Ларошфуко Ф д. Мемуары

значительными последствиями, оно повело к ним - и притом чрезвычайно
существенным - также и в данном деле, в котором столкнулось не только
множество несовпадающих интересов и которому препятствовало такое множество
козней, но которое вершилось к тому же, с одной стороны. Принцем, а с другой
- кардиналом Мазарини. Хотя их душевные качества были прямо противоположны,
оба тем не менее поразительно сходились в способе ведения этого дела: ни
один из них не установил для себя четко отграниченных притязаний; когда им
уступали в том, чего они требовали, они всегда полагали, что можно добиться
большего, и малейшие изменения в общем положении дел того и другого так
изменяли их притязания, что, поскольку ничто не может достаточно долго
пребывать в равновесии, они так и не нашли подходящего момента договориться
о соглашении и его заключить {29}.
К этим помехам присоединились и некоторые другие. В интересах кардинала
Реца было воспрепятствовать заключению мира, потому что, если бы мир был
заключен помимо его участия и герцог Орлеанский и Принц вступили бы в
близкие отношения со двором, он остался бы под Ударом и без покровительства.
Кроме того, г-н де Шавиньи, по причине постигшей его неудачи с переговорами
затаивший обиду на двор и на Принца, предпочитал, чтобы мир вовсе не
состоялся, лишь бы не был достигнут иным путем, чем тот, который был им
предуказан. Не могу сказать, совпадение ли интересов, случившееся тогда у
кардинала Реца и г-на де Шавипьи, побудило их действовать сообща, чтобы
помешать соглашению с Принцем, или один из них побудил действовать в том же
направлении герцога Орлеанского, но позднее я узнал от лица, которому должен
верить, что тогда, когда Гурвиль находился в Сен-Жермене, Месье передал
кардиналу Мазарини через герцога Анвиля, чтобы он не заключал никаких
соглашений с Принцем; что Месье хочет, чтобы достижение мира было поставлено
двором в заслугу лишь ему одному и что он готов отправиться к королю и тем
самым подать пример, которому последовал бы народ и парижский парламент. Это
предложение было для Кардинала слишком выгодным, чтобы он не выслушал его с
большей готовностью, нежели все другие. И менее заманчивые надежды удержали
бы его от заключения мира, даже если бы он желал его искренне и не таил
намерения использовать переговоры как западню, в которую должны были
попасться его враги. В короткое время все настолько запуталось и так
затянулось, что герцог Ларошфуко не пожелал больше содействовать
переговорам, которые вели к гибели его партию. Он приказал Гурвилю, когда
тот вторично отправился в Сен-Жермен, добиться от Кардинала решительного
ответа и больше туда никоим образом не возвращаться.
Впрочем, помимо того, что Принц и сам в глубине души не всегда был
твердо уверен, что ему следует желать мира, в нем беспрестанно сеяли
колебания всевозможные ухищрения тех, кто в личных интересах хотел отвратить
его от такого желания. Враги кардинала Мазарини находили, что останутся
неотмщенными, если он не покинет Франции, а кардинал Роц не без основания
полагал, что примирение двора с Принцем лишит его всякой влиятельности и
подставит под удары врагов, тогда как затяжка войны не может не повести либо
к гибели, либо к удалению Принца, и, таким образом, оставшись в единственном
числе возле герцога Орлеанского, он сможет добиться влияния при дворе и
извлечь из этого свои выгоды. С другой стороны, испанцы соблазняли Принца
наиболее заманчивыми, на его взгляд, предложениями и пользовались любыми
средствами для продления гражданской войны. Его ближайшие родичи, его друзья
и даже слуги, руководясь личными интересами, споспешествовали тому же. В
конце концов произошло всеобщее разделение на два стана - на тех, кто стоял
за заключение мира, и тех, кто - за продолжение войны, и были пущены в ход
все тонкости самой изощренной политики, чтобы заставить Принца принять одно
из этих противоположных друг другу решений, как вдруг г-жа де Шатильон
вложила в него стремление к миру, прибегнув к средствам более приятного
свойства. Она сочла, что это столь великое благо должно быть творением ее
красоты, и, примешав честолюбие к замыслу добиться новой победы, пожелала
завоевать сердце Принца и одновременно использовать в своих целях то
положение, которое ей создадут при дворе эти переговоры.
Это были не единственные причины, внушившие ей такого рода намерения.
Тщеславие и жажда, мести внесли сюда такую же долю, как и все остальное.
Частое между дамами соперничество в красоте и любовных делах стало причиной
непримиримой вражды между г-жой де Лонгвиль и г-жой де Шатильон. Обе долго
таили в себе свои чувства, но в конце концов они безудержно прорвались
наружу, и г-жа де Шатильон, торжествуя победу, не ограничилась тем, что
заставила г-на де Немура разорвать связь с г-жой де Лонгвиль: она пожелала
сверх того отстранить г-жу де Лонгвиль от вмешательства в руководство делами
и единолично определять, как надлежит действовать Принцу и чего ему
домогаться. Герцог Немур, состоявший в весьма близких отношениях с нею,
одобрил этот замысел. Он счел, что, поскольку в его возможностях
устанавливать поведение г-жи де Шатильон относительно Принца, она сможет
внушать ему все, что он ей подскажет, и что благодаря власти, которую он
имеет над волею г-жи де Шатильон, он будет располагать и волею Принца.
Герцог Ларошфуко со своей стороны пользовался тогда большим, чем кто-либо,
доверием Прина и одновременно был тесно связан с герцогом Немуром и г-жою де
Шатильон. Хорошо зная нерешительность Принца в вопросе о мире и опасаясь,
как бы испанская партия и партия г-жи де Лонгвиль не объединили своих усилий
- что впоследствии и случилось - с целью побудить Принца покинуть Париж, где
ничто не мешало ему в любой день заключить помимо их участия соглашение, он
решил, что вмешательство г-жи де Шатильон может снять все препятствия к
миру. Исходя из этой мысли, он убедил Принца сблизиться с нею и передать ей
в собственность земли Марлу. Он также склонил г-жу де Шатильон жить в ладу и
с Принцем, и с г-ном де Немуром, так чтобы сохранить при себе их обоих, и он
же уговорил г-на де Немура одобрительно отнестись к этой их связи, которая
не должна внушать ему подозрения, поскольку г-жа де Шатильон изъявляет
готовность отдавать ему в ней полный отчет и использовать се лишь для того,
чтобы предоставить ему решающее участие в руководстве делами.
Этот план, проводившийся в жизнь и продуманный герцогом Ларошфуко, {30}
отдал ему в почти полное распоряжение все, что им предусматривалось, и,
таким образом, упомянутые четыре лица в равной мере извлекли бы из него
немаловажные выгоды и в конце концов добились бы всего, что было для них
желательно, если бы неприязненная судьба, наслав неотвратимые случайности
разного рода, не воспротивилась этому.
Тем временем г-жа де Шатильон пожелала явиться ко двору во всем блеске,
какой ей должна была сообщить недавно обретенная ею влиятельность; она
отправилась туда представлять интересы Принца с настолько широкими
полномочиями, что их сочли скорее плодом его стремления ей угодить и желания
потешить ее тщеславие, чем свидетельством подлинного намерения прийти к
соглашению. Она возвратилась в Париж с большими надеждами. Но Кардинал
извлек из этих переговоров весьма существенные выгоды: он выигрывал время,
усиливал недоверие к Принцу внутри его собственной партии и не выпускал его
из Парижа, обманывая надеждою на соглашение в те самые дни, когда у него
отнимали Гиень, когда овладевали его крепостями, когда королевская армия под
командованием г-на де Тюренна и маршала Окенкура держала в своих руках
окрестные сельские местности, тогда как его собственная удалилась в Этамп.
Да и долго пробыть там она не смогла, не понеся значительного урона, ибо г-н
де Тюренн, извещенный о том, что Мадемуазель, возвращаясь из Орлеана и
проезжая через Этамп, пожелала увидеть армию на смотру, двинул свои войска
{31} и подошел к предместью Этампа раньше, чем туда вернулись войска армии
принцев и смогли защитить это предместье. Оно было захвачено и разграблено,
после чего г-н де Тюренн и маршал Окенкур ушли на свои квартиры, перебив
тысячу или тысячу двести человек из лучших боевых частей Принца и уведя с
собой много пленных. {32} Этот успех усилил надежды двора и породил замысел
осадить в Этампе всю запертую там армию принцев. Сколь бы трудным это дело
ни представлялось, проведение его было тем не менее решено в надежде найти
там поиска поверженными в смятение, военачальников - погрязшими в распрях,
крепость во многих местах открытой и очень плохо обеспеченной необходимым,
тогда как помощь ей могла быть оказана лишь герцогом Лотарингским, с которым
двор рассчитывал договориться. {33} При этом имели в виду, надо полагать, не
столько исход осады, сколько внушительность, какую в общем мнении должен был
придать оружию короли столь значительный замысел. {34} И действительно, хотя
переговоры и продолжали вести с прежним усердием и Принц именно тогда
особенно горячо желал мира, его нельзя было с достаточным основанием ожидать
до тех пор, пока успех предпринятого против Этампа не установит его условии.
Приверженцы двора пользовались этим положением дел, чтобы завоевать народ и
посеять рознь в Парламенте. И хотя герцог Орлеанский постарался выставить
напоказ свое полное единение с Принцем, он тем не менее, что ни день, с
глазу на глаз совещался с кардиналом Рецем, который главным образом
занимался разубеждением Месье в целесообразности подсказанных ему Принцем
решений.
Осада Этампа все еще продолжалась, и, хотя успехи королевской армии
были не слишком значительны, распространившиеся в королевстве слухи были для
нее весьма выгодны, и Париж ждал герцога Лотарингского как своего спасителя.
После ряда откладываний {35} и подав множество поводов к подозрениям о
наличии между ним и королем тайного сговора, он наконец прибыл; его прибытие
на время пресекло эти толки, и его встретили с исключительной радостью. Его
войска стали лагерем близ Парижа, и творимые ими бесчинства сносили
безропотно. Сначала в отношениях между ним и Принцем отмечалась известная
холодность, порожденная допросом о старшинстве, но, видя, что Принц
непреклонен, он отступился от своих притязаний с тем большей легкостью, что
измыслил трудности этого рода только затем, чтобы выиграть время для
заключения с двором тайного соглашения о снятии с Этампа осады без
каких-либо боевых действий с его стороны. Однако, поскольку нет ничего
легче, чем попасться впросак в то самое время, когда чрезмерно погружен и
мысли о том, как обмануть другого, герцог Лотарингский, рассчитывавший
добыть для себя выгоды и вместе с тем обеспечить себе полнейшую безопасность
посредством затеянных им бесконечных переговоров с двором, которые он вел с
крайней недобросовестностью как в отношении двора, так и партии принцев,
неожиданно для себя вдруг увидел, что на него идет королевская армия, и был
захвачен врасплох, получив от г-на де Тюренна уведомление, что тот атакует
его, если он не снимет своего лагеря и не удалится во Фландрию. Войска
герцога Лотарингского были не слабее войск короля, и человек, который пекся
бы о споем добром имени, мог бы, не проявив безрассудства, отважиться на
сражение. Но, каковы бы ни были соображения герцога Лотарингского, они
побудили сто предпочесть этому решение удалиться с позором и покорно снести
ярмо, которое пожелал наложить на него г-н де Тюренн. Об этом герцог
Лотарингский не послал никаких сообщений ни герцогу Орлеанскому, ни Принцу,
и из первых полученных ими известий о происшедшем они в самых общих чертах
узнали, что их войска ушли из Этампа, что от него удалилась и королевская
армия и что герцог Лотарингский возвращается во Фландрию, {36} притязая на
то, что полностью выполнил приказание испанцев и данное им герцогу
Орлеанскому слово снять осаду с Этампа. Это известие поразило всех и
заставило Принца отправиться к своим войскам, ибо он опасался, как бы
королевская армия не напала на них в пути. Он выехал из Парижа с двенадцатью
или пятнадцатью кавалеристами, подвергая себя, таким образом, опасности
наткнуться на неприятельские разъезды. Найдя свою армию в Лина, он привел ее
для размещения к Вильжюифу. Позднее она перешла в Сен-Клу, где простояла
долгое время, в течение которого не только погибли не сжатые на полях хлеба,
но, сверх того, были сожжены или разграблены почти все загородные усадьбы,
что начало возмущать парижан, {37} и Принц был уже накануне того, чтобы
получить горестные подтверждения этого в день святого Антония, о чем мы
поведем рассказ ниже.
Между тем уполномоченный Кардинала Ланглад {38} продолжал ездить взад и
вперед между ним и Принцем. Они уже договорились о главнейших условиях, но
чем больше упорствовал Кардинал в отношении менее важных, тем больше
оснований было предполагать, что он не хочет заключать соглашение. Эти
колебания придавали новые силы всем и всяческим группировкам и правдоподобие
всевозможным, умышленно распространяемым слухам. Никогда Париж не был так
возбужден, и никогда воля Принца так не металась между решениями в пользу
мира или войны. Испанцы, чтобы помешать заключению мира, хотели удалить
Принца из Парижа, и им в этом намерении споспешествовали друзья г-жи де
Лонгвиль, дабы удалить его и от г-жи де Шатильон. Да и Мадемуазель также
добивалась того же, что испанцы и г-жа де Лонгвиль, потому что, с одной
стороны, она хотела войны, как испанцы, дабы отомстить королеве и Кардиналу
за их противодействие ее вступлению в брак с королем, {39} а с другой -
желала, как г-жа де Лонгвиль, разорвать связь Принца с г-жой де Шатильон и
добиться еще большего, чем она, доверия и уважения с его стороны. Для
достижения этого она прибегла к тому, к чему Принц был чувствительнее всего:
она набрала на свой счет войска и пообещала ему предоставить деньги для
набора других. Эти обещания вместе с обещаниями испанцев и хитроумными
уловками друзей г-жи де Лонгвиль побудили Принца оставить мысли о мире. Еще
больше отдалило его от них не только недоверие, с каким, по его мнению, он
должен был относиться к двору, но и внушенная им себе самому уверенность,
что, поскольку герцог Лотарингский, потерявший свои владения и намного
уступающий ему по своим дарованиям, обрел такое значение благодаря своей
армии и своим денежным средствам, то и он, тем более, добьется еще больших
успехов и при этом станет сам себе господином. Именно это побуждение,
по-видимому, и повлекло Принца к испанцам, и именно оно заставило его
решиться поставить на карту все, что добыли ему в королевстве его
происхождение и заслуги. Насколько было возможно, он таил про себя эти мысли
и старался выказывать то же стремление к миру, переговоры о котором велись
все так же бесплодно. Двор пребывал тогда в Сен-Дени, и маршал Лаферте {40}
усилил королевскую армию приведенными им из Лотарингии воинскими частями.
Войска Принца были слабее меньшего из этих двух противостоявших им корпусов
и продолжали удерживать за собою Сен-Клу, имей и виду воспользоваться
мостом, чтобы избежать сражения и неблагоприятных условиях, но прибытие
маршала Лаферте, доставившее королевским войскам возможность разъединиться и
напасть на Сен-Клу с двух сторон, построив ведущий в Сен-Дени наплавной
мост, заставило Принца выступить из Сен-Клу с намерением достичь Шарантона и
разместиться на той косе, где река Марна впадает в Сену. Располагай Принц
свободою выбора, он принял бы, несомненно, другое решение, и для него было
бы легче и безопаснее оставить реку Сену по левую руку и, пройдя через Медон
и Вожирар, расположиться возле предместья Сен-Жермен, где на него, быть
может, и не напали бы из боязни вынудить парижан встать на его защиту. Но
герцог Орлеанский не пожелал дать на это согласие, страшась рокового, как
ему предсказывали, исхода сражения, наблюдать которое можно было из окон
Люксембургского дворца, и еще так как его уверили, что королевская
артиллерия станет беспрерывно палить по дворцу, чтобы его оттуда изгнать.
Таким образом, из страха перед мнимой угрозой герцог Орлеанский подверг
жизнь и судьбу Принца одной из самых больших опасностей, какие когда-либо
выпадали на его долю.
Итак, Принц двинул свои войска {41] с наступлением темноты 1 июля 1652
г., чтобы прибыть в Шарантон прежде, чем туда могли бы войти войска короля.
Силы Принца проследовали по Кур-Ла-Рен-Мер и вдоль внешних укреплений Парижа
от ворот Сент-Оноре до ворот Сент-Антуан, чтобы оттуда направиться по
шарантонской дороге. Он не захотел обратиться за разрешением на пропуск их
через город, опасаясь, что ему не удастся его получить и что отказ, при
сложившихся обстоятельствах, может быть сочтен признаком дурного состояния
его дел; опасался он и того, как бы его войска, если бы такое разрешение все
же было получено, не разбрелись по всему городу, и что, в случае нужды, он
не сможет заставить их из него выйти.
Двор был тотчас же извещен о движении Принца, и г-н де Тюрени без
малейшего промедления выступил со всеми своими войсками, чтобы следовать за
ним по пятам и задерживать его до тех пор, пока не дождется маршала Лаферте,
получившего приказание снова перейти мост и двинуться на соединение с ним.
Тем временем короля отвезли в Шаронн, дабы он мог смотреть, словно с
верхнего яруса театра, на схватку, которая, судя по всему, должна была
завершиться неизбежным поражением Принца и положить конец гражданской войне
и которая действительно вылилась и одно из самых ожесточенных и
кровопролитных сражений во всей этой войне, проявившее к тому же с особенным
блеском великие и необыкновенные дарования Принца. Сама судьба, казалось, на
этот раз помирилась с Принцем, чтобы разделить с ним успех, прославивший как
в том, так и в другом стане его личную доблесть и образ действий, ибо на
него напали в Сент-Антуанском предместье, {43} где у него оказалась
возможность воспользоваться укреплениями, за несколько дней перед тем
сооруженными горожанами, чтобы обезопасить себя от грабежей, чинимых
войсками герцога Лотарингского, и. это было единственное укрепленное место
на протяжении всего намеченного Принцем пути, где он мог бы избежать полного
поражения. Несколько эскадронов его арьергарда, атакованных в Сен-Мартенском
предместье людьми г-на де Тюренна, которых тот отрядил, чтобы его задержать,
в беспорядке устремились в укрепление Сент-Антуанского предместья, где Принц
построил своих в боевой порядок. Времени у него было в обрез, ровно столько,
сколько требовалось на это, а также на то, чтобы занять пехотой и кавалерией
передовые посты повсюду, откуда его мог атаковать неприятель. Обоз своей
армии он вынужден был поставить на кромке Сент-Антуанского рва, так как его
отказались впустить в Париж; там несколько повозок было разграблено, и
приверженцы двора постарались о том, чтобы это происшествие рассматривалось
как случившееся вне черты города. При себе Принц удержал лишь своих
оказавшихся под рукою слуг и не занимавших командных должностей знатных
особ, которых набралось человек тридцать, сорок, и образовал из них
эскадрон. Г-н де Тюренн с исключительной быстротой и решительностью, как
человек, не сомневающийся в победе, устремился на Принца, но когда
отряженные для этого люди приблизились на тридцать шагов к укреплению, Принц
вылетел из него с упомянутым мной эскадроном и, со шпагой в руке ринувшись в
гущу врагов, полностью разгромил брошенный на него отряд, взял в плен
офицеров, овладел знаменами и воротился в свое укрепление. В другом месте
маркиз Сен-Мегрен атаковал передовой пост, который обороняли
генерал-лейтенант граф Таванн и генерал-майор Ланк. {44} Их сопротивление
было настолько упорным, что маркиз Сен-Мегрен, видя, что его пехота уже
выдыхается, и охваченный боевым пылом и яростью, устремился с ротою легкой
кавалерии короля в узкую, перекрытую баррикадой улицу, где был убит вместе с
маркизом Нантуйе, Лефуйу и другими. Там же был ранен Манчини, племянник
Кардинала, умерший спустя несколько дней. Отовсюду продолжались крайне
настойчивые атаки, и Принц снова и так же успешно, как в первый раз,
обрушился на врагов. Он поспевал повсюду и среди пальбы и сумятицы боя
отдавал приказания с таким присутствием духа, какое столь редко и столь
необходимо в таких обстоятельствах. В конце концов королевские поиска
захватили последнюю баррикаду на улице, что ведет к Шарантону от Кур {45} и
находится в сорока шагах за весьма большой площадью, в которую упирается
Кур. Упомянутой улицей завладел маркиз Навай и, чтобы закрепиться на ней,
приказал проникнуть в ближние дома и повсюду разместить мушкетеров. Принц
намеревался выбить их оттуда пехотою, а также проникнуть в другие дома,
чтобы, усилив огонь, прогнать неприятеля с баррикады, что и в самом деле
было решением, какое надлежало принять, но герцог Бофор, которого не было с
Принцем в начале вражеской атаки и которому было досадно, что герцог Немур
находился при нем безотлучно, упросил Принца приказать пехоте пойти
приступом на баррикаду; однако, поскольку эта пехота успела устать и пала
духом, она, вместо того чтобы броситься на неприятеля, рассыпалась вдоль
домов и прижалась к ним, не желая тронуться с места. В этот момент эскадрон
фландрских войск, выставленный на улице, которая упирается и угол упомянутой
площади, у той ее стороны, где стояли уже войска короля, не имея возможности
держаться там дольше из опасения быть отрезанным, как только неприятель
захватит расположенные по соседству дома, возвратился на площадь. Герцог
Бофор, решив, что это враги, предложил прибывшим туда герцогам Немуру и
Ларошфуко устремиться на них. Итак, поведя за собою случившихся тут знатных
особ и волонтеров, они бросились на фландрский эскадрон, из-за досадного
заблуждения подставив себя совокупному огню с баррикады и из домов площади,
но, заметив тогда же некоторое замешательство среди тех, кто охранял
баррикаду, герцоги Немур, Бофор и Ларошфуко, а также принц Марсийак, налетев
на них, заставили королевские силы покинуть ее. Спешившись, они обороняли ее
одни, так как пехота, которой было приказано прийти к ним на помощь, не
пожелала их поддержать. Принц стойко сражался на улице вместе со всеми, кого
ему удалось собрать возле себя из числа первоначально последовавших за ним.
Между тем враги, занимавшие все дома улицы, увидев, что баррикаду охраняют
только четыре человека, несомненно ее бы отбили, если бы их не остановил
отряд Принца. Но Принц не имел при себе пехоты, которая помешала бы им
стрелять из окон, и они отовсюду возобновили огонь, хорошо видя сзади с ног
до головы защитников баррикады. В герцога Немура и его оружие попало
тринадцать зарядов, а герцог Ларошфуко, раненный мушкетною пулей в лицо ниже
глаз, сразу же потерял зрение, {46} так что герцог Бофор и принц Марсийак
вынуждены были уйти с баррикады, чтобы увести оттуда обоих раненых. Враги
устремились вперед с намерением их захватить, но, чтобы вызволить их,
устремился вперед и Принц, давший им время сесть на коней. Итак, они
уступили неприятелю передовой пост, который только что вынудили его
покинуть, причем почти все, последовавшие за ними на площадь, были либо
убиты либо ранены. В этот день Принц потерял маркизов Фламмарена и
Ларошжифара, графов Кастра и Боссю, Дефурно, Ламартиньера, Ламот-Гийоне,
капитана гвардейцев герцога Ларошфуко Берсене, де Люийера, который тоже был
из людей герцога, и многих других, чьи имена перечислить здесь невозможно. В
конце концов, убитых и раненых офицеров с той и другой стороны оказалось так
много, что оба стана стали, видимо, помышлять больше о возмещении понесенных
ими потерь, чем о том, чтобы напасть на врага. Это своеобразное перемирие
было к выгоде королевских войск, павших духом после стольких атак, в которых
они были отброшены. Тем временем спешно подошел маршал Лаферте, и он уже
готовился произвести новый натиск со своей свежей и нетронутой армией, как
вдруг парижане, до того бывшие только зрителями столь ожесточенного боя,
приняли сторону Принца. Их настолько запугали хитроумные козни двора и
кардинала Реца и их так убедили в том, что Принц самостоятельно заключил
мир, подумав лишь о себе и предав забвению их интересы, что вначале они
усмотрели в этом сражении не более как комедию, разыгрываемую перед ними по
уговору с кардиналом Мазарини. Сам герцог Орлеанский укрепил их в этом
мнении, не дав городу никакого распоряжения об оказании помощи Принцу.
Находившийся при нем кардинал Рец еще больше усиливал его нерешительность и
душевное беспокойство, чиня помехи всякому его предложению; к тому же охрану
Сент-Антуанских ворот несла рота городского ополчения, офицеры которой,
подкупленные двором, не дозволяли почти в равной мере как выйти из города,
так и войти в него. В конечном итоге никто в целом Париже не был расположен
впустить в город Принца с его войсками, как вдруг Мадемуазель, оказав
давление на волю своего отца, иывела его из оцепенения, в котором его держал
кардинал Рец. Она отправилась в ратушу передать распоряжение герцога
призвать горожан к оружию; тогда же она приказала коменданту Бастилии палить