Куин Джулия. Когда он был порочным

   — Это никакая не простуда, — резко сказала она. Губы его растянулись в кошмарном подобии улыбки.
   — А если очень-очень сильная простуда?
   — Майкл Стюарт Стерлинг!
   — Господи, ты точь-в-точь как моя мать!
   Нельзя сказать, чтобы чувства, которые она испытывала сейчас, были такими уж материнскими, да и как это могло быть после происшествия в парке! Так что вид его, такого сейчас слабого и некрасивого, подействовал на нее успокоительно: это притупило остроту чувства, терзавшего ее сегодня почти весь день, — чем бы там оно ни было, это чувство.
   — Майкл, что с тобой?
   Он передернул плечами и зарылся поглубже в одеяла, трясясь всем телом.
   — Майкл! — Она схватила его за плечо. И не сказать, чтобы очень нежно. — Не смей мне морочить голову своими фокусами! Я ведь тебя знаю. Ты всегда делаешь вид, что все тебе нипочем, все как с гуся вода…
   — А что? С гуся вода действительно скатывается, — прошептал он. — Закон природы.
   — Майкл! — Она ударила бы его, если бы он не был так болен. — Не смей преуменьшать опасность! Говори сию же секунду, что с тобой такое!
   — Завтра мне станет лучше, — сказал он.
   — Ну конечно! — воскликнула Франческа, вложив в свои слова весь имевшийся в запасе сарказм.
   — Правда станет лучше, — сказал он, беспокойно ворочаясь в постели и постанывая при каждом движении. — Завтра я буду в полном порядке.
   То, как он сформулировал свою фразу, заставило Франческу насторожиться.
   — А послезавтра? — спросила она и прищурилась. Откуда-то из-под одеял раздался резкий смешок.
   — А послезавтра я, само собой, снова буду лежать пластом!
   — Майкл! — проговорила она едва слышным от страха голосом. — Что с тобой такое?
   — Неужели еще не догадалась? — Он снова высунул голову из-под простыни, и вид у него был такой больной, что она чуть не заплакала. — У меня малярия.
   — О Боже! — ахнула Франческа и невольно попятилась. — О Боже мой!
   — Первый раз слышу, как ты упоминаешь имя Господа нашего всуе, — заметил он. — Надо полагать, я должен чувствовать себя польщенным.
   И как он может быть сейчас таким легкомысленным?!
   — Майкл, я… — Она протянула руку, потом руку отдернула, так как растерялась и не знала, что делать.
   — Не беспокойся, — сказал он, сворачиваясь снова в клубок и сотрясаясь от очередного приступа. — Ты не можешь от меня заразиться.
   — Не могу от тебя заразиться? — Франческа даже заморгала в растерянности. — Ну конечно, не могу.
   Даже если б и могла заразиться, это бы ее не остановило, и она стала бы ходить за ним. Ведь он был Майкл. Он был… не так-то легко четко определить, кем именно он был для нее, но между ними существовала нерушимая связь, между ними двумя, и, похоже, четырехлетняя разлука нисколько не ослабила ее.
   — Все дело в воздухе, — пояснил он устало. — Заразиться малярией можно, только если дышишь гнилым воздухом. Потому-то она так и называется: «малярия» — «дурной воздух». Если бы ее можно было подцепить иным способом, мы, малярийные, давно бы уже перезаражали всю Англию.
   Она кивнула в знак того, что поняла.
   — Но ты… но ты не… — Она не в силах была выговорить роковое слово.
   — Нет, — ответил он. — По крайней мере доктора говорят, что не умру.
   Она почувствовала такое облегчение, что так вся и обмякла и даже вынуждена была присесть. Она не могла себе представить мир без Майкла. Даже когда он был так далеко от Англии, она все-таки знала, что он есть, где-то там существует, пребывает на той же планете, что и она, топчет ту же матушку землю. Даже в первые месяцы после смерти Джона, когда она так сердилась на него за то, что он покинул ее, сердилась едва не до слез, ее очень поддерживала мысль о том, что он жив и здоров и немедленно примчится к ней, стоит ей только Попросить.
   Он рядом. Он жив. Теперь, когда не стало Джона… Потерять их обоих — разве в силах она будет вынести это?
   Его снова затрясло, очень сильно.
   — Не надо ли тебе принять какое-нибудь лекарство? — встрепенулась она. — У тебя вообще-то есть лекарства?
   — Я уже принял, — стуча зубами, ответил он.
   Но она чувствовала потребность делать хоть что-то. Она не настолько была склонна к самобичеванию, чтобы мучить себя мыслями о том, что она могла бы сделать, дабы предотвратить смерть Джона — даже в самые черные дни своей печали она не предалась этому занятию, — но ей было очень неприятно, что все произошло в ее отсутствие. Это был, собственно говоря, единственный важный поступок, который Джон совершил без нее. И даже если Майкл был просто болен, а не умирал, она не собиралась позволить ему страдать в одиночестве.
   — Давай-ка я принесу тебе еще одно одеяло, — сказала она. И, не дожидаясь ответа, поспешила в смежную комнату, то есть свою собственную спальню, и сорвала с постели одеяло. Одеяло было ярко-розового цвета и скорее всего оскорбит его мужской вкус, когда он придет в себя настолько, чтобы снова обнаруживать вкусовые предпочтения. Но с этой проблемой, решила Франческа, пусть он сам разбирается.
   Когда она вернулась, Майкл лежал в постели так тихо, что она даже решила, что он заснул, но он шевельнулся и сказал: «Спасибо», — когда она начала подтыкать одеяло.
   — Что еще я могу сделать? — спросила она, придвигая деревянный стул к его постели и усаживаясь.
   — Ничего.
   — Но должно же быть что-то, — не отступала она. — Не может быть, чтобы надо было просто ждать, пока само пройдет!
   — Надо просто ждать, — ответил он слабым голосом, — пока само пройдет.
   — Не могу поверить, что это правда. Он приоткрыл один глаз.
   — Уж не собираешься ли ты поспорить со всей медицинской наукой?
   Она скрипнула зубами и сгорбилась на своем стуле.
   — Ты уверен, что тебе не следует принять еще лекарство? Он покачал головой и тут же застонал, так тяжело далось ему это движение.
   — Пока не надо.
   — А где лекарство? — спросила она. Если единственное, что было в ее силах, — это обнаружить местоположение лекарства и быть готовой подать его, то, Бог свидетель, она будет делать хотя бы это.
   Он чуть повернул голову влево. Франческа посмотрела туда и увидела маленький столик, на котором поверх сложенной газеты стояла медицинского вида склянка. Она сразу же встала, подошла к столику, взяла склянку и, читая ярлык на ходу, вернулась к своему стулу.
   — Хинин, — пробормотала она. — Я слышала про хинин.
   — Чудодейственное средство, — отозвался Майкл. — Так по крайней мере говорят.
   Франческа с сомнением взглянула на склянку.
   — Посмотри на меня, — сказал он со слабой кривоватой ухмылкой. — Я — живое доказательство.
   Она снова повертела склянку, пригляделась к порошку, который пересыпался внутри.
   — Я по-прежнему в сомнениях.
   Одно плечо его шевельнулось в попытке изобразить жизнерадостный жест.
   — Я же до сих пор не умер.
   — Не смешно.
   — Нет, только это как раз и смешно, — поправил он ее. — Следует смеяться, пока можно. Ты только подумай, если я умру, титул перейдет к этим — как там Джанет всегда говорит? — к этой…
   — …ужасной дебнемской ветви семейства, — докончили они вместе, и Франческа — кто бы мог подумать! — улыбнулась.
   Вот всегда он умел заставить ее улыбнуться. Она потянулась и взяла его за руку.
   — Мы с тобой прорвемся, — сказала она. Он кивнул и закрыл глаза.
   И когда она уже решила было, что он уснул, он прошептал:
   — Хорошо, что ты здесь.
   Утром Майкл проснулся, пожалуй, даже отдохнувшим, и если чувствовал он себя нехорошо, то все же значительно лучше, чем прошлой ночью. Франческа, как он с ужасом понял, провела всю ночь у его постели. Она и сейчас сидела на том самом деревянном стуле, свесив голову, как пьяная. Поза ее была очевидно неудобной: и примостилась-то она на сиденье как-то криво, и шея ее была согнута под каким-то странным углом, и туловище скрючено как-то нелепо.
   Но она спала. Даже слегка похрапывала, что страшно его умилило. Никогда он не представлял себе ее храпящей, а ведь он, увы, рисовал ее в своем воображении спящей много-много раз.
   Конечно, глупо было надеяться, что он сможет скрыть от нее свою болезнь, думал он, она была слишком проницательна, да и любопытна тоже. И хотя он предпочел бы, чтобы она не волновалась из-за него, но, честно говоря, вчера ночью ее присутствие и успокоило, и утешило его. Он не должен был радоваться ее приходу, вернее, не должен был позволять себе радоваться, но вот радовался, и все тут.
   Он услышал, что она шевельнулась, и перекатился на бок, чтобы лучше видеть ее. Он ведь никогда еще не видел, как она просыпается, вдруг с удивлением понял он. Хотя чему тут удивляться? Естественно, что он никогда не присутствовал при таких интимных моментах. Может, он удивился потому, что во всех его грезах, во всех фантазиях о ней ему никогда не рисовалось ничего подобного — ни этот тихий хрип где-то глубоко в горле, когда она заворочалась, ни похожий на вздох зевок, ни нежный трепет готовых приоткрыться век.
   Она была прекрасна.
   Он знал это, разумеется, знал вот уже долгие годы, но никогда прежде он не ощущал это так полно, так глубоко.
   Красота была не в ее волосах, не в этой густой, роскошной каштановой волне, которую ему так редко доводилось видеть рассыпавшейся по ее плечам, И даже не в ее глазах, при виде сияющей синевы которых всякий мужчина испытывал желание начать писать стихи — и многие писали, что весьма, как помнилось Майклу, забавляло Джона. И дело было не в очерке ее лица и не в чертах его — иначе он был бы одержим красотою всех девиц семейства Бриджертон, таких похожих друг на друга, по крайней мере внешне.
   А вот что-то было в том, как она двигалась.
   В том, как дышала.
   В том, как она просто была.
   И вряд ли, думал он, когда-нибудь он устанет изумляться этому.
   — Майкл, — пролепетала она и принялась тереть сонные глаза.
   — Доброе утро, — отозвался он, надеясь, что хрипловатость его голоса она спишет на болезненное изнеможение.
   — Ты выглядишь получше.
   — Я чувствую себя получше.
   Она сглотнула, потом, чуть помолчав, сказала:
   — Ты привык. Тебе это все не в новинку. Он кивнул.
   — Было бы преувеличением сказать, что я вовсе не обращаю внимания на свою болезнь, но да, я привык к ней. Я знаю, что следует делать.
   — Как долго это будет продолжаться?
   — Трудно сказать. Лихорадка будет трепать меня через день, а потом просто… прекратится, и все.
   — А что потом? Он пожал плечами:
   — Потом я буду ждать нового приступа и надеяться, что он так никогда и не начнется.
   — А такое может произойти? — Она выпрямилась на своем стуле. — Что болезнь просто никогда не вернется?
   — Да, такая уж она странная и переменчивая. Франческа прищурилась:
   — Только, пожалуйста, не говори, что она «совсем как женщина».
   — Мне и в голову не приходило подобное сравнение. Губы ее чуть сжались, затем расслабились, и она спросила:
   — А сколько прошло времени с тех пор, как ты в последний раз… — Она растерянно заморгала. — Как ты их называешь?
   Он передернул плечами.
   — Я называю их приступами. Потому что ощущение как раз такое, словно болезнь пытается взять тебя приступом. А с последнего прошло шесть месяцев.
   — Так это хорошо! — Она прикусила зубками нижнюю губу. — Ведь это хорошо?
   — Учитывая, что перед тем промежуток был всего три месяца, думаю, что да, хорошо.
   — А как давно это у тебя?
   — Это третий приступ. В целом это неплохо по сравнению с теми случаями, которые мне доводилось видеть.
   — Предполагается, что я должна найти утешение в этом?
   — Я — нахожу, — без обиняков заявил он. — Являясь, так сказать, образцовым христианином.
   Она вдруг протянула руку и коснулась его лба.
   — А жар стал меньше, — заметила она.
   — Да, так и должно быть. Это на редкость предсказуемая болезнь. По крайней мере когда она в разгаре. Жаль, что невозможно предугадать ее начало.
   — Неужели через день тебя снова будет трепать лихорадка? Вот просто вдруг возьмет и начнется?
   — Да. Просто возьмет и начнется, — подтвердил он. Несколько мгновений она обдумывала это, затем сказала:
   — Ты, конечно, не сможешь скрыть это от семьи. Он даже попытался сесть.
   — Ради Бога, Франческа, только не говори моей матери и…
   — Они приедут со дня на день. — Она не дала ему договорить. — Когда я уезжала из Шотландии, они определенно говорили, что выедут не позже чем через неделю после меня, а зная Джанет, можно смело утверждать, что через три дня. Неужели ты и в самом деле полагаешь, что они не заметят, что ты через день прекраснейшим образом…
   — Ну уж и прекраснейшим! — вставил он ядовито.
   — Не важно! — отмахнулась она. — Так неужели ты думаешь, что они не заметят, что ты чуть не помираешь через день? Майкл, Бог с тобой! Ну нельзя же в самом деле считать их совершенно лишенными разума.
   — Хорошо, — сдался он и откинулся на подушки. — Но больше ни одной душе! Я совершенно не хочу, чтобы весь Лондон пялился на меня как на урода.
   — Ну, вряд ли до тебя здесь не появлялось ни одного больного малярией.
   — Не нужно мне ни от кого жалости, — огрызнулся он. — Особенно от тебя.
   Она отшатнулась, словно он ударил ее, и, конечно же, он сразу почувствовал себя полным идиотом.
   — Прости меня, — сказал он. — Это так, вырвалось. Она сердито обожгла его взглядом.
   — Мне не нужно твоей жалости, — сказал он покаянно, — но твои заботы и твоя доброжелательность будут как нельзя кстати.
   Она избегала смотреть на него, но он знал, что сейчас она решает, поверить ему или нет.
   — Я говорю искренне, — сказал он, и у него не было сил даже попытаться скрыть изнеможение, звучавшее в его голосе. — Я рад, что ты рядом. Я ведь проходил через это раньше.
   Она бросила на него острый взгляд, словно желая задать какой-то вопрос, но вот какой вопрос, этого он и вообразить не мог.
   — Я ведь проходил через такое и раньше, — повторил он, — и в этот раз было… по-другому. Лучше. Легче, — поправился он и даже вздохнул облегченно, отыскав подходящее слово. — Легче.
   — А, — отозвалась она и заерзала на своем стуле. — Ну… рада это слышать.
   Взгляд его скользнул к окнам. Окна были занавешены тяжелыми шторами, но по краям их просачивался солнечный свет.
   — А твоя мать не беспокоится о тебе?
   — Ах, Боже мой! — воскликнула Франческа и вскочила со стула, да так поспешно, что ударила руку о прикроватный столик. — Ой-ой-ой!
   — Ты не ушиблась? — осведомился Майкл из вежливости, так как было ясно, что ударилась она несильно.
   — Ах, Боже мой! — Она потрясла рукой, чтобы скорее прошла боль от ушиба. — Я совершенно забыла про маму. Она же ждала, что я вернусь домой вечером.
   — Разве ты не послала ей записку?
   — Послала, — сказала она. — Написала, что ты болен. Мама прислала ответ, в котором сообщала, что заедет утром помочь, чем сможет. Который сейчас час? Где у тебя здесь часы? Ах, ну конечно! — И она в смятении повернулась к камину, на полке которого действительно стояли часы.
   Ведь эта спальня раньше была спальней Джона и по-прежнему оставалась спальней Джона в некотором смысле. Так как же ей было не знать, где здесь стоят часы?
   — Всего лишь восемь, — сказала она со вздохом облегчения. — Мама никогда не встает раньше девяти, если только не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего, а сегодняшнее происшествие, будем надеяться, она таковым не сочтет. Я старалась, чтобы записка моя звучала не слишком тревожно.
   Зная Франческу, можно было быть уверенным, что записка была составлена со всем хладнокровием и всею невозмутимостью, которыми она славилась. Майкл улыбнулся. Не исключено, что она солгала, будто наняла сиделку.
   — Нет никаких оснований для паники, — сказал он. Она взволнованно посмотрела на него:
   — Ты же говорил, что не хочешь, чтобы знали, что у тебя малярия!
   Он даже рот приоткрыл от изумления. Ему и в голову не приходило, что она настолько серьезно отнесется к его пожеланиям.
   — Неужели ты бы стала скрывать мою болезнь от собственной матери? — спросил он негромко.
   — Ну конечно. Это ты должен решить, говорить ей или нет. — Это было так трогательно, даже, пожалуй, проглядывала в этом какая-то нежность… — Хотя, по-моему, ты ведешь себя очень глупо, — прибавила она.
   Да, «нежность», кажется, не совсем то слово.
   — Но я с уважением отнесусь к твоим пожеланиям. — Она подбоченилась, и, окинув его взглядом, в котором ясно читалась досада, прибавила: — Как ты мог даже подумать, что я способна поступить по-другому?
   — Я и понятия не имел… — залепетал он.
   — Право, Майкл, — ворчливо сказала она. — Не понимаю, что это с тобой такое.
   — Может, это болотный воздух так на меня повлиял? Она одарила его таким взглядом, вернее, даже Взглядом с большой буквы.
   — Я сейчас еду к матери, — сказала она, натягивая свои невысокие серые ботики, — потому что если не сделать этого, мама обязательно объявится здесь сама, да еще притащит с собой все Королевское медицинское общество.
   Он поднял бровь:
   — Что, она всякий раз так поступала, когда заболевал кто-то из вас?
   Франческа издала звук, который был отчасти фырканьем, отчасти хмыканьем и выражал раздражение.
   — Я скоро вернусь. Не вздумай выходить из дома.
   Он только воздел руки и саркастически скосил глаза на свой одр болезни.
   — Ну, с тебя станется, — пробормотала Франческа.
   — Я страшно тронут, что ты так веришь в мои сверхчеловеческие способности.
   Она приостановилась в самых дверях.
   — Майкл, ты самый несносный из всех смертельно больных пациентов, каких мне только доводилось встречать на своем веку.
   — Для меня главное — тебя удивить! — крикнул он ей вслед. И хотя ее серые ботики уже топали по ковру коридора, он был совершенно уверен, что, окажись у Франчески сейчас какой-нибудь тяжелый предмет под рукой, она обязательно запустила бы им в дверь. И с большой силой.
   Он откинулся на подушки и улыбнулся. Может, он и был несносным пациентом, но и она была сиделкой не из легких. Что его устраивало как нельзя лучше.

Глава 9

   …есть вероятность, конечно, что наши письма разминулись, но вообще-то мне кажется, что ты просто не хочешь переписываться со мной. Я смиряюсь с этим и желаю тебе всего наилучшего. Я не стану беспокоить тебя больше. Надеюсь, ты будешь иметь в виду, что я всегда готов возобновить переписку, стоит только тебе самой передумать.

От графа Килмартина графине Килмартин восемь месяцев спустя после его прибытия в Индию.

 
   Не так-то легко оказалось скрывать его болезнь. Майкл отклонял все приглашения, Франческа же рассказывала повсюду, что граф, прежде чем явиться в свете, пожелал устроить свои домашние дела.
   А вот с прислугой было сложнее. Прислуга на то и прислуга, чтобы болтать, в том числе и с прислугой из других домов, так что пришлось Франческе устроить все так, чтобы только самые верные из слуг имели касательство к происходящему в спальне Майкла. Это была мудреная задача, тем более что официально она теперь даже не проживала в Килмартин-Хаусе, по крайней мере до приезда Хелен и Джанет, которых она ожидала с лихорадочным нетерпением.
   Но самым трудным оказалось держать в неведении членов ее собственной семьи, проявлявших дьявольское любопытство. Сохранить что-то в тайне в доме Бриджертонов всегда было нелегко, но отбиваться от всей семейки сейчас оказалось сущим кошмаром.
   — Почему ты бываешь там каждый день? — спросила Гиацинта за завтраком.
   — Я живу там, — ответила Франческа, надкусывая сдобную булочку, что всякий разумный человек воспринял бы как намек на то, что разговаривать она не намерена.
   Но Гиацинту это не остановило.
   — Ты живешь здесь, — сказала она.
   Франческа прожевала булочку, отхлебнула чаю, затягивая время с целью сохранить свой невозмутимый вид, и сказала холодно:
   — Я ночую здесь.
   — Но ведь где человек ночует, там он и живет, разве не так?
   Франческа намазала побольше джема на булочку.
   — Я ем, Гиацинта.
   Ее младшая сестрица только плечами передернула:
   — Я тоже ем. Это не лишает меня возможности вести умную беседу.
   — Нет, я убью ее, — проговорила Франческа, ни к кому конкретно не обращаясь, что было неудивительно, поскольку больше за столом никого не было.
   — И кому была адресована последняя фраза? — поинтересовалась Гиацинта.
   — Богу, — ответила Франческа. — И по-моему, мне только что было даровано свыше разрешение прикончить тебя.
   — Пф! — фыркнула Гиацинта. — Если бы все было так просто, то я бы давным-давно выпросила себе разрешение уничтожить половину высшего общества.
   Тут Франческа решила наконец, что не всякое заявление Гиацинты требует ответа. Вообще-то все ее заявления можно было оставлять без ответа.
   — А, Франческа! — раздался вдруг голос Виолетты, и Франческа с благодарностью подумала, что вот и закрыта опасная тема. — Вот ты где.
   И мать вошла в столовую, но, прежде чем она успела сказать хоть слово, Гиацинта поспешила сообщить ей:
   — А Франческа собиралась тут меня убить.
   — Ну, так, значит, я пришла как раз вовремя, — отозвалась Виолетта, усаживаясь на свое место. — Ты собираешься в Килмартин-Хаус сегодня утром?
   Франческа кивнула:
   — Я живу там.
   — А я вот считаю, что она живет здесь, — встряла Гиацинта и щедрой рукой положила себе в чашку еще сахару.
   Виолетта, не обратив на замечание младшей дочери ни малейшего внимания, заявила:
   — Думаю, сегодня я поеду вместе с тобой. Франческа чуть вилку не выронила от неожиданности.
   — Зачем?
   — Хочу повидать Майкла, — ответила Виолетта, пожав своими хрупкими плечами. — Гиацинта, передай мне, пожалуйста, сдобу.
   — Я не знаю, какие у него планы на сегодняшний день, — быстро проговорила Франческа. Прошлой ночью у Майкла был приступ — малярия трепала его в четвертый раз, и они очень надеялись, что это последний приступ лихорадки в цикле. И хотя он наверняка уже несколько оправился, все же выглядит, надо думать, ужасно. Кожа его — слава Богу! — так и не приобрела желтушного оттенка, который, как Майкл рассказал ей, часто свидетельствовал о том, что болезнь близится к своей завершающей фазе и смертельному исходу, но все равно у него больной вид, и Франческа не сомневалась, что если Виолетта увидит его сейчас, то придет в неописуемый ужас. И страшную ярость.
   Виолетта Бриджертон очень не любила, когда ее держали в неведении. Особенно касательно дела, о котором без преувеличения можно было сказать, что речь тут идет о жизни и смерти.
   — Если окажется, что он не сможет меня принять, я просто развернусь и уйду домой, — сказала Виолетта. — Гиацинта, передай мне джем, будь добра.
   — И я тоже поеду, — заявила Гиацинта.
   О Боже! Нож в руке Франчески, которым она намазывала масло на булочку, задрожал. Может, начать пичкать эту девчонку снотворным? Похоже, только так и удастся решить эту проблему.
   — Ты ведь не станешь возражать, если я тоже поеду, правда? — обратилась Гиацинта к матери.
   — Разве ты не собиралась ехать куда-то с Элоизой? — быстро вмешалась Франческа.
   Гиацинта примолкла, подумала, похлопала ресницами и сказала:
   — По-моему, нет.
   — По магазинам, может быть? Или к модистке? Гиацинта еще немного порылась в памяти.
   — Нет. То есть я совершенно уверена, что ни о чем подобном с Элоизой не договаривалась. Я только на прошлой неделе купила себе новую шляпку. Совершенно чудесную шляпку — зеленую, с прехорошенькой желтоватой отделкой. — Она опустила взгляд на свой тост, мгновение разглядывала его задумчиво, затем потянулась к мармеладу и добавила: — А вообще надоели мне эти магазины.
   — Ни одной женщине не могут надоесть магазины, — возразила Франческа даже с некоторым отчаянием.
   — А вот мне надоели. Кроме того, граф… — Тут Гиацинта прервала свою речь и спросила, обернувшись к матери: — А можно мне называть его Майклом?
   — Ну, это надо будет спросить у него самого, — ответила Виолетта, принимаясь за яйцо всмятку.
   Гиацинта снова повернулась к Франческе.
   — Он уже целую неделю в Лондоне, а я до сих пор его даже не видела. Меня же подруги будут расспрашивать — а мне и сказать-то будет нечего!
   — Сплетничать неприлично, — заметила Виолетта.
   — А это вовсе не сплетни, — парировала Гиацинта. — Это самое обыкновенное распространение информации.
   Франческа замерла.
   — Мама, — сказала она, скорбно качая головой. — Лучше бы ты ограничилась семью.
   — Семью детьми, ты хочешь сказать? — поинтересовалась Виолетта, прихлебывая чай. — Я и сама порой так думаю.
   — Мама! — воскликнула Гиацинта. Виолетта только улыбнулась.
   — Передай соль.
   — У мамы только с восьмой попытки и получилось как следует, — объявила Гиацинта, пододвигая матери солонку движением, в котором не было и намека на грацию.
   — Следует ли это понимать так, что и ты сама надеешься родить в свое время восьмерых детей? — с самым невинным видом осведомилась Виолетта.
   — Боже! Нет, конечно! — воскликнула Гиацинта. Франческа не удержалась от смеха.
   — Нехорошо упоминать имя Господа всуе, Гиацинта, — заметила Виолетта примерно тем же тоном, каким говорила, что сплетничать неприлично.
   — Почему бы нам и правда не заехать где-нибудь после полудня? — спросила Виолетта Франческу, когда легкомысленное веселье стихло.