Страница:
покинул Месье и графа и поспешно уехал. Я находился при этом и, хотя
решительно ничего не знал об их замысле, задал себе недоуменный вопрос, как
мог Кардинал, при всей его предусмотрительности и трусости, отдаться на волю
своих врагов и как они, несмотря на страстное желание разделаться с ним,
упустили столь верную и столь трудно достижимую возможность.
Продвижение испанцев вскоре было остановлено. Король отвоевал Корби,
{50} и кампания завершилась гораздо успешнее, чем началась. Мне не разрешили
остаться на зиму при дворе, и я был вынужден уехать к отцу, жившему у себя в
поместье и все еще находившемуся в строгой опале. {51}
Г-жа де Шеврез, как я сказал, была выслана в Тур. Королева хорошо
отозвалась ей обо мне, и она выразила желание повидаться со мной. Вскоре
между нами завязалась очень тесная дружба. Эта близость стала для меня не
менее злополучной, чем для всех тех, с кем герцогиня бывала близка. Я
оказался посредником между королевою и г-жой де Шеврез. Мне позволяли
посещать армию, не позволяя оставаться при дворе, и при поездках туда и
обратно я нередко получал опасные поручения от той и другой.
Опала моего отца наконец кончилась, и я вместе с ним возвратился в
окружение короля, и притом в то самое время, когда королеву стали винить в
тайных сношениях с маркизом Мирабелем, испанским послом. На эти сношения
посмотрели как на государственную измену, и королева почувствовала себя как
бы подследственной, чего еще никогда не испытывала. Некоторые из ее слуг
были арестованы, шкатулки с бумагами отобраны; Канцлер {52} допросил ее, как
простую подсудимую; предполагалось наточить ее и Гипре, расторгнуть ее брак
с королем, дав ей развод. В этой крайности, покинутая всеми, лишенная всякой
опоры и решаясь довериться лишь м-ль де Отфор и мне, она попросила меня
тайно увезти их обеих и препроводить в Брюссель. {53} Какие бы трудности и
опасности ни видел я в таком плане, могу смело сказать, что за всю мою жизнь
ничто не доставило мне большей радости. Я был в том возрасте, когда жадно
рвутся к делам необыкновенным и поразительным, и находил, что нет ничего
заманчивее, как похитить королеву у короля, ее мужа, и одновременно у
кардинале Ришелье, который постоянно преследовал ее своей ревностью, а также
отнять м-ль де Отфор у влюбленного в нее короля. К счастью, положение
изменилось: на королеве не оказалось вины, дознание Канцлера доставило ей
оправдание, и г-жа д'Эгийон {54} смягчила кардинала Ришелье. Нужно было
спешно известить обо всем г-жу де Шеврез, чтобы она не успела поднять
тревогу и не искала спасения в бегстве. Королеву вынудили поклясться, что
впредь она не будет иметь с ней никаких сношений, и, таким образом, не было
никого, кроме меня, кто мог бы рассказать ей обо всем происшедшем. Королева
и возложила на меня эту заботу. Я сослался на необходимость возвратиться в
отцовский дом, где в то время болела моя жена, и пообещал королеве успокоить
г-жу де Шеврез и передать ей все, что мне поручалось. Пока я беседовал с
королевой и пока она не исчерпала всего, что собиралась сказать, у дверей ее
комнаты, дабы нас не застали врасплох, находилась только ее статс-дама г-жа
де Сенесе {55} - моя родня и приятельница. Но тут вошел г-н де Нуайе {56} с
бумагой, принесенной им королеве на подпись: в ней были пространно изложены
правила ее поведения в отношении короля. Увидев г-на де Нуайе, я тотчас же
откланялся королеве и вслед за тем отправился откланяться королю.
Двор тогда пребывал в Шантийи, а Кардинал - в Руайомоне; мой отец
находился при короле. Он торопил меня с отъездом, опасаясь, как бы моя
преданность королеве не навлекла на нас новых неприятностей. Он и г-н де
Шавиньи {57} привезли меня в Руайомон. И тот и другой не преминули красочно
изобразить мне опасности, в которые могло повергнуть нашу фамилию мое
поведение, уже давно неприятное королю и внушавшее подозрения Кардиналу, и
они решительно заявили, что мне никогда больше не видеть двора, если я
позволю себе отправиться в Тур, где была г-жа де Шеврез, и если не порву с
ней отношений. Это столь недвусмысленное приказание поставило меня в крайне
трудное положение. Они предупредили меня, что за мною следят и что все мои
поступки станут досконально известны. Но поскольку королева настоятельно
просила меня подробно сообщить г-же де Шеврез о допросе, который снял с нее
Канцлер, я не мог освободить себя от обязанности известить герцогиню обо
всем происшедшем. Я дал моему отцу и г-ну де Шавиньи обещание, что ее не
увижу; я и вправду не виделся с нею, но попросил Крафта, {58} английского
дворянина, нашего общего друга, уведомить ее от моего имени, что мне
запрещено ее видеть и что крайне необходимо, чтобы она прислала ко мне
верного человека, через которого можно было бы передать все то, что я
сообщил бы ей при свидании, если бы посмел выехать в Тур. Она выполнила мое
пожелание и была оповещена обо всем, сказанном королевою Канцлеру, равно как
и о данном им слове оставить ее и г-жу де Шеврез в покое при условии, что
всякие сношения между ними будут прекращены.
Это спокойствие длилось для них, однако, недолго. И все - из-за нелепой
ошибки, снова обрушившей на г-жу де Шеврез несчастья, которые преследовали
ее в течение десяти или двенадцати лет и которые из-за целой цепи
неотвратимых случайности стали также причиною моих собственных. В те дни,
когда Канцлер допрашивал в Шантийи королеву и она так страшилась за свою
собственную судьбу, опасалась она и того, как бы не подверглась
преследованиям г-жа де Шеврез. И вот м-ль де Отфор условилась с г-жой де
Шеврез, что если она пришлет ей часослов и зеленом переплете, то это будет
знаком, что дела королевы оборачиваются благоприятно и что все обойдется; но
если присланный часослов будет переплетен в красное, то это явится
предупреждением г-же де Шеврез, чтобы она позаботилась о своей безопасности
и возможно поспешнее покинула королевство. Не знаю, кто из них допустил
ошибку, но только взамен часослова, долженствовавшего ее успокоить, г-жа де
Шеврез получила тот, который поселил в ней уверенность, что и она, и
королева погибли. И вот, ни с кем предварительно не посоветовавшись и не
вспомнив о сделанном мной сообщении, г-жа де Шеврез решила перебраться в
Испанию. Она доверила свою тайну архиепископу Турскому, {59}
восьмидесятилетнему старцу, уделявшему ей больше внимания, чем
приличествовало человеку его возраста и сана. Происходя из Беарна и имея
родню на испанской границе, он вручил г-же де Шеврез указания, каким путем
ей надлежит следовать, и рекомендательные письма, которыми счел нужным
снабдить ее. Она переоделась в мужское платье и верхом пустилась в дорогу,
не имея при себе женщин и сопровождаемая только двумя мужчинами. В спешке
отъезда она забыла, сменяя одежду, о врученных ей архиепископом Турским
путевых указаниях и рекомендательных письмах и не взяла их с собой, что
обнаружила, лишь проехав пять или шесть лье. Это досадное обстоятельство
заставило ее отказаться от первоначального плана, и, не зная, куда
направиться дальше, она и ее спутники, все на тех же конях, добрались за
день до места, отстоявшего на одно лье от Вертея, {60} где я тогда
находился. Она прислала ко мне одного из своих людей, чтобы он рассказал о
ее плане пробраться в Испанию, о том, что она потеряла запись своего
маршрута и что, страшась, как бы ее не узнали, настоятельно просит меня не
видеться с нею, но дать ей верных людей и снабдить лошадьми. Я немедленно
выполнил ее пожелания и собирался в одиночку выехать ей навстречу, чтобы в
точности узнать от нее самой, каковы причины ее отъезда, столь несообразного
с тем, о чем я ее недавно поставил в известность. Но так как мои домашние
видели, что я с глазу на глаз разговаривал с каким-то не захотевшим назвать
себя человеком, они сразу же пришли к выводу, что у меня произошла какая-то
ссора, и не было ни малейшей возможности отделаться от многих дворян,
которые изъявили желание отправиться вместе со мной и которые, быть может,
узнали бы г-жу де Шеврез. Итак, я с нею не встретился. Ее благополучно
проводили в Испанию, преодолев тысячу опасностей, причем некая дама, у
которой она остановилась проездом, сочла ее более целомудренной и более
жестокой, чем это свойственно мужчинам такой наружности. С границы она
переслала мне с одним из моих людей драгоценности стоимостью в двести тысяч
экю, прося меня принять их как дар, если она умрет, или возвратить, если она
об этом попросит. На следующий день {61} после отъезда г-жи де Шеврез в Тур
прибыл отправленный ее мужем, нарочный, чтобы сообщить ей то, о чем я ее уже
известил, а именно, что дело королевы улажено. Больше того, ему было
поручено передать г-же де Шеврез поклон от имени Кардинала. Этот нарочный,
пораженный тем, что не нашел ее, обратился к архиепископу Турскому и заявил,
что с того спросят за этот побег. Добряк, испугавшись угроз и огорченный
отсутствием г-жи де Шеврез, рассказал нарочному все, что ему было известно,
и указал дорогу, по которой она должна была следовать; он отрядил своих
людей в погоню за ней и написал ей все, что, по его мнению, могло убедить ее
возвратиться. Но поездка, начатая из-за ложной тревоги, была продолжена
из-за утери записи маршрута, о чем я уже упоминал выше. Ее и моя злая судьба
заставили герцогиню покинуть тот путь, на котором ее, без сомнения, можно
было бы разыскать, и она свернула к Вертею, чтобы так некстати обременить
меня обвинением в содействии ее проезду в Испанию. Это столь непостижимое
бегство, и притом тогда, когда дело королевы пришло к счастливому
завершению, возродило подозрения короля и Кардинала, ибо, не зная всех
обстоятельств, они пришли к убеждению что г-жа де Шеврез не приняла бы столь
поразительного решения, если бы сама королева не сочла его необходимым для
их общей безопасности. Королева же, со своей стороны, не могла догадаться о
причине этого поспешного бегства, и чем больше побуждали ее объяснить, что
его вызвало, тем больше она опасалась, что примирение с нею было неискренним
и что г-жой де Шеврез желали располагать лишь затем, чтобы, сняв с нее
показания, дознаться о том, о чем она умолчала в своих. Между тем отправили
президента Винье {62} для выяснения обстоятельств бегства г-жи де Шеврез. Он
выехал в Тур и, проследовав той же дорогой, которой держалась она, прибыл в
Вертей, где я тогда находился, чтобы допросить моих слуг и меня, поскольку
мне вменялось в вину, что я склонил г-жу де Шеврез к отъезду и помог ей
переправиться во враждебное королевство. Я ответил, в полном согласии с
истиной, что ни разу не видел г-жи де Шеврез, что не могу отвечать за
решение, принятое ею помимо меня, и что я не имел возможности отказать даме
столь высокого положения и из числа моих добрых друзей в людях и лошадях,
когда она обратилась ко мне с такой просьбой. Однако все мои доводы не
помешали мне получить приказание явиться в Париж, дабы дать отчет в своих
действиях. Я тотчас повиновался, чтобы единолично понести кару за свой
поступок и оградить моего отца от опасности вместе со мной подвергнуться ей,
если бы я оказал неповиновение.
Маршал Ламейере {63} и г-н де Шавиньи, которые были дружески ко мне
расположены, немного смягчили гнев Кардинала. Они сказали ему, хотя это было
неправдой, что я - молодой человек, связанный с г-жой де Шеврез узами более
прочными и более нерасторжимыми, нежели дружеские, и пробудили в нем желание
лично поговорить со мной, чтобы попытаться извлечь из меня все, что я знаю.
Я это понял. Обращаясь ко мне с отменною вежливостью, он нес же преувеличил
значительность моего проступка и последствия, могущие от него проистечь,
если я не постараюсь его загладить, признавшись во всем, что мне известно. Я
ответил ему в духе прежних моих показаний, и так как он счел меня Гюлее
невозмутимым и более сдержанным, чем обычно бывали представшие перед ним, то
разгневался и совершенно неожиданно заявил, что у меня остается
один-единственный путь - в Бастилию. На следующий день меня отвез туда
маршал Ламейере, на протяжении всего этого дела относившийся ко мне с
большой теплотой и добившийся от Кардинала слова, что я пробуду там всего
лишь неделю.
Недолгое время, проведенное мною в Бастилии, представило мне ярче,
нежели все, что мне довелось видеть ранее, ужасающую картину владычества
Кардинала. Я увидел там маршала Бассомпьера, столь хорошо известного своими
заслугами и приятными качествами; я увидел маршала Витри, {64} графа Крамая,
{65} командора Жара, {66} Фаржи, {67} Кудре-Монпансье, {68} Вотье {69} и
бесчисленное множество особ всякого звания и обоего пола, несчастных и
изнуренных длительным и жестоким заключением. Лицезрение стольких
страдальцев усилило во мне прирожденную ненависть к правлению кардинала
Ришелье. Ровно через неделю после того, как маршал Ламейере доставил меня в
Бастилию, он же прибыл извлечь меня из нее, и я вместе с ним отправился к
Кардиналу в Рюэль {70} принести ему благодарность за возвращенную мне
свободу. Я нашел его суровым и неприступным. Я не стал оправдываться в своем
поведении, и мне показалось, что это его уязвило. Что до меня, то я почитал
себя редким счастливцем и потому, что вышел из тюрьмы (к тому же в такое
время, когда никто не выходил из нее), и потому, что получил возможность
вернуться в Вертей, сохранив в тайне, что мне переданы на хранение
драгоценности г-жи де Шеврез.
Королева с такой добротой постаралась мне показать, что остро
переживает случившееся со мной из-за моей службы ей, а м-ль де Отфор явила
столько свидетельств своего уважения и своей дружбы, что я находил мои
злоключения даже слишком щедро вознагражденными. Г-жа де Шеврез, со своей
стороны, доказала, что и она питает ко мне не меньшую признательность: она
до того преувеличила сделанное мной для нее, что испанский король посетил ее
в первый раз, когда пришла весть о моем заключении, и во второй - когда
узнал о том, что я уже на свободе. Свидетельства уважения, расточаемые мне
особами, к которым я был больше всего привязан, и своеобразное одобрение
света, достаточно легко даруемое им тем впавшим в беду, чей образ действий
не заключает в себе ничего постыдного, помогли мне провести не без
приятности два-три года изгнания. Я был молод, здоровье короля и Кардинала
день ото дня ухудшалось, и я имел все основания ожидать от предстоящих
перемен только лучшего. Я был счастлив в семейном кругу; и располагал на
выбор исеми утехами сельской жизни. Соседние провинции были полны
изгнанников, и схожесть нашей участи и надежд делала наше общение особенно
отрадным. Наконец, после взятия Эдена {71} мне было дозволено отправиться в
армию. Эта часть кампании отмечена крупным и ожесточенным сражением при
Сен-Никола и пленением двух тысяч кроатов {72} близ Сен-Венана, где двадцать
пять или тридцать волонтеров-дворян, стоя на плотине, сдержали натиск всех
неприятельских сил и, действуя шпагами, четыре или пять раз отбрасывали
врага за рогатки его лагеря. В конце кампании кардиналу Ришелье похвалили
меня, и его неприязнь ко мне стала смягчаться; больше того, он пожелал
приблизить меня к себе. Маршал Ламейере предложил мне от его имени вступить
в службу генерал-майором и посулил блестящее будущее. Но королева побудила
меня отклонить это столь лестное предложение: она выразила настоятельное
желание, чтобы я не принимал от Кардинала никаких милостей, которые могли бы
связать мне руки и помешать выступить против него, когда она окажется в
состоянии открыто сразиться с ним. Этот знак доверия со стороны королевы
заставил меня с охотою отказаться от всего, что мне готова была предоставить
судьба. И поблагодарил маршала Ламейере с чувством глубокой признательности,
которой был обязан ему за его попечение обо мне, и вернулся в Вертей, так и
не побывав при дворе. Довольно долго я прожил, ведя как бы бессмысленное
существование, и оно казалось бы мне слишком тусклым и сонным, если бы мое
поведение не было предуказано самой королевой, которой я принадлежал всей
душой, и она не повелела мне продолжать вести себя так же в ожидании
предвидимых ею неизбежных перемен.
Эти перемены, впрочем, можно было предвидеть только в связи с болезнью
Кардинала; ведь его престиж в королевстве и власть над волею короля росли
день ото дня; так, отправляясь в поход с намерением обложить осадою
Перпиньян, король был на шаг от того, чтобы отнять у королевы детей и
воспитать их в Венсенне, {73} и он приказал, чтобы в случае его кончины в
дороге их отдали на руки Кардиналу.
Тогда же всеобщее внимание привлекла горестная судьба Главного. {74}
Сила, в которую он вошел, начала заботить кардинала Рншелье, положившего ей
начало. Вскоре Кардинал понял, что допустил большую ошибку, настояв на
удалении м-ль де Отфор и м-ль де Шемро, которые не могли повредить ему у
короля, и выдвинув юношу честолюбивого, гордого своим возвышением, еще более
гордого из-за врожденного ощущения своего превосходства и склада ума, но
совершенно неспособного сдерживать себя из признательности за высокое
положение, доставленное Кардиналом сто отцу маршалу Эффии и ему самому.
Главный был великолепно сложен. Он был и большой дружбе с принцессой Марией,
{75} позднее польской королевой, одной из восхитительнейших женщин на свете.
В ту пору, когда его тщеславию должно было глубоко льстить, что он нравится
этой принцессе, и она со своей стороны горячо желала выйти за него замуж,
повторяю, в ту пору, когда и тот и другая были увлечены, казалось бы, силою
своей страсти, некая прихоть, почти всегда по-своему распоряжающаяся
верностью любящих, долгое время держал" принцессу Марию в поглотившей ее
привязанности к ***, тогда как Главный был охвачен пылкой любовью к м-ль де
Шемро. Больше того, он убеждал ее в своем намерении жениться на ней, и его
письма изобилуют такими обещаниями, вызвавшими после его смерти непримиримую
вражду между нею и принцессой Марией, свидетелем чего мне довелось быть.
Возросшее влияние Главного пробудило между тем надежды всех
недовольных. С ним объединились королева и Месье; то же самое сделал герцог
Буйонский {76} и некоторые другие знатные лица. Такой успех мог легко
ослепить молодого человека двадцати двух лет; но нельзя извинить ни
королеву, ни Месье, ни герцога Буйонского, которые настолько сами себя
ослепили, что позволили Главному вовлечь их в роковой договор с Испанией,
{77} вызвавший такое множество толков. Каким образом вскрылось, что он был
заключен, до сих пор точно не установлено, и я не стану здесь
останавливаться на всевозможных подозрениях относительно несоблюдения
верности или тайны теми, кто о нем знал, но предпочту присоединиться к
мнению, никого не порочащему, и допустить, что текст этого договора был
обнаружен в багаже гонца из Испании, почти всегда вскрываемом по пути в
Париж. Г-н де Ту {78} еще не был об этом осведомлен, когда явился ко мне от
имени королевы с сообщением о ее сближении с Главным и о том, что она
обещала ему мое содействие. Г-н де Ту не поскупился на всевозможные посулы
от имени Главного, и, почти не зная его, я оказался одним из его
сторонников. Не стану распространяться о злосчастном конце их замыслов: он
хорошо известен. Гибель Главного и г-на де Ту не смягчила преследований,
обрушенных Кардиналом на всех, кто был причастен к заключению договора с
Испанией. Граф Монтрезор, обвиненный в том, что был обо всем осведомлен,
почел себя вынужденным покинуть королевство; он долго и тщетно пытался
изыскать средства к этому, и некоторые его друзья отказали ему в содействии,
за которым в этих обстоятельствах он к ним обратился. Мы с ним были очень
близки, но, так как я уже побывал в заключении из-за того, что переправил в
Испанию г-жу де Шеврез, было бы опасно восстановить против себя Кардинала
повторением проступка такого же свойства, и особенно ради спасения человека,
признанного преступником. Я снова оказался перед лицом затруднений, еще
больших, нежели те, из которых только что выбрался. Однако эти соображения
отступили пред дружбой к графу Монтрезору, и я предоставил ему барку с
людьми, которые "благополучно доставили его в Англию. Такую же помощь я
готов был оказать и графу Бетюну, {79} не только замешанному, подобно графу
Монтрезору, в деле Главного, но имевшему к тому же несчастье быть
обвиненным, хотя и несправедливо, в разглашении тайны договора с Испанией.
Он собирался последовать в Англию за графом Монтрезором, и я ждал, что
кардинал Ришелье снова обрушит на меня свою ненависть, и тем не менее
навлекал ее на себя, упорно впадая в одну и ту же вину из-за неотвратимой
необходимости исполнить свой долг.
Завоевание Руссильона, {80} падение Главного и всей его партии,
непрерывная череда стольких успехов и стольких отмщений, такое могущество
сделали имя кардинала Ришелье одинаково грозным и для Испании, и для
Франции. Он возвращался в Париж, как бы справляя триумф. Королева боялась
проявлений его раздражения; и даже сам король не сохранил достаточно власти,
чтобы защитить своих собственных ставленников: у него не оставалось почти
никого, кроме Тревиля {81} и Тиладе, кому он мог бы довериться, и все же ему
пришлось с ними расстаться, чтобы удовлетворить Кардинала. Здоровье короля с
каждым днем ухудшалось; болезнь Кардинала была безнадежной, и он умер 4
декабря 1642 года.
Как бы ни радовались враги Кардинала, увидев, что пришел конец их
гонениям, дальнейшее с несомненностью показало, что эта потеря нанесла
существеннейший ущерб государству; и так как Кардинал дерзнул столь во
многом изменить его форму, только он и мог бы успешно ее поддерживать, если
бы его правление и его жизнь оказались более продолжительными. Никто лучше
его не постиг до того времени всей мощи королевства и никто не сумел
объединить его полностью в руках самодержца. Суровость его правления повела
к обильному пролитию крови, вельможи королевства были сломлены и унижены,
народ обременен податями, но взятие Ла-Рошели, сокрушение партии гугенотов,
ослабление Австрийского дома, такое величие в его замыслах, такая ловкость в
осуществлении их должны взять верх над злопамятством частных лиц и
превознести его память хвалою, которую она по справедливости заслужила.
(1643-1649)
Я прибыл в Париж сразу ж после кончины кардинала Ришелье. Слабое
здоровье короли и его нежелание доверить королеве своих детей и управление
королевством побуждали меня надеяться, что вскоре передо мной откроется
широкая возможность ей послужить. Я застал двор в кипучем волнении,
взбудораженным смертью кардинала Ришелье и все еще во власти его влияния.
Его родственники и ставленники сохраняли все дарованные им преимущества, и
король, который ненавидел Кардинала, не осмеливался отступить от его
предначертаний. Он допустил, чтобы его министр распорядился в своем
завещании главнейшими должностями и важнейшими назначениями и королевстве и
чтобы поставил кардинала Мазарини {1} главою Совета и первым министром.
Между тем здоровье короля день ото дня ухудшалось. Предвиделись широкие
гонения на родственников и ставленников кардинала Ришелье независимо от
того, достанется ли регентство одной королеве или его разделит с нею Месье.
Все дела вершились тогда кардиналом Мазарини, г-ном де Шавиньи и г-ном де
Нуайе, и по этой причине любые перемены могли быть чреваты для них
опасностями. Первым задумал обеспечить себя от них г-н де Нуайе и с этою
целью внушил королеве надежды склонить короля с помощью его духовника {2} к
утверждению ее единоличною регентшей. Кардинал Мазарини и г-н де Шавиньи,
чтобы добиться расположения короля, ибо они не исключали возможности его
выздоровления, приняли меры иного рода и предложили ему подписать
декларацию, которой учреждался при королеве Непременный Совет в целях
ограничения ее власти регентши и недопущения к государственным делам
подозрительных лиц. Хотя это предложение с несомненною очевидностью шло
вразрез с интересами королевы и было выдвинуто без ее ведома, король тем не
менее не хотел дать на него согласие: он не мог решиться объявить ее
регентшей и еще того менее - разделить власть между ней и Месье. Он всегда
подозревал королеву в связях с испанцами и не сомневался, что, сверх того,
ее подстрекает еще г-жа де Шеврез, которая тогда выехала из Англии и
поселилась в Брюсселе. {3} К тому же причастность Месье к договору с
Испанией, {4} хоть ему недавно и было даровано прощение за это, и душевная
неприязнь, неизменно питаемая королем к этому принцу, удерживали его в
нерешительности, которую, возможно, он так и не преодолел бы, если бы
условия декларации, предложенной ему кардиналом Мазарини и г-ном де Шавиньи,
не давали ему столь желанного средства ограничить власть королевы и
поставить ее в зависимость от Непременного Совета.
В этот Совет должны были пойти Месье, Принц {5} кардинал Маэарини,
Канцлер, {6} г-н де Нуайе и г-н де Шавиньи, причем декларацией {7}
предусматривалось, что королева не вправе принимать какие-либо решения без
их ведома и одобрения. Этот проект кардинал Мазарини и г-н де Шавиньи
тщательно скрывали от королевы. Когда его сообщили г-ну де Нуайе, тот стал
решительно ничего не знал об их замысле, задал себе недоуменный вопрос, как
мог Кардинал, при всей его предусмотрительности и трусости, отдаться на волю
своих врагов и как они, несмотря на страстное желание разделаться с ним,
упустили столь верную и столь трудно достижимую возможность.
Продвижение испанцев вскоре было остановлено. Король отвоевал Корби,
{50} и кампания завершилась гораздо успешнее, чем началась. Мне не разрешили
остаться на зиму при дворе, и я был вынужден уехать к отцу, жившему у себя в
поместье и все еще находившемуся в строгой опале. {51}
Г-жа де Шеврез, как я сказал, была выслана в Тур. Королева хорошо
отозвалась ей обо мне, и она выразила желание повидаться со мной. Вскоре
между нами завязалась очень тесная дружба. Эта близость стала для меня не
менее злополучной, чем для всех тех, с кем герцогиня бывала близка. Я
оказался посредником между королевою и г-жой де Шеврез. Мне позволяли
посещать армию, не позволяя оставаться при дворе, и при поездках туда и
обратно я нередко получал опасные поручения от той и другой.
Опала моего отца наконец кончилась, и я вместе с ним возвратился в
окружение короля, и притом в то самое время, когда королеву стали винить в
тайных сношениях с маркизом Мирабелем, испанским послом. На эти сношения
посмотрели как на государственную измену, и королева почувствовала себя как
бы подследственной, чего еще никогда не испытывала. Некоторые из ее слуг
были арестованы, шкатулки с бумагами отобраны; Канцлер {52} допросил ее, как
простую подсудимую; предполагалось наточить ее и Гипре, расторгнуть ее брак
с королем, дав ей развод. В этой крайности, покинутая всеми, лишенная всякой
опоры и решаясь довериться лишь м-ль де Отфор и мне, она попросила меня
тайно увезти их обеих и препроводить в Брюссель. {53} Какие бы трудности и
опасности ни видел я в таком плане, могу смело сказать, что за всю мою жизнь
ничто не доставило мне большей радости. Я был в том возрасте, когда жадно
рвутся к делам необыкновенным и поразительным, и находил, что нет ничего
заманчивее, как похитить королеву у короля, ее мужа, и одновременно у
кардинале Ришелье, который постоянно преследовал ее своей ревностью, а также
отнять м-ль де Отфор у влюбленного в нее короля. К счастью, положение
изменилось: на королеве не оказалось вины, дознание Канцлера доставило ей
оправдание, и г-жа д'Эгийон {54} смягчила кардинала Ришелье. Нужно было
спешно известить обо всем г-жу де Шеврез, чтобы она не успела поднять
тревогу и не искала спасения в бегстве. Королеву вынудили поклясться, что
впредь она не будет иметь с ней никаких сношений, и, таким образом, не было
никого, кроме меня, кто мог бы рассказать ей обо всем происшедшем. Королева
и возложила на меня эту заботу. Я сослался на необходимость возвратиться в
отцовский дом, где в то время болела моя жена, и пообещал королеве успокоить
г-жу де Шеврез и передать ей все, что мне поручалось. Пока я беседовал с
королевой и пока она не исчерпала всего, что собиралась сказать, у дверей ее
комнаты, дабы нас не застали врасплох, находилась только ее статс-дама г-жа
де Сенесе {55} - моя родня и приятельница. Но тут вошел г-н де Нуайе {56} с
бумагой, принесенной им королеве на подпись: в ней были пространно изложены
правила ее поведения в отношении короля. Увидев г-на де Нуайе, я тотчас же
откланялся королеве и вслед за тем отправился откланяться королю.
Двор тогда пребывал в Шантийи, а Кардинал - в Руайомоне; мой отец
находился при короле. Он торопил меня с отъездом, опасаясь, как бы моя
преданность королеве не навлекла на нас новых неприятностей. Он и г-н де
Шавиньи {57} привезли меня в Руайомон. И тот и другой не преминули красочно
изобразить мне опасности, в которые могло повергнуть нашу фамилию мое
поведение, уже давно неприятное королю и внушавшее подозрения Кардиналу, и
они решительно заявили, что мне никогда больше не видеть двора, если я
позволю себе отправиться в Тур, где была г-жа де Шеврез, и если не порву с
ней отношений. Это столь недвусмысленное приказание поставило меня в крайне
трудное положение. Они предупредили меня, что за мною следят и что все мои
поступки станут досконально известны. Но поскольку королева настоятельно
просила меня подробно сообщить г-же де Шеврез о допросе, который снял с нее
Канцлер, я не мог освободить себя от обязанности известить герцогиню обо
всем происшедшем. Я дал моему отцу и г-ну де Шавиньи обещание, что ее не
увижу; я и вправду не виделся с нею, но попросил Крафта, {58} английского
дворянина, нашего общего друга, уведомить ее от моего имени, что мне
запрещено ее видеть и что крайне необходимо, чтобы она прислала ко мне
верного человека, через которого можно было бы передать все то, что я
сообщил бы ей при свидании, если бы посмел выехать в Тур. Она выполнила мое
пожелание и была оповещена обо всем, сказанном королевою Канцлеру, равно как
и о данном им слове оставить ее и г-жу де Шеврез в покое при условии, что
всякие сношения между ними будут прекращены.
Это спокойствие длилось для них, однако, недолго. И все - из-за нелепой
ошибки, снова обрушившей на г-жу де Шеврез несчастья, которые преследовали
ее в течение десяти или двенадцати лет и которые из-за целой цепи
неотвратимых случайности стали также причиною моих собственных. В те дни,
когда Канцлер допрашивал в Шантийи королеву и она так страшилась за свою
собственную судьбу, опасалась она и того, как бы не подверглась
преследованиям г-жа де Шеврез. И вот м-ль де Отфор условилась с г-жой де
Шеврез, что если она пришлет ей часослов и зеленом переплете, то это будет
знаком, что дела королевы оборачиваются благоприятно и что все обойдется; но
если присланный часослов будет переплетен в красное, то это явится
предупреждением г-же де Шеврез, чтобы она позаботилась о своей безопасности
и возможно поспешнее покинула королевство. Не знаю, кто из них допустил
ошибку, но только взамен часослова, долженствовавшего ее успокоить, г-жа де
Шеврез получила тот, который поселил в ней уверенность, что и она, и
королева погибли. И вот, ни с кем предварительно не посоветовавшись и не
вспомнив о сделанном мной сообщении, г-жа де Шеврез решила перебраться в
Испанию. Она доверила свою тайну архиепископу Турскому, {59}
восьмидесятилетнему старцу, уделявшему ей больше внимания, чем
приличествовало человеку его возраста и сана. Происходя из Беарна и имея
родню на испанской границе, он вручил г-же де Шеврез указания, каким путем
ей надлежит следовать, и рекомендательные письма, которыми счел нужным
снабдить ее. Она переоделась в мужское платье и верхом пустилась в дорогу,
не имея при себе женщин и сопровождаемая только двумя мужчинами. В спешке
отъезда она забыла, сменяя одежду, о врученных ей архиепископом Турским
путевых указаниях и рекомендательных письмах и не взяла их с собой, что
обнаружила, лишь проехав пять или шесть лье. Это досадное обстоятельство
заставило ее отказаться от первоначального плана, и, не зная, куда
направиться дальше, она и ее спутники, все на тех же конях, добрались за
день до места, отстоявшего на одно лье от Вертея, {60} где я тогда
находился. Она прислала ко мне одного из своих людей, чтобы он рассказал о
ее плане пробраться в Испанию, о том, что она потеряла запись своего
маршрута и что, страшась, как бы ее не узнали, настоятельно просит меня не
видеться с нею, но дать ей верных людей и снабдить лошадьми. Я немедленно
выполнил ее пожелания и собирался в одиночку выехать ей навстречу, чтобы в
точности узнать от нее самой, каковы причины ее отъезда, столь несообразного
с тем, о чем я ее недавно поставил в известность. Но так как мои домашние
видели, что я с глазу на глаз разговаривал с каким-то не захотевшим назвать
себя человеком, они сразу же пришли к выводу, что у меня произошла какая-то
ссора, и не было ни малейшей возможности отделаться от многих дворян,
которые изъявили желание отправиться вместе со мной и которые, быть может,
узнали бы г-жу де Шеврез. Итак, я с нею не встретился. Ее благополучно
проводили в Испанию, преодолев тысячу опасностей, причем некая дама, у
которой она остановилась проездом, сочла ее более целомудренной и более
жестокой, чем это свойственно мужчинам такой наружности. С границы она
переслала мне с одним из моих людей драгоценности стоимостью в двести тысяч
экю, прося меня принять их как дар, если она умрет, или возвратить, если она
об этом попросит. На следующий день {61} после отъезда г-жи де Шеврез в Тур
прибыл отправленный ее мужем, нарочный, чтобы сообщить ей то, о чем я ее уже
известил, а именно, что дело королевы улажено. Больше того, ему было
поручено передать г-же де Шеврез поклон от имени Кардинала. Этот нарочный,
пораженный тем, что не нашел ее, обратился к архиепископу Турскому и заявил,
что с того спросят за этот побег. Добряк, испугавшись угроз и огорченный
отсутствием г-жи де Шеврез, рассказал нарочному все, что ему было известно,
и указал дорогу, по которой она должна была следовать; он отрядил своих
людей в погоню за ней и написал ей все, что, по его мнению, могло убедить ее
возвратиться. Но поездка, начатая из-за ложной тревоги, была продолжена
из-за утери записи маршрута, о чем я уже упоминал выше. Ее и моя злая судьба
заставили герцогиню покинуть тот путь, на котором ее, без сомнения, можно
было бы разыскать, и она свернула к Вертею, чтобы так некстати обременить
меня обвинением в содействии ее проезду в Испанию. Это столь непостижимое
бегство, и притом тогда, когда дело королевы пришло к счастливому
завершению, возродило подозрения короля и Кардинала, ибо, не зная всех
обстоятельств, они пришли к убеждению что г-жа де Шеврез не приняла бы столь
поразительного решения, если бы сама королева не сочла его необходимым для
их общей безопасности. Королева же, со своей стороны, не могла догадаться о
причине этого поспешного бегства, и чем больше побуждали ее объяснить, что
его вызвало, тем больше она опасалась, что примирение с нею было неискренним
и что г-жой де Шеврез желали располагать лишь затем, чтобы, сняв с нее
показания, дознаться о том, о чем она умолчала в своих. Между тем отправили
президента Винье {62} для выяснения обстоятельств бегства г-жи де Шеврез. Он
выехал в Тур и, проследовав той же дорогой, которой держалась она, прибыл в
Вертей, где я тогда находился, чтобы допросить моих слуг и меня, поскольку
мне вменялось в вину, что я склонил г-жу де Шеврез к отъезду и помог ей
переправиться во враждебное королевство. Я ответил, в полном согласии с
истиной, что ни разу не видел г-жи де Шеврез, что не могу отвечать за
решение, принятое ею помимо меня, и что я не имел возможности отказать даме
столь высокого положения и из числа моих добрых друзей в людях и лошадях,
когда она обратилась ко мне с такой просьбой. Однако все мои доводы не
помешали мне получить приказание явиться в Париж, дабы дать отчет в своих
действиях. Я тотчас повиновался, чтобы единолично понести кару за свой
поступок и оградить моего отца от опасности вместе со мной подвергнуться ей,
если бы я оказал неповиновение.
Маршал Ламейере {63} и г-н де Шавиньи, которые были дружески ко мне
расположены, немного смягчили гнев Кардинала. Они сказали ему, хотя это было
неправдой, что я - молодой человек, связанный с г-жой де Шеврез узами более
прочными и более нерасторжимыми, нежели дружеские, и пробудили в нем желание
лично поговорить со мной, чтобы попытаться извлечь из меня все, что я знаю.
Я это понял. Обращаясь ко мне с отменною вежливостью, он нес же преувеличил
значительность моего проступка и последствия, могущие от него проистечь,
если я не постараюсь его загладить, признавшись во всем, что мне известно. Я
ответил ему в духе прежних моих показаний, и так как он счел меня Гюлее
невозмутимым и более сдержанным, чем обычно бывали представшие перед ним, то
разгневался и совершенно неожиданно заявил, что у меня остается
один-единственный путь - в Бастилию. На следующий день меня отвез туда
маршал Ламейере, на протяжении всего этого дела относившийся ко мне с
большой теплотой и добившийся от Кардинала слова, что я пробуду там всего
лишь неделю.
Недолгое время, проведенное мною в Бастилии, представило мне ярче,
нежели все, что мне довелось видеть ранее, ужасающую картину владычества
Кардинала. Я увидел там маршала Бассомпьера, столь хорошо известного своими
заслугами и приятными качествами; я увидел маршала Витри, {64} графа Крамая,
{65} командора Жара, {66} Фаржи, {67} Кудре-Монпансье, {68} Вотье {69} и
бесчисленное множество особ всякого звания и обоего пола, несчастных и
изнуренных длительным и жестоким заключением. Лицезрение стольких
страдальцев усилило во мне прирожденную ненависть к правлению кардинала
Ришелье. Ровно через неделю после того, как маршал Ламейере доставил меня в
Бастилию, он же прибыл извлечь меня из нее, и я вместе с ним отправился к
Кардиналу в Рюэль {70} принести ему благодарность за возвращенную мне
свободу. Я нашел его суровым и неприступным. Я не стал оправдываться в своем
поведении, и мне показалось, что это его уязвило. Что до меня, то я почитал
себя редким счастливцем и потому, что вышел из тюрьмы (к тому же в такое
время, когда никто не выходил из нее), и потому, что получил возможность
вернуться в Вертей, сохранив в тайне, что мне переданы на хранение
драгоценности г-жи де Шеврез.
Королева с такой добротой постаралась мне показать, что остро
переживает случившееся со мной из-за моей службы ей, а м-ль де Отфор явила
столько свидетельств своего уважения и своей дружбы, что я находил мои
злоключения даже слишком щедро вознагражденными. Г-жа де Шеврез, со своей
стороны, доказала, что и она питает ко мне не меньшую признательность: она
до того преувеличила сделанное мной для нее, что испанский король посетил ее
в первый раз, когда пришла весть о моем заключении, и во второй - когда
узнал о том, что я уже на свободе. Свидетельства уважения, расточаемые мне
особами, к которым я был больше всего привязан, и своеобразное одобрение
света, достаточно легко даруемое им тем впавшим в беду, чей образ действий
не заключает в себе ничего постыдного, помогли мне провести не без
приятности два-три года изгнания. Я был молод, здоровье короля и Кардинала
день ото дня ухудшалось, и я имел все основания ожидать от предстоящих
перемен только лучшего. Я был счастлив в семейном кругу; и располагал на
выбор исеми утехами сельской жизни. Соседние провинции были полны
изгнанников, и схожесть нашей участи и надежд делала наше общение особенно
отрадным. Наконец, после взятия Эдена {71} мне было дозволено отправиться в
армию. Эта часть кампании отмечена крупным и ожесточенным сражением при
Сен-Никола и пленением двух тысяч кроатов {72} близ Сен-Венана, где двадцать
пять или тридцать волонтеров-дворян, стоя на плотине, сдержали натиск всех
неприятельских сил и, действуя шпагами, четыре или пять раз отбрасывали
врага за рогатки его лагеря. В конце кампании кардиналу Ришелье похвалили
меня, и его неприязнь ко мне стала смягчаться; больше того, он пожелал
приблизить меня к себе. Маршал Ламейере предложил мне от его имени вступить
в службу генерал-майором и посулил блестящее будущее. Но королева побудила
меня отклонить это столь лестное предложение: она выразила настоятельное
желание, чтобы я не принимал от Кардинала никаких милостей, которые могли бы
связать мне руки и помешать выступить против него, когда она окажется в
состоянии открыто сразиться с ним. Этот знак доверия со стороны королевы
заставил меня с охотою отказаться от всего, что мне готова была предоставить
судьба. И поблагодарил маршала Ламейере с чувством глубокой признательности,
которой был обязан ему за его попечение обо мне, и вернулся в Вертей, так и
не побывав при дворе. Довольно долго я прожил, ведя как бы бессмысленное
существование, и оно казалось бы мне слишком тусклым и сонным, если бы мое
поведение не было предуказано самой королевой, которой я принадлежал всей
душой, и она не повелела мне продолжать вести себя так же в ожидании
предвидимых ею неизбежных перемен.
Эти перемены, впрочем, можно было предвидеть только в связи с болезнью
Кардинала; ведь его престиж в королевстве и власть над волею короля росли
день ото дня; так, отправляясь в поход с намерением обложить осадою
Перпиньян, король был на шаг от того, чтобы отнять у королевы детей и
воспитать их в Венсенне, {73} и он приказал, чтобы в случае его кончины в
дороге их отдали на руки Кардиналу.
Тогда же всеобщее внимание привлекла горестная судьба Главного. {74}
Сила, в которую он вошел, начала заботить кардинала Рншелье, положившего ей
начало. Вскоре Кардинал понял, что допустил большую ошибку, настояв на
удалении м-ль де Отфор и м-ль де Шемро, которые не могли повредить ему у
короля, и выдвинув юношу честолюбивого, гордого своим возвышением, еще более
гордого из-за врожденного ощущения своего превосходства и склада ума, но
совершенно неспособного сдерживать себя из признательности за высокое
положение, доставленное Кардиналом сто отцу маршалу Эффии и ему самому.
Главный был великолепно сложен. Он был и большой дружбе с принцессой Марией,
{75} позднее польской королевой, одной из восхитительнейших женщин на свете.
В ту пору, когда его тщеславию должно было глубоко льстить, что он нравится
этой принцессе, и она со своей стороны горячо желала выйти за него замуж,
повторяю, в ту пору, когда и тот и другая были увлечены, казалось бы, силою
своей страсти, некая прихоть, почти всегда по-своему распоряжающаяся
верностью любящих, долгое время держал" принцессу Марию в поглотившей ее
привязанности к ***, тогда как Главный был охвачен пылкой любовью к м-ль де
Шемро. Больше того, он убеждал ее в своем намерении жениться на ней, и его
письма изобилуют такими обещаниями, вызвавшими после его смерти непримиримую
вражду между нею и принцессой Марией, свидетелем чего мне довелось быть.
Возросшее влияние Главного пробудило между тем надежды всех
недовольных. С ним объединились королева и Месье; то же самое сделал герцог
Буйонский {76} и некоторые другие знатные лица. Такой успех мог легко
ослепить молодого человека двадцати двух лет; но нельзя извинить ни
королеву, ни Месье, ни герцога Буйонского, которые настолько сами себя
ослепили, что позволили Главному вовлечь их в роковой договор с Испанией,
{77} вызвавший такое множество толков. Каким образом вскрылось, что он был
заключен, до сих пор точно не установлено, и я не стану здесь
останавливаться на всевозможных подозрениях относительно несоблюдения
верности или тайны теми, кто о нем знал, но предпочту присоединиться к
мнению, никого не порочащему, и допустить, что текст этого договора был
обнаружен в багаже гонца из Испании, почти всегда вскрываемом по пути в
Париж. Г-н де Ту {78} еще не был об этом осведомлен, когда явился ко мне от
имени королевы с сообщением о ее сближении с Главным и о том, что она
обещала ему мое содействие. Г-н де Ту не поскупился на всевозможные посулы
от имени Главного, и, почти не зная его, я оказался одним из его
сторонников. Не стану распространяться о злосчастном конце их замыслов: он
хорошо известен. Гибель Главного и г-на де Ту не смягчила преследований,
обрушенных Кардиналом на всех, кто был причастен к заключению договора с
Испанией. Граф Монтрезор, обвиненный в том, что был обо всем осведомлен,
почел себя вынужденным покинуть королевство; он долго и тщетно пытался
изыскать средства к этому, и некоторые его друзья отказали ему в содействии,
за которым в этих обстоятельствах он к ним обратился. Мы с ним были очень
близки, но, так как я уже побывал в заключении из-за того, что переправил в
Испанию г-жу де Шеврез, было бы опасно восстановить против себя Кардинала
повторением проступка такого же свойства, и особенно ради спасения человека,
признанного преступником. Я снова оказался перед лицом затруднений, еще
больших, нежели те, из которых только что выбрался. Однако эти соображения
отступили пред дружбой к графу Монтрезору, и я предоставил ему барку с
людьми, которые "благополучно доставили его в Англию. Такую же помощь я
готов был оказать и графу Бетюну, {79} не только замешанному, подобно графу
Монтрезору, в деле Главного, но имевшему к тому же несчастье быть
обвиненным, хотя и несправедливо, в разглашении тайны договора с Испанией.
Он собирался последовать в Англию за графом Монтрезором, и я ждал, что
кардинал Ришелье снова обрушит на меня свою ненависть, и тем не менее
навлекал ее на себя, упорно впадая в одну и ту же вину из-за неотвратимой
необходимости исполнить свой долг.
Завоевание Руссильона, {80} падение Главного и всей его партии,
непрерывная череда стольких успехов и стольких отмщений, такое могущество
сделали имя кардинала Ришелье одинаково грозным и для Испании, и для
Франции. Он возвращался в Париж, как бы справляя триумф. Королева боялась
проявлений его раздражения; и даже сам король не сохранил достаточно власти,
чтобы защитить своих собственных ставленников: у него не оставалось почти
никого, кроме Тревиля {81} и Тиладе, кому он мог бы довериться, и все же ему
пришлось с ними расстаться, чтобы удовлетворить Кардинала. Здоровье короля с
каждым днем ухудшалось; болезнь Кардинала была безнадежной, и он умер 4
декабря 1642 года.
Как бы ни радовались враги Кардинала, увидев, что пришел конец их
гонениям, дальнейшее с несомненностью показало, что эта потеря нанесла
существеннейший ущерб государству; и так как Кардинал дерзнул столь во
многом изменить его форму, только он и мог бы успешно ее поддерживать, если
бы его правление и его жизнь оказались более продолжительными. Никто лучше
его не постиг до того времени всей мощи королевства и никто не сумел
объединить его полностью в руках самодержца. Суровость его правления повела
к обильному пролитию крови, вельможи королевства были сломлены и унижены,
народ обременен податями, но взятие Ла-Рошели, сокрушение партии гугенотов,
ослабление Австрийского дома, такое величие в его замыслах, такая ловкость в
осуществлении их должны взять верх над злопамятством частных лиц и
превознести его память хвалою, которую она по справедливости заслужила.
(1643-1649)
Я прибыл в Париж сразу ж после кончины кардинала Ришелье. Слабое
здоровье короли и его нежелание доверить королеве своих детей и управление
королевством побуждали меня надеяться, что вскоре передо мной откроется
широкая возможность ей послужить. Я застал двор в кипучем волнении,
взбудораженным смертью кардинала Ришелье и все еще во власти его влияния.
Его родственники и ставленники сохраняли все дарованные им преимущества, и
король, который ненавидел Кардинала, не осмеливался отступить от его
предначертаний. Он допустил, чтобы его министр распорядился в своем
завещании главнейшими должностями и важнейшими назначениями и королевстве и
чтобы поставил кардинала Мазарини {1} главою Совета и первым министром.
Между тем здоровье короля день ото дня ухудшалось. Предвиделись широкие
гонения на родственников и ставленников кардинала Ришелье независимо от
того, достанется ли регентство одной королеве или его разделит с нею Месье.
Все дела вершились тогда кардиналом Мазарини, г-ном де Шавиньи и г-ном де
Нуайе, и по этой причине любые перемены могли быть чреваты для них
опасностями. Первым задумал обеспечить себя от них г-н де Нуайе и с этою
целью внушил королеве надежды склонить короля с помощью его духовника {2} к
утверждению ее единоличною регентшей. Кардинал Мазарини и г-н де Шавиньи,
чтобы добиться расположения короля, ибо они не исключали возможности его
выздоровления, приняли меры иного рода и предложили ему подписать
декларацию, которой учреждался при королеве Непременный Совет в целях
ограничения ее власти регентши и недопущения к государственным делам
подозрительных лиц. Хотя это предложение с несомненною очевидностью шло
вразрез с интересами королевы и было выдвинуто без ее ведома, король тем не
менее не хотел дать на него согласие: он не мог решиться объявить ее
регентшей и еще того менее - разделить власть между ней и Месье. Он всегда
подозревал королеву в связях с испанцами и не сомневался, что, сверх того,
ее подстрекает еще г-жа де Шеврез, которая тогда выехала из Англии и
поселилась в Брюсселе. {3} К тому же причастность Месье к договору с
Испанией, {4} хоть ему недавно и было даровано прощение за это, и душевная
неприязнь, неизменно питаемая королем к этому принцу, удерживали его в
нерешительности, которую, возможно, он так и не преодолел бы, если бы
условия декларации, предложенной ему кардиналом Мазарини и г-ном де Шавиньи,
не давали ему столь желанного средства ограничить власть королевы и
поставить ее в зависимость от Непременного Совета.
В этот Совет должны были пойти Месье, Принц {5} кардинал Маэарини,
Канцлер, {6} г-н де Нуайе и г-н де Шавиньи, причем декларацией {7}
предусматривалось, что королева не вправе принимать какие-либо решения без
их ведома и одобрения. Этот проект кардинал Мазарини и г-н де Шавиньи
тщательно скрывали от королевы. Когда его сообщили г-ну де Нуайе, тот стал