Страница:
трусость или измена делли Понти, который продержался на шесть дней меньше
обещанного, не только сделала бесполезным замысел г-на де Тюренна, но и
вынудила его сразиться в невыгодных для него условиях. Маршал Дюплесси,
усилившийся благодаря прибытию подкреплений, двинулся с опережением в один
переход, так что, не имея возможности уклониться от неприятеля, г-м де
Тюренн вступил в бой, выказав много доблести, но потерпев неудачу. {95}
Тогда он рассудил, что нужно как можно скорее отправиться к графу
Фуенсальданья, {96} не только чтобы успокоить его и склонить к новым
усилиям, но и для того, чтобы не подать повода испанцам подумать, будто
случившееся способно оторвать его от их интересов и побудить к
самостоятельным поискам выхода за спиною у них.
После этой победы Кардинал, успевший добраться уже до Ретеля,
возвратился в Париж как бы с триумфом и выказал столько чванства по случаю
этой удачи, что в умах всех с новой силою пробудились издавна питаемое к
нему отвращение и страх перед era владычеством. Тогда же было подмечено, что
судьба использовала исход этой битвы посвоему, а именно таким образом, что
потерпевший в ней поражение г-н де Тюренн стал крайне нужен испанцам и
получил верховное командование над их армией, а Кардинал, приписавший себе
всю славу за это деяние, навлек на себя зависть и общественную ненависть.
Фрондеры сочли, что он перестанет с ними считаться, поскольку переставал
испытывать в них нужду, и, опасаясь, как бы он не разделался с ними, чтобы
править единолично, или не отдал их на заклание Принцу, именно тогда и
заключили соглашение с президентом Виолем, {97} Арно {98} и Монтереем, {99}
ревностными приверженцами Принца, сообщавшими ему обо всем и получавшими от
него ответные указания.
Начало этих переговоров повлекло за собой целый ряд других - особых и
тайных, то с герцогом Орлеанским, г-жой де Шеврез, Коадъютором и г-ном де
Шатонефом, то с герцогом Бофором и г-жою де Монбазон; некоторые повели
переговоры непосредственно с Кардиналом. Но поскольку принцесса Пфальцская
{100} как никто другой пользовалась в то время доверием принцев и г-жи де
Лонгвиль, она и начала все эти многочисленные переговоры и в конце концов
стала хранительницей стольких обязательств и стольких противоречащих друг
другу соглашений, что, почувствовав на себе бремя такого множества
несовместимых вещей, устрашилась, как бы не внушить подозрения и той и
другой стороне. Охваченная этими опасениями, принцесса известила герцога
Ларошфуко, что ему необходимо, оставаясь неузнанным, приехать в Париж, дабы
она обрисовала ему состояние создающихся группировок и присоединилась затем
к той из них, которая располагает наибольшими возможностями споспешествовать
освобождению принцев.
Герцог Ларошфуко без промедления прибыл в Париж {101} и находился там,
скрываясь у принцессы Пфальцской, чтобы вместе рассмотреть недавно сделанные
ей со всех сторон предложения. Общая и главнейшая цель фрондеров состояла в
удалении и полном низложении Кардинала, и ради итого они домогались согласия
принцев содействовать им всем, чем только смогут. Г-жа де Шеврез желала,
чтобы принц Конти вступил в брак с ее дочерью, чтобы после падения Кардинала
г-н де Шатонеф был назначен первым министром и чтобы по исполнении всего
этого Принцу было отдано губернаторство Гиень вместе с генеральным
наместничеством {102} в этой провинции, Блэ - тому из его друзей, на ком он
остановит свой выбор, а губернаторство Прованс - принцу Конти. Герцог Бофор
и г-жа де Монбазон ничего не знали об этом проекте и выдвигали свои
собственные условия, которые оставались неизвестны другим и сводились только
к выдаче денежных сумм г-же де Монбазон и пожалованию ее сыну права на
занятие одной из должностей герцога Монбазона, в случае ее освобождения, или
на возмещение за нее. {103} Коадъютор, казалось, не преследовал никаких
личных целей и лишь поддерживал интересы своих друзей. Но помимо того, что
он рассчитывал обрести величие в падении Кардинала, у него была тесная связь
с г-жой де Шеврез, и говорили, что красота ее дочери имеет над ним еще
большую власть. {104} Г-н де Шатонеф не пожелал быть упомянутым в этом
договоре, но поскольку он тоже был близок с г-жой де Шеврез как до своего
заключения, так и после него и поскольку они всегда действовали совместно,
сначала заодно с Кардиналом, позже с его врагами, можно было
удовольствоваться словом г-жи де Шеврез, данным ею от имени г-на де
Шатонефа. Он одобрительно отнесся к тому, чтобы все его могущественные и
влиятельные друзья из окружения короля и в Парламенте тайно повидались с
принцессою Пфальцской и пообещали ей взять на себя те же самые
обязательства, что и он. Он все еще сохранял большое влияние на герцога
Орлеанского, и ему удалось вместе с Коадъютором и г-жой де Шеврез убедить
герцога потребовать освобождения принцев.
Итак, все было заранее подготовлено. Принц, во всех подробностях об
этом осведомленный, склонялся, казалось, к заключению договора с фрондерами,
но герцог Ларошфуко, который до того времени был врагом Коадъютора, г-жи де
Шеврез, герцога Бофора и г-жи де Монбазон, видя, что переговоры продвинулись
и близки к завершению, помешал принцессе Пфальцской подать Принцу совет
утвердить договор с фрондерами и сам не торопился поставить под ним свою
подпись. Он считал, что если с ними будет заключено соглашение, то принцам
не выйти из заключения без подлинной революции, и что, напротив, Кардинал,
располагавший ключами от Гавра, может без промедления выпустить их на
свободу и, возможно, воспользуется столь справедливым и столь достойным
путем ради избежания грозящих ему опасностей.
Как только Кардинал был извещен принцессою Пфальцской о пребывании в
Париже герцога Ларошфуко, он заявил о своем горячем желании тайно свидеться
с ним тою же ночью. Вопреки своему обыкновению он даже отважился ввести в
свои покои герцога Ларошфуко так, чтобы никто его не заметил, ради чего один
и без фонаря спустился во двор Палэ-Рояля и тем самым подставил себя под
удар всякого, кто вздумал бы на него покуситься. В начале беседы он прежде
всего с большим старанием и очень искусно попытался оправдать все то, что
вынужден был предпринять против Принца, и распространился о различных
причинах, из-за которых отдал приказ об его аресте; он не упустил ничего,
чтобы убедить герцога Ларошфуко в своем искреннем желании помириться с домом
Конде, и заверил его, что отныне хотел бы разделять с членами этой фамилии
все их воззрения и дружеские связи и что общая для них непримиримая
ненависть к коадъютору Парижскому должна прочно скрепить их союз. Еще
Кардинал сказал, что для соглашения с Принцем ему не требуется никаких иных
поручительств, Кроме слова г-жи Де Лонгвиль и герцога Ларошфуко, но, чтобы
заключить договор, который может иметь столь значительные последствия, ему
нужно подумать, и он просит дать ему время на это. Он попытался купить
герцога Ларошфуко всевозможными весьма лестными для его честолюбия
обещаниями; он предложил ему по своему усмотрению выбрать мужей для его трех
племянниц, {105} стремясь доказать, как он сказал, этим столь исключительным
знаком доверия и уважения, какое предпочтение перед всеми своими друзьями он
хочет оказать герцогу Ларошфуко. Столь важные и так далеко заходящие
предложения, однако, скорее посеяли в герцоге недоверие, чем подали ему
какие-либо надежды. Тем не менее, поскольку все интересы Кардинала,
казалось, должны были побуждать его искренне стремиться прийти к соглашению,
герцог Ларошфуко некоторое время склонен был полагать, что начатые
переговоры окажутся небесполезными и что Кардинал, окруженный столькими
врагами и подвергающийся стольким опасностям, примет, наконец, единственное
правильное решение, какое ему только и остается принять. Герцог Ларошфуко
счел бесполезным оправдывать прошлое поведение Принца. Он лишь воздал
Кардиналу хвалу за то, что в столь трудное время тот с такой славою и такой
твердостью выдержал на своих плечах бремя государственных дел. Он дал ему
также понять, что с превеликой почтительностью и признательностью принимает
исключительные свидетельства уважении и дружбы, явленные ему Кардиналом, но
вместе с тем не подал ему ни малейшего основания думать, будто его можно
обольстить таким множеством праздных надежд. Сверх того он попросил
Кардинала припомнить, что именно сказал ему в Буре, по оставлении Бордо,
после подписания мира. Заверив его тогда, что взятые им на себя
обязательства в отношении Принца и принца Конти не утратят силы, пока не
окончится их заточение, он то же самое повторяет и здесь, в Палэ-Рояле, хотя
находится в руках Кардинала в еще большей степени, чем в Гиени, и
подтверждает, что освобождение принцев - единственная цель, осуществления
которой он тогда добивался. Еще он указал Кардиналу, что промедление в этом
наносит в одинаковой мере ущерб интересам как двора, так и принцев, и что
это их свидание, которое не может долго оставаться тайною, возродит среди
фрондеров недоверие к Кардиналу. Затем он сообщил министру все то, что, по
его мнению, могло усилить его подозрения и опасения, умолчав, однако, о том,
что делалось всякий день ради его изгнания. Наконец, он сказал Кардиналу,
что хочет иметь от него определенный ответ, так как, если их переговоры
затянутся, приверженцы принцев могут упустить благоприятствующие их
освобождению обстоятельства; что они все еще изъявляют готовность принять
эту милость из его рук и стать на его сторону в борьбе с общим врагом, но
что, вместе с тем, они близки и к тому, чтобы сплотиться со всеми теми, кто
выступает против него, и без сомнения сделают это, если он откажется
освободить принцев; что теперь уже ничего другого не остается, как
предоставить ему двадцать четыре часа на решение, что ему выгоднее,
объединиться ли с Принцем, чтобы осилить фрондеров, или увидеть, как Принц
объединяется с фрондерами, дабы осилить его самого. Этой речью
непреклонность Кардинала была поколеблена; тем не менее он не смог тут же
принять решение и отложил сообщение своего окончательного ответа на завтра.
Однако прирожденная нерешительность и непонимание своего истинного положения
заставили его бессмысленно упустить время для заключения соглашения и тем
самым вынудили герцога Ларошфуко спустя два дня договориться с герцогом
Орлеанским и фрондерами и поставить свою подпись под тем, что отвечало их
пожеланиям.
Ловкости, проявленной кардиналом Мазарини в столь многих случаях,
герцог Ларошфуко, пока длились эти переговоры, так и не обнаружил. Почти все
время он видел перед собой Кардинала встревоженным, нерешительным,
охваченным нелепым тщеславием и прибегающим к мелким уловкам. При всей
недоверчивости этого министра и при том, что ему было крайне необходимо не
допускать ошибочных суждений в оценке подлинного состояния своих дел, он
никогда не обладал достаточной проницательностью, чтобы замечать готовящиеся
против него козни: он совершенно не знал, ни какие цели ставят себе
различные группировки, ни взглядов столь многих людей, участь которых, как
он полагал, полностью зависит от занимаемого им высокого положения и которые
тем не менее что ни день договаривались между собой об его отстранении и о
способах освобождения принцев.
Положение дел, в конце концов, оказалось таким, что уже ничто не могло
остановить взрыва. Герцог Орлеанский, направляемый тогда, как я уже говорил,
советами и мнениями г-жи де Шеврез, г-на де Шатонефа и Коадъютора, открыто
заявил, что хочет освобождения принцев. Это заявление терцога Орлеанского
сообщило новую силу Парламенту и народу и повергло Кардинала в полное
замешательство. Горожане схватились за оружие; у городских ворот была
расставлена стража; не прошло и шести часов, как король и королева лишились
возможности выехать из Парижа. В это самое время знать, желая принять
участие в освобождении принцев, собралась, чтобы его потребовать; однако
собрание это не удовольствовалось упомянутым требованием: ему нужна была и
жизнь Кардинала. Итак, г-н де Шатонеф видел, что его надежды обретают под
собой твердую почву; маршал Вильруа {106} и почти весь королевский
придворный штат втайне всемерно способствовали их скорейшему претворению в
жизнь. Часть министров и некоторые из ближайших друзей и ставленников
Кардинала поступали так же - словом, двор ни при каких обстоятельствах,
никогда еще не раскрывал с такой полнотой своей действительной сущности.
Г-жа де Шеврез и г-н де Шатонеф все еще строго придерживались
усвоенного ими ранее поведения и ничем не навлекли на себя подозрений
Кардинала - настолько его несчастливая в то время звезда и тайное
отступничество друзей и соратников помешали ему узнать о предпринятом против
него. И вот, оставаясь в неведении о задуманном браке принца Конти и зная о
г-же де Шеврез только то, что она, как никто, способствовала заточению
принцев, ибо она-то и склонила герцога Орлеанского дать на это согласие,
Кардинал с тем меньшим недоверием относился к подаваемым ею советам, что его
уныние и страхи не позволяли ему следовать каким-либо иным, кроме тех,
которые, казалось, обеспечивали его безопасность. Он непрерывно предавался
мыслям о том, что, находясь в самом сердце Парижа, вынужден страшиться
необузданности народа, дерзнувшего поднять оружие, дабы воспрепятствовать
отъезду короля. Г-жа де Шеврез весьма ловко использовала это охватившее его
настроение и, по-настоящему желая его удаления ради возвышения г-на де
Шатонефа и доведения до конца дела с замужеством своей дочери, повела себя
так умело, что решение удалиться, к которому в конце концов пришел Кардинал,
было принято им в большой мере по ее наущению. Он выехал из Парижа вечером
на коне, не встретив препятствий, и в сопровождении нескольких своих
приближенных направился в Сен-Жермен. {107} Этот отъезд не успокоил ни умов
парижан, ни парламентских. Больше того, опасались, не направился ли Кардинал
в Гавр с намерением прихватить с собой принцев и не собирается ли королева
одновременно упеитн короля из Парижа. Мысль об этом побудила принять новые
предосторожности. Удвоили численность стражи у городских ворот и на улицах
близ Палэ-Рояля и к тому же всякую ночь их объезжали дозоры кавалеристов,
дабы не допустить выезда короля; однажды вечером, когда королева и в самом
деле намеревалась его увезти, один из высших придворных чинов известил об
этом герцога Орлеанского, и тот сразу же послал Дезуша {108} умолять
королеву не упорствовать в столь опасном намерении, которому все решили
воспрепятствовать; и сколько бы королева ни говорила, что у нее не было
ничего подобного в мыслях, ее словам не пожелали придать никакой веры.
Потребовалось, чтобы Дезуш посетил Палэ-Рояль и посмотрел, нет ли
признаков приготовлений к отъезду, и даже вошел в покой короля, дабы иметь
возможность после этого доложить, что видел его почивающим на своем ложе.
При таком положении дел Парламент ежедневно выносил всевозможные
постановления и обращался к королеве со все новыми и новыми настояниями
освободить из заключения принцев. Но ее ответы неизменно отличались
неопределенностью и вместо того, чтобы успокоить умы, еще больше их
возбуждали. Тогда, чтобы обмануть всех, она прибегла к ловкому ходу, послав
в Гавр маршала Грамона для отвлечения принцев притворными переговорами,
причем он и сам был обманут якобы благородной целью этой поездки. Но
поскольку он не имел полномочий возвратить им свободу, вскоре всякому стало
ясно, что все предпринятое до этой поры королевою было затеяно лишь для
того, чтобы выиграть время. Наконец, под нажимом со всех сторон и не зная
наверное, собирается ли Кардинал освободить принцев или увезти их с собой,
она решила торжественно пообещать Парламенту на этот раз безотлагательное
освобождение принцев. Чтобы доставить в Гавр г-ну де Бару, который сторожил
принцев, этот столь четкий и ясный приказ, угрожавший смертною казнью
всякому, кто вздумал бы ему воспротивиться, был избран герцог Ларошфуко.
Статс-секретарю Лаврийеру и капитану гвардейцев королевы Комменжу было
поручено сопровождать герцога, дабы придать этому событию как можно больше
торжественности и оставить как можно меньше места сомнениям в искренности
королевы. Но все эти внешние проявления доброй воли не обманули герцога
Ларошфуко, и накануне отъезда он сказал герцогу Орлеанскому, что соблюдение
стольких письменных обещаний и стольких торжественно данных слов зависит от
тщательности, с какою будет охраняться Палэ-Рояль, и что королева сочтет
себя свободной от всех и всяческих обязательств, едва окажется вне Парижа. И
действительно, как впоследствии стало известно, об этой поездке она
поспешила сообщить Кардиналу, который тогда уже приближался к Гавру, повелев
передать ему, что, невзирая на ее обещания и указ за подписью короля, ее
собственной и статс-секретарей, находящийся на руках у герцога Ларошфуко и
г-на де Лаврийера, он может по своему усмотрению располагать дальнейшей
судьбою принцев, тогда как она будет искать любые пути, лишь бы вывезти
короля из Парижа, Однако это известие не произвело никаких перемен в
намерениях Кардинала; напротив, он решил лично свидеться с Принцем и
поговорить с ним в присутствии принца Конти, герцога Лонгвиля и маршала
Грамона. Он начал с оправдания своего образа действий в главном и основном;
затем безо всякого стеснения и в достаточной мере надменно отметил многое в
поведении Принца, на что имел основание жаловаться, и, наконец, перечислил
причины, в силу которых распорядился взять его под арест. При всем этом он
попросил Принца подарить ему свою дружбу, одновременно заверив его, что он
волен пойти навстречу этому пожеланию или отвергнуть его и что, к чему бы он
ни склонился, ничто не помешает ему покинуть безотлагательно Гавр и
отправиться куда ему будет угодно. По-видимому, Принц не упорствовал и
пообещал все, чего хотел от него Кардинал. Они отобедали вместе, не скупясь
на взаимные уверения, что мир между ними полностью восстановлен. Сейчас же
после обеда Кардинал попрощался с Принцем и увидел, как тот сел в карету
вместе с принцем Конти, герцогом Лонгвилем и маршалом Грамоном. Заночевали
они за три лье от Гавра в поместье, носящем название Громениль, на дороге в
Руан, куда почти одновременно с ними прибыли герцог Ларошфуко, г-н де
Лаврийер, Комменж и президент Виоль, заставшие принцев в еще не успевшем
остыть радостном возбуждении. Вот так они вновь обрели свободу по миновании
тринадцати месяцев после ее утраты. Принц перенес эту опалу с непоколебимой
твердостью и не упустил ни малейшей возможности просечь свои злоключения. Он
был покинут некоторыми своими приверженцами, но можно положительно
утверждать, что никто никогда не располагал более решительными и преданными,
нежели те, кто его не оставил. Ни одной особе его ранга никогда не вменялись
в вину столь незначительные проступки и никого из них никогда не подвергали
аресту столь же необоснованно, как его. Но его рождение, его заслуги и даже
самая безвинность его, которые по справедливости должны были
воспрепятствовать его заключению, стали бы главнейшими основаниями длить это
заключение неопределенно долгое время, если бы страх и нерешительность
Кардинала, а также все те, кто тогда поднялся против него, не толкнули его
на ни с чем не сообразные действия как в начале, так и при завершении этого
дела.
(февраль-август 1651)
Заточение Принца сообщило новое сияние его славе, и он прибыл в Париж
{1} среди всеобщего ликования, вызванного освобождением, которого удалось
так успешно добиться. Герцог Орлеанский и Парламент вызволили Принца из рук
королевы, тогда как Кардинал едва ускользнул из рук объятого гневом народа и
покинул королевство, напутствуемый презрением и ненавистью; наконец, тот же
народ, который за год перед тем зажег праздничные огни в знак своей радости
по случаю заточения Принца, совсем недавно, чтобы доставить ему свободу,
держал взаперти двор в Палэ-Рояле. Постигшая Принца опала повела, как видно,
к тому, что всеобщая ненависть, которую он навлек на себя своим характером и
образом действий, сменилась таким же всеобщим сочувствием, и все в
одинаковой мере надеялись, что его возвращение восстановит порядок и
общественное спокойствие.
Таково было положение дел, когда Принц вместе с принцем Конти и
герцогом Лонгвилем прибыл в Париж. Бесчисленные толпы народа и лиц всякого
звания вышли навстречу ему до самого Понтуаза. На полпути его встретил
герцог Орлеанский, представивший ему герцога Бофора и коадъютора Парижского,
после чего его препроводили в Палэ-Рояль среди всеобщего ликования и кликов
народа. Король, королева и герцог Анжуйский оставались в Палэ-Рояле лишь с
чинами своего придворного штата, и Принца там приняли {2} как человека,
которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем.
Некоторые сочли, что герцог Орлеанский и Принц допустили весьма
значительную ошибку, позволив королеве сохранить власть, которую нетрудно
было бы у нее отобрать: можно было парламентским постановлением передать
регентство герцогу Орлеанскому и поручить ему не только управление
государством, но и опеку над королем, чего только и недоставало партии
принцев, чтобы в глазах всех она стала столь же законной, сколь
могущественной была на деле. Все партии дали бы на это согласие, ибо никто
не был в состоянии, да и не пожелал бы воспротивиться этому: настолько
уныние и бегство Кардинала повергли в смятение его друзей и сторонников.
Данный способ, столь простой и удобный, несомненно закрыл бы навсегда перед
этим министром путь к возвращению и отнял бы у королевы надежду вернуть ему
прежнее положение. Но Принц, въезжавший в Париж наподобие триумфатора, был
слишком ослеплен блеском озарившей его свободы, чтобы отчетливо представить
себе, на что он может решиться. Не исключено, что и огромность такого дела
помешала ему понять, как легко его выполнить. Можно думать, что, даже
отдавая себе в этом ясный отчет, он не мог решиться на вручение
неограниченной власти герцогу Орлеанскому, находившемуся в руках фрондеров,
от которых Принц не хотел зависеть. Были и такие, кто счел более вероятным,
что они оба - и тот, и другой - в расчете на кое-какие уже начавшиеся
переговоры и слабость правительства надеялись утвердить за собою влияние
более мягким и более законным путем. В конце концов, они оставили королеве и
ее сан, и власть, не обеспечив себе существенных выгод. Люди,
приглядывавшиеся тогда к их образу действий и судившие о нем, руководствуясь
здравым смыслом, отмечали, что с ними произошло то же самое, что в подобных
случаях нередко происходило и с величайшими мужами, поднявшими оружие на
своих повелителей, а именно, что они не сумели воспользоваться некоторыми
решающими и благоприятными для них обстоятельствами. Так, например, герцог
Гиз {3] в дни первых парижских баррикад выпустил короля, продержав его день
и ночь в Лувре как бы в осаде; и те, кто при последних баррикадах вели за
собой парижский народ, позволили угаснуть его порыву сразу же после того,
как он вынудил силою вернуть ему Брусселя и президента Бланмениля, {4} и при
этом даже не подумали добиться выдачи Кардинала, по приказу которого те были
арестованы и которого можно было без труда извлечь из обложенного со всех
сторон Палэ-Рояля. Наконец, каковы бы ни были соображения принцев, они не
использовали столь выгодно сложившейся для них обстановки, и свидание, о
котором я упоминал выше, прошло только в обмене привычными любезностями, без
каких-либо проявлений взаимного озлобления и без единого слова о
государственных делах. Но королева слишком горячо желала возвращения
Кардинала, чтобы не попытаться любыми средствами склонить Принца оказать ей
в этом поддержку. Через принцессу Пфальцскую она предложила ему вступить в
тесный союз с Кардиналом и, если он это сделает, предоставить ему
всевозможные преимущества. Но поскольку все это говорилось в очень общих
выражениях, его ответ состоял из ни к чему не обязывающих любезностей.
Больше того, он счел, что все это не более как хитрости королевы, цель
которых возродить всеобщую неприязнь к нему, возбудить этим тайным союзом
подозрения в герцоге Орлеанском, Парламенте и народе и в конце концов
ввергнуть его в уже испытанные им ранее злоключения. Он принимал во внимание
и то, что вышел из заточения благодаря соглашению, которое подписал с г-жой
де Шеврез и в соответствии с которым принц Конти должен был жениться на ее
дочери, {5} что главным образом благодаря этому браку фрондеры и коадъютор
Парижский прониклись к нему довернем и что тот же брак повлиял в том же
смысле и на хранителя печати г-на де Шатонефа, занимавшего тогда первое
место в Совете и неразрывно связанного с г-жой де Шевреэ. К тому же эта
партия продолжала существовать, располагая, по-видимому, той же силой и
весом и предлагая на выбор различные назначения для него и его брата. Г-н де
обещанного, не только сделала бесполезным замысел г-на де Тюренна, но и
вынудила его сразиться в невыгодных для него условиях. Маршал Дюплесси,
усилившийся благодаря прибытию подкреплений, двинулся с опережением в один
переход, так что, не имея возможности уклониться от неприятеля, г-м де
Тюренн вступил в бой, выказав много доблести, но потерпев неудачу. {95}
Тогда он рассудил, что нужно как можно скорее отправиться к графу
Фуенсальданья, {96} не только чтобы успокоить его и склонить к новым
усилиям, но и для того, чтобы не подать повода испанцам подумать, будто
случившееся способно оторвать его от их интересов и побудить к
самостоятельным поискам выхода за спиною у них.
После этой победы Кардинал, успевший добраться уже до Ретеля,
возвратился в Париж как бы с триумфом и выказал столько чванства по случаю
этой удачи, что в умах всех с новой силою пробудились издавна питаемое к
нему отвращение и страх перед era владычеством. Тогда же было подмечено, что
судьба использовала исход этой битвы посвоему, а именно таким образом, что
потерпевший в ней поражение г-н де Тюренн стал крайне нужен испанцам и
получил верховное командование над их армией, а Кардинал, приписавший себе
всю славу за это деяние, навлек на себя зависть и общественную ненависть.
Фрондеры сочли, что он перестанет с ними считаться, поскольку переставал
испытывать в них нужду, и, опасаясь, как бы он не разделался с ними, чтобы
править единолично, или не отдал их на заклание Принцу, именно тогда и
заключили соглашение с президентом Виолем, {97} Арно {98} и Монтереем, {99}
ревностными приверженцами Принца, сообщавшими ему обо всем и получавшими от
него ответные указания.
Начало этих переговоров повлекло за собой целый ряд других - особых и
тайных, то с герцогом Орлеанским, г-жой де Шеврез, Коадъютором и г-ном де
Шатонефом, то с герцогом Бофором и г-жою де Монбазон; некоторые повели
переговоры непосредственно с Кардиналом. Но поскольку принцесса Пфальцская
{100} как никто другой пользовалась в то время доверием принцев и г-жи де
Лонгвиль, она и начала все эти многочисленные переговоры и в конце концов
стала хранительницей стольких обязательств и стольких противоречащих друг
другу соглашений, что, почувствовав на себе бремя такого множества
несовместимых вещей, устрашилась, как бы не внушить подозрения и той и
другой стороне. Охваченная этими опасениями, принцесса известила герцога
Ларошфуко, что ему необходимо, оставаясь неузнанным, приехать в Париж, дабы
она обрисовала ему состояние создающихся группировок и присоединилась затем
к той из них, которая располагает наибольшими возможностями споспешествовать
освобождению принцев.
Герцог Ларошфуко без промедления прибыл в Париж {101} и находился там,
скрываясь у принцессы Пфальцской, чтобы вместе рассмотреть недавно сделанные
ей со всех сторон предложения. Общая и главнейшая цель фрондеров состояла в
удалении и полном низложении Кардинала, и ради итого они домогались согласия
принцев содействовать им всем, чем только смогут. Г-жа де Шеврез желала,
чтобы принц Конти вступил в брак с ее дочерью, чтобы после падения Кардинала
г-н де Шатонеф был назначен первым министром и чтобы по исполнении всего
этого Принцу было отдано губернаторство Гиень вместе с генеральным
наместничеством {102} в этой провинции, Блэ - тому из его друзей, на ком он
остановит свой выбор, а губернаторство Прованс - принцу Конти. Герцог Бофор
и г-жа де Монбазон ничего не знали об этом проекте и выдвигали свои
собственные условия, которые оставались неизвестны другим и сводились только
к выдаче денежных сумм г-же де Монбазон и пожалованию ее сыну права на
занятие одной из должностей герцога Монбазона, в случае ее освобождения, или
на возмещение за нее. {103} Коадъютор, казалось, не преследовал никаких
личных целей и лишь поддерживал интересы своих друзей. Но помимо того, что
он рассчитывал обрести величие в падении Кардинала, у него была тесная связь
с г-жой де Шеврез, и говорили, что красота ее дочери имеет над ним еще
большую власть. {104} Г-н де Шатонеф не пожелал быть упомянутым в этом
договоре, но поскольку он тоже был близок с г-жой де Шеврез как до своего
заключения, так и после него и поскольку они всегда действовали совместно,
сначала заодно с Кардиналом, позже с его врагами, можно было
удовольствоваться словом г-жи де Шеврез, данным ею от имени г-на де
Шатонефа. Он одобрительно отнесся к тому, чтобы все его могущественные и
влиятельные друзья из окружения короля и в Парламенте тайно повидались с
принцессою Пфальцской и пообещали ей взять на себя те же самые
обязательства, что и он. Он все еще сохранял большое влияние на герцога
Орлеанского, и ему удалось вместе с Коадъютором и г-жой де Шеврез убедить
герцога потребовать освобождения принцев.
Итак, все было заранее подготовлено. Принц, во всех подробностях об
этом осведомленный, склонялся, казалось, к заключению договора с фрондерами,
но герцог Ларошфуко, который до того времени был врагом Коадъютора, г-жи де
Шеврез, герцога Бофора и г-жи де Монбазон, видя, что переговоры продвинулись
и близки к завершению, помешал принцессе Пфальцской подать Принцу совет
утвердить договор с фрондерами и сам не торопился поставить под ним свою
подпись. Он считал, что если с ними будет заключено соглашение, то принцам
не выйти из заключения без подлинной революции, и что, напротив, Кардинал,
располагавший ключами от Гавра, может без промедления выпустить их на
свободу и, возможно, воспользуется столь справедливым и столь достойным
путем ради избежания грозящих ему опасностей.
Как только Кардинал был извещен принцессою Пфальцской о пребывании в
Париже герцога Ларошфуко, он заявил о своем горячем желании тайно свидеться
с ним тою же ночью. Вопреки своему обыкновению он даже отважился ввести в
свои покои герцога Ларошфуко так, чтобы никто его не заметил, ради чего один
и без фонаря спустился во двор Палэ-Рояля и тем самым подставил себя под
удар всякого, кто вздумал бы на него покуситься. В начале беседы он прежде
всего с большим старанием и очень искусно попытался оправдать все то, что
вынужден был предпринять против Принца, и распространился о различных
причинах, из-за которых отдал приказ об его аресте; он не упустил ничего,
чтобы убедить герцога Ларошфуко в своем искреннем желании помириться с домом
Конде, и заверил его, что отныне хотел бы разделять с членами этой фамилии
все их воззрения и дружеские связи и что общая для них непримиримая
ненависть к коадъютору Парижскому должна прочно скрепить их союз. Еще
Кардинал сказал, что для соглашения с Принцем ему не требуется никаких иных
поручительств, Кроме слова г-жи Де Лонгвиль и герцога Ларошфуко, но, чтобы
заключить договор, который может иметь столь значительные последствия, ему
нужно подумать, и он просит дать ему время на это. Он попытался купить
герцога Ларошфуко всевозможными весьма лестными для его честолюбия
обещаниями; он предложил ему по своему усмотрению выбрать мужей для его трех
племянниц, {105} стремясь доказать, как он сказал, этим столь исключительным
знаком доверия и уважения, какое предпочтение перед всеми своими друзьями он
хочет оказать герцогу Ларошфуко. Столь важные и так далеко заходящие
предложения, однако, скорее посеяли в герцоге недоверие, чем подали ему
какие-либо надежды. Тем не менее, поскольку все интересы Кардинала,
казалось, должны были побуждать его искренне стремиться прийти к соглашению,
герцог Ларошфуко некоторое время склонен был полагать, что начатые
переговоры окажутся небесполезными и что Кардинал, окруженный столькими
врагами и подвергающийся стольким опасностям, примет, наконец, единственное
правильное решение, какое ему только и остается принять. Герцог Ларошфуко
счел бесполезным оправдывать прошлое поведение Принца. Он лишь воздал
Кардиналу хвалу за то, что в столь трудное время тот с такой славою и такой
твердостью выдержал на своих плечах бремя государственных дел. Он дал ему
также понять, что с превеликой почтительностью и признательностью принимает
исключительные свидетельства уважении и дружбы, явленные ему Кардиналом, но
вместе с тем не подал ему ни малейшего основания думать, будто его можно
обольстить таким множеством праздных надежд. Сверх того он попросил
Кардинала припомнить, что именно сказал ему в Буре, по оставлении Бордо,
после подписания мира. Заверив его тогда, что взятые им на себя
обязательства в отношении Принца и принца Конти не утратят силы, пока не
окончится их заточение, он то же самое повторяет и здесь, в Палэ-Рояле, хотя
находится в руках Кардинала в еще большей степени, чем в Гиени, и
подтверждает, что освобождение принцев - единственная цель, осуществления
которой он тогда добивался. Еще он указал Кардиналу, что промедление в этом
наносит в одинаковой мере ущерб интересам как двора, так и принцев, и что
это их свидание, которое не может долго оставаться тайною, возродит среди
фрондеров недоверие к Кардиналу. Затем он сообщил министру все то, что, по
его мнению, могло усилить его подозрения и опасения, умолчав, однако, о том,
что делалось всякий день ради его изгнания. Наконец, он сказал Кардиналу,
что хочет иметь от него определенный ответ, так как, если их переговоры
затянутся, приверженцы принцев могут упустить благоприятствующие их
освобождению обстоятельства; что они все еще изъявляют готовность принять
эту милость из его рук и стать на его сторону в борьбе с общим врагом, но
что, вместе с тем, они близки и к тому, чтобы сплотиться со всеми теми, кто
выступает против него, и без сомнения сделают это, если он откажется
освободить принцев; что теперь уже ничего другого не остается, как
предоставить ему двадцать четыре часа на решение, что ему выгоднее,
объединиться ли с Принцем, чтобы осилить фрондеров, или увидеть, как Принц
объединяется с фрондерами, дабы осилить его самого. Этой речью
непреклонность Кардинала была поколеблена; тем не менее он не смог тут же
принять решение и отложил сообщение своего окончательного ответа на завтра.
Однако прирожденная нерешительность и непонимание своего истинного положения
заставили его бессмысленно упустить время для заключения соглашения и тем
самым вынудили герцога Ларошфуко спустя два дня договориться с герцогом
Орлеанским и фрондерами и поставить свою подпись под тем, что отвечало их
пожеланиям.
Ловкости, проявленной кардиналом Мазарини в столь многих случаях,
герцог Ларошфуко, пока длились эти переговоры, так и не обнаружил. Почти все
время он видел перед собой Кардинала встревоженным, нерешительным,
охваченным нелепым тщеславием и прибегающим к мелким уловкам. При всей
недоверчивости этого министра и при том, что ему было крайне необходимо не
допускать ошибочных суждений в оценке подлинного состояния своих дел, он
никогда не обладал достаточной проницательностью, чтобы замечать готовящиеся
против него козни: он совершенно не знал, ни какие цели ставят себе
различные группировки, ни взглядов столь многих людей, участь которых, как
он полагал, полностью зависит от занимаемого им высокого положения и которые
тем не менее что ни день договаривались между собой об его отстранении и о
способах освобождения принцев.
Положение дел, в конце концов, оказалось таким, что уже ничто не могло
остановить взрыва. Герцог Орлеанский, направляемый тогда, как я уже говорил,
советами и мнениями г-жи де Шеврез, г-на де Шатонефа и Коадъютора, открыто
заявил, что хочет освобождения принцев. Это заявление терцога Орлеанского
сообщило новую силу Парламенту и народу и повергло Кардинала в полное
замешательство. Горожане схватились за оружие; у городских ворот была
расставлена стража; не прошло и шести часов, как король и королева лишились
возможности выехать из Парижа. В это самое время знать, желая принять
участие в освобождении принцев, собралась, чтобы его потребовать; однако
собрание это не удовольствовалось упомянутым требованием: ему нужна была и
жизнь Кардинала. Итак, г-н де Шатонеф видел, что его надежды обретают под
собой твердую почву; маршал Вильруа {106} и почти весь королевский
придворный штат втайне всемерно способствовали их скорейшему претворению в
жизнь. Часть министров и некоторые из ближайших друзей и ставленников
Кардинала поступали так же - словом, двор ни при каких обстоятельствах,
никогда еще не раскрывал с такой полнотой своей действительной сущности.
Г-жа де Шеврез и г-н де Шатонеф все еще строго придерживались
усвоенного ими ранее поведения и ничем не навлекли на себя подозрений
Кардинала - настолько его несчастливая в то время звезда и тайное
отступничество друзей и соратников помешали ему узнать о предпринятом против
него. И вот, оставаясь в неведении о задуманном браке принца Конти и зная о
г-же де Шеврез только то, что она, как никто, способствовала заточению
принцев, ибо она-то и склонила герцога Орлеанского дать на это согласие,
Кардинал с тем меньшим недоверием относился к подаваемым ею советам, что его
уныние и страхи не позволяли ему следовать каким-либо иным, кроме тех,
которые, казалось, обеспечивали его безопасность. Он непрерывно предавался
мыслям о том, что, находясь в самом сердце Парижа, вынужден страшиться
необузданности народа, дерзнувшего поднять оружие, дабы воспрепятствовать
отъезду короля. Г-жа де Шеврез весьма ловко использовала это охватившее его
настроение и, по-настоящему желая его удаления ради возвышения г-на де
Шатонефа и доведения до конца дела с замужеством своей дочери, повела себя
так умело, что решение удалиться, к которому в конце концов пришел Кардинал,
было принято им в большой мере по ее наущению. Он выехал из Парижа вечером
на коне, не встретив препятствий, и в сопровождении нескольких своих
приближенных направился в Сен-Жермен. {107} Этот отъезд не успокоил ни умов
парижан, ни парламентских. Больше того, опасались, не направился ли Кардинал
в Гавр с намерением прихватить с собой принцев и не собирается ли королева
одновременно упеитн короля из Парижа. Мысль об этом побудила принять новые
предосторожности. Удвоили численность стражи у городских ворот и на улицах
близ Палэ-Рояля и к тому же всякую ночь их объезжали дозоры кавалеристов,
дабы не допустить выезда короля; однажды вечером, когда королева и в самом
деле намеревалась его увезти, один из высших придворных чинов известил об
этом герцога Орлеанского, и тот сразу же послал Дезуша {108} умолять
королеву не упорствовать в столь опасном намерении, которому все решили
воспрепятствовать; и сколько бы королева ни говорила, что у нее не было
ничего подобного в мыслях, ее словам не пожелали придать никакой веры.
Потребовалось, чтобы Дезуш посетил Палэ-Рояль и посмотрел, нет ли
признаков приготовлений к отъезду, и даже вошел в покой короля, дабы иметь
возможность после этого доложить, что видел его почивающим на своем ложе.
При таком положении дел Парламент ежедневно выносил всевозможные
постановления и обращался к королеве со все новыми и новыми настояниями
освободить из заключения принцев. Но ее ответы неизменно отличались
неопределенностью и вместо того, чтобы успокоить умы, еще больше их
возбуждали. Тогда, чтобы обмануть всех, она прибегла к ловкому ходу, послав
в Гавр маршала Грамона для отвлечения принцев притворными переговорами,
причем он и сам был обманут якобы благородной целью этой поездки. Но
поскольку он не имел полномочий возвратить им свободу, вскоре всякому стало
ясно, что все предпринятое до этой поры королевою было затеяно лишь для
того, чтобы выиграть время. Наконец, под нажимом со всех сторон и не зная
наверное, собирается ли Кардинал освободить принцев или увезти их с собой,
она решила торжественно пообещать Парламенту на этот раз безотлагательное
освобождение принцев. Чтобы доставить в Гавр г-ну де Бару, который сторожил
принцев, этот столь четкий и ясный приказ, угрожавший смертною казнью
всякому, кто вздумал бы ему воспротивиться, был избран герцог Ларошфуко.
Статс-секретарю Лаврийеру и капитану гвардейцев королевы Комменжу было
поручено сопровождать герцога, дабы придать этому событию как можно больше
торжественности и оставить как можно меньше места сомнениям в искренности
королевы. Но все эти внешние проявления доброй воли не обманули герцога
Ларошфуко, и накануне отъезда он сказал герцогу Орлеанскому, что соблюдение
стольких письменных обещаний и стольких торжественно данных слов зависит от
тщательности, с какою будет охраняться Палэ-Рояль, и что королева сочтет
себя свободной от всех и всяческих обязательств, едва окажется вне Парижа. И
действительно, как впоследствии стало известно, об этой поездке она
поспешила сообщить Кардиналу, который тогда уже приближался к Гавру, повелев
передать ему, что, невзирая на ее обещания и указ за подписью короля, ее
собственной и статс-секретарей, находящийся на руках у герцога Ларошфуко и
г-на де Лаврийера, он может по своему усмотрению располагать дальнейшей
судьбою принцев, тогда как она будет искать любые пути, лишь бы вывезти
короля из Парижа, Однако это известие не произвело никаких перемен в
намерениях Кардинала; напротив, он решил лично свидеться с Принцем и
поговорить с ним в присутствии принца Конти, герцога Лонгвиля и маршала
Грамона. Он начал с оправдания своего образа действий в главном и основном;
затем безо всякого стеснения и в достаточной мере надменно отметил многое в
поведении Принца, на что имел основание жаловаться, и, наконец, перечислил
причины, в силу которых распорядился взять его под арест. При всем этом он
попросил Принца подарить ему свою дружбу, одновременно заверив его, что он
волен пойти навстречу этому пожеланию или отвергнуть его и что, к чему бы он
ни склонился, ничто не помешает ему покинуть безотлагательно Гавр и
отправиться куда ему будет угодно. По-видимому, Принц не упорствовал и
пообещал все, чего хотел от него Кардинал. Они отобедали вместе, не скупясь
на взаимные уверения, что мир между ними полностью восстановлен. Сейчас же
после обеда Кардинал попрощался с Принцем и увидел, как тот сел в карету
вместе с принцем Конти, герцогом Лонгвилем и маршалом Грамоном. Заночевали
они за три лье от Гавра в поместье, носящем название Громениль, на дороге в
Руан, куда почти одновременно с ними прибыли герцог Ларошфуко, г-н де
Лаврийер, Комменж и президент Виоль, заставшие принцев в еще не успевшем
остыть радостном возбуждении. Вот так они вновь обрели свободу по миновании
тринадцати месяцев после ее утраты. Принц перенес эту опалу с непоколебимой
твердостью и не упустил ни малейшей возможности просечь свои злоключения. Он
был покинут некоторыми своими приверженцами, но можно положительно
утверждать, что никто никогда не располагал более решительными и преданными,
нежели те, кто его не оставил. Ни одной особе его ранга никогда не вменялись
в вину столь незначительные проступки и никого из них никогда не подвергали
аресту столь же необоснованно, как его. Но его рождение, его заслуги и даже
самая безвинность его, которые по справедливости должны были
воспрепятствовать его заключению, стали бы главнейшими основаниями длить это
заключение неопределенно долгое время, если бы страх и нерешительность
Кардинала, а также все те, кто тогда поднялся против него, не толкнули его
на ни с чем не сообразные действия как в начале, так и при завершении этого
дела.
(февраль-август 1651)
Заточение Принца сообщило новое сияние его славе, и он прибыл в Париж
{1} среди всеобщего ликования, вызванного освобождением, которого удалось
так успешно добиться. Герцог Орлеанский и Парламент вызволили Принца из рук
королевы, тогда как Кардинал едва ускользнул из рук объятого гневом народа и
покинул королевство, напутствуемый презрением и ненавистью; наконец, тот же
народ, который за год перед тем зажег праздничные огни в знак своей радости
по случаю заточения Принца, совсем недавно, чтобы доставить ему свободу,
держал взаперти двор в Палэ-Рояле. Постигшая Принца опала повела, как видно,
к тому, что всеобщая ненависть, которую он навлек на себя своим характером и
образом действий, сменилась таким же всеобщим сочувствием, и все в
одинаковой мере надеялись, что его возвращение восстановит порядок и
общественное спокойствие.
Таково было положение дел, когда Принц вместе с принцем Конти и
герцогом Лонгвилем прибыл в Париж. Бесчисленные толпы народа и лиц всякого
звания вышли навстречу ему до самого Понтуаза. На полпути его встретил
герцог Орлеанский, представивший ему герцога Бофора и коадъютора Парижского,
после чего его препроводили в Палэ-Рояль среди всеобщего ликования и кликов
народа. Король, королева и герцог Анжуйский оставались в Палэ-Рояле лишь с
чинами своего придворного штата, и Принца там приняли {2} как человека,
которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем.
Некоторые сочли, что герцог Орлеанский и Принц допустили весьма
значительную ошибку, позволив королеве сохранить власть, которую нетрудно
было бы у нее отобрать: можно было парламентским постановлением передать
регентство герцогу Орлеанскому и поручить ему не только управление
государством, но и опеку над королем, чего только и недоставало партии
принцев, чтобы в глазах всех она стала столь же законной, сколь
могущественной была на деле. Все партии дали бы на это согласие, ибо никто
не был в состоянии, да и не пожелал бы воспротивиться этому: настолько
уныние и бегство Кардинала повергли в смятение его друзей и сторонников.
Данный способ, столь простой и удобный, несомненно закрыл бы навсегда перед
этим министром путь к возвращению и отнял бы у королевы надежду вернуть ему
прежнее положение. Но Принц, въезжавший в Париж наподобие триумфатора, был
слишком ослеплен блеском озарившей его свободы, чтобы отчетливо представить
себе, на что он может решиться. Не исключено, что и огромность такого дела
помешала ему понять, как легко его выполнить. Можно думать, что, даже
отдавая себе в этом ясный отчет, он не мог решиться на вручение
неограниченной власти герцогу Орлеанскому, находившемуся в руках фрондеров,
от которых Принц не хотел зависеть. Были и такие, кто счел более вероятным,
что они оба - и тот, и другой - в расчете на кое-какие уже начавшиеся
переговоры и слабость правительства надеялись утвердить за собою влияние
более мягким и более законным путем. В конце концов, они оставили королеве и
ее сан, и власть, не обеспечив себе существенных выгод. Люди,
приглядывавшиеся тогда к их образу действий и судившие о нем, руководствуясь
здравым смыслом, отмечали, что с ними произошло то же самое, что в подобных
случаях нередко происходило и с величайшими мужами, поднявшими оружие на
своих повелителей, а именно, что они не сумели воспользоваться некоторыми
решающими и благоприятными для них обстоятельствами. Так, например, герцог
Гиз {3] в дни первых парижских баррикад выпустил короля, продержав его день
и ночь в Лувре как бы в осаде; и те, кто при последних баррикадах вели за
собой парижский народ, позволили угаснуть его порыву сразу же после того,
как он вынудил силою вернуть ему Брусселя и президента Бланмениля, {4} и при
этом даже не подумали добиться выдачи Кардинала, по приказу которого те были
арестованы и которого можно было без труда извлечь из обложенного со всех
сторон Палэ-Рояля. Наконец, каковы бы ни были соображения принцев, они не
использовали столь выгодно сложившейся для них обстановки, и свидание, о
котором я упоминал выше, прошло только в обмене привычными любезностями, без
каких-либо проявлений взаимного озлобления и без единого слова о
государственных делах. Но королева слишком горячо желала возвращения
Кардинала, чтобы не попытаться любыми средствами склонить Принца оказать ей
в этом поддержку. Через принцессу Пфальцскую она предложила ему вступить в
тесный союз с Кардиналом и, если он это сделает, предоставить ему
всевозможные преимущества. Но поскольку все это говорилось в очень общих
выражениях, его ответ состоял из ни к чему не обязывающих любезностей.
Больше того, он счел, что все это не более как хитрости королевы, цель
которых возродить всеобщую неприязнь к нему, возбудить этим тайным союзом
подозрения в герцоге Орлеанском, Парламенте и народе и в конце концов
ввергнуть его в уже испытанные им ранее злоключения. Он принимал во внимание
и то, что вышел из заточения благодаря соглашению, которое подписал с г-жой
де Шеврез и в соответствии с которым принц Конти должен был жениться на ее
дочери, {5} что главным образом благодаря этому браку фрондеры и коадъютор
Парижский прониклись к нему довернем и что тот же брак повлиял в том же
смысле и на хранителя печати г-на де Шатонефа, занимавшего тогда первое
место в Совете и неразрывно связанного с г-жой де Шевреэ. К тому же эта
партия продолжала существовать, располагая, по-видимому, той же силой и
весом и предлагая на выбор различные назначения для него и его брата. Г-н де