Страница:
Я видел, что нарисованная мной картина произвела на народного комиссара
большое впечатление. Но когда я стал говорить о нуждах флота, П.А.Смирнов
прервал меня: - Это обсудим позднее.
"Ну что ж, - подумал я, - пускай поездит, посмотрит своими глазами.
Тогда будет легче договориться".
- Завтра буду заниматься с Диментманом, - сказал Смирнов в конце
разговора и пригласил меня присутствовать.
В назначенный час у меня в кабинете собрались П.А.Смирнов, член
Военного совета Я.В.Волков, начальник краевого НКВД Диментман и его
заместитель по флоту Иванов. Диментман косо поглядел на меня и словно
перестал замечать. В разговоре он демонстративно обращался только к наркому.
Я впервые увидел, как решались тогда судьбы людей. Диментман доставал
из папки лист бумаги, прочитывал фамилию, имя и отчество командира, называл
его должность. Затем сообщалось, сколько имеется показаний на этого
человека. Никто не задавал никаких вопросов. Ни деловой характеристикой, ни
мнением командующего о названном человеке не интересовались. Если Диментман
говорил, что есть четыре показания, Смирнов, долго не раздумывая, писал на
листе: "Санкционирую". Это означало: человека можно арестовать. Я в т6 время
еще не имел оснований сомневаться в том, что материалы НКВД достаточно
серьезны. Имена, которые назывались, были мне знакомы, но близко узнать этих
людей я еще не успел. Удивляла, беспокоила только легкость, с которой
давалась санкция.
Вдруг я услышал: "Кузнецов Константин Матвеевич". Это был мой
однофамилец и старый знакомый по Черному морю. И тут я впервые подумал об
ошибке.
Когда Смирнов взял перо, чтобы наложить роковую визу, я обратился к
нему:
- Разрешите доложить, товарищ народный комиссар! Все с удивлением
посмотрели на меня, точно я совершаю какой-то странный, недозволенный
поступок.
- Я знаю капитана первого ранга Кузнецова много лет и не могу себе
представить, чтобы он оказался врагом народа.
Я хотел рассказать об этом человеке, о его службе подробнее, но Смирнов
прервал меня:
- Раз командующий сомневается, проверьте еще раз, - сказал он,
возвращая лист Диментману.
Тот бросил на меня быстрый недобрый взгляд и прочитал следующую
фамилию.
Когда совещание окончилось, я задержался в кабинете. Ко мне заглянул
Я.В.Волков. Тоном товарища, умудренного годами, он сказал, как бы
предупреждая от новых опрометчивых поступков:
- Заступаться - дело, конечно, благородное, но и ответственное...
Я понял недосказанное. "За это можно и поплатиться", - видимо,
предупреждал он.
В следующий вечер, когда процедура получения санкций на аресты
продолжалась, Смирнов и Диментман разговаривали подчеркнуто лишь друг с
другом и все решали сами.
Прошел еще день. Смирнов посещал корабли во Владивостоке, а вечером
опять собрались в моем кабинете.
- На Кузнецова есть еще два показания, - объявил Диментман, едва
переступив порог. Он торжествующе посмотрел на меня и подал Смирнову бумажки
Тот сразу же наложил резолюцию, наставительно заметив:
- Враг хитро маскируется. Распознать его нелегко. А мы не имеем права
ротозействовать.
Это звучало как выговор. Скажу честно, он меня смутил. Я подумал, что
был не прав. Ведь вина Кузнецова доказана авторитетными органами!
После совещания Волков снова заглянул ко мне. Он говорил
покровительственно и вместе с тем ободряюще. Дескать, ошибки бывают у
каждого, но впредь надо быть осторожнее и умнее, не бросать слов на ветер.
К.М.Кузнецова арестовали, всех остальных тоже. Их было немало. Недаром
короткое рассмотрение этих "обвинительных" листов потребовало трех вечеров.
Я ходил под тяжелым впечатлением арестов. Мучили мысли о том, как это люди,
служившие рядом, могли стать заклятыми врагами и почему мы не замечали их
перерождения? Что органы государственной безопасности могут действовать
неправильно - в голову все еще не приходило. Тем более я не допускал мысли о
каких-то необычных путях добывания показаний.
Нарком провел два дня в море, побывал в Ольго-Владимирском районе. В
оперативные дела он особенно не вникал. Может быть, ему, человеку, не
имевшему специальной морской подготовки, это было и трудно. Зато он очень
придирчиво интересовался всюду людьми, "имевшими связи с врагами народа".
Пребывание Смирнова подходило к концу. К сожалению, решить вопросы,
которые мы ставили перед ним, он на месте не захотел, приказал подготовить
ему материалы в Москву. Я заготовил проекты решений. Смирнов взял их, но ни
одна наша просьба так и не была рассмотрена до самого его смещения. На месте
нарком решил лишь один вопрос, касавшийся Тихоокеанского флота, но и это
решение было не в кашу пользу. Речь шла о крупном соединении тяжелой
авиации. Во Владивостоке Смирнов сказал мне, что командование Особой
Краснознаменной Дальневосточной армии просит передать это соединение ему. Я
решительно возражал, доказывал, что бомбардировщики хорошо отработали
взаимодействие с кораблями, а если их отдадут, мы много потеряем в боевой
силе. Смирнов заметил, что авиация может взаимодействовать с флотом и будучи
подчиненной армии.
- Нет, - возражал я. - То будет уже потерянная для флота авиация.
Я сослался на испанский опыт, показывавший, как важно, чтобы самолеты и
корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ
был отдан, нам оставалось его выполнять.
Потом Смирнов признался мне, что принял решение потому, что его
уговорил маршал Блюхер. Наши "уговоры" на наркома действовали меньше.
В день отъезда П.А.Смирнова мы собрались, чтобы выслушать его
замечания. Только уселись за стол, опять доложили, что прибыл Диментман.
- Вот показания Кузнецова, - объявил он, обращаясь к Смирнову.
Смирнов пробежал глазами бумажку и передал мне. Там была всего одна
фраза, написанная рукой моего однофамильца: "Не считая нужным
сопротивляться, признаюсь, что я являюсь врагом народа". - Узнаете почерк? -
спросил Смирнов. - Узнаю.
- Вы еще недостаточно политически зрелы, - зло сказал нарком.
Я молчал. Диментман не скрывал своего удовольствия. Только Волков
пытался как-то сгладить остроту разговора, бросал реплики о том, что
комфлот, мол, еще молодой, получил теперь хороший урок и запомнит его, будет
лучше разбираться в людях...
Признание Кузнецова совсем выбило у меня почву из-под ног. Теперь я уже
не сомневался в его виновности. В дальнейшем, выступая по долгу службы, я
придерживался официальной версии, говорил об арестованных, как было принято
тогда говорить, как о врагах парода. Но внутри что-то грызло меня...
Забегая вперед, расскажу еще о некоторых событиях, связанных с
репрессиями. Через несколько месяцев в Москве был арестован П.А.Смирнов.
Вместо него наркомом назначили Н.Н.Фриновского. Никакого отношения к флоту
он в прошлом не имел, зато был заместителем Ежова.
Весть об аресте Смирнова принес мне Я.В.Волков. Чувствовал он себя при
этом явно неловко, был растерян. Ведь еще недавно Волков подчеркивал свое
давнее знакомство и дружбу с наркомом. Я не стал ему об этом напоминать.
Вскоре после того во Владивосток прилетел известный летчик
В.К.Коккинаки. Он совершил рекордный беспосадочный полет из Москвы на
Дальний Восток. Коккинаки был моим гостем. Мы быстро и крепко с ним
подружились. Тогда во Владивостоке Владимир Константинович со свойственной
ему неугомонной пытливостью интересовался действиями кораблей, был со мной
на учениях флота. Когда он собирался домой, мы устроили прощальный ужин. Во
Владивосток приехали Г.М.Штерн и П.В.Рычагов. Мы ждали еще члена Военного
совета Волкова, а он все не шел. Я позвонил к нему па службу, домой.
Сказали, срочно выехал куда-то, обещал скоро быть, да вот до сих пор нет.
Пришлось сесть за стол без него.
Ужин был уже в разгаре, когда пришел секретарь Волкова и таинственно
попросил меня выйти.
- Волкова арестовали, - тихо сообщил он и виновато опустил голову,
словно уже приготовился отвечать за своего начальника..
Такая судьба постигла людей, еще совсем недавно с удивительной
легкостью дававших санкции на арест многих командиров.
Уже работая в Москве, я пробовал узнать, что произошло со Смирновым.
Мне дали прочитать лишь короткие выдержки из его показаний. Смирнов
признавался в том, что якобы умышленно избивал флотские кадры. Что тут было
правдой - сказать не могу. Больше я о нем ничего не слышал.
Я. В. Волкова я вновь увидел в 1954 году. Он отбыл десять лет в
лагерях, находился в ссылке где-то в Сибири. Приехав в Москву, прямо с
вокзала пришел ко мне на службу. Я сделал все необходимое для помощи ему.
Когда мы поговорили, я попросил Якова Васильевича зайти к моему заместителю
по кадрам и оформить нужные документы.
- Какой номер его камеры? - спросил, горько улыбнувшись, бывший член
Военного совета. Тюремный лексикон въелся в него за эти годы.
Надо еще сказать и о Константине Матвеевиче Кузнецове. Весной 1939 года
я приехал во Владивосток из Москвы вместе с А.А.Ждановым. Мы сидели в бывшем
моем кабинете. Его хозяином стал уже И.С.Юмашев, принявший командование
Тихоокеанским флотом после моего назначения в наркомат. Адъютант доложил:
- К вам просится па прием капитан первого ранга Кузнецов.
- Какой Кузнецов? Подводник? - с изумлением спросил я. - Он самый.
Меня это так заинтересовало, что я прервал разговор и, даже не спросив
разрешения А.А.Жданова, сказал: - Немедленно пустите!
Константин Матвеевич тут же вошел в кабинет. За год он сильно
изменился, выглядел бледным, осунувшимся. Но я ведь знал, откуда он.
- Разрешите доложить, освобожденный и реабилитированный капитан первого
ранга Кузнецов явился, - отрапортовал он.
Андрей Александрович с недоумением посмотрел па него, потом на меня. "К
чему такая спешка?" - прочитал я в его глазах.
- Вы подписывали показание, что являетесь врагом народа? - спросил я
Кузнецова.
- Да, там подпишешь. - Кузнецов показал свой рот, в котором почти не
осталось зубов.
- Вот что творится, - обратился я к Жданову. В моей памяти разом ожило
все, связанное с этим делом.
- Да, действительно, обнаружилось много безобразий, - сухо отозвался
Жданов и не стал продолжать этот разговор.
Прошли годы. Теперь, после XX и XXII съездов партии, все стало на свои
места. Решительно вскрыты преступления времен культа личности Сталина, но мы
не можем о них забыть. Вновь и вновь возвращаюсь к тому, как мы воспринимали
эти репрессии в свое время. Проще всего сказать: "Я ничего не знал,
полностью верил высокому начальству". Так и было в первое время. Но чем
больше становилось жертв, тем сильнее мучили сомнения. Вера в непогрешимость
органов, которым Сталин так доверял, да и вера в непогрешимость самого
Сталина постепенно пропадала. Удары обрушивались на все более близких мне
людей, на тех, кого я очень хорошо знал, в ком был уверен. Г.М.Штерн,
Я.В.Смушкевич, П.В.Рычагов, И.И.Проскуров... Разве я мог допустить, что и
они враги народа?
Помню, я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:
- Штерн оказался подлецом.
Все, конечно, сразу поняли, что это значит: арестован. Там были люди,
которые Штерна отлично знали, дружили с ним. Трудно допустить, что они
поверили в его виновность. Но никто не хотел показать и тени сомнения.
Такова уж была тогда обстановка. Про себя, пожалуй, подумали: сегодня его, а
завтра, быть может, меня. Но открыто этого сказать было нельзя. Помню, как
вслух, громко, сидевший рядом со мной Н.А.Вознесенский произнес по адресу
Штерна лишь одно слово: "Сволочь!"
Не раз я вспоминал этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского
постигла та же участь, что и Г.М.Штерна.
После войны я сам оказался на скамье подсудимых. Мне тоже пришлось
испытать произвол времен культа личности, когда "суд молчал". Произошло это
после надуманного и глупого дела Клюевой и Роскина, обвиненных в том, что
они якобы передали за границу секрет лечения рака. Рассказывали, что Сталин
в связи с этим сказал:
- Надо посмотреть по другим наркоматам.
И началась кампания поисков "космополитов". Уцепились и за письмо
Сталину офицера-изобретателя Алферова. Он сообщал, что руководители прежнего
Наркомата Военно-Морского Флота (к тому времени объединенного с Наркоматом
обороны) передали англичанам "секрет" изобретенной им парашютной торпеды и
секретные карты подходов к нашим портам. И пошла писать губерния! Почтенные
люди, носившие высокие воинские звания, вовсю старались "найти виновных" -
так велел Сталин.
Я знал этих людей, знал об их личном мужестве, проявленном в боях, знал
о том, что они безукоризненно выполняли обязанности по службе. Но тут
команда была дана, и ничто не могло остановить машину. Под колеса этой
машины я попал вместе с тремя заслуженными адмиралами, честно и безупречно
прошедшими через войну. Это были В.А.Алафузов, Л.М.Галлер и Г.А.Степанов.
Сперва нас судили "судом чести". Там мы документально доказали, что
парашютная торпеда, переданная англичанам в порядке обмена, была уже
рассекречена, а карты представляли собой перепечатку переведенных на русский
язык старых английских карт (Адмирал Ю.А.Пантелеев, проводивший по указанию
свыше вместе с начальником гидрографии ВМФ Я.Я.Лапушкиным экспертизу,
отмечал, что ими был составлен акт по результатам экспертизы, в котором
доказывалось, что торпеда и карты несекретные. Этот акт был передан
начальнику Главного морского штаба для доклада Сталину. Однако к делу его не
приобщили.). Следовательно, ни о каком преступлении не могло быть и речи. Я
лично докладывал об этом И.С.Юмашеву - тогдашнему главнокомандующему
Военно-Морским Флотом и Н.А.Булганину - первому заместителю Сталина по
Наркомату Вооруженных Сил. Оба только пожимали плечами. Вмешаться они не
захотели, хотя и могли.
Вопреки явным фактам политработник Н.М.Кулаков произнес на "суде чести"
грозную обвинительную речь, доказывая, что нет кары, которой мы бы не
заслужили. Помню, как после этого "суда" я сказал своим товарищам по
несчастью:
- Сейчас ничего не сделать. Законы логики просто не действуют.
Оставалось лишь мужественно перенести беду. А беда только начиналась.
Сталину так доложили о "деле", что он распорядился передать всех нас суду
Военной коллегии Верховного суда. А там не шутят.
Четыре советских адмирала оказались на скамье подсудимых в здании на
Никольской улице. И теперь, проходя мимо этого дома, я не могу не взглянуть
с тяжелым чувством на окна с решетками, за которыми мы ждали тогда
приговора.
Председатель Военной коллегии Ульрих знал, чего требуют от него, и не
особенно заботился хоть как-то обосновать приговор. Для этого и видимых
материалов не имелось. Но ему было важно осудить.
Лично с Ульрихом я знаком не был, но много раз видел его на различных
заседаниях. Сидя в приемных или в зале Большого Кремлевского дворца, где
проходили сессии Верховного Совета СССР, я не раз наблюдал за ним.
Невысокого роста, с небольшими подстриженными усиками, красными щеками и
слащавой улыбкой, Ульрих никак не походил на человека, выносившего суровые
приговоры. Напротив, он слыл человеком добрым, словоохотливым и доступным.
Но это только казалось...
За короткой судебной процедурой последовал долгий, мучительный перерыв.
Около трех часов ночи объявили приговор: В.А.Алафузов и Г.А.Степанов были
осуждены на десять лет каждый, Л.М.Галлер - на четыре года. Я был снижен в
звании "на три сверху" - как говорили моряки, то есть до контр-адмирала.
Во время суда для меня было отрадно лишь одно - поведение подсудимых.
Никто не пытался свалить "вину" на другого, облегчить свою участь за счет
товарищей. Так старался держать себя и я. Мне на суде была как будто
предложена лазейка.
- Вы не давали письменного разрешения на передачу торпеды? - задали мне
вопрос.
- Если разрешение дал начальник штаба, значит, имелось мое согласие.
Таков был порядок в наркомате, - заявил я.
Впоследствии все, привлекавшиеся к суду по этому делу, были полностью
реабилитированы. А.А.Чепцов (генерал-лейтенант юстиции), стряпавший в свое
время обвинительный материал для Военной коллегии, в 1953 году обратился ко
мне за советом, как лучше обосновать нашу невиновность. Я ему ответил: - Как
закрутили, так и раскручивайте. Реабилитация была полная, но не все
осужденные на том процессе дождались ее. Лев Михайлович Галлер, один из
организаторов нашего Военно-Морского Флота, отдавший ему всю свою жизнь, так
и умер в тюрьме.
То, что пришлось пережить нам, - было лишь одним из многих трагических
случаев, порожденных грубым нарушением законности в период культа личности
Сталина. И этот случай - отнюдь еще не самый трагический. Произвол, ломавший
судьбы людей, наносил тяжелый ущерб всему нашему делу, ослаблял могущество
нашей социалистической Родины. Одно неотделимо от другого.
НЕОЖИДАННОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
В декабре 1938 года меня вызвали в Москву на заседание Главного
военного совета ВМФ.
Ехал я в столицу с большим беспокойством. В начале ноября у нас на
флоте произошла крупная авария с новым эсминцем. Какими окажутся последствия
этого несчастья, я не знал, но ждал сурового наказания. Поэтому перед
отъездом из Владивостока, прощаясь с первым секретарем Приморского крайкома
ВКП(б) Н.М.Пеговым, я передал ему конверт и просил в случае чего передать
его матери.
Дело в том, что в первой половине ноября с одного из наших
судостроительных заводов во Владивосток на достройку переводили эсминец
"Решительный". Теперь это звучит довольно странно, а в ту пору именно так и
было: эсминцы закладывались на новом заводе, в сотнях миль от главной базы,
а испытывались во Владивостоке, куда переводились буксирами в незаконченном
виде. Караван уже прошел значительную часть пути. Оставался последний этап -
от Советской Гавани до главной базы. Руководил переходом командир бригады
эсминцев капитан третьего ранга С.Г.Горшков.
7 ноября он запросил разрешение на выход в море. Прогноз погоды был
хороший. Береговой ветер не превышал трех-четырех баллов. Казалось,
безопасность плавания была обеспечена. Но к вечеру погода испортилась.
Сильный зюйд-ост быстро развел волну. Сила ветра достигла семи-восьми
баллов, а потом дошла до одиннадцати. Огромные волны швыряли эсминец и
буксировавший его транспорт. Лопнули буксирные концы, снова завести их не
удавалось. Суда дрейфовали к берегу. И хотя команды действовали безупречно,
а распоряжения командира отряда, который принимал все меры к спасению
корабля, были правильными, положение эсминца становилось трагическим: своего
хода он не имел.
Корабль развернуло лагом к волне и понесло к берегу. Крен достигал
сорока пяти градусов. На борту кроме команды были рабочие-судостроители. Все
вели себя мужественно и продолжали борьбу до последнего момента, пока
"Решительный" не выбросило на пустынный берег у мыса Золотой на скалы. Сила
удара была так велика, что корабль разломился на части. Один рабочий
погиб...
Сразу же, как только приехал в Москву, я был принят новым Наркомом ВМФ
М.П.Фриновским.
Многие тогда были удивлены его назначением. Предшественник Фриновского
П.А.Смирнов не имел военно-морского образования, но все же знал армию и
флот: он долго был политработником. Фриновский же о флоте имел смутное
представление. Перед тем он работал в НКВД, ведал пограничной охраной.
Совершенно непонятно было, почему выдвинули именно его на пост наркома, и
главное - в момент развернутого строительства большого флота.
Потом я убедился, что при решении различных морских вопросов Фриновский
вынужден был целиком полагаться на своих заместителей.
- Как все это случилось? - спросил меня Фриновский, когда я вошел в его
кабинет. Я изложил ход событий.
- Вам придется лично докладывать правительству, - жестко сказал нарком.
"Надо быть ко всему готовым", - подумал я, выйдя из его кабинета.
На заседаниях Главного военного совета ВМФ много говорили о
строительстве кораблей. Решение партии и правительства о большом морском и
океанском флоте открывало перед нашими морскими силами широкие горизонты.
По-новому вставали вопросы о задачах флота. Возникало множество новых
проблем, связанных с крупным береговым строительством. Требовалась
разработка нового Боевого устава Военно-Морских Сил и Наставления по ведению
морских операций. Подготовиться к приему большого флота, освоить его,
научиться управлять им - дело было не из легких. К тому же начались массовые
перемещения, выдвижение молодых руководителей... Одним словом, было над чем
поработать.
К тому времени международная обстановка все более обострялась. В
Испании, ставшей фокусом всех тогдашних политических событий, завершалась
тяжелая борьба. Англия и Франция уже давно склонялись к поддержке Франко. Их
пугало лишь положение масс в ходе этой борьбы. Фашистская Германия и Италия
открыто душили республику и планировали новые агрессивные акции. Гитлер
кричал "о жизненном пространстве" на Востоке. Руководители западных стран,
которых вполне устраивала его нацеленность на Восток, шли на все новые
уступки. Они лелеяли мечту за счет Советского Союза уладить свои разногласия
с Гитлером, и в этом направлении работала их секретная дипломатия.
Становилось ясно, что фашистская Германия - наш наиболее вероятный противник
и сроки столкновения не очень отдаленные.
В такой обстановке, как показал опыт, составлять долговременные планы
морского строительства было, конечно, рискованно. Большой флот - это не
только корабли, но и военно-морские базы, доки, судоремонтные заводы,
склады, учебные заведения и многое другое. На создание всего этого требуются
немало времени и огромные средства. Программа, конечно, не могла уложиться
даже в одно пятилетие. Однако нам, командующим, всю программу строительства
не излагали. Не раскрывались и задачи, на решение которых она рассчитана.
Разговор с командующими флотами шел больше о кораблях, постройка которых
была санкционирована правительством до утверждения всей программы в целом.
Эти корабли уже стояли на стапелях заводов.
В выступлениях часто подчеркивали, что проект того или иного корабля
одобрен лично Сталиным. Этим давалось понять, что обсуждению он не подлежит.
Признаться, над сроками начала возможной будущей войны мы, моряки, не
особенно задумывались. Нам льстило внимание правительства к флоту.
...Заседания продолжались несколько вечеров. Кроме того, мы решали в
наркомате свои текущие дела. В московских учреждениях тогда было принято
работать допоздна. Прием у наркома в два часа ночи считался обычным делом.
Нам, дальневосточникам, это было особенно тяжело. Сидишь, бывало, в приемной
и с трудом пересиливаешь дремоту: ведь во Владивостоке уже давно миновала
ночь! Но нет худа без добра! В такое время особенно удобно говорить по
телефону: в Москве спят, линия не занята, а во Владивостоке люди на местах.
Не все вопросы, волновавшие нас, были обсуждены на заседаниях Совета.
Фриновский в узком кругу давал Понять, что предстоит встреча с
правительством, где будут даны важные указания на будущее.
19 декабря 1938 года заключительное заседание Совета происходило в
Андреевском зале Большого Кремлевского дворца. На нем присутствовали
И.В.Сталин, В.М.Молотов, А.А.Жданов, К.Е.Ворошилов. Выступали
М.П.Фриновский, И.С.Юмашев, Г.И.Левченко, В.П.Дрозд и другие. Выступал и я.
Говорил о необходимости высокой боевой готовности, о противовоздушной
обороне кораблей по опыту войны в Испании.
Сталин очень внимательно слушал, задавал много вопросов, бросал реплики
по ходу заседания.
Чувствовалось, что он хочет узнать мнение флотских руководителей о
различных классах кораблей. Впервые, хотя и косвенно, встали вопросы о
морской доктрине в связи со строительством большого флота и о тех
изменениях, которые понадобится внести в наши уставы и наставления.
Помнится, Сталин критиковал формулировку о "сложных формах боя",
которая была записана в приказе по боевой подготовке на 1939 год. Его мысль
сводилась к тому, что "сложный бой" возможен в будущем при наличии линкоров,
крейсеров и других крупных кораблей, а пока мы еще на море слабы, задачи
нашего флота будут весьма ограниченными. "Лет восемь - десять нужно ждать,
пока мы будем сильны на море", - сказал он.
Более конкретно обсуждался вопрос о подготовке кадров для будущих
кораблей. Была высказана мысль о сверхсрочниках, о специальном подборе на
флот призывников из приморских районов и вообще людей, связанных с морем еще
до призыва их на военную службу.
Каждая реплика Сталина воспринималась как указание, и Наркомат ВМФ
потом делал представления правительству в этом направлении. Так относительно
сверхсрочников и сроков службы на флоте были вынесены решения, когда я уже
работал в Москве - в мае или июне 1939 года. Мне лично довелось докладывать,
какие порядки на сей счет существуют в иностранных флотах. Вот тогда и было
разрешено флоту иметь неограниченный процент сверхсрочников на кораблях,
хорошо их оплачивать в зависимости от сроков службы. Решено было также
увеличить срок действительной службы на флоте до пяти лет. "Может быть,
установить шесть лет?" - спросил Сталин. Мы возразили: шесть лет слишком
много. С нами согласились.
На Главном военном совета ВМФ Сталин высказал мысль о том, что
большое впечатление. Но когда я стал говорить о нуждах флота, П.А.Смирнов
прервал меня: - Это обсудим позднее.
"Ну что ж, - подумал я, - пускай поездит, посмотрит своими глазами.
Тогда будет легче договориться".
- Завтра буду заниматься с Диментманом, - сказал Смирнов в конце
разговора и пригласил меня присутствовать.
В назначенный час у меня в кабинете собрались П.А.Смирнов, член
Военного совета Я.В.Волков, начальник краевого НКВД Диментман и его
заместитель по флоту Иванов. Диментман косо поглядел на меня и словно
перестал замечать. В разговоре он демонстративно обращался только к наркому.
Я впервые увидел, как решались тогда судьбы людей. Диментман доставал
из папки лист бумаги, прочитывал фамилию, имя и отчество командира, называл
его должность. Затем сообщалось, сколько имеется показаний на этого
человека. Никто не задавал никаких вопросов. Ни деловой характеристикой, ни
мнением командующего о названном человеке не интересовались. Если Диментман
говорил, что есть четыре показания, Смирнов, долго не раздумывая, писал на
листе: "Санкционирую". Это означало: человека можно арестовать. Я в т6 время
еще не имел оснований сомневаться в том, что материалы НКВД достаточно
серьезны. Имена, которые назывались, были мне знакомы, но близко узнать этих
людей я еще не успел. Удивляла, беспокоила только легкость, с которой
давалась санкция.
Вдруг я услышал: "Кузнецов Константин Матвеевич". Это был мой
однофамилец и старый знакомый по Черному морю. И тут я впервые подумал об
ошибке.
Когда Смирнов взял перо, чтобы наложить роковую визу, я обратился к
нему:
- Разрешите доложить, товарищ народный комиссар! Все с удивлением
посмотрели на меня, точно я совершаю какой-то странный, недозволенный
поступок.
- Я знаю капитана первого ранга Кузнецова много лет и не могу себе
представить, чтобы он оказался врагом народа.
Я хотел рассказать об этом человеке, о его службе подробнее, но Смирнов
прервал меня:
- Раз командующий сомневается, проверьте еще раз, - сказал он,
возвращая лист Диментману.
Тот бросил на меня быстрый недобрый взгляд и прочитал следующую
фамилию.
Когда совещание окончилось, я задержался в кабинете. Ко мне заглянул
Я.В.Волков. Тоном товарища, умудренного годами, он сказал, как бы
предупреждая от новых опрометчивых поступков:
- Заступаться - дело, конечно, благородное, но и ответственное...
Я понял недосказанное. "За это можно и поплатиться", - видимо,
предупреждал он.
В следующий вечер, когда процедура получения санкций на аресты
продолжалась, Смирнов и Диментман разговаривали подчеркнуто лишь друг с
другом и все решали сами.
Прошел еще день. Смирнов посещал корабли во Владивостоке, а вечером
опять собрались в моем кабинете.
- На Кузнецова есть еще два показания, - объявил Диментман, едва
переступив порог. Он торжествующе посмотрел на меня и подал Смирнову бумажки
Тот сразу же наложил резолюцию, наставительно заметив:
- Враг хитро маскируется. Распознать его нелегко. А мы не имеем права
ротозействовать.
Это звучало как выговор. Скажу честно, он меня смутил. Я подумал, что
был не прав. Ведь вина Кузнецова доказана авторитетными органами!
После совещания Волков снова заглянул ко мне. Он говорил
покровительственно и вместе с тем ободряюще. Дескать, ошибки бывают у
каждого, но впредь надо быть осторожнее и умнее, не бросать слов на ветер.
К.М.Кузнецова арестовали, всех остальных тоже. Их было немало. Недаром
короткое рассмотрение этих "обвинительных" листов потребовало трех вечеров.
Я ходил под тяжелым впечатлением арестов. Мучили мысли о том, как это люди,
служившие рядом, могли стать заклятыми врагами и почему мы не замечали их
перерождения? Что органы государственной безопасности могут действовать
неправильно - в голову все еще не приходило. Тем более я не допускал мысли о
каких-то необычных путях добывания показаний.
Нарком провел два дня в море, побывал в Ольго-Владимирском районе. В
оперативные дела он особенно не вникал. Может быть, ему, человеку, не
имевшему специальной морской подготовки, это было и трудно. Зато он очень
придирчиво интересовался всюду людьми, "имевшими связи с врагами народа".
Пребывание Смирнова подходило к концу. К сожалению, решить вопросы,
которые мы ставили перед ним, он на месте не захотел, приказал подготовить
ему материалы в Москву. Я заготовил проекты решений. Смирнов взял их, но ни
одна наша просьба так и не была рассмотрена до самого его смещения. На месте
нарком решил лишь один вопрос, касавшийся Тихоокеанского флота, но и это
решение было не в кашу пользу. Речь шла о крупном соединении тяжелой
авиации. Во Владивостоке Смирнов сказал мне, что командование Особой
Краснознаменной Дальневосточной армии просит передать это соединение ему. Я
решительно возражал, доказывал, что бомбардировщики хорошо отработали
взаимодействие с кораблями, а если их отдадут, мы много потеряем в боевой
силе. Смирнов заметил, что авиация может взаимодействовать с флотом и будучи
подчиненной армии.
- Нет, - возражал я. - То будет уже потерянная для флота авиация.
Я сослался на испанский опыт, показывавший, как важно, чтобы самолеты и
корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ
был отдан, нам оставалось его выполнять.
Потом Смирнов признался мне, что принял решение потому, что его
уговорил маршал Блюхер. Наши "уговоры" на наркома действовали меньше.
В день отъезда П.А.Смирнова мы собрались, чтобы выслушать его
замечания. Только уселись за стол, опять доложили, что прибыл Диментман.
- Вот показания Кузнецова, - объявил он, обращаясь к Смирнову.
Смирнов пробежал глазами бумажку и передал мне. Там была всего одна
фраза, написанная рукой моего однофамильца: "Не считая нужным
сопротивляться, признаюсь, что я являюсь врагом народа". - Узнаете почерк? -
спросил Смирнов. - Узнаю.
- Вы еще недостаточно политически зрелы, - зло сказал нарком.
Я молчал. Диментман не скрывал своего удовольствия. Только Волков
пытался как-то сгладить остроту разговора, бросал реплики о том, что
комфлот, мол, еще молодой, получил теперь хороший урок и запомнит его, будет
лучше разбираться в людях...
Признание Кузнецова совсем выбило у меня почву из-под ног. Теперь я уже
не сомневался в его виновности. В дальнейшем, выступая по долгу службы, я
придерживался официальной версии, говорил об арестованных, как было принято
тогда говорить, как о врагах парода. Но внутри что-то грызло меня...
Забегая вперед, расскажу еще о некоторых событиях, связанных с
репрессиями. Через несколько месяцев в Москве был арестован П.А.Смирнов.
Вместо него наркомом назначили Н.Н.Фриновского. Никакого отношения к флоту
он в прошлом не имел, зато был заместителем Ежова.
Весть об аресте Смирнова принес мне Я.В.Волков. Чувствовал он себя при
этом явно неловко, был растерян. Ведь еще недавно Волков подчеркивал свое
давнее знакомство и дружбу с наркомом. Я не стал ему об этом напоминать.
Вскоре после того во Владивосток прилетел известный летчик
В.К.Коккинаки. Он совершил рекордный беспосадочный полет из Москвы на
Дальний Восток. Коккинаки был моим гостем. Мы быстро и крепко с ним
подружились. Тогда во Владивостоке Владимир Константинович со свойственной
ему неугомонной пытливостью интересовался действиями кораблей, был со мной
на учениях флота. Когда он собирался домой, мы устроили прощальный ужин. Во
Владивосток приехали Г.М.Штерн и П.В.Рычагов. Мы ждали еще члена Военного
совета Волкова, а он все не шел. Я позвонил к нему па службу, домой.
Сказали, срочно выехал куда-то, обещал скоро быть, да вот до сих пор нет.
Пришлось сесть за стол без него.
Ужин был уже в разгаре, когда пришел секретарь Волкова и таинственно
попросил меня выйти.
- Волкова арестовали, - тихо сообщил он и виновато опустил голову,
словно уже приготовился отвечать за своего начальника..
Такая судьба постигла людей, еще совсем недавно с удивительной
легкостью дававших санкции на арест многих командиров.
Уже работая в Москве, я пробовал узнать, что произошло со Смирновым.
Мне дали прочитать лишь короткие выдержки из его показаний. Смирнов
признавался в том, что якобы умышленно избивал флотские кадры. Что тут было
правдой - сказать не могу. Больше я о нем ничего не слышал.
Я. В. Волкова я вновь увидел в 1954 году. Он отбыл десять лет в
лагерях, находился в ссылке где-то в Сибири. Приехав в Москву, прямо с
вокзала пришел ко мне на службу. Я сделал все необходимое для помощи ему.
Когда мы поговорили, я попросил Якова Васильевича зайти к моему заместителю
по кадрам и оформить нужные документы.
- Какой номер его камеры? - спросил, горько улыбнувшись, бывший член
Военного совета. Тюремный лексикон въелся в него за эти годы.
Надо еще сказать и о Константине Матвеевиче Кузнецове. Весной 1939 года
я приехал во Владивосток из Москвы вместе с А.А.Ждановым. Мы сидели в бывшем
моем кабинете. Его хозяином стал уже И.С.Юмашев, принявший командование
Тихоокеанским флотом после моего назначения в наркомат. Адъютант доложил:
- К вам просится па прием капитан первого ранга Кузнецов.
- Какой Кузнецов? Подводник? - с изумлением спросил я. - Он самый.
Меня это так заинтересовало, что я прервал разговор и, даже не спросив
разрешения А.А.Жданова, сказал: - Немедленно пустите!
Константин Матвеевич тут же вошел в кабинет. За год он сильно
изменился, выглядел бледным, осунувшимся. Но я ведь знал, откуда он.
- Разрешите доложить, освобожденный и реабилитированный капитан первого
ранга Кузнецов явился, - отрапортовал он.
Андрей Александрович с недоумением посмотрел па него, потом на меня. "К
чему такая спешка?" - прочитал я в его глазах.
- Вы подписывали показание, что являетесь врагом народа? - спросил я
Кузнецова.
- Да, там подпишешь. - Кузнецов показал свой рот, в котором почти не
осталось зубов.
- Вот что творится, - обратился я к Жданову. В моей памяти разом ожило
все, связанное с этим делом.
- Да, действительно, обнаружилось много безобразий, - сухо отозвался
Жданов и не стал продолжать этот разговор.
Прошли годы. Теперь, после XX и XXII съездов партии, все стало на свои
места. Решительно вскрыты преступления времен культа личности Сталина, но мы
не можем о них забыть. Вновь и вновь возвращаюсь к тому, как мы воспринимали
эти репрессии в свое время. Проще всего сказать: "Я ничего не знал,
полностью верил высокому начальству". Так и было в первое время. Но чем
больше становилось жертв, тем сильнее мучили сомнения. Вера в непогрешимость
органов, которым Сталин так доверял, да и вера в непогрешимость самого
Сталина постепенно пропадала. Удары обрушивались на все более близких мне
людей, на тех, кого я очень хорошо знал, в ком был уверен. Г.М.Штерн,
Я.В.Смушкевич, П.В.Рычагов, И.И.Проскуров... Разве я мог допустить, что и
они враги народа?
Помню, я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:
- Штерн оказался подлецом.
Все, конечно, сразу поняли, что это значит: арестован. Там были люди,
которые Штерна отлично знали, дружили с ним. Трудно допустить, что они
поверили в его виновность. Но никто не хотел показать и тени сомнения.
Такова уж была тогда обстановка. Про себя, пожалуй, подумали: сегодня его, а
завтра, быть может, меня. Но открыто этого сказать было нельзя. Помню, как
вслух, громко, сидевший рядом со мной Н.А.Вознесенский произнес по адресу
Штерна лишь одно слово: "Сволочь!"
Не раз я вспоминал этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского
постигла та же участь, что и Г.М.Штерна.
После войны я сам оказался на скамье подсудимых. Мне тоже пришлось
испытать произвол времен культа личности, когда "суд молчал". Произошло это
после надуманного и глупого дела Клюевой и Роскина, обвиненных в том, что
они якобы передали за границу секрет лечения рака. Рассказывали, что Сталин
в связи с этим сказал:
- Надо посмотреть по другим наркоматам.
И началась кампания поисков "космополитов". Уцепились и за письмо
Сталину офицера-изобретателя Алферова. Он сообщал, что руководители прежнего
Наркомата Военно-Морского Флота (к тому времени объединенного с Наркоматом
обороны) передали англичанам "секрет" изобретенной им парашютной торпеды и
секретные карты подходов к нашим портам. И пошла писать губерния! Почтенные
люди, носившие высокие воинские звания, вовсю старались "найти виновных" -
так велел Сталин.
Я знал этих людей, знал об их личном мужестве, проявленном в боях, знал
о том, что они безукоризненно выполняли обязанности по службе. Но тут
команда была дана, и ничто не могло остановить машину. Под колеса этой
машины я попал вместе с тремя заслуженными адмиралами, честно и безупречно
прошедшими через войну. Это были В.А.Алафузов, Л.М.Галлер и Г.А.Степанов.
Сперва нас судили "судом чести". Там мы документально доказали, что
парашютная торпеда, переданная англичанам в порядке обмена, была уже
рассекречена, а карты представляли собой перепечатку переведенных на русский
язык старых английских карт (Адмирал Ю.А.Пантелеев, проводивший по указанию
свыше вместе с начальником гидрографии ВМФ Я.Я.Лапушкиным экспертизу,
отмечал, что ими был составлен акт по результатам экспертизы, в котором
доказывалось, что торпеда и карты несекретные. Этот акт был передан
начальнику Главного морского штаба для доклада Сталину. Однако к делу его не
приобщили.). Следовательно, ни о каком преступлении не могло быть и речи. Я
лично докладывал об этом И.С.Юмашеву - тогдашнему главнокомандующему
Военно-Морским Флотом и Н.А.Булганину - первому заместителю Сталина по
Наркомату Вооруженных Сил. Оба только пожимали плечами. Вмешаться они не
захотели, хотя и могли.
Вопреки явным фактам политработник Н.М.Кулаков произнес на "суде чести"
грозную обвинительную речь, доказывая, что нет кары, которой мы бы не
заслужили. Помню, как после этого "суда" я сказал своим товарищам по
несчастью:
- Сейчас ничего не сделать. Законы логики просто не действуют.
Оставалось лишь мужественно перенести беду. А беда только начиналась.
Сталину так доложили о "деле", что он распорядился передать всех нас суду
Военной коллегии Верховного суда. А там не шутят.
Четыре советских адмирала оказались на скамье подсудимых в здании на
Никольской улице. И теперь, проходя мимо этого дома, я не могу не взглянуть
с тяжелым чувством на окна с решетками, за которыми мы ждали тогда
приговора.
Председатель Военной коллегии Ульрих знал, чего требуют от него, и не
особенно заботился хоть как-то обосновать приговор. Для этого и видимых
материалов не имелось. Но ему было важно осудить.
Лично с Ульрихом я знаком не был, но много раз видел его на различных
заседаниях. Сидя в приемных или в зале Большого Кремлевского дворца, где
проходили сессии Верховного Совета СССР, я не раз наблюдал за ним.
Невысокого роста, с небольшими подстриженными усиками, красными щеками и
слащавой улыбкой, Ульрих никак не походил на человека, выносившего суровые
приговоры. Напротив, он слыл человеком добрым, словоохотливым и доступным.
Но это только казалось...
За короткой судебной процедурой последовал долгий, мучительный перерыв.
Около трех часов ночи объявили приговор: В.А.Алафузов и Г.А.Степанов были
осуждены на десять лет каждый, Л.М.Галлер - на четыре года. Я был снижен в
звании "на три сверху" - как говорили моряки, то есть до контр-адмирала.
Во время суда для меня было отрадно лишь одно - поведение подсудимых.
Никто не пытался свалить "вину" на другого, облегчить свою участь за счет
товарищей. Так старался держать себя и я. Мне на суде была как будто
предложена лазейка.
- Вы не давали письменного разрешения на передачу торпеды? - задали мне
вопрос.
- Если разрешение дал начальник штаба, значит, имелось мое согласие.
Таков был порядок в наркомате, - заявил я.
Впоследствии все, привлекавшиеся к суду по этому делу, были полностью
реабилитированы. А.А.Чепцов (генерал-лейтенант юстиции), стряпавший в свое
время обвинительный материал для Военной коллегии, в 1953 году обратился ко
мне за советом, как лучше обосновать нашу невиновность. Я ему ответил: - Как
закрутили, так и раскручивайте. Реабилитация была полная, но не все
осужденные на том процессе дождались ее. Лев Михайлович Галлер, один из
организаторов нашего Военно-Морского Флота, отдавший ему всю свою жизнь, так
и умер в тюрьме.
То, что пришлось пережить нам, - было лишь одним из многих трагических
случаев, порожденных грубым нарушением законности в период культа личности
Сталина. И этот случай - отнюдь еще не самый трагический. Произвол, ломавший
судьбы людей, наносил тяжелый ущерб всему нашему делу, ослаблял могущество
нашей социалистической Родины. Одно неотделимо от другого.
НЕОЖИДАННОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
В декабре 1938 года меня вызвали в Москву на заседание Главного
военного совета ВМФ.
Ехал я в столицу с большим беспокойством. В начале ноября у нас на
флоте произошла крупная авария с новым эсминцем. Какими окажутся последствия
этого несчастья, я не знал, но ждал сурового наказания. Поэтому перед
отъездом из Владивостока, прощаясь с первым секретарем Приморского крайкома
ВКП(б) Н.М.Пеговым, я передал ему конверт и просил в случае чего передать
его матери.
Дело в том, что в первой половине ноября с одного из наших
судостроительных заводов во Владивосток на достройку переводили эсминец
"Решительный". Теперь это звучит довольно странно, а в ту пору именно так и
было: эсминцы закладывались на новом заводе, в сотнях миль от главной базы,
а испытывались во Владивостоке, куда переводились буксирами в незаконченном
виде. Караван уже прошел значительную часть пути. Оставался последний этап -
от Советской Гавани до главной базы. Руководил переходом командир бригады
эсминцев капитан третьего ранга С.Г.Горшков.
7 ноября он запросил разрешение на выход в море. Прогноз погоды был
хороший. Береговой ветер не превышал трех-четырех баллов. Казалось,
безопасность плавания была обеспечена. Но к вечеру погода испортилась.
Сильный зюйд-ост быстро развел волну. Сила ветра достигла семи-восьми
баллов, а потом дошла до одиннадцати. Огромные волны швыряли эсминец и
буксировавший его транспорт. Лопнули буксирные концы, снова завести их не
удавалось. Суда дрейфовали к берегу. И хотя команды действовали безупречно,
а распоряжения командира отряда, который принимал все меры к спасению
корабля, были правильными, положение эсминца становилось трагическим: своего
хода он не имел.
Корабль развернуло лагом к волне и понесло к берегу. Крен достигал
сорока пяти градусов. На борту кроме команды были рабочие-судостроители. Все
вели себя мужественно и продолжали борьбу до последнего момента, пока
"Решительный" не выбросило на пустынный берег у мыса Золотой на скалы. Сила
удара была так велика, что корабль разломился на части. Один рабочий
погиб...
Сразу же, как только приехал в Москву, я был принят новым Наркомом ВМФ
М.П.Фриновским.
Многие тогда были удивлены его назначением. Предшественник Фриновского
П.А.Смирнов не имел военно-морского образования, но все же знал армию и
флот: он долго был политработником. Фриновский же о флоте имел смутное
представление. Перед тем он работал в НКВД, ведал пограничной охраной.
Совершенно непонятно было, почему выдвинули именно его на пост наркома, и
главное - в момент развернутого строительства большого флота.
Потом я убедился, что при решении различных морских вопросов Фриновский
вынужден был целиком полагаться на своих заместителей.
- Как все это случилось? - спросил меня Фриновский, когда я вошел в его
кабинет. Я изложил ход событий.
- Вам придется лично докладывать правительству, - жестко сказал нарком.
"Надо быть ко всему готовым", - подумал я, выйдя из его кабинета.
На заседаниях Главного военного совета ВМФ много говорили о
строительстве кораблей. Решение партии и правительства о большом морском и
океанском флоте открывало перед нашими морскими силами широкие горизонты.
По-новому вставали вопросы о задачах флота. Возникало множество новых
проблем, связанных с крупным береговым строительством. Требовалась
разработка нового Боевого устава Военно-Морских Сил и Наставления по ведению
морских операций. Подготовиться к приему большого флота, освоить его,
научиться управлять им - дело было не из легких. К тому же начались массовые
перемещения, выдвижение молодых руководителей... Одним словом, было над чем
поработать.
К тому времени международная обстановка все более обострялась. В
Испании, ставшей фокусом всех тогдашних политических событий, завершалась
тяжелая борьба. Англия и Франция уже давно склонялись к поддержке Франко. Их
пугало лишь положение масс в ходе этой борьбы. Фашистская Германия и Италия
открыто душили республику и планировали новые агрессивные акции. Гитлер
кричал "о жизненном пространстве" на Востоке. Руководители западных стран,
которых вполне устраивала его нацеленность на Восток, шли на все новые
уступки. Они лелеяли мечту за счет Советского Союза уладить свои разногласия
с Гитлером, и в этом направлении работала их секретная дипломатия.
Становилось ясно, что фашистская Германия - наш наиболее вероятный противник
и сроки столкновения не очень отдаленные.
В такой обстановке, как показал опыт, составлять долговременные планы
морского строительства было, конечно, рискованно. Большой флот - это не
только корабли, но и военно-морские базы, доки, судоремонтные заводы,
склады, учебные заведения и многое другое. На создание всего этого требуются
немало времени и огромные средства. Программа, конечно, не могла уложиться
даже в одно пятилетие. Однако нам, командующим, всю программу строительства
не излагали. Не раскрывались и задачи, на решение которых она рассчитана.
Разговор с командующими флотами шел больше о кораблях, постройка которых
была санкционирована правительством до утверждения всей программы в целом.
Эти корабли уже стояли на стапелях заводов.
В выступлениях часто подчеркивали, что проект того или иного корабля
одобрен лично Сталиным. Этим давалось понять, что обсуждению он не подлежит.
Признаться, над сроками начала возможной будущей войны мы, моряки, не
особенно задумывались. Нам льстило внимание правительства к флоту.
...Заседания продолжались несколько вечеров. Кроме того, мы решали в
наркомате свои текущие дела. В московских учреждениях тогда было принято
работать допоздна. Прием у наркома в два часа ночи считался обычным делом.
Нам, дальневосточникам, это было особенно тяжело. Сидишь, бывало, в приемной
и с трудом пересиливаешь дремоту: ведь во Владивостоке уже давно миновала
ночь! Но нет худа без добра! В такое время особенно удобно говорить по
телефону: в Москве спят, линия не занята, а во Владивостоке люди на местах.
Не все вопросы, волновавшие нас, были обсуждены на заседаниях Совета.
Фриновский в узком кругу давал Понять, что предстоит встреча с
правительством, где будут даны важные указания на будущее.
19 декабря 1938 года заключительное заседание Совета происходило в
Андреевском зале Большого Кремлевского дворца. На нем присутствовали
И.В.Сталин, В.М.Молотов, А.А.Жданов, К.Е.Ворошилов. Выступали
М.П.Фриновский, И.С.Юмашев, Г.И.Левченко, В.П.Дрозд и другие. Выступал и я.
Говорил о необходимости высокой боевой готовности, о противовоздушной
обороне кораблей по опыту войны в Испании.
Сталин очень внимательно слушал, задавал много вопросов, бросал реплики
по ходу заседания.
Чувствовалось, что он хочет узнать мнение флотских руководителей о
различных классах кораблей. Впервые, хотя и косвенно, встали вопросы о
морской доктрине в связи со строительством большого флота и о тех
изменениях, которые понадобится внести в наши уставы и наставления.
Помнится, Сталин критиковал формулировку о "сложных формах боя",
которая была записана в приказе по боевой подготовке на 1939 год. Его мысль
сводилась к тому, что "сложный бой" возможен в будущем при наличии линкоров,
крейсеров и других крупных кораблей, а пока мы еще на море слабы, задачи
нашего флота будут весьма ограниченными. "Лет восемь - десять нужно ждать,
пока мы будем сильны на море", - сказал он.
Более конкретно обсуждался вопрос о подготовке кадров для будущих
кораблей. Была высказана мысль о сверхсрочниках, о специальном подборе на
флот призывников из приморских районов и вообще людей, связанных с морем еще
до призыва их на военную службу.
Каждая реплика Сталина воспринималась как указание, и Наркомат ВМФ
потом делал представления правительству в этом направлении. Так относительно
сверхсрочников и сроков службы на флоте были вынесены решения, когда я уже
работал в Москве - в мае или июне 1939 года. Мне лично довелось докладывать,
какие порядки на сей счет существуют в иностранных флотах. Вот тогда и было
разрешено флоту иметь неограниченный процент сверхсрочников на кораблях,
хорошо их оплачивать в зависимости от сроков службы. Решено было также
увеличить срок действительной службы на флоте до пяти лет. "Может быть,
установить шесть лет?" - спросил Сталин. Мы возразили: шесть лет слишком
много. С нами согласились.
На Главном военном совета ВМФ Сталин высказал мысль о том, что