом одного из них, он даже не понял, кого именно, добавила: — Правда, правда.

Глава 6

   …Мне очень жаль, что я не писала. Нет, это неправда. Ничуть мне не жаль. Я не хочу писать. Я не хочу думать о…

Графиня Килмартин — новому графу Кидмартину на следующий день после получения его первого послания, порвано в клочки и облито слезами.

 
   К тому времени, когда Майкл проснулся следующим утром, Килмартин-Хаус был уже в полном порядке и функционировал так, как положено резиденции графа. Во всех каминах весело плясало пламя, и роскошный завтрак был накрыт в малой столовой: яйца всмятку, ветчина, бекон, сосиски, гренки с маслом и мармеладом и его излюбленное блюдо — жаренная на открытом огне скумбрия.
   Франчески, однако, нигде не было видно.
   Когда он спросил, где она, ему подали сложенную записку, которую она оставила для него рано утром. Оказывается, она, опасаясь, что злые языки могут начать судачить на их счет, если они станут жить вдвоем в Килмартин-Хаусе, переезжает в дом своей матери — номер пять по Брутон-стрит, — пока Джанет или Хелен не приедут из Шотландии. Однако она просит его нанести ей визит сегодня же, так как уверена, что им многое следует обсудить.
   И, подумал Майкл, она, наверное, права, так что, едва покончив с завтраком (во время которого он заметил, к великому своему удивлению, что ему не хватает йогурта и лепешек, с которых он привык начинать день в Индии), он вышел из дому и направился к дому номер пять по Брутон-стрит.
   Он решил пойти пешком: идти было недалеко, да и потеплело значительно, никакого сравнения со вчерашним ледяным ветром. Но главное, ему хотелось окунуться в жизнь города, снова почувствовать ритм Лондона. Никогда раньше он не обращал внимания на запахи и звуки, характерные для столицы, на то, как сливается цоканье копыт с веселыми выкриками цветочниц и тихим рокотом разговоров респектабельной публики. Он слышал звук своих собственных шагов по тротуару и ощущал запах жарившихся на жаровне каштанов; вездесущий, хотя слабый, запах сажи — все это и составляло ни на что не похожий облик Лондона.
   Это ошеломляло, что было странно, потому как он хорошо помнил, что точно такое чувство ошеломления он испытал, сойдя на берег Индии четыре года назад. Влажный тропический воздух, пряный и напоенный ароматом цветов, поразил его, нанес его органам чувств почти физически ощутимый удар, так что он долго потом был словно в полусне и не мог сообразить, что к чему. Реакция на Лондон не была, разумеется, столь же драматичной, но все же он чувствовал себя на улице чужим, и его захлестывали волны звуков и запахов, которые вообще-то не должны бы казаться ему такими уж незнакомыми.
   Неужели он стал чужестранцем в собственной стране? Сама мысль об этом казалась дикой, и, однако, шагая в толпе по улицам, где были сосредоточены самые шикарные лондонские магазины, он не мог отделаться от ощущения, что чем-то выделяется из этой толпы, что всякий при одном взгляде на него понимает, что он другой, что он был отдален от их общего столь британского бытия.
   Впрочем, подумал он, мельком взглянув на свое отражение в витрине, возможно, все дело в загаре.
   Загар сойдет только через несколько недель. А может, через несколько месяцев.
   Его мать будет жутко шокирована.
   При этой мысли он не смог удержаться от улыбки. Ему очень нравилось шокировать свою мать. Наверное, он так никогда и не повзрослеет настолько, чтобы перестать находить в этом удовольствие.
   Он свернул на Брутон-стрит и, миновав несколько домов, дошел до номера пятого. Ему случалось бывать здесь «о и раньше, разумеется. Мать Франчески всегда предпочитала толковать понятие „семья“ в самом широком смысле из всех возможных, так что Майкл нередко оказывался приглашенным наряду с Джоном и Франческой на самые разнообразные празднества в семействе Бриджертон.
   Когда он пришел, леди Бриджертон уже спустилась в свою зеленую с кремовым гостиную и сидела с чашкой чая за столом у окна.
   — Майкл! — воскликнула она с нескрываемой теплотой, поднимаясь навстречу гостю. — Как я рада тебя видеть!
   — Леди Бриджертон! — отозвался он, галантно целуя ей руку.
   — Никто не умеет целовать руку, как ты, — заметила она с одобрением.
   — Следует оттачивать лучшие из своих приемов, — промурлыкал он в ответ.
   — Ты не представляешь, до чего мы, дамы определенного возраста, ценим твои усилия.
   — А определенный возраст — это… — тут на губах его заиграла дьявольская улыбка, — тридцать один, наверное?
   Леди Бриджертон была из тех женщин, чья миловидность с годами только усиливается, но, услышав комплимент, она так и просияла.
   — В этом доме ты всегда будешь дорогим гостем, Майкл Стерлинг.
   Он усмехнулся и, повинуясь ее приглашающему жесту, уселся в кресло с высокой спинкой.
   — Ах, Боже мой! — воскликнула леди Бриджертон и слегка нахмурилась. — Приношу свои извинения. Ведь теперь тебя следует называть Килмартином.
   — Просто Майкл устроит меня как нельзя лучше, — уверил он ее.
   — Конечно, прошло уже четыре года, — продолжала она, — но так как я совсем не видела тебя в это время…
   — Вы можете называть меня так, как вам заблагорассудится, — спокойно сказал он. Как странно! Ведь он наконец-то привык к тому, что к нему обращаются «Килмартин», что титул вытеснил его фамилию. Но то было в Индии, где никто не знал его в качестве просто мистера Стерлинга и, что важнее, никто не знал Джона, который был графом до него. Но когда это обращение слетело с уст Виолетты Бриджертон, он едва не потерял присутствие духа, тем более что когда-то она, как и многие тещи, привычно говорила о Джоне «сын».
   Но если она и почувствовала, что ему неловко, то ничем не выдала этого.
   — Что же, если ты так любезен, — сказала она, — то и я должна ответить тебе тем же. Пожалуйста, зови меня отныне просто Виолетта. Давно бы, собственно говоря, следовало.
   — Ах нет, никак невозможно, — быстро возразил он. И говорил он искренне. Она была леди Бриджертон. Она была… ну, он и сам толком не понимал, кем она для него была, но уж точно не Виолеттой.
   — Но я настаиваю, Майкл, — сказала она, — а тебе должно быть хорошо известно, что обычно я добиваюсь своего.
   Победить в споре с этой дамой было невозможно, так что Майкл только вздохнул и сказал:
   — Не уверен, что смогу целовать руку Виолетте. Это будет чересчур уж интимно, вам не кажется?
   — Только попробуй перестать целовать мне руку!
   — Пойдут сплетни.
   — Моя репутация как-нибудь это выдержит.
   — Да, но выдержит ли моя? Леди Бриджертон рассмеялась:
   — Ах ты, негодяй!
   Он откинулся на спинку своего кресла.
   — Так мне и надо.
   — Не хочешь ли выпить чаю? — Она сделала движение в сторону чайника из тонкого фарфора, стоявшего на столике в другом конце комнаты. — Мой совсем остыл, так что «л я позвоню, чтобы нам принесли свежего.
   — С удовольствием выпью, — сказал он.
   — Полагаю, ты разлюбил наш чай после стольких-то лет в Индии, — заметила она, вставая и направляясь к шнурку звонка.
   — В Индии все просто другое, — сказал он, также поспешно поднимаясь на ноги. — Не знаю, как объяснить это, но ничто не имеет такого вкуса, как наш английский чай.
   — Может, все дело в качестве воды?
   — Может, все дело в качестве дамы, разливающей чай? Она засмеялась:
   — Вам, милорд, необходимо жениться. И немедленно.
   — В самом деле? Почему же?
   — Потому что сейчас ты являешь собой ужасную угрозу для всех незамужних женщин.
   Он вновь не удержался от игривой реплики:
   — Надеюсь, вы и себя включаете в их число, Виолетта. И тут в дверях раздался голос:
   — Ты что, флиртуешь с моей матерью?
   Это была Франческа, разумеется, облаченная в безупречно идущее ей бледно-голубое утреннее платье, украшенное довольно затейливо брюссельским кружевом. Вид у нее был такой, словно она намеревалась проявить к нему строгость.
   Но не слишком в этом преуспела.
   Майкл смотрел, как обе дамы усаживаются, и на губах его заиграла таинственная усмешка.
   — Я объездил весь мир, Франческа, и могу заявить без всяких оговорок, что редко мне встречались женщины, с которыми я бы флиртовал с большим удовольствием, чем с твоей матерью.
   — Я приглашаю тебя отужинать сегодня с нами, — заявила Виолетта, — и предупреждаю, что не приму никаких отказов.
   — Весьма польщен, — ответил, посмеиваясь, Майкл.
   — Ты неисправим, — проронила Франческа.
   Он ответил ей невыразительной улыбкой. Все хорошо, решил он. Утром все пошло именно так, как он и надеялся: и он, и Франческа постепенно вживались в свои прежние роли. Он снова был бесшабашным покорителем сердец, а она делала вид, что бранит его, то есть все было так, как и до смерти Джона.